Текст книги "Романовы. Последние дни Великой династии"

Телеграммы царицы, направляемые к супругу, возвращались ей с пометками синим карандашом, что местопребывание «адресата» неизвестно. Глухая стена молчания убивала Александру Федоровну, чувствующую сердцем беду. Она предпринимала все новые и новые усилия разорвать этот круг неизвестности. 2 марта 1917 г. она пишет письмо, полное тревог и отчаяния:

«Мой любимый, бесценный ангел, свет моей жизни.

Мое сердце разрывается от мысли, что ты в полном одиночестве переживаешь все эти муки и волнения, и мы ничего не знаем о тебе, а ты не знаешь ничего о нас. Теперь я посылаю к тебе Соловьева и Грамотина, даю каждому по письму и надеюсь, что, по крайней мере, хоть одно дойдет до тебя. Я хотела послать аэроплан, но все люди исчезли. Молодые люди расскажут тебе обо всем, так что мне нечего говорить тебе о положении дел. Все отвратительно, и события развиваются с колоссальной быстротой. Но я твердо верю – и ничто не поколеблет этой веры – все будет хорошо… Не зная, где ты, я действовала, наконец, через Ставку, ибо Родзянко притворялся, что не знает, почему тебя задержали. Ясно, что они хотят не допустить тебя увидаться со мной прежде, чем ты не подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или еще какой-нибудь ужас в этом роде. А ты один, не имея за собой армии, пойманный, как мышь в западню, что ты можешь сделать? Это величайшая низость и подлость, неслыханная в истории, задерживать своего Государя. Теперь Протопопов не может попасть к тебе потому, что Луга захвачена революционерами. Они остановили, захватили и разоружили Бутырский полк и испортили линию. Может быть, ты покажешься войскам в Пскове и в других местах и соберешь их вокруг себя? Если тебя принудят к уступкам, то ты ни в каком случае не обязан их исполнять, потому что они были добыты недостойным способом.

Павел [Александрович], получивший от меня страшнейшую головомойку за то, что ничего не делал с гвардией, старается теперь работать изо всех сил и собирается нас всех спасти благородным и безумным способом: он составил идиотский манифест относительно конституции после войны и т. д. Борис [Владимирович] уехал в Ставку. Я видела его утром, а вечером того же дня он уехал, ссылаясь на спешный приказ из Ставки – чистейшая паника. Георгий [Михайлович] в Гатчине, не дает о себе вестей и не приезжает. Кирилл, Ксения, Миша не могут выбраться из города. Твое маленькое семейство достойно своего отца. Я постепенно рассказала о положении старшим… – раньше они были слишком больны – страшно сильная корь, такой ужасный кашель. Притворяться перед ними было очень мучительно. Беби я сказала лишь половину…

Вчера ночью от 1 до 2 ¹/₂ виделась с Ивановым, который теперь здесь сидит в своем поезде. Я думала, что он мог бы проехать к тебе через Дно, но сможет ли он прорваться? Он надеялся провести твой поезд за своим. Сожгли дом Фред[ерикса], семья его в конногвардейском] госпитале… Два течения – Дума и революционеры – две змеи, которые, как я надеюсь, отгрызут друг другу головы – это бы спасло положение. Я чувствую, что Бог что-нибудь сделает. Какое яркое солнце сегодня, только бы ты был здесь! Одно плохо, что даже Экип[аж] (Гвардейский экипаж Кирилла Владимировича. – В.Х.) покинул нас сегодня вечером – они совершенно ничего не понимают, в них сидит какойто микроб… Родзянко даже и не упоминает о тебе. Но когда узнают, что тебя не выпустили, войска придут в неистовство и восстанут против всех. Они думают, что Дума хочет быть с тобой и за тебя. Что ж, пускай они водворят порядок, что они на чтонибудь годятся, но они зажгли очень большой пожар и как его теперь затушить?.. Сердце сильно болит, но я не обращаю внимания – настроение мое совершенно бодрое и боевое. Только страшно больно за тебя… Это вершина несчастий! Какой ужас для союзников и радость врагам! Я не могу ничего советовать, только будь, дорогой, самим собой. Если придется покориться обстоятельствам, то Бог поможет освободиться от них. О, мой святой страдалец! Всегда с тобой неразлучно твоя…»³²⁴.

