Текст книги "…А родись счастливой"

– Интересно, – проговорила Люба. – Как ты про женщин…

– Интересно-то другое, – перебил её Митрич. – Интересно, что любовь мужчины к женщине на неё вот так не действует. Кавалер де Грие уж как любил Манон – пустое дело. Была шлюхой, шлюхой и осталась.

Люба отошла к камину, и, кошачьи выгнувшись, уставилась оттуда на гостя, которого, оказывается, совершенно не зная, она считала мусорным мужичонкой. Так, мол, болтается метр с шапкой под ногами у Сокольникова. А метр-то этот такие речи ей тут говорит, каких от Сокольникова она не то что не слышала, а даже и не ждала!

– Я бы любовь красивой женщины считал большим общественным достоянием и брал на особый учёт, как большую вдохновляющую силу, – продолжал Митрич. – И даже бы направлял её на исключительные нужды. Вот, скажем, есть молодой учёный. Люди ждут от него такого открытия, которое весь мир перевернёт. А он в хандре работу бросил, вот-вот запьёт. Вот тут к нему и подводят женщину редкой красоты. Он в неё – по уши, готов миллион алых роз к ногам бросить, а она говорит: лучше ты мне посвяти своё будущее открытие. И он сгоряча его действительно делает. Прекрасно ведь, а?

– Прекрасно! А ей после этого говорят: сделай своему шизику ручкой, нам теперь нужно открытие в другой области, и ты, деточка, дуй-ка в постель вон к тому лысому зануде. Так, по-твоему, надо? – спросила Люба, переметнувшись на другую сторону красно отсвечивающего очага, где мужчина-огонь трепетал над пожранными им головешками.

Митрич тоскливо замотал всклокоченной головкой.

– Господи, – горестно выдохнул он, – никто меня не понимает! Никто. Одни несуразности кругом. Уж вы-то, Любовь Андреевна… Ваш-то образ мыслей должен бы, вроде, соответствовать облику, а вы: «Дуй в постель»! Впрочем, ваша ли тут вина? Я ещё в первом институте говорил, что надо учить людей любви – и чувству, и действию. А то мы как в самом замшелом монастыре. Для женщин – вся наука – лекция в клубе «о красоте и гордости девичьей», а мужикам и того нет. А ведь человечество издревле почитало любовь как высшее наслаждение и накопило на пути к нему массу опыта, которого мы не то, что не знаем, а даже вроде как стыдимся и узнать. И преподавать его нам стесняются – мораль мешает. А что мораль эта недоумками да скопцами надумана, понимать не хотим. Ну, ладно, на заре, когда все энтузиазмом горели, говорили, что любовь мешает строить новую жизнь. А сейчас она чему мешает? Толкуем про профориентацию. На доярок ориентируем, на трактористов – ориентируем, на продавцов, на швейников – тоже. А на любовь? На неё, говорят, и не надо. Она – зов природы, сама придёт. Но приходит-то только один инстинкт. А он ещё не любовь, а только так называется. А чувству-то, чтобы красивое было, тоже надо учить. Да и действию – тоже. Лично бы я, если бы такую власть дали, девчонок, особенно красивых, в специальную бы школу отправлял, чтобы уж действительно их любовь была как дар.

– А некрасивых? – поддела Люба.

– А их и тем более. Вот… И отбор, главное, прост. Красоту сразу видно. Она, если есть, так есть, и чего там Виссарион Григорьевич Белинский на эту тему разорялся – не знаю. Красота – для всех красота. А пока что получается? Дал, скажем, бог певице голос, и мы кудахчем вокруг: божий дар, божий дар! Чтобы послушать её, рвёмся к кассе. Я в Москве как-то хотел на Пугачёву попасть – все бока обмяли, а билета так и не досталось. С рук купил за десятку. И не пожалел. Или так. Сочинил писатель исключительную книгу, мы за ней во-о какую очередь стоим. Всё законно. Хочешь к великому приобщиться, не скупись и умей потерпеть. А вот на красоту, на истинный божий дар поглядеть – ничего не определено. Увидел и гляди, пока близко.

