Текст книги "Гибель и воскрешение разведчика"

– Мы пришли с моря помогать своим. Где наши?

– Ваших здесь нет.

– А кто стреляет сюда?

– Это наши пьяные дураки.

– Не понимаю…

– Мне поручено охранять этот пансион слепых. Вон, смотри – женщины и дети за обломками дома прячутся. Все они слепые. А те дураки, особенно один, их командир, решили девушек насиловать. Вот мы их и защищаем.

Хофман разглядел на танках красные звезды, хотя они были на приличном расстоянии. Значит, не врет Иван, со своими воюет. Наших тут нет, и нечего нам здесь делать. Надо убираться. Но позволят ли теперь уйти русские?

– Иван, кто у кого в плену: мы у вас или вы у нас?

– Я считаю, вы у нас – мы здесь хозяева, а вы пришлые. И вообще, по общей обстановке вам пора складывать оружие.

Так разговаривали, лежа, два капитана, опасаясь, что сейчас немецкие и русские бойцы пустят в ход автоматы и перестреляют друг друга. Гауптман сел, крикнул команду:

– Нихт шиссен (не стрелять)! – А соседу сказал: – Мы с женщинами не воюем. Давай разойдемся по-хорошему.

Доронин тоже сел, крикнул своим, тем, кто уже обнаружил немцев:

– Не стреляйте. Я веду переговоры. Сейчас решим, как быть.

В этот миг раздалось несколько выстрелов из танковых пушек, снаряды тут же разорвались в развалине дома. Осколки и обломки от строения ранили девочек. Послышались стоны, плач, крики о помощи.

– Фриц, я пойду посмотрю, чем помочь.

– Иван, я с тобой.

Гауптман поднялся, решительно откинул автомат за спину и подошел к Доронину. Они с любопытством осматривали друг друга. Хофман был в бледно-зеленой форме, хорошо знакомой за годы войны. Китель и брюки изрядно помятые и поношенные. Это был фронтовой офицер, а не тот лощеный, какими их показывают в кино.

– Ты капитан и я капитан, – сказал фриц и, показав пальцем на ордена на груди Степана, добавил: – Ого-го!

Степан улыбнулся и, кивнув на Железный крест немца, поддержал:

– И ты тоже ого-го! Ну, пойдем.

Они поспешили к слепым, которые все еще причитали. Быстро помогли двум девочкам перевязать небольшие раны. Подошли разведчики и два немецких солдата. И те, и другие недоверчиво косились, не подходили близко к чужакам. Доронин сказал им:

– Отнесите убитую туда, где лежат другие.

Солдаты, наши и немцы, осторожно подняли хрупкое тельце и понесли к накрытым байковыми одеялами трупам Гриватова, баронессы Зоронсен, Марты и нескольких девочек. Рядом с ними, накрытые плащ-палатками, лежали шестеро убитых разведчиков. У Степана сердце обливалось кровью: шестеро отличных парней, они прошли огни и воды. И вот на пороге мира нелепая смерть все же подстерегла их.

– Танки всех вас убьют! – сказал гауптман.

– Мы надеемся, кто-нибудь вмешается, образумит этих дураков. У меня нет связи с командованием, не могу сообщить. Как назло, аккумулятор сел на рации.

– Убьют вас, убьют, – повторил Хофман. – Я бы хотел вам помочь. Но как?

– У тебя есть «фаусты»?

– Есть.

– Может, попугаешь, и танки сюда не полезут, а пеших мы своим огнем отобьем.

Хофман воскликнул:

– Хорошая мысль! Айн момент!

Он позвал ефрейтора Гольдберга, рядового Форса, рядового Зольмера. Вызванные тут же подбежали и встали перед командиром роты.

– По кустам вдоль ручья подберитесь к танкам и пустите в них три «фауста»!

Солдаты дружно ответили:

– Яволь! – и побежали к пролому в ограде.

Разведчики и немцы сидели и лежали там, где их прижал к земле последний залп танков. Сначала они поглядывали друг на друга настороженно, потом заулыбались, а когда поняли, что драки не будет, взаимно стали угощаться куревом.