Однако письмо так и не попало в руки Николая II, гонцы были перехвачены.

Александра Федоровна была права, упрекнув в пассивности великих князей. Результаты недавнего конфликта дали свои результаты. Большинство было готово к монархическому перевороту, надеясь в глубине души от перестановки мест на государственной лестнице что-то выиграть. Но никто не ожидал революции с такими катастрофическими последствиями. На начальной стадии беспорядков достаточно было кому-то из великих князей возглавить твердой рукой верные еще полки, и события могли принять совершенно иной характер. В стане восставших, особенно до 28 февраля, не было никакой уверенности в своей победе. Был момент, когда даже лидеры социалистических партий считали, что революционная волна пошла на спад. Знаменитый комиссар Временного правительства А.А. Бубликов признавался: «Ведь в Петербурге (так в воспоминаниях. – В.Х.) была такая неразбериха. Петербургский гарнизон уже тогда был настолько деморализован, на “верхах” так мало было толку, порядка и действительно властной мысли, что достаточно было одной дисциплинированной дивизии с фронта, чтобы восстание в корне было подавлено. Больше того, его можно было усмирить даже простым перерывом железнодорожного сообщения с Петербургом: голод через три дня заставил бы Петербург сдаться. Мне это, сидя в Министерстве путей сообщения, было особенно ясно видно»³²⁵.

Однако вместо поддержки царя или проявления нейтралитета великий князь Кирилл Владимирович предпринял такие действия, которых от него никто не ожидал. Так, дворцовый комендант Императорского Двора генерал-майор В.Н. Воейков писал об этих событиях: «Великий князь Кирилл Владимирович, с царскими вензелями на погонах и красным бантом на плече, явился 1-го марта в 4 часа 15 мин. дня в Государственную думу, где отрапортовал председателю Думы – М.В. Родзянко: “Имею честь явиться к вашему высокопревосходительству. Я нахожусь в вашем распоряжении, как и весь народ. Я желаю блага России”, причем заявил, что Гвардейский экипаж в полном распоряжении Государственной думы…»³²⁶.

Сам великий князь Кирилл Владимирович позднее пытался объяснить причину появления Гвардейского экипажа под его командованием в Петрограде следующими обстоятельствами: «Один из моих батальонов нес охрану императорской семьи в Царском Селе, но положение в столице стало чрезвычайно опасным, и я приказал ему вернуться в столицу. Это были чуть ли не единственные преданные войска, которым можно было доверить наведение порядка, если бы ситуация еще более ухудшилась. Государыня согласилась на эту вынужденную меру и в Царское были отправлены другие войска, хорошо справлявшиеся со своими обязанностями.

Столичные военачальники отдавали противоречивые приказы. То они посылали солдат занимать какие-то улицы, то предпринимали еще что-нибудь столь же бесполезное, тогда как единственным верным шагом было бы передать всю полноту власти военным. Только это могло спасти положение. Одного-двух полков с фронта было бы достаточно, чтобы в несколько часов восстановить порядок…

Я должен был решить, следует ли мне подчиниться приказу правительства и привести моих матросов к Думе или же подать в отставку, бросив их на произвол судьбы в водовороте революции… Меня заботило только одно: любыми средствами, даже ценой собственной чести, способствовать восстановлению порядка в столице, сделать все возможное, чтобы Государь мог вернуться в столицу.

Правительство еще не стало откровенно революционным, хотя и склонялось к этому. Как я говорил, оно оставалось последней опорой среди всеобщего краха. Если бы Государь вернулся с верными ему войсками и был восстановлен порядок, то все можно было бы спасти. Надежда пока еще оставалась…

Итак, я направился к Думе во главе батальона Гвардейского экипажа. По пути нас обстреляли пехотинцы и я пересел в автомобиль.

В Думе царило “вавилонское столпотворение”… В этой тягостной атмосфере я провел остаток дня под охраной своих матросов. Поздно вечером ко мне в комнату зашел студент Горного института и сказал, что меня ждет машина и я могу ехать»³²⁷.