Сказав это, Митрич нетерпеливо вылез из-за столика, мотнулся к окну и оттуда, скрестив на цыплячьей грудке руки, как картину в галерее, докучливо стал разглядывать Любу.

– Ах! Ну всё-то у тебя на месте! Что нога под тобой, что пальчики на руках, что грудь и так далее… Исключительно всё! – сказал он смачно и, протянув ручёнки, будто приглашая Любу к танцу, пошёл к камину. Серые его глаза смотрели, однако не на неё, а куда-то в себя, а может, и вовсе ничего сейчас не видели за тем блеском, какой засветился в них вдруг. Любе блеск этот был знаком, и ничего желанного он ей не обещал. Она быстро отошла за кресло и оттуда приостановила Митрича вопросом:

– Значит, ты хочешь, чтобы на красивых женщин тоже билеты продавали? На блондинку – по рублю, на брюнетку – по полтиннику? Или наоборот? И чтобы в кассу – очередь? Всё, как в приличном публичном доме?

– Ну, Любовь Андеевна! – Митрич остановился у камина. – Разве я это хотел сказать? Публичный дом – это просто. Захотел и пошёл. Не у нас, конечно. Но там же – ремесло. А я говорю про искусство, где любовь и красота вместе. Про дар судьбы. Его в очередь не купишь. Даже с рук не продают. – Он качнул головой в такт этой невесёлой для него мысли и поглядел на Любу уже другими глазами. Чуть хмельными, но совершенно разумными.

– Интересно ты со мной говоришь, Митрич, – сказала она и вышла из укрытия, села к столику. – Со мной никто так не говорил. Правда, в прошлом году один грузин сказал мне на пляже: «Быть такой красивой, как вы, так же трудно, как таким знаменитым, как я. Ко мне лезут за автографами, а к вам, наверно, за контрамаркой на более приятные вещи?»

– И, небось, спросил, не найдётся ли у красавицы пригласительного билета для него?

– Да, что-то похожее спрашивал, а ты откуда знаешь?

– А вы ему что ответили?

– Не помню. Что-то такое ответила, чтобы не приставал. Я ужасно не люблю, когда пристают… А чай-то у нас – хорошо, что под куклой. По чашечке? – Люба разлила перепревший чай, не разбавляя его кипятком. – Я покрепче сделала, ничего?

Митрич сел на своё место, коротко махнул рукой, мол, какой есть, такой и ладно – в чае ли сейчас дело? Хороша была рыбка, да малу раскинул зыбку. Уплывает, хоть острогой бей.

– Насчет контрамарки грузин молодец. Это не Кикабидзе был?

– Нет, другой какой-то.

– Контрамарка – дело разовое, но тоже великое. Смотря на что её дают. Мне судьба счастливого билета не приготовила, но контрамарку-то, может, и получу когда, а, Любовь Андреевна?

Глаза у него стали тяжёлыми и глядел он на неё теперь не робко: видно всё уже решил для себя.

– Это смотря на какой спектакль, – спокойно отшутилась Люба.

– Да куда меня можно пригласить? Только на водевиль какой-нибудь. На высокой драме места мне, как я понял, не отведено. А комедию ломать тоже уже неохота – не мальчик. Давайте опускать занавес. Значит, решим на том, что пару дней вы ещё посоображаете, что да как. Я бы на вашем месте поехал, конечно, куда-нибудь.

– Интересно, куда бы ты поехал на моём месте? – спросила Люба постным голосом. Она никак не ожидала, что этот маленький и хитрый кавалер так скоро успокоится, и даже слегка обиделась на него.

– Куда бы? А хоть в Москву пристроился бы на первый случай. – Митрич так и эдак поглядел на Любу, соображая, куда она годится «на первый случай», и сообразил: Пристроился бы диктором на телевидение. Ага! Диктором. Работа видная, обзор хороший – вся страна перед тобой.

