Текст книги "Юность Бабы-Яги"

– Ну перестань, есть же действительно хорошие…

– Есть. Мало. И они все меньше нужны. А спрос все больше – вот на это, – он посмотрел в сторону теплохода. Оттуда, словно живое подтверждение вышесказанному, неслось: «Вечером на лавочке у нас – песни, танцы, шманцы, просто класс». Они немного послушали, и им одновременно стало смешно. Саша обрадовался, что и это совпало. – Вот как? По-твоему, шманцы – это что? Промежуточная фаза между танцами и совокуплением. И почему танцы – на лавочках? Шманцы, – повторил он презрительно. – А ведь это моя знакомая написала. Настоящим поэтом она была когда-то… Потом, видно, поняла, что из настоящих стихов шубу не сошьешь, и теперь вот чем занимается. Теперь она поэтесса-песенница. Близко – к пепельнице. Шманцы, – опять повторил Саша брезгливо.

– Так ты и вправду не знаешь, что такое «шманцы»? – сказала Виолетта, придвинувшись к нему чуть ближе.

– Нет, – настороженно ответил Саша, опасаясь, что она снова подшучивает над ним.

– Ну-у, это так просто… Я тебе сейчас объясню. Шманцы – это то, чем мы занимались с тобой полчаса назад, – она совсем приблизила к нему свое лицо, а потом, поднеся губы к его уху, еле слышно прошептала: – И это то, чем мы займемся с тобой сейчас.

– Шманцами?

– Ну да, именно ими.

После чего Вета, не откладывая дела в долгий ящик, перенесла свои губы от Сашиного уха – куда надо и поцеловала его так, как уже научилась. И через минуту сама сказала ему:

– А теперь отойдем… ты опять хочешь… Пойдем, а потом я покажу тебе, как я сочиняю стихи.

И опять удивился Саша, но сейчас было не до этого, он был вновь во власти этой порочной девчонки; он пребывал в упоении от ее дерзкой и безошибочно направляемой сексуальности и от собственного сладострастного рабства. Они метнулись в кусты, будто от чьей-то погони. Дальше ей предстояло добивать его своими стихами. «Кусты, стихи – как это, однако же, рядом», – успел подумать Саша перед тем, как Вета уже сама расстегнула ремень на его джинсах. «Кусты, стихи, скамейка», – да из этих трех слов можно шлягер сложить», – мелькнула у него последняя мысль перед тем, как провалиться в вулканический кратер пламенной страсти, жгучих прикосновений и вызываемых ими огненных чувств, словом, всего пламенного и огненного, что сопровождает темпераментное соединение тел. Или, еще раз обратившись к чудесным образцам нашей эстрады, облагородим происходящее нижеследующей цитатой из песни.

 
Музыка тела пела и пела
Музыка тела вечной была.
Ты не хотел и я не хотела —
Музыка тела нас позвала.
 

Впрочем, они оба хотели, ну а «музыка тела» не заставила себя долго ждать.

На сей раз Вета позволила ему чуть больше познать свое тело, приоткрыла новые горизонты, он уже почувствовал – куда ему следует стремиться в следующий раз, он уже узнал: как и в каких именно зонах он может довести девочку до того состояния, когда уже она будет его рабой. Саша обольщался. Вета умела получать удовольствие, всю ситуацию в целом держа под контролем. Вета училась, Саша влюблялся… Все больше и больше. Но так и должно было быть.

Не только поэты – жертвы. Занятные аналогии можно найти и в животном мире. И даже у насекомых. Что самка богомола, например, пожирает самца сразу после оплодотворения, – это не секрет даже не для энтомолога. И потом, в богомолах нет никакого обаяния, согласитесь. Их даже не очень жалко. Но вот сурки! Кошмар! Вы посмотрите, что у сурков делается! Милейшие существа, казалось бы! Но оказывается, во время спаривания самка кусает, затем просто грызет самца. Грызет и поедает! А он, будто не чувствуя этого, продолжает ее любить! Иметь ее, хотя на самом деле имеет его она. Она им в этот момент с аппетитом подкрепляется, а он продолжает, отдавая в буквальном смысле свою жизнь. Жизнь – за любовь, представляете! А люди?! Разве далеко ушли? Та же Клеопатра! За одну ночь любви! И на это шли безусловно только Поэты. Поэты – в душе, необязательно профессионалы. Только романтический простофиля способен так распорядиться своей жизнью и вручить ее на блюдечке с голубой каемочкой какой-нибудь стерве, которая заслуживает только того, чтобы ее отлюбила подряд и без остановок армия римских легионеров, только что вернувшихся из длительного похода.