Первую резкую оценку действий великого князя Кирилла Владимировича дала императрица Александра Федоровна в своих письмах к Николаю II. Так, в письме от 2 марта 1917 г. она указывала: «Кирилл ошалел, я думаю: он ходил к Думе с Экип[ажем] и стоит за них. Наши тоже оставили нас (Экип.), но офицеры вернулись, и я как раз посылаю за ними»³²⁸. В другом письме от 3 марта она сообщает супругу: «В городе муж Даки (великий князь Кирилл Владимирович. – В.Х.) отвратительно себя ведет, хотя и притворяется, будто старается для монарха и родины»³²⁹.

Осуждение поступка Кирилла Владимировича можно найти во многих эмигрантских мемуарах. Графиня М.Э. Клейнмихель, описывая первые дни Февральской революции, сетовала: «На следующее утро я вышла узнать, что происходит. Я узнала новости, радостные для одних и горестные для других; я слыхала много речей, и когда я увидела во главе Гвардейского экипажа великого князя Кирилла Владимировича, революционная осанка которого восхищала солдат, я поняла, что династии нанесен тяжелый удар. Впоследствии говорили, что великому князю посоветовал так поступить английский посол. Я уверена, что Кирилл не раз, впоследствии, в этом раскаивался»³³⁰.

Однако наиболее справедливое замечание по поводу этого события высказал бывший начальник штаба «Дикой дивизии» П.А. Половцов: «Из числа грустных зрелищ, произведших большое впечатление, нужно отметить появление Гвардейского экипажа с красными тряпками, под предводительством великого князя Кирилла Владимировича. Нужно заметить, что в Думе ясно обозначилось два течения: одни хотели сохранить идею какой-то закономерной перемены власти с сохранением легитимной монархии, другие хотели провозглашать немедленно низложение династии. Появление великого князя под красным флагом было понято как отказ императорской фамилии от борьбы за свои прерогативы и как признание факта революции. Защитники монархии приуныли. А неделю спустя это впечатление было еще усилено появлением в печати интервью с великим князем Кириллом Владимировичем, начинавшееся словами: “мой дворник и я мы одинаково видели, что со старым правительством Россия потеряет все”, и кончавшееся заявлением, что великий князь доволен быть свободным гражданином и что над его дворцом развивается красный флаг. А про разговоры, якобы имевшие место между великим князем и Родзянко, по Думе ходили целые легенды»³³¹.

В стенах Государственной думы, надо заметить, великого князя Кирилла Владимировича приняли весьма любезно, т. к. еще до его прибытия в комендатуре Таврического дворца уже было известно о разосланных им записках начальникам частей Царскосельского гарнизона, гласивших: «Я и вверенный мне Гвардейский экипаж вполне присоединились к новому правительству. Уверен, что и вы, и вся вверенная вам часть также присоединитесь к нам. Командир Гвардейского экипажа Свиты Его Величества контр-адмирал Кирилл»³³².

Между прочим, стоит отметить, что моряки Гвардейского экипажа заняли Николаевский и Царскосельский вокзалы в Петрограде, чтобы воспрепятствовать прибытию войск, верных царю³³³.

Комендант Таврического дворца полковник Г.Г. Перетц писал: «Днем (1 марта. – В.Х.) был занят революционными войсками Зимний дворец, и над ним вместо императорского штандарта взвился красный флаг свободы. Замечательно, что событие это по времени совпало с тем моментом, когда в Зимний дворец тридцать шесть лет тому назад был привезен умирающий Александр II и над дворцом взвился черный флаг.

В 4 часа 15 минут в Таврический дворец приехал великий князь Кирилл Владимирович. Его сопровождали адмирал, командовавший Гвардейским экипажем, и эскорт чинов Гвардейского экипажа.

Великий князь прошел в Екатерининский зал, куда был приглашен председатель Гос. думы М.В. Родзянко. Обратившись к последнему, Кирилл Владимирович отрапортовал:

– Имею честь явиться к Вашему Высокопревосходительству. Я нахожусь в вашем распоряжении. Как и весь народ, я желаю блага России. Сегодня утром я обратился ко всем солдатам Гвардейского экипажа, разъяснил им значение происходящих событий и теперь я могу заявить, что весь Гвардейский экипаж в полном распоряжении Гос. думы.