И это было неожиданно для неё от него, но не обидно, а интересно.

– Митрич, миленький, да я же глупа, а там, наверно, надо умной быть. Это во-первых…

– Во-первых, – перебил он её, – человек, говорящий, что он глуп, не так глуп на самом деле – проверено историей. Во-вторых, всему можно научиться. Думаешь, Пешков Алексей Максимович кончал литинститут имени Максима Горького? Или Шаляпин? Да его поначалу даже в хор не брали. А в какие столпы вымахали! Вас, Любовь Андреевна, красота защитит лучше всякого диплома. Их там вон сколько всяких, а с вами сравнить некого. А потом – тоже проверено временем – красота одна не даётся. К ней обязательно что-то прикладывается природой. Чувственность, ум… Глупость, конечно, тоже не исключается, но это не про вас.

Митрич словно спохватился чего-то, засобирался из дома. Листок с описью имущества колхозной гостиницы прижал кулачком к столу, чиркнул «молниями» модной папки.

– Словом, моё дело было посоветовать, – сказал он легко. – И ещё просьба будет: вдолбили бы вы Дурандину, чтобы он дурака-то не валял и слушал, чего ему велят. А то утром говорю: давай-ко уазиком займись, а он – когда, мол, председателем будешь, тогда и распорядишься, а пока сам знаю, чего мне делать. И, гляди, опять у вас во дворе бензин палит.

– И что же я должна ему сказать?

– А то и скажите, чтобы дурака не валял. Потом, такое дело… Глаз он на вас давно положил, Любовь Андреевна, и теперь, поди, считает, что час его настал. Дело, конечно, хозяйское, но я про Дурандиных всё сказал. Я вам ростом не пара, он – головой.

Глава 10.

Степан явился сразу, едва Митрич ушёл со двора. Вместе с морозным духом от него пахнуло гуталином – видно, не нашёл ничего другого, чтобы смягчить задубевший полушубок. Не снимая шапки, поздоровался и привычно привалился к косяку, где от его плеча уже осталась темная отметина. Мельком глянул в гостиную на столик, собранный у дивана, по-шофёрски нагловато хмыкнул, дескать, как черёдного принимала Люба шкета.

– Ну как, проводил Игоря? – спросила Люба и посмотрела на Степана так, будто впервые увидела. То, что он неравнодушен к ней, она знала и чувствовала, но его набыченную ленивость считала застенчивостью. А это, оказывается, скрытая ленью свирепость? Господи, да такой в миг убьёт, если что… Но это неправда. Митрич просто болтун и завистник. А Степан – такой валенок! И столь же послушен, сколь могуч…

– Довёз, – ответил Степан. – Домой только заполночь вернулся. Чего там Митрич говорил? Систему чуть не разморозили?

– Да, все забыли про котёл.

– Я ночью-то хотел проверить, да побоялся, что напугаю – полезу в подпол-то. А тут, значит, мёрзли? Вот не знал! – Степан сверкнул глазами сквозь рыжие ресницы.

– А то бы что? – спросила Люба с шаловливым бабским вызовом, чтобы ещё раз поглядеть, как переживает он её заигрывание.

– А то бы затопил, – пробурчал Степан и, сопя, стал разглядывать угол косяка напротив. – Соляра-то там есть, или подвезти? – спросил он опять про котёл.

– Не знаю. За два дня, наверно, не замёрзну, а там уж как хотят.

– А через два дня чего будет? – насторожился Степан.

– Наверно, уеду.

– Надолго или насовсем?

– А что мне здесь осталось делать?

Вопрос этот был для Любы естественным, и выговорила она его просто, без задней мысли, которой минуту назад заставляла Степана вздрагивать ноздрями. Но до него будто только теперь дошёл смысл её игры – вчерашней и нынешней. Да ведь это же она намёки ему строит! Что ей тут осталось делать? Видали её!