Саша… бедный сурок… «И мой сурок со мною», – жалостливая песня Бетховена. Но будем все же надеяться, что у Саши до этого не дойдет, что его все-таки не слопают так просто, а только сильно покусают или попытаются им утолить голод, но почему-то не выйдет… Посмотрим. Во всяком случае, мы Сашу до такой степени в обиду не дадим, мы его не угробим в этом рассказе, его не стрескают так, за здорово живешь! Он выживет!

Глава 6
Временная победа поэзии над плотью

Они вышли из темноты, держась за руки. Саша улыбался счастливо, Вета – блаженно. Петя с Анжеликой куда-то отошли. Можно было предположить, что в кусты рядом. Жика могла подумать: «Ей можно, а мне нельзя, что ли?» – и позволить Пете чуть более смелые ласки. Они сели. Саша сам вспомнил:

– Так что стихи?

– Что стихи?

– Ты хотела показать.

– Показывать нечего. Я их сочиняю сразу и набело.

– Как это так? – удивился поэт.

– Ну как акын. Что вижу, что чувствую, то и пою.

– Ну-ка, ну-ка, попробуй.

Вета сосредоточилась буквально на минуту, а потом прочла:

 
Когда вдруг грешная душа
Сольется с грешною душою,
Скажу я: «Видите, Луна
Встает над грешною Землею?
Грешна она и все мы грешны,
Мы грех изведали давно.
Так разве грех грешить нам, грешным,
Когда грешить нам не грешно?
 

Вета улыбнулась Саше, задавая этот вопрос, потом сказала:

– Погоди, еще не все. Теперь постскриптум, другим размером. Сейчас…

Она помолчала несколько секунд, прикрыв глаза, затем нараспев произнесла:

 
По-твоему, довольно смелый стих?
Но он тебе за первый шаг награда.
Я с нетерпеньем жду стихов твоих.
Твоих стихов! Других уже не надо.
 

Вета закончила. Ее глаза хитровато блестели. Это было правильное, правдивое выражение глаз, часто принимаемое поэтами за «сияние». Да и прозаики тоже частенько злоупотребляют выражениями типа: «ее глаза сияли», притом под аккомпанемент «часто вздымающейся груди». Правильно! Нельзя же говорить про взволнованную женщину словами и выражениями темных переулков и глухих задворок, даже слишком просто – нельзя, иначе получится что-то вроде – «Виолетта часто дышала» или, того хуже – «дышала, как собака после бега. А ее глаза были покрыты глянцем, как начищенный сапог». Это будет правда, но некрасивая правда! Кому она нужна? Надо же все-таки о струне рассказывать, а не о ржавой проволоке! О звенящей гитарной струне в начале любовной серенады! И посему глаза обязаны блестеть, а в крайних состояниях – сверкать, а грудь обязана вздыматься и, что характерно, вздыматься – соблазнительно. Хотя, справедливости ради, надо отметить, что женщина, играющая в любовь, часто увлекается настолько, что остановиться уже не может и начинает сама верить в подлинность своих чувств, в достоверность показа. И уже и слезы текут настоящие, и руки дрожат на самом деле, и даже до состояния аффекта может дойти. Одно слово – оперетта! Ах, Виолетта – оперетта! Такое юное существо, а уже знает, догадывается, что надо делать, какие кнопки нажимать с такими, как поэт Саша Велихов. Она знает, что таким одного тела, одной физиологии – мало; им нужна серенада и никак не меньше. И Саша свою порцию серенады уже получил. Он оторопело смотрел на Вету, потому что не поверил своим ушам: нет, разумеется, стихи были дилетантскими, но если она не врет и сочинила такое моментально, то какие же у нее резервы! Но что в данный момент было еще важнее, они были о нем, о них, о том, что сейчас между ними. Вчера придумать такое было нельзя, она еще ничего не знала, – значит, правда?.. Она же не ясновидящая какая-нибудь, чтобы предвидеть, что с нею будет, и с кем, и написать об этом заранее, а сейчас сделать вид, что это – импровизация!..