Эти слова покрыты были громкими криками “ура”. М.В. Родзянко поблагодарил великого князя и, обратившись к окружавшим его солдатам, сказал:

– Я очень рад, господа, словам великого князя, я верил, что Гвардейский экипаж, как и все остальные войска, в полном порядке выполнят свой долг, помогут справиться с собственным врагом и выведут Россию на путь победы!

Затем М.В. Родзянко обратился к великому князю и спросил:

– Угодно ли вам будет остаться в Гос. думе?

Великий князь ответил, что к Гос. думе подходит Гвардейский экипаж в полном составе и что он хочет представить его председателю Госдумы.

– В таком случае, – сказал М.В. Родзянко, – когда я вам понадоблюсь, вы меня вызовите.

После этого великий князь прошел в комнату думских журналистов, где за стаканом чая по-товарищески беседовал с представителями печати. Когда же пришел Гвардейский экипаж, он вышел к своим солдатам и вместе с ними засвидетельствовал свою преданность народу.

Не безынтересно отметить, что 1 марта к зданию Государственной думы с красными флагами, под звуки “Марсельезы”, прибыл среди прочих частей и петроградский жандармский дивизион также засвидетельствовать свою верность на службу народу»³³⁴.

Кирилл Владимирович был первым из императорской фамилии, нарушивший присягу царю и заявивший думским деятелям, что он и вверенный ему Гвардейский экипаж переходит на сторону Государственной думы и выражает радость по поводу свершившейся революции³³⁵. Весть об этом событии получила широкое распространение и оказала известное влияние на дальнейшее поведение офицеров.

Данный факт не остался без внимания иностранных дипломатов. Так, французский посол в России М. Палеолог записал в дневнике: «Великий князь Кирилл Владимирович объявил себя за Думу. Он сделал больше. Забыв присягу в верности и звание флигель-адъютанта, которое он получил от императора, он пошел сегодня в четыре часа преклониться пред властью народа. Видели, как он в своей форме капитана 1-го ранга отвел в Таврический дворец Гвардейские экипажи, коих шефом он состоит, и представил их в распоряжение мятежной власти»³³⁶.

Это не помешало впоследствии Кириллу Владимировичу самому претендовать на Российский престол. Председатель Государственной думы М.В. Родзянко позднее утверждал, что он содрогнулся, узнав о приходе в Таврический дворец с красным бантом на груди члена императорского дома. Он якобы выразил Кириллу удивление по поводу такого нарушения присяги и просил его удалиться и увести с собой Гвардейский флотский экипаж. Однако эти заявления бывший председатель Государственной думы придумал задним числом. На самом деле Родзянко выразил тогда великому князю благодарность за присоединение к революции и признание власти Временного комитета, ибо это как бы оправдывало поведение самого Родзянко, тоже нарушившего присягу царю³³⁷.

Разговор Николая II с прибывшими из Петрограда в Псков представителями Думы описан в мемуарах В.В. Шульгина, А.И. Деникина и др. При встрече царь заявил делегатам: «Я вчера и сегодня целый день обдумывал и принял решение отречься от престола. До 3 часов дня я готов был пойти на отречение в пользу моего сына, но затем я понял, что расстаться со своим сыном я неспособен. Вы это, надеюсь, поймете? Поэтому я решил отречься в пользу моего брата»³³⁸. Еще до отречения он отдал распоряжение генералу Н.И. Иванову не предпринимать никаких военных действий и вернул кавалерийские части на фронт.

Отречение Николая II от престола за себя и несовершеннолетнего Алексея в пользу Михаила явилось для всех полной неожиданностью. Это решение было непростым и для Николая Романова. В дневнике он записал: «Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется соц[иал]-дем[ократическая] партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев всем главнокомандующим. К 2 ¹/₂ ч. пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с кот[орыми] я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость, и обман!»³³⁹.