Капитаны, пригнувшись, подошли к фундаменту ограды, вдоль которого лежали разведчики.

– Почему они не идут сюда? – спросил Хофман, кивнув на танки.

– Какая-то заминка у них. Наверное, экипажи увидели наших парламентеров в советской форме. Награды у них на груди наши. Засомневались.

В это время из кустов неподалеку от танков сверкнули быстрые, как змеиные жала, три полоски огня. И тут же, бухнув на всю округу, рванули три «фауста», впившись в танки. Дым и огонь окутал три крайние машины. Из уцелевших танков бешено застрочили пулеметы, ведя огонь по кустам, откуда вылетели «фаусты».

– Теперь не полезут! – определил Доронин. – Спасибо тебе, Фриц!

– Я тебе помог, Иван! Но нам надо уходить.

Вернулись два немца. Ефрейтор доложил капитану о выполнении приказа.

– Где третий?

– Там остался. Убит, – ответил, еще не отдышавшись, ефрейтор.

Хофман подал руку Доронину, и тот пожал ее. Разведчики и немецкие солдаты смотрели на это рукопожатие с приятным недоумением. Хофман сказал на прощание:

– Я думаю, Иван, у тебя будут большие неприятности. Тебя будут пук-пук. – Он показал пальцами, будто спускает курок. – Ты убивал своих. Сгорело три танка. А войне конец. Зачем тебе умирать? Ты храбро и честно воевал… – Он показал на награды Доронина. – Уходи с нами. Поплывем в нейтральную Норвегию. Я тоже к своим не вернусь. Хватит воевать! Все безнадежно.

Степан от этих слов Хофмана просто онемел. Как у немца все просто – уплыл в нейтральную страну. А присяга? А боевые друзья, которых он любит всей душой? Родина? Мама?

Сначала даже думать об этом было страшно. Он защищал родину, не жалел жизни, отдал все, что мог, победа одержана, а его, немец прав, расстреляют. Только за сотрудничество с немцами и сожженные танки грозит неминуемый расстрел. Как обидно, из-за пьяного дурака вся жизнь под откос. А может быть, пожить еще? Война кончится, разберутся со мной, ну, накажут. В мирное время не расстреляют. Главное сейчас, под горячую руку под трибунал не попасть. Но как все это объяснить разведчикам? Поймут ли? Отпустят? А может быть, даже арестуют? Степан решил не откладывать, времени на размышление не было. Тут же обратился к разведчикам, которые были поблизости:

– Слышали, о чем немец сказал?

Разведчики молчали.

– Вы мои боевые друзья, что посоветуете?

Опять молчание. Наконец сивый, с белыми ресницами сержант Чирков сказал:

– Тебе надо уходить, капитан, иначе – вышка, прав немец.

Степан помолчал и негромко завершил разговор:

– Быть по сему. Может быть, кто-то со мной пойдет?

Сержант Чирков отвел взгляд.

– Мы рядовые, с нас спрос невелик. Иди, капитан, спасайся.

Хофман тут же подхватил:

– Давай, давай, Иван! Времени совсем не осталось.

– Ну, раз мы теперь вместе – зови меня Степаном, а не Иваном.

– А я есть Клаус Хофман.

– Ну, вот и обнюхались, – пошутил Доронин.

– Что есть обнюхались? – спросил Хофман.

– Потом объясню. – Доронин жестом поманил разведчиков подойти поближе. – Ну, ребята, не осуждайте меня. Я не виноват, вы знаете. Но разбираться во всех тонкостях трибунал не станет. Когда будут вас расспрашивать, скажите всю правду. – Степан помолчал. – Старшину Павлова и других ребят похороните с почестями. От меня бросьте эту горсть земли в их могилу.

Капитан нагнулся, черпнул рукой мягкой земли из клумбы и подал Чиркову.

– А меня не поминайте лихом. Война кончилась. Не хочу умирать из-за глупости. Семи смертям не бывать, одной не миновать. Где она меня подкараулит, не знаю, но рискну! Прощайте!