Вот тут, однако, был прокол… Но Саша в нем не виноват, не мог же он предположить тогда, на скамейке, что Виолетта…

Стоп! Опять рассказчик забегает вперед, чуть было не раскрыв то, о чем следует пока помалкивать. Так что помедленнее, не гоните сюжет, литератор… Тем более что название всего рассказа – само по себе подсказка… Останемся в неведении: импровизация ли это, или импровизация, заранее подготовленная.

А пока – все по плану: глаза блестят, грудь вздымается, стихи прозвучали и, как и предполагалось, ошарашили. Мысли материализовались в слова и глупые вопросы.

– Ты это… сама?

– Ну да, конечно…

– О нас?

– Ты же слышал…

– И вот прямо сейчас?..

– А когда еще я могла это придумать, – усмехнулась Виолетта. – Вчера тебя еще не было. Вернее, ты был, но не в моей жизни…

– А еще можешь?

– Могу, но сейчас не стану…

– Почему?

– Давай лучше ты, ты же профессионал.

– Да в том-то и дело, что профессионал так сразу не может… – Саша помолчал. – Слово какое-то чужеродное по отношению к поэту – профессионал, верно?

– Пожалуй, – подумав, согласилась Вета.

– Похоже на профессиональную любовь. Тогда это иначе называется.

– Проституция?

– Ну да, и в поэзии тоже. Вот там такое и поется, – он опять мельком глянул на фестивальное плавсредство.

– Может, пойдем теперь туда? – неуверенно предложила Вета. – Обстановку сменим.

– Нет, давай ребят подождем. Петя с Анжеликой вернутся, тогда и пойдем. А пока… Знаешь, ты во мне азарт разбудила, я тоже попробую, только подумаю немного…

– А-а-а, все-таки разбудила… – не без злорадства заметила Виолетта. – Профессиональную честь…

– Ну не надо, – попросил Саша, – мы же согласились, что это слово не совсем к поэзии подходит. Согласились?

– Да.

– Тогда зачем эти подковырки?

– Да так, из вредности, извини. Давай, я не буду тебе мешать, – Вета отвернулась.

– Ты мне не мешаешь, – уже думая над строчками, сказал Саша. – Ты помогаешь…

Они оба почему-то одновременно посмотрели на небо, Вета просто так, праздно, а Саша – тревожно и просительно, будто именно там искал подходящие слова и верную музыку.

– Ах! – выдохнули оба, потому что столько звезд они никогда не видели. Это был парад звезд и звездочек, они словно все решили нынешней ночью себя показать. Большие – само собой, их и так видно каждой безоблачной ночью, но и маленькие, которых никто, кроме астрономов, не замечал. Будто кинул кто-то в небо золотым песком и не дал упасть, велел: замри! И эта золотая россыпь в прекрасном желтом беспорядке блестела и посверкивала теперь от горизонта до горизонта. А впереди было море, и там далеко, у горизонта звезды и море соединялись. В море падал золотой дождь. Посреди черной, вязкой южной ночи, перед обнажившимся лицом Вселенной, перед тем, что не может, не в силах вместить в себя обыкновенное человеческое сознание – и потому называется абстрактно – бесконечность; перед бездонными размерами мироздания – сидели на лавочке двое, два недолговечных и ломких человеческих существа, которых Он (тот, кто разбросал звезды) наделил непрочным телом, пищеварительным трактом, животными инстинктами и поместил в разряд высших (что все равно малоутешительно) – млекопитающих. И, наверное в этом был какой-то особый смысл, который мы не сумели пока разгадать. Или же нам и не дано разгадать. Там, за рекой по имени Лета, нам объяснят. Отчего такую богатую духовную жизнь может легко прервать такая паразитарная мерзость, как рак, или автокатастрофа, или еще многое другое. Бац – и нету! И где ты теперь? Со всеми своими стихами и любовью? Или все-таки где-то… Но есть же все-таки наказ оттуда: жить днем сегодняшним. И жить теми средствами, которые тебе даны, в том числе и телом, относящимся к животному миру, а не духовному. И вот сидели двое – ничтожная, но все-таки часть Вселенной, и ведь зачем-то созданная часть, каждый со своей улыбкой, со своим обаянием, со своей мелодией, со своим светом внутри и со своей тьмой, со своими мечтами, летающими над ними, как ночные птицы, или же летучие мыши, чьи серые тени разрезают черноту ночи.