Выразить свое отношение к событиям у Николая II были основания. Среди телеграмм с требованием об отречении императора было послание и от великого князя Николая Николаевича, который командовал армией на Кавказском фронте. Влиятельный дядя царя «коленопреклонно» умолял в телеграмме оставить престол:

«Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущности России и спасения династии, вызывает принятие сверх меры. Я, как верноподданный, считаю по долгу присяги и по духу присяги необходимым коленопреклонно молить Ваше Императорское Величество спасти Россию и Вашего наследника, зная чувство святой любви Вашей к России и к нему. Осенив Себя крестным знамением, передайте ему Ваше наследие. Другого выхода нет. Как никогда в жизни, с особо горячею молитвою молю Бога подкрепить и направить Вас.

Генерал-адъютант Николай»³⁴⁰.

Великий князь Александр Михайлович позднее писал в воспоминаниях: «Мой двоюродный брат великий князь Николай Николаевич был превосходным строевым офицером. Не было равного ему в искусстве поддерживать строевую дисциплину, обучать солдат и готовить военные смотры. Тот, кому случалось присутствовать на парадах Петербургского гарнизона, имел возможность видеть безукоризненное исполнение воинских уставов в совершенстве вымуштрованной массой войск: каждая рота одета строго по форме, каждая пуговица на своем месте, каждое движение радовало сердце убежденных фронтовиков. Если бы великий князь Николай Николаевич оставался бы на посту командующего войсками гвардии и Петроградского военного округа до февраля 1917 года, он всецело оправдал бы все ожидания и сумел бы предупредить февральский солдатский бунт. Оглядываясь на двадцать трехлетнее правление императора Николая II, я не вижу логического объяснения тому, почему Государь считался с мнением Николая Николаевича в делах государственного управления. Как все военные, привыкшие иметь дело с строго определенными заданиями, Николай Николаевич терялся во всех сложных политических положениях, где его манера повышать голос и угрожать наказанием не производила желаемого эффекта»³⁴¹.

Подписав отречение, Николай II выехал из Пскова в Ставку, формально, попрощаться с войсками и сдать Верховное командование. Возможно, в его душе еще чуть теплилась надежда, что еще удастся разорвать круг заговорщиков и переломить ситуацию. Во всяком случае, он имел шанс до конца понять, где была допущена ошибка и кто его предал. С дороги в Могилев (со станции Сиротино, что находится в 45 км западнее Витебска) 3 марта в 14 часов 56 минут он посылает телеграмму:

«Петроград. Его Императорскому Величеству Михаилу Второму.

События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине.

Ники»³⁴².

Однако это послание до адресата не дошло.

В манифесте об отречении Николая II от 2 марта 1917 г., доставленном депутатами Государственной думы А.И. Гучковым и В.В. Шульгиным в Петроград, провозглашалось:

«Ставка.

Начальнику Штаба.

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственной думой, признали мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.

Николай.

г. Псков

2-го марта

15 час. 15 мин.[5]5
  Николай II пометил акт об отречении более ранним временем, чем было в действительности, чтобы предать передаче власти черты некоторой легитимности, а не принуждения.


[Закрыть] 1917 г.»³⁴³.

Тревожные известия об отречении докатились между тем до императорской семьи в Царском Селе. Александра Федоровна болезненно переживала это известие. Пьер Жильяр, находившийся при наследнике Алексее, вспоминал:

«К концу полудня известие об отречении императора от престола достигло дворца. Императрица опровергла это известие как ложный слух. Однако через некоторое время великий князь Павел пришел и подтвердил ей это известие. Она всетаки отказывалась верить в это и только после того, как великий князь сообщил ей некоторые подробности, императрица наконец уяснила всю очевидность дела: вчера вечером во Пскове император отказался от престола в пользу своего брата великого князя Михаила.

Императрица дошла до такого отчаяния, какое трудно себе представить. Но громадное мужество все-таки ее не покидало. Я видел ее вечером у Алексея Николаевича. Сделав над собою почти сверхчеловеческое усилие, она, как обыкновенно, пришла навестить больных детей, чтобы ничто не беспокоило больных, которые не знали, что произошло со времени отъезда императора в Ставку.