* * *

На шхуне немцы приняли Доронина как своего, они побывали вместе в бою, и это всегда людей очень сближает. Солдаты сели в кубрике вдоль длинного артельного стола, доски которого почернели от времени и морской воды. Из походных ранцев появились немецкие продукты: консервы, «долгоиграющий» хлеб выпечки годовой давности и на вкус будто из опилок испеченный. В крошечные горелки положили квадратики сухого спирта, развели огонек и сварили напиток из кофейного порошка. Кофейный дух заполнил кубрик, оттеснив застоявшийся запах рыбы.

Солдаты и гауптман предлагали Доронину перекусить. Но ему не до еды. Мысли о происходящем и что ждет в будущем, кружили в голове неотступно. Немцы тоже размышляли – как и чем помочь русскому капитану.

– Прежде всего надо тебя переодеть в нашу форму. Иначе для полиции даже нейтральной страны ты сразу станешь объектом задержания, – сказал Хофман. – Сейчас мы тебе подберем наше обмундирование. – Он оглядел своих подчиненных, выбирая по комплекции похожего на Доронина, и позвал: – Рихард, достань свой праздничный комплект.

Рихард вынул из полевого ранца тужурку и брюки, предназначенные для смотров и торжественных построений, подал Доронину. Степан некоторое время колебался, сидел в нерешительности.

– Давай, давай, будешь вместе с нами, как наш, иначе первый же полицейский тебя с этими орденами арестует.

Степан надел немецкую форму, она пришлась впору.

– Как на меня сшита.

Хофман посоветовал:

– Награды свои сними, положи в коробочку или в платочек завяжи. Если возникнет о них вопрос, скажи – твои трофеи, собирал их с убитых в боях русских.

Когда Доронин свинчивал ордена Красного Знамени, ком подступил к горлу. Сколько радости они принесли ему, как он ими гордился! И вот теперь они – компрометирующая улика.

Немцы брали ордена, рассматривали, передавали друг другу, одобрительно цокали языками.

– Гут, гут! Тяжелые, серебряные, не то что наши алюминиевые кресты и медали.

Вдруг ефрейтор Гольдберг воскликнул:

– Внешний вид хорошо! Надо ему документы сделать. У меня есть идея.

– Говори, – сказал гауптман.

– Мы забрали аусвайс Форса, убитого танкистами. Форса больше нет, пусть капитан станет Форсом.

Он достал из кармана удостоверение погибшего и подал Хофману.

– Отличная мысль! – похвалил его командир роты. Он раскрыл удостоверение и прочитал: – Рядовой Форс Иоганн. Тебе легко будет запомнить. Иоганн – это то же, что по-русски Иван. Но как быть с фотографией?

– Заменим, – тут же обнадежил ефрейтор Гольдберг и спросил Доронина: – У вас есть какие-то документы с фотокарточкой?

Степан достал удостоверение офицера и партбилет. Ефрейтор внимательно осмотрел документы и осторожно, бритвой стал срезать карточку с партбилета, потому что на ней Доронин был без погон. Так же умело, будто занимался этим не впервой, снял фотографию Форса. Приложив на ее место карточку Степана, ефрейтор подогнал уголок печати на фотографии к печати на удостоверении, да так ловко, что была незаметна фальшь, буквы на вклеенном уголке были нечеткие, окончание какого-то слова. В общем, аусвайс получился, как настоящий. То, что Доронин на снимке был не в немецкой форме, а в простой гражданской сорочке, сразу не замечалось, главное, лицо было его на фоне немецкой фамилии, разных подлинных граф и особенно размашистого орла со свастикой в когтях.

– Ну вот, теперь ты настоящий Иоганн Форс! Ничего, что рядовой, зато в безопасности, – весело подвел итог этому преображению Клаус.

А Степан был не в себе, так все быстро, просто мгновенно перевернулось – несколько часов назад был капитан, командир разведроты и вот – немец, да еще документально оформленный! В дурном сне такое не приснится!

До побережья Норвегии финн Рисонен доставил шхуну охотно. Он и свою судьбу решил таким образом.

На берегу, в небольшом рыбацком поселке два капитана провели вместе последний вечер. Зашли в портовую таверну. Выпили. Рассказали друг другу свои очень похожие биографии. Доронин подробно изложил Хофману, из-за чего произошла стычка танкистов с разведчиками.