А над ними, внося в душу смятение, висела полная Луна, которая, как известно, командует многими таинственными процессами на Земле.

Минут пять они молчали, а потом Саша стал говорить. Произносить слова, стихи, которые сейчас сочинились. Он будто исполнял собой, как инструментом, ту музыку сфер, которую сейчас услышал. И не небо, не Вселенная продиктовали ему этот романс в сумерках, они только помогли; он говорил или почти пел то, что произошло с ним сегодня. С ним и с Виолеттой. Вполне по-земному. Это было непостижимо, но гармонично связано: двое, лето, тополиный пух, мечты, ночные птицы, море, счастье и его краткость, судьба, звезды, тревожная луна, все вместе рождало эти слова. И соединялось, соприкасалось то, что соприкасается редко: музыка сфер и земных, и небесных.

 
Сквозь тихий сквер фата тумана
Плыла бела, плыла бела.
И наша встреча так нежданна
Для нас была, для нас была
Вы мне явились в одночасье,
Как летний дождь, как летний дождь.
Как часто мы случайность счастья
Не ставим в грош, не ставим в грош.
Нам никуда теперь не деться:
Открыли счет, открыли счет.
Хлебнувшее безлюбья – сердце
Нас обречет, нас обречет, —
 

поставил Саша точку и посмотрел на нее. Вета бросилась его целовать. Она знала цену того, что только что услышала. Сашу можно было не только любить, не только использовать, его можно было еще и уважать. А Вета мало кого уважала. Она поняла, что Саша не бахвалился, говоря о себе, как о Поэте, что это не треп, что у него были все основания так о себе думать. Другое дело, что поэзия и поэты не входили в Ветину жизненную программу, но, знаете, можно разделяя совмещать: вот это для тела, а вот это для души, одно для дела (или денег), другое для изящного развлечения и удовольствия. Вета была девушкой современной и полагала, что одно другому не вредит, а, напротив, делает ее натурой многообразной и гармоничной. И целовала она сейчас Сашу, представьте себе, со слезами на глазах и, растроганно гладя его голову, все говорила, говорила тихонько, будто заранее утешая его, что на него неизбежно обрушится много бед, которые сопровождают всю жизнь каждый большой талант, но которые он непременно переживет и выдержит!

– Саша, как хорошо, как это было здорово, – все повторяла она между поцелуями, – ты настоящий, если у тебя такое получается; как же ты можешь сказать так, как другие только чувствуют, когда другие немы и беспомощны и не умеют; хотят, из них рвется, а не могут! Как хорошо, как хорошо!

В красивой девушке Виолетте царила сейчас гармония тела, дела и души. Быть может, в первый и последний раз. Но все равно – наши поздравления!

Подошли Петя с Анжеликой. Петя глумливо поинтересовался, не устали ли они еще целоваться? Вета посмотрела на Петю, как на навозную муху, залетевшую в бокал с французским шампанским, но тем не менее ответила:

– Мы не так целуемся.

– А как? – продолжал Петя оживлять разговор.

– А вот как, тебе вряд ли понять.

– Почему это, – обиделся Петя. – Мы, значит, типа

 
Море цвета индиго,
Небо вкуса ванили.
Твои губы опять
Не туда угодили, —
 

процитировал он в свою очередь популярный песенный хит. – Значит наши – не туда, а ваши – куда надо?

– Это я его за стихи-и-и благодарю, – сказала Вета и нежно посмотрела на Сашу.

– А-а, тогда понятно. Шурец у нас – гений. Хорошо, что ты это просекла. Ну пошли, что ли? На пароход, – предложил Петя и тут же запел фальшиво и нахально: «Пароход белый-беленький, черный дым над трубой. Мы по палубе бегали, целовались с тобой».

– Пошли, – сказал Саша, обнял Вету, и все направились к белеющему трапу, у которого еще какие-то два часа назад безнадежно торчали две школьницы, не подозревая о том, что через эти два часа они станут намного взрослее и опытнее, что вполне женские навыки они приобретут еще до контакта с группой «Сладкий сон», и останется только сделать последний шаг.