Поздно ночью мы узнаем, что великий князь Михаил также отказался от престола и что Учредительное собрание должно решить судьбу России.

На другой день я вновь встретил императрицу у Алексея Николаевича. Она была спокойна, но очень бледна»³⁴⁴.

Николай II записал 3 марта в дневнике: «Спал долго и крепко. Проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный. Говорил со своими о вчерашнем дне. Читал много о Юлии Цезаре. В 8.20 прибыл в Могилев. Все чины штаба были на платформе. Принял Алексеева в вагоне. В 9 ¹/₂ перебрался в дом. Алексеев пришел с последними известиями от Родзянко. Оказывается, Миша отрекся. Его манифест кончается четыреххвосткой для выборов через 6 месяцев Учредительного Собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость! В Петрограде беспорядки прекратились – лишь бы так продолжалось дальше»³⁴⁵.

Эти лаконичные строки дневника императора дополняют воспоминания флигель-адъютанта А.А. Мордвинова:

«Наступило утро 3 марта. Наш поезд, вышедший в три часа ночи из Пскова, уже двигался по направлению к Могилеву, в Ставку…

Государь и после отречения продолжал сохранять не только для нас, его любящих, но и для людей посторонних, равнодушных все то присущее ему величие, которое эти последние думали, что можно с него снять. Это и замечалось и чувствовалось мною как во время остановок на станциях, так и по приезде в Могилев и во время дальнейшего пребывания в Ставке.

Во время этого переезда все лица ближайшей свиты, находившиеся в поезде, решили сообща записать до малейших подробностей, чуть ли не минутам, все то, что происходило за эти три дня, и Нарышкин записывал все подробно под нашу диктовку, хотел напечатать на пишущей машинке и дать это описание каждому из нас. Копии телеграмм главнокомандующих мы получили, наш общий дневник он переписать не успел.

Государь рано утром с дороги послал в Киев телеграмму своей матери, императрице Марии Федоровне, прося ее приехать на свидание в Могилев, а также телеграммы, в Царское Село – Ее Величеству и в Петроград – великому князю Михаилу Александровичу, уведомлявшую о передаче ему престола.

Телеграмма эта, наверно, не дошла, так как, судя по воспоминаниям В.Д. Набокова, великий князь “очень подчеркивал свою обиду, что брат его «навязал» ему престол, даже не спросив его согласия”…

Около четырех с половиной часов дня, когда поезд стал подходить к какой-то станции, скороход предупредил меня, что Его Величество собирается выйти на прогулку. Остановка была недолгая, всего несколько минут. Я вышел на рельсы с противоположной стороны от платформы. День был серый, ненастный, темнело. Была оттепель. Сильная грязь и нагроможденные поленницы дров оставляли очень мало места для прогулки. Государь уже успел спуститься из своего вагона и, увидя меня, направился в мою сторону. “А и вы, Мордвинов, вышли подышать свежим воздухом”, как-то особенно добро и вместе с тем, как мне показалось, необычайно грустно сказал Государь и продолжал идти вперед. Я пошел рядом с ним. Мы были совершенно одни – все мои товарищи по свите оставались в вагоне. Ординарец, урядник конвоя, находился далеко.

Впервые за эти мучительные дни мне явилась неожиданная возможность остаться на несколько минут с глазу на глаз с Государем, олицетворявшим мне мою родину, с человеком, которого я так любил и за которого теперь так страдал…

Я чувствовал его душевное состояние, мне так хотелось его утешить, облегчить…

Государь шел также молча, задумавшись, уйдя глубоко в себя. Он был такой грустный, ему было так “не по себе”… Я посмотрел на него и вдруг заговорил, почти бессознательно и так глупо и путано, что до сих пор краснею, когда вспоминаю эти свои взволнованные “успокоения”, оставшиеся в наказание у меня в памяти.

– Ничего, Ваше Величество, – сказал я. – Не волнуйтесь очень, ведь вы не напрашивались на престол, а, наоборот, вашего предка в такое же подлое время приходилось долго упрашивать, и, только уступая настойчивой воле народа, он, к счастью России, согласился нести этот тяжелый крест… Нынешняя воля народа, говорят, думает иначе… что ж, пускай попробуют, пускай управляются сами, если хотят. Насильно мил не будешь, только что из этого выйдет.