– Да это бы нашлось! – откликнулся он.

Голос у Дурандина сел, он покашлял в кулак, ёрзнул затылком о косяк, опуская шапку на рыжие брови, и снова закинул её на макушку вспотевшей большой головы. «Видали её! Что ей тут делать осталось?»

– Мало ли тут дела? – сказал он так, словно черте что уже предлагал. Но Люба, уже закончившая игру, не поняла его.

– Например? – спросила она. – Митрич вот предлагает горничной остаться при этом доме, а ты чего?

– Я чего?

Степан растерялся от прямого вопроса. Это она уже не намёки строит, а за горло берёт. Видали её!

– Горничной тоже хорошо, – согласился он осторожно. – Чего тут особого делать-то?

– А ничего особого. Принимать гостей, оставаться с ними. Только и всего, – сказала Люба беспечно и снова уставилась на Дурандина ясными глазами, мол, скушал, Стёпа? Не задавай дурацких вопросов.

– Это не обязательно – оставаться! – вскинулся Степан.

– Но у меня же нет другого дома.

– Надо, дак будет! – ответил он, не поднимая глаз, и отлепил от косяка плечо.

Любе, как искрой тока, передалось это его движение, вернее, его смысл, и даже не столько смысл, сколько опасность того, что может последовать дальше. Степан о трёх точках опоры был забавен неуклюжестью чувства и мысли, а на двух – он вот-вот начнёт терять равновесие, хватать её, чтобы вместе грохнуться, мять, задавить. Она торопливо вышла из кухни в простор гостиной и оттуда заговорила:

– Нет-нет, Степан. Я еду Москву послезавтра. Митрич просил решать поскорее, и я решила.

– Я твоему Митричу ноги выдергаю, дождётся он у меня, – сказал Дурандин с порога гостиной. Он стоял в её дверях, держась за створки так, что белели ободранные ногти.

– Ты чего это? – спросила Люба, приглядывая за створками дверей. – Митрич, кстати, велел сказать, чтобы ты не валял дурака, вёл себя с ним, как положено. Верно, что ты его не слушаешь? Он толковый дядька. Знаешь, чего он мне насоветовал?.. Устроиться диктором на телевидение. Здорово, да? Мне это даже в голову не приходило.

– Ладно. Давай в город переедем. Там всякой работы навалом, – сказал Степан и оттолкнул створки от себя. Сказал тихо, покорным голосом, а двери толкнул так, что литое стекло в створках звякнуло, словно огрызнулось в ответ.

Люба дрогнула от такого звука и, не теряя Дурандина из вида, стала легко передвигаться по комнате от серванта к камину, оттуда – в угол за торшер, потом – к дивану. Глазомер у неё оказался верный, и, сколько ни шагал к ней Степан, расстояние между ними не убывало. Ей даже весело стало глядеть, как топчется он за ней в полушубке и шапке, взмокший уже от неуклюжести.

А Дурандин потел не от шубы. Он же сказал ей, что хотел сказать: «Давай переедем». Вместе, значит. Ну и что же, что не ответила? Гляди, балуется с ним, скачет с места на место. Взмокнешь тут, когда рядом такая краля, какую не то, что в селе или райцентре не сыщешь, да и в области-то – искать да искать! «Ну, балуй, скачи, думай, что не словлю!» – радовался Степан и делал ещё шаги, казавшиеся Любе один нелепее другого. А Стёпа-то считал их на пять ходов вперёд. Сокольников ведь когда-то говорил ей, что шофёр у него – охотник такой, что лису чуть ли ни руками берёт, а она это забыла или про это теперь не думала. Перебегала с места на место и совсем потеряла страх перед парнем, будто он в жмурки с ней играл.

– Ой! – тоненько визгнула она, когда ткнулась спиной в стекло книжного шкафа и увидела, что метаться ей больше некуда: с одного бока – лебединой шеей выгнутый подлокотник дивана, с другого – сервированный для Митрича столик, а впереди – всего уже в шаге от неё – пахнет потом и гуталином краснорожий бугай, закативший глаза под шапку.