– Если бы не эта глупая история, закончил бы я войну победителем, уважаемым человеком. Женился бы. Спокойной, счастливой жизнью дожил до старости. – Степан посетовал: – Вот, Клаус, оказывается, из-за глупости одного пьяного может перевернуться судьба многих людей. Даже ты, по ту сторону линии фронта, проплыл бы на своей шхуне мимо, защищал бы Берлин и, может быть, еще один Железный крест заслужил. А теперь из-за нашего дурака ты кто? Дезертир.

Клаус попытался возразить, зажестикулировал, но тут же унял свои эмоции и согласился:

– Да, Степан, ты прав, я – дезертир, и ты тоже. Но не из-за того пьяного дурака, а из-за тебя, хорошего человека, я хотел тебе помочь, поэтому поплыл сюда, в Норвегию.

Степан покачал головой.

– Не криви душой, не виляй, Клаус. Не только из-за меня ты здесь. Ты давно созрел для этого, понял – война проиграна. Скоро всем вам, немцам, придется отвечать за огромные беды, которые вы принесли Европе и особенно нашей стране.

Хофман кивнул в знак согласия. А Степан продолжал:

– Так что же получается – мы жертвы случайности? Если бы я не воспрепятствовал пьяному майору и он овладел Мартой, все осталось бы на своих местах? Значит, я со своим благородством – виновник всего?

Клаус, хвативший изрядную порцию спиртного, замахал руками.

– Нет, нет. Если бы ты не защитил Марту, ты стал бы подлецом! И она, и старушки, и девочки, и хозяин пансиона – все тебя всю жизнь вспоминали бы как подлеца! Ты поступил благородно. И я тебя за это очень уважаю.

Он протянул свою рюмку, предлагая выпить.

Утром, расставаясь, два капитана пожали руки. Они убили бы друг друга, если бы встретились позавчера, а теперь пожали руки. Хофман дал Степану денег.

– Немецкие марки везде принимают, тебе пригодятся.

Он долго не выпускал большой, сильной длани русского офицера. Наконец, пристально и печально глядя ему в глаза, молвил:

– Се ля ви, капитан.

Что по-французски означает: такова жизнь, капитан.

* * *

Майора-танкиста, виновного в этом чрезвычайном происшествии, генерал-полковник Федин отдал под суд. В военное время расследование и приговор выносятся быстро. В этом преступлении мотивы его и факт ужасного злодеяния были очевидны. Трибунал приговорил майора к расстрелу (умышленно не называю его фамилии, дабы не обременить позором его живых родственников и потомков).

Расстреливали преступника перед строем танкового полка и остатков разведроты. Два газика подъехали к строю. В переднем сидели прокурор, судьи и врач. Из второго конвоиры-автоматчики высадили майора. Он был в распущенной гимнастерке, без погон и без наград. На лице еще светились «фонари», поставленные старшиной Павловым.

Судья огласил приговор. Командир полка подал команду: «Полк, кругом!» Строй отвернулся от преступника. В это время треснули очереди автоматчиков-конвоиров. Выстрелы заглушили вскрик майора:

– Да здравствует товарищ Сталин!

Полк повернули еще раз кругом, когда расстрелянный лежал на земле. Врач зафиксировал факт смерти. Шофер газика ловко накинул петлю троса на ноги убитого. Конвоиры прыгнули в кузов газика, и машина поволокла казненного в поле.

Где-то там автоматчики вырыли неглубокую яму, столкнули в нее расстрелянного, забросали землей и разровняли ее, чтобы не было могильного холма и никто не знал, где погребен преступник.

* * *

Генерал-полковник Федин и член Военного совета генерал-майор Матвеев переживали очень неприятный разговор с командующим фронтом. На командование такого высокого уровня, как Федин и Матвеев, накладывать взыскания не принято. Их или сразу снимают с должности, или ограничиваются холодной беседой лично или по телефону. В любом варианте это не меньше взыскания.

Командиру дивизии генералу Денисову за ЧП объявлен выговор. Командира танкового полка, где служил провинившийся майор, сняли с должности и назначили с понижением.