Глава 7
На теплоходе

Проблемы пройти и примкнуть к веселящимся массам вовсе не было. Каждый житель корабля имел пропуск, каждый участник фестиваля – пластиковую карточку, каждый журналист – аккредитационную карточку. У наших друзей – было все, и они могли провести с собой еще хоть пять человек.

На верхней палубе, прямо у лесенки, сидел за столиком пьяный Гоша из группы «Мистер Хадсон». Напротив него сидела жрица любви или, как говорили в старину, «погибшее, но милое созданье», или еще «жертва общественного темперамента». В том, что сидела именно она, у Саши и Пети сомнений не было, они их распознавали еще прежде, чем они откроют рот и произнесут свое сакраментальное: «Мужчина, не хотите ли отдохнуть?» Гошу было жалко, он постоянно горел на проститутках, но все не желал успокоиться. Стол был большой, и сидели только они. Гоша плавно и широко повел рукой и предложил присаживаться. Сели. Саша пошел покупать еще шампанское. А Гоша, ничуть не смущаясь присутствием посторонних, продолжал, видно, уже давно начатый разговор. Разговор был (и тоже, видно, давно) в патовой ситуации.

– Ну нет у меня больше денег, – говорил Гоша, – давай так просто.

– Нет, – скучающим голосом отвечала путана.

– Ну почему нет! Я ведь тебе за вчерашнюю ночь сколько бабок отвалил, помнишь?

– Помню, – равнодушно отвечала та.

– Ну так что, ты один разок не можешь за так, да?

– Не могу, – неприкрыто зевнув, отвечала панельная дама. Работа, видно, у нее была тяжелая, в две смены, фестивальная страда требовала особых усилий, спать некогда, вот она и зевала, и бедный обнищавший Гоша был ей ни к чему.

– Почему? Что, я тебе совсем не нравлюсь, да? Ну сам по себе? Скажи!

– Нравишься. Но без денег не пойду.

– Да подожди. Ты ко мне испытываешь хоть что-то? Ну хоть какую-нибудь симпатию, как к мужчине, а не как к кошельку. Ты меня любишь? Ну скажи. Любишь хоть чуть-чуть?

– Люблю, – снова зевнув, продолжала терпеть девушка, решившая, однако, стоять до конца. Или сидеть, пока на горизонте не появится новый клиент.

– Ну так почему, почему? Ты что же, когда всю ночь говорила, как любишь меня, что я у тебя такой единственный, врала, да? Ну скажи, врала?

– Кончай Игорь, бесполезно, – устало молвила путана и незаметным, но цепким взглядом агента внешней разведки окинула площадку: не появился ли кто.

Саша, подошедший с шампанским, некоторое время прислушивался к разговору, потом неожиданно спросил:

– Сколько?

– Что сколько? – не понял Гоша, однако дама его сердца поняла.

– Ему, – она кивнула на Гошу, – как постоянному клиенту, тысячу рублей за час.

– Тебе часа хватит? – спросил Саша.

– Мне полчаса хватит, – ответил Гоша, сокрушенно и пьяно мотая головой.

– А за полчаса, значит, пятьсот? – продолжал Саша прицениваться к сомнительному товару.

– Нет, все равно тысячу. Хоть пятнадцать минут, хоть час.

– Это как междугородный телефонный разговор, – встрял Петя, – меньше чем за три минуты нельзя. Даже если разговариваешь одну.

– Во-во, – сказал сомнительный товар. Предмет Гошиного вожделения и впрямь оставлял желать лучшего. Грубое лицо, толстый нос и давно не мытые волосы, расчесанные на прямой пробор, жесткими прядями спадающие на кофточку, бывшую, возможно, белой, но позавчера. А глазки такие маленькие, что их размер невозможно было скрыть, даже дорисовав их до самых висков. Выразительности и живости в них было столько же, сколько в пуговицах от старых кальсон. То есть – нормальному человеку, если уж так стало невтерпеж, – быстро, в безлюдном ночном дворе, где пахнет кошками, между двумя мусорными баками, стоя, ни в коем случае не спрашивая, как зовут, и чтобы быстро уйти и не вспомнить больше никогда, и красная цена – тридцать рублей и две пустые бутылки…

Но сейчас, на фестивале, спрос есть. Есть спрос, и работа кипит. И бедный Гоша такое чучело любит. И хочет. По крайней мере сейчас.