– Ты чего, рыженький, ты чего? – дрогнула она голосом и стала щупать за спиной рукой, чтобы, вжимаясь в шкаф, не сесть на стайку дымковских «барынь», гуляющих по нижней полке, или схватить которую-нибудь для обороны. Кукол рукой не нашарила, зато за плечом Степана, как спасение, увидела портрет Сокольникова. – Ты гляди, кто на нас смотрит. – Люба ткнула Дурандина в плечо, чтобы оглянулся.

И охотник – вот зелень-то! – обернулся. Сафроныч в расстегнутой рубашке, со взбитыми ветром волосами смотрел с фотографии с плутоватой улыбкой, будто собирался сказать: «Жмёшь на газ, Стёпа? Быстро!» Чуть-чуть, самую малость тронула, остудила Дурандина фотография новопреставленного шефа, и пришлось переводить дух, остывать совсем, потому что Люба сиганула через диван к камину так, что он не поспел ухватить её за свитер, а у камина ей в одну руку попался телефон, а в другую – кочерга из витого латунного прутка. Какие три цифры выкрутились у неё на диске, она и сама не поняла, а трубка ответила.

– Минуту! – приказала ей Люба и присела на приступок камина спиной к жидкому огню догорающих головешек. Ноги – подарок ей от судьбы – тряслись от напряжения и плохо держали. Чтобы скрыть это от Степана, зажала в коленях терпеливо потрескивающую трубку.

– Волосы, гляди, припалишь, – переводя дух, сказал Дурандин.

– Не твоё дело. Что захочу, то и спалю, – отрезала Люба дрожащим голосом.

– За чем же красу-то такую палить?

Люба мотнула головой, перекинула волосы на грудь, наклонила в их сторону голову и, сбоку глядя на оплошавшего охотника, сказала:

– Шёл бы ты остудиться, а? Нужен будешь, позову, а полезешь ещё – этой штукой огрею. – Потрясла кочергой и положила рядом, под руку.

– Прости, если чего не так сделал, – колыхнул тяжёлой головой Степан. – Я разве зла хотел?

– А чего же ты «хотел»? – спросила Люба насмешливо.

Дурандин вяло пожал плечами и отвернулся к окну, совсем как бывало в школе, когда не знал, чего отвечать на докучливые вопросы учительницы. А на такой вопрос чего ответишь? Хотел, чего все хотят. Сама крутится перед носом, как сучка течная, – обалдеешь.

– Чего сделаешь-то? – проговорил он трудно. – Я без тебя не могу больше.

– Здрасте! – откликнулась Люба так, как в парикмахерской откликалась на признание очередного клиента. Мерзко вышло. Сама почувствовала это и стала поправляться. – Не дело ты чего-то говоришь, Стёпа. – Попробовала улыбнуться. Получилось. Даже что-то ответное вызвала, не поняла только что, потому что Дурандин опять отвернулся к окну.

– Не дело, значит, говорю? – спросил он. – Дело ли? Чего же дразнишь-то тогда?

– Как дразню?

– А так и дразнишь. Подходишь близко. Передком вертишь.

– Я? На самом деле? – Любе стало весело от такого укора, даже трусливая слабость пропала в ногах. Она поднялась с приступка, положила трубку на аппарат, но кочергу не забыла, взяла в руку витую тяжесть и, поставив на место, покрутила ею туда-сюда. – Проси, Стёпа, если близко прошла. Вот уж никак не думала…

– Бревном считала? – Дурандин развернулся к ней. – А то я не вижу, когда просто проходят, а когда не просто. – Голос его терял покорность, Степана снова подымало на дыбы, и Люба, всё ещё настороженная, уловила это.

– Да ты что, парень? Что вы все, как кобели, ей богу! Одному прямо с поминок хай лайф подавай, другой наутро контрамарку на удовольствие клянчит, мимо третьего близко не пройди. Вы что, взбесились все?