Государь приостановился.

– Уж и хороша эта воля народа! – вдруг с болью и непередаваемой горечью вырвалось у него. Чтобы скрыть свое волнение, он отвернулся и быстрее пошел вперед. Мы молча сделали еще круг.

– Ваше Величество, – начал опять я, – что же теперь будет, что вы намерены делать?

– Я сам еще хорошо не знаю, – с печальным недоумением ответил Государь, – все так быстро повернулось… На фронт, даже защищать мою родину, мне вряд ли дадут теперь возможность поехать, о чем я раньше думал. Вероятно, буду жить совершенно частным человеком. Вот увижу свою матушку, переговорю с семьей. Думаю, что уедем в Ливадию. Для здоровья Алексея и больных дочерей это даже необходимо, или, может, в другое место, в Костромскую губернию, в нашу прежнюю вотчину.

– Ваше Величество, – с убеждением возразил я, – уезжайте возможно скорее за границу. При нынешних условиях даже в Крыму не житье.

– Нет, ни за что. Я не хотел бы уехать из России, я ее слишком люблю. За границей мне было бы слишком тяжело, да и дочери и Алексей еще больны.

– Что ж, что больны, – начал было я, но кто-то подошел и доложил, что время отправлять поезд, и мы вошли в вагон.

В Орше, куда уже под вечер прибыл наш поезд, к нам в купе вошел Базили – чиновник Министерства иностранных дел, заведовавший дипломатической канцелярией в Ставке. Он выехал к нам навстречу из Могилева по поручению генерала Алексеева с портфелем каких-то срочных бумаг для доклада Его Величества в пути. Что это были за бумаги, я не помню, хотя Базили о них и упоминал: кажется, они касались уведомления союзников о случившемся»³⁴⁶.

Следует отметить, что на обратном пути в Ставку (Могилев) бывшим императором были получены две телеграммы.

В них «командир III конного корпуса, граф Келлер, и командир гвардейского кавалерийского корпуса, Хан Нахичеванский, предлагали Государю себя и свои войска для подавления “мятежа”»³⁴⁷. Николай II не воспользовался этими предложениями и только поблагодарил генералов, очевидно, не желая давать повода к разжиганию гражданской войны.

А.И. Деникин позднее так описал переживания Николая Александровича Романова после отречения: «Поздно ночью поезд уносил отрекшегося императора в Могилев. Мертвая тишина, опущенные шторы и тяжкие, тяжкие думы. Никто никогда не узнает, какие чувства боролись в душе Николая II – отца, монарха и просто человека, когда в Могилеве, при свидании с Алексеевым, он, глядя на него усталыми, ласковыми глазами, как-то нерешительно сказал:

– Я передумал. Прошу вас послать эту телеграмму в Петроград.

На листке бумаги отчетливым почерком Государь писал собственноручно о своем согласии на вступление на престол сына своего Алексея…

Алексеев унес телеграмму и… не послал. Было слишком поздно.

Телеграмму эту Алексеев, “чтобы не смущать умы”, никому не показывал, держал в своем бумажнике и передал мне в конце мая, оставляя верховное командование. Этот интересный для будущих биографов Николая II документ хранился затем в секретном пакете в генерал-квартирмейстерской части Ставки»³⁴⁸.

В своих воспоминаниях подполковник царской Ставки в Могилеве В.М. Пронин также отмечал: «По приезде Государя в Ставку после отречения ген. Алексееву была передана заготовленная и подписанная Государем 2 марта на имя председателя Государственной думы об отречении от престола в пользу сына. Телеграмма эта по неизвестным причинам не была послана»³⁴⁹.

Этот факт обратил на себя внимание многих исследователей. Так, военный историк Е.И. Мартынов одним из первых указывал, что «при существовавшей обстановке вопрос о порядке престолонаследия не имел никакого практического значения, но все-таки характерно, что Алексеев позволил себе скрыть от Временного правительства такой документ, которому оно придавало особую важность.