– Ну пятьсот за полчаса, – продолжал торговаться Саша.

– Сказала, тыщу, значит, тыщу. И потом, кто платить будет?

– Я, – сказал Саша, доставая бумажник. Гонорар обретал реальные черты, а других предложений пока не было, поэтому она сказала: «Девятьсот».

– Семьсот, – сказал Саша, – больше не дам. Тем более ты тут без сутенера и можешь не делиться. Идет?

– Ладно, – согласилась корабельная гетера, – деньги вперед.

– Хорошо, – сказал Саша, вынул из бумажника семь сотен. Она пересчитала.

– Ну что, идем в твою каюту, голубок, – пропела она Гоше голосом циркулярной пилы и начала поднимать его со стула.

– Идем, конечно, – радовался пьяный Гоша, вожделенно поглаживая ее зад, только что взятый напрокат.

– Шурец, не беспокойся, я отдам, ты ж меня знаешь.

– Знаю, – сказал Саша. – Я и не беспокоюсь.

– Я потом вернусь, – пообещал Гоша, оборачиваясь.

– Хорошо, хорошо…

– Моя дорогая, моя любимая, как я тебя хочу, Анжела, – ворковал Гоша, удаляясь, тиская свою подругу и разогревая себя до нужной кондиции.

– Анжела, – повторил Саша и посмотрел на Анжелику, – гм, надо же…

– Да мать – дура, – вдруг в сердцах вырвалось у Жики. – Проще не могла назвать.

– Ну ладно, – успокоил Саша, – я просто так, ради шутки.

– Меня, – сказала Анжелика серьезно, – твои шутки задевают. Я и так всю жизнь мучаюсь, понимаешь?

– Понимаю, – сказал Саша. – Извини меня.

– А кто это был, приятель твой? – поинтересовалась Жика, быстро простив.

– Ты не узнала? Он же солист группы «Мистер Хадсон».

– Да-а? Странно, а чего же он с такой?..

– Ну с этой он давно. Он ее еще в Питере подцепил. В гостинице «Октябрь», у них там свой проститутский кооператив, называется знаешь как? «Шалунья»! Теперь здесь работает. Где сезон, там и трудится.

– «Шалуньи» – это его болезнь, – пояснил Петя, – он все время на любых гастролях берет проституток, тратит на них все деньги и всякий раз требует от них подлинного чувства, нежности требует, хочет, чтобы они ему в любви признались. Это, конечно, можно. За отдельную плату. Они так и делают, пока деньги у него не кончатся…

– А потом?

– А потом – вот как сейчас ты видела. Но Гоша к этому времени уже думает, что у них роман, что деньги уже ни при чем, что они вот-вот поженятся…

– Бедный, – вздохнула Жика и подумала, что годика через два, а может, даже и теперь, только после Буфетова, она помогла бы несчастному Гоше из одного только альтруизма. И потом, он такой знаменитый… и так поет хорошо…

– Ничего он не бедный, – усмехнулся Саша, – он чего хочет, то и получает. Он странным образом только проституток и любит. Вот на тебя он и не посмотрел бы даже, – добавил он, будто прочитав Жикины мысли.

Скрывая смущение, Жика повернулась к Пете и обняла его.

– Петечка, открой нам шампанского. Ты это делаешь так неопасно, бесшумно.

Польщенный Петя потянулся за бутылкой. Можно было спокойно осмотреться. Кто-то танцевал, кто-то слушал, как поют, кто-то просто выпивал. Благодаря Саше с Петей девушки попали прямо в самую гущу эстрадного мира, который казался до этого совершенно недосягаемым. Изнанки этого мира они не знали, а фасад выглядел очень привлекательным. Богато и весело все было. Многие лица были знакомы; кого-то девушки узнавали сразу и, толкая друг друга в бок, перешептывались: «Смотри, вон Дубин пошел. – Где, где? – Да вон, вон туда, смотри. – А-а! Да, да, вижу. С кем это он? – Ну с этой, с этой телеведущей, как ее фамилия? – Не помню… – А она ничего… – А вон Бойцов, погляди. Он что, покрасился или выгорел? – Нет, нельзя так выгореть, наверно, все-таки покрасился. – А Скакунов-то, Скакунов! – Где, где, покажи. – Ну вон стоит, с манекенщицей, наверное. Лучше бы не стоял: в ней все метр восемьдесят, а он такой высоты достигнет только в прыжке».