Она швырнула к ногам Дурандина тяжёлую кочергу и взбежала по лестнице в спальню. Но, хлопнув дверью и подняв на всякий случай ручку защёлки, не упала в разоренную кровать, а приникла к стенке у окна и чуть отдёрнула штору, чтобы видеть, как пройдёт к машине её рыжий ухажёр.

«Пусть катится к чёртовой бабушке, бугай несчастный! Одна вонь от него!» – ругалась Люба, прижимая к губам жёсткую ткань шторы. – Гуталин рыжий! А меня-то чего трясёт, хуже, чем его? Во, доигралась, голуба! Сейчас бы сгрёб и схрупал, как морковку. Нашла, кого заводить, дура».

Люба тихо изумилась, как чётко понял её Степан и до чего примитивен оказался его ответ на её «игру»: дала почувствовать свою близость и – отдай всё – не греши!

Холодное окно запотело от её дыхания. Она поводила по стеклу пальцем, стирая с него муть. За окном под невысоким январским солнцем пронзительно ярко сверкали снега. И вчера было солнце и, кажется, позавчера. Значит, скоро уже весна. Опять весна. Опять будет кружиться голова от солнца, от чисто промытого неба, от ветра, кидающего в лицо брызги капели и запах тающего снега, от сохнущей, парящей на припёках земли, от всего, что начинается сначала.

А теперь сначала начинается её жизнь. Снова надо принимать все ветры одной, без защиты. Не укрываться же за того вон огромного мужика, что обмякло тащится по дорожке. Он бросает столько тени, что за ним и солнца не увидишь.

Странно. Ей так нравилась его огромность и спокойная мощь, а теперь всё это страшно, вернее, противно, потому что беспомощно и зло, потно и похотливо.

Степан постоял у машины, медленно оглядывая двор, открыл дверцу, но не стал втискиваться в неё, а развернулся и пружинистым, частым охотничьим набегом вернулся к дому.

Люба метнулась от окна к двери, ещё выше дёрнула ручку защёлки и приложилась ухом к полотнищу дубовой двери. По звуку шагов, по скрипу половиц поняла, что Дурандин прошёл на холодную веранду, что-то ворочает там. А что там ворочать? Летняя мебель – и та перенесена в тёплую веранду. Ящики с пустыми бутылками? Точно, звякает стеклом. Какая дивная развязка для страстей – сдать пустую холодную стеклопосуду!.. Ай, да Стёпа! Молодец! Не взял хозяйку – получи наличными хотя бы за её пустые бутылки! А, впрочем, она и к ним не причастна. Какой-то писатель в Эстонии научил Сафроныча делать в бутылках из-под шампанского вино из жёлтой рябины. Чтобы оно получилось прозрачно-золотым, настойку надо выдержать два года в подвале. А еще лучше, если закопать бутылки в землю. Анатолий и привёз однажды с завода полный багажник посуды. И сколько-то бутылок закопал где-то в парке.

Потом шаги Степана стало слышно в кухне, в тёплой веранде. Как здорово, оказывается, всё слышно в пустом доме. Это потому что он очень большой и в нём теперь нет хозяина. Или потому, что по нему бродит большой, злой Степан? А может, это она так слышит – вся прижалась к двери, затаила дыхание? Да, это она… Вот Дурандин вступил на лестницу, та чуть прогнулась под ним, но не скрипнула. И Люба уловила это, замерла.

Поднялся Степан на пару ступенек – не больше.

– Люба, Люб! Выдь на минуту, а! – позвал он. – Не бойся, я ничего не сделаю. Мне спросить только надо.

– Что ты хочешь спросить? – отозвалась она из-за двери.

Дурандин помолчал, видно, соображая, что бы такое спросить, чтобы не вызвать подозрения насчёт того, зачем вернулся. Но в разорённую давешней сценой голову ничего не приходило, тем более, что не ведал, знает она чего про бутылки или нет. Брякнул первое попавшееся:

– Бутылки там чего пустые лежат? Может, сдать свезти?