Девушки увлеклись настолько, что на время позабыли о своих партнерах по вечеру, по скамейке, поцелуям и стихам. Они вдруг снова превратились в наивных девчонок, школьниц, сплетниц, в тех, кем, в сущности, и были; все взрослое и женское в них опять ушло на задний план, в тень, будто застеснявшись того, что не вовремя себя показало, поторопилось. Они толкали друг друга, хихикали и перешептывались. Петя с Сашей смотрели на них с недоумением и некоторым испугом: они вдруг увидели их подлинный возраст. Саша взглянул на свою новую возлюбленную будто со стороны: и свежий взгляд проявил беспристрастное фото, на котором были школьный ранец, дневник, тройка по алгебре… И тут Вета случайно перехватила Сашин взгляд и жутко смутилась. Единственным, что могло ее смутить в тот вечер, было то, что в ней могут угадать школьницу 15 лет. Она все сделала для того, чтобы быть с Сашей взрослой, готовой к любви девушкой, и тут… на тебе, потеряла бдительность. Надо было исправлять поведение по-быстрому. Вета на полуслове оборвала оживленное обсуждение эстрадных звезд, резко сказав Жике:

– Ну хватит! Все это не так интересно. Выпьем!

Жика, однако, не могла остановиться и все жадно высматривала знаменитостей на палубе, но все попытки привлечь подругу к перемыванию их костей не встречали теперь никакого отклика. Вета будто поставила между ними ледяную стенку: хочешь продолжать оставаться школьницей – давай, но без меня, я в этом больше не участвую. И тебе не советую, опомнись, ты компрометируешь и себя, и меня, будто говорила взглядом она подруге, намекая, увещевая и осаживая ее школьное любопытство, ее неприличный аппетит к ставшему столь близким миру эстрадных звезд. Но Жика все не унималась:

– А это кто, кто это с тобой поздоровался? – теребила она Петю.

Надо сказать, что Саша с Петей были тут далеко не новобранцами: их знали, они в этом кругу давно были своими, эстрадные тусовки для них дело привычное, отчасти даже место их работы, и сейчас с ними многие здоровались, кивали издалека приветственно, махали руками, приглашая к своим столам.

– Ну кто это, кто, – все допытывалась Анжелика у Пети, – Вахлакова или Леда Шанс? Я их все время путаю.

– Да какая тебе разница, кто! – уже разозлился Петя. С тех пор как они пришли на корабль, его новая подруга обратилась к нему лишь дважды, да и то с двумя просьбами: открыть шампанское и напомнить имя прошедшей мимо певицы, все остальное время он для нее не существовал, она его просто игнорировала. Петя даже обиделся. Хотя в профессиональном смысле обижаться было невыгодно: будешь, допустим, брать интервью, перепутаешь опять, как почти каждый журналист, свободу с развязностью и смелость с хамством, ну и тебя пошлют… Ты можешь, конечно, обидеться и уйти, но тогда так и останешься без интервью, без пикантных подробностей, а значит, и без гонорара. Поэтому Петя обижался редко, но сейчас на Анжелику обиделся. Он, зная предмет, что называется, изнутри, не считал, что наши поп-звезды достойны такого уж внимания. – Ну Вахлакова прошла, ну и что? Кто тебя еще интересует? Бойцов? Давай, познакомлю.

– Нет, не хочу, – опомнилась Анжелика. – Не так уж и нужно. Просто я в первый раз в жизни их вижу так близко. А вообще-то они такую ерунду поют.

Она пыталась себя как-то реабилитировать перед Петей.

– Ну уж слишком ты строга, – заметила Вета. – Ведь весело всем.

– Да, но они же сами все вот это стихами называют, – Жика хотела казаться умнее, чем была.

– Это правда, – сказала Вета, – со стихами они на «вы». Но есть кое-кто… Как ты, Саша, сочинил: «Соединение в полете судеб и рук», – повторила она тихо, словно про себя, а Петя встрепенулся.

– Это Сашка сочинил?

– Да, – сказала Вета.

– Когда?

– Да только что. Мне…

– Это понятно. А как там дальше?

Саша прочел все.