«И верно, бутылками озаботился! Господи, вот дурень-то», – подумала Люба и отникла от двери не столько облегчённо, сколько раздосадовано. А она-то боялась, что в медведе страсти гуляют!..

– Вези куда хочешь, если не лень, – сказала и присела на кровать, откинулась на заведённые за голову руки, помотала головой, как бы всполаскивая тяжёлые волосы.

– Ладно, свезу щас. Там не меньше, как на червонец. Слыш-ка, Люб, выйди, не бойся, чего кричим-то на весь дом?

Она вышла на антресоли и, гибко облокотившись о перила, спросила:

– Не знаешь, что с червонцем сделать? Купи полторы бутылки того же шампанского, выпьем на прощание.

Он не ожидал такого скорого её появления, а тем более вида – как будто ни в чём ни бывало – и отступил назад: «Вот это баба!» – подивился ещё раз. – Такую даром не возьмёшь и за рубь за сорок не купишь. Эх, как бы Игорь-то правду болтал!»

– Может, ещё где бутылки есть? – спросил он, не поднимая глаз к антресолям. – Вроде шампанских-то больше было.

– Не считала. Анатолий Сафронович где-то закапывал сколько-то в парке. А что?

Именно это Степан и хотел узнать ещё ночью, когда возвращался, проводив Игоря. Значит, сынок верно трепал по-пьяни. А Люба-то дура, что ли – объявлять ему такое? Или расчёт у неё?

– Чего это ему взбрело закапывать их? – спросил Дурандин, неуклюже наводя тень на плетень.

– А, поди, спроси его теперь…

– А может, помнишь, где?

– Ты, знаешь, не интересовалась.

Люба сказала это так беспечно, что Степан подумал: или врёт, девка, или и верно, главного не знает… Если знает, да врёт, её теперь не уцепишь, разве что выследить можно. А коли не знает, так можно и удивить, порадовать. А, обрадовавшись-то, может, сама к нему на грудь упадёт?!

Он поднял к ней лицо и с ясными глазами понёс, было, вверх свою тайну.

– Ещё шаг, и ты получишь! – холодно осекла его Люба и шагнула к двери.

Дурандин остановился, но лицом не погас.

– Ты хоть знаешь, чего в них закопано? – спросил он нетерпеливым шёпотом.

– Клад! – усмехнулась Люба от двери. – Иди ищи. Найдёшь – одну бутылку – мне, остальные – твои.

– Если места точного нет, надо лета ждать. А может, всё-таки вспомнишь? Откопаю – всё наше будет.

– Жди лета, парень. Только не здесь, в машину иди или в гараж. Где хочешь, там и жди.

– Да я бы здесь хотел, если где хочу-то, – пробормотал он тихо.

Решив, что Дурандин действительно успокоился, Люба сошла с лестницы.

– В другой раз, Стёпа, в другой раз, сказала она и, мягко подталкивая его в спину, выпроводила из дома.

Не заботясь, слышит ли это Дурандин, заперла входную дверь на два оборота ключа и накинула цепочку защёлки. Наглухо надо зарыться от всех – надоели.

Камин в гостиной прогорел. Она ногой подвинула к нему неуклюже надутый пуф, подняла так и валявшуюся посреди комнаты кочергу и присела к камину поколотить головешку, чуть светящуюся в трещинах угольных разломов.

Головешка развалилась от первого же удара на малиново мерцающие угли. Они слабо схватились разгораться, но тут же начали тускнеть, заволакивать внутренний жар лёгонькой паутиной пепла, которая быстро густела, если не трогать кочергой.

«Надо шевелиться, чтобы не тускнеть, – подумала Люба. – А, не тускнея, быстро прогоришь. И всё-таки надо и верно ехать в Москву. Завтра же, если есть на что ехать…»