– Ну гений и все, – всплеснул Петя руками. – Шурец, все вот эти, – он повел рукой вокруг, – по сравнению с тобой – косноязычные обезьяны. А ты можешь!.. Девочки, давайте за Сашку выпьем. За его талант, за его здоровье. А ты, – сказал он Вете, – гордись, что это тебе. Ты, считай, уже увековечена.

– Я горжусь, – сказала Вета.

Выпили.

– Я водки возьму, – распалился Петя, – Шурец, будешь? А вы, девочки?

Шурец был не против, девочки решили продолжать пить шампанское и попросили еще мороженого. Петя явился через пять минут и с тем, и с другим. После водки Петя продолжал развивать тему, которую можно было бы сформулировать вопросом: что есть подлинная ценность? Тему Петя развивал на ярком примере: мало кому известный, но гениальный Шурец в сравнении со всеми известными, но, по сути, чепуховыми поп-звездами, о которых забудут сразу после того, как исчезнут с телеэкранов их клипы. «Вечность и сиюминутный дешевый успех» – вот к такой глубокой теме прикоснулся Петя после водки, но, судя по всему, весь пафос темы был продиктован ему не тогда, когда Саша прочел стихи, а когда все внимание Анжелики было отдано знаменитостям, а он, Петя, которому она недавно чуть ли не отдавалась в кустах, оказался сейчас вовсе ненужным, всего лишь средством доставки Анжелики на орбиту тех самых поп-звезд. Ракета-носитель. Отброшенная третья ступень. Петя – умнее и интереснее их всех, но он, однако, всего лишь журналист из популярной, бульварной газетки (кстати, оттого и популярной, что бульварной), который вынужден растрачивать свой ум и, может быть, даже талант на освещение жизни всех этих никчемных, пустоголовых, самовлюбленных павлинов. И не только он вынужден, но и гениальный Шурец. Обидно, а как же! Злоба на весь отечественный шоу-бизнес оптом копилась у Пети давно, и ему было чем сейчас плюнуть в колодец, из которого он тем не менее продолжал регулярно пить воду. Продолжал, а куда деваться! И это его все более унижало, поэтому злоба росла, превращалась в ядовитые отходы, в токсины, отравляющие Петин организм, которые необходимо было хоть изредка куда-нибудь сливать. А куда? Не на страницы же своей или даже любой другой газеты, тогда вообще кислород будет перекрыт и Петю не подпустят даже к самой захудалой начинающей старлетке. Слить яд можно было только в приватных беседах, что Петя и делал иногда и, надо сказать, не без юмора.

– Когда твоим именем названа звезда, – начал Петя свою лекцию, – вот как в случае с Высоцким, например, это серьезно. А когда твоим именем не назван даже завалящий астероид, но ты сам называешь себя звездой, и все в твоем тусовочном бульоне называют друг друга звездами, это совсем несерьезно. Но мы все (тут Петя конкретно обратился к Анжелике) настолько к этому привыкли, что нам даже несмешно. У нас есть хорошие и популярные артисты, есть популярные и плохие, вторых – значительно больше. Но и те, и другие называются звездами, особенно популярные плохие, потому что первые, хорошие, еще как-то стесняются. У вторых какое-то особенное свое сообщество, со своими законами, своим вкусом, своей лексикой, слов эдак в 50, а из этих 50 30 – это новый русско-американский сленг, дикий такой коктейль из Брайтона, зоны, междометий и мата; свои шутки, от которых смешно только им самим; свои девушки, спутницы-фанатки, свои журналисты, короче – своя тусовка, за пределами которой им ничего не интересно. Такое ощущение, что они ничего не читают, кроме рецензий своих журналистов на самих себя. Хотя, впрочем, это ведь не рецензии, то, чем мы, журналисты, занимаемся, это скорее эпизодические жизнеописания, подсмотренные, как правило, через замочные скважины их спален. Эти наши звезды с их личными астрономами в их личном космосе!.. Они, бедные, даже не подозревают, что и они – не звезды, и мир их далеко не космос, а только мирок, аквариум, в котором они, рыбки наши золотые, гуппи и неоны, резвятся, искрятся, поблескивают, кокетничают и позируют. А за аквариумом все время следят их продюсеры. Именно они меняют там воду и сыплют им корм. Захотят – подсыплют, захотят – нет, а захотят – вообще рыбку выкинут и заменят новой…