Федин и Матвеев очень огорчались от полученного внушения от маршала. За всю войну у них не было такого неприятного «надира» от старшего начальства. Но таков закон военной иерархии: где бы и что бы ни случилось в низовых инстанциях, вся вертикаль командиров виновата – недосмотрели, распустили, не смогли навести должный порядок.

Вечером за рюмкой чая «с горя» командующий армией и член Военного совета еще и еще сокрушались, перебирая подробности этого ужасного ЧП. Им были известны все детали, следователи и прокурор докладывали регулярно еще в ходе расследования. Теперь, когда суд состоялся и виновник ЧП наказан, надо было позаботиться о похоронах погибших разведчиков и танкистов. На войне эта печальная процедура не редкость, необходимые распоряжения отданы. Поговорили генералы и о капитане Доронине.

– Хороший, боевой разведчик, – сказал Федин. – Недавно я ему третий орден Красного Знамени вручал.

Матвеев согласился:

– Замечательный офицер. И в разведроте у него был порядок. Я у них не раз бывал. Жалко, что с ним такая беда стряслась.

– Да, жалко, – поддержал Федин. – И беда очень непростая. По сути дела, это измена Родине – перешел на сторону противника. Теперь по закону пострадают все его родственники – будут репрессированы.

– Я познакомился с его личным делом, – сказал Матвеев. – Нету него родственников, одна мать. Он до войны школьник был, не успел жениться. Отец погиб в сорок третьем, его не коснется позор за сына.

Федин посочувствовал:

– А мать? Теперь она мать изменника, ее выселят куда-нибудь, где Макар телят не пас.

– Да, формально так полагается.

Федин доверительно:

– Знаешь, Григорий Ильич, я поступка Доронина не одобряю, но понимаю. Если бы он не ушел с немцами, его рядом с майором расстреляли бы. Хотя он и не виноват в этом ЧП. Но с немцами сотрудничал? Немцы под его руководством три танка сожгли фаустпатронами, четыре танкиста погибли.

Генералы не сомневались в том, что Доронин сбежал от кары. Понимали они и то, что кара была бы несправедливой. Наряду с этим тяжело было сознавать – именно они, Федин и Матвеев, обязаны отдать Доронина под суд.

Широко известна лукавая фраза, в которой в зависимости от перестановки запятой смысл обретает полную противоположность: «Казнить, нельзя помиловать», «Казнить нельзя, помиловать». Федин и Матвеев, размышляя о Доронине, в глубине души тайно искали такую вот запятую в деле капитана, им хотелось как-нибудь помочь боевому разведчику, которого они оба высоко ценили за его смелость, дерзкую находчивость при выполнении заданий, три ордена Красного Знамени кого угодно заставят уважать их обладателя.

В русской армии с давних времен среди офицеров поддерживалось традиционное чувство боевого товарищества и взаимной выручки, и была эта традиция иногда не в унисон с официальными инструкциями и даже законами.

– Да, вина Доронина очевидна. Но все же, защищая слепых женщин, он поступил благородно, – сказал Матвеев.

Федин помолчал и с некоторой хитринкой молвил:

– А может быть, и мы по отношению к нему поступим благородно?

– Что вы имеете в виду?

– Не будем зачислять его в изменники. Фактически он пропавший без вести. Ни один разведчик во время следствия не сказал, что Доронин ушел с немцами. Все они говорили: не знают, куда делся капитан. Может быть, его один из снарядов разорвал на мелкие части. Как хозяина пансиона Гриватова. После прямого попадания снаряда остались от него окровавленные обрывки одежды. Могло такое произойти с Дорониным?

Матвеев согласился:

– Могло. Хотя какие-то останки должны быть. И мы их при погребении обязаны положить в братскую могилу и на памятник занести его фамилию.

Федин возразил:

– Останков нет. Не нашли. Не обнаружили. И вообще, может быть, он живой, куда-то отлучился, например, по большой нужде. Дом был разрушен, туалета нет. Вот он и пошел в дальний угол парка, а там его «зеленые братья» захватили, пришли узнать, что за пальба идет, не сопротивляются ли здесь их боевые «соратники». Могло случиться такое? – И сам подтвердил: – Могло. Он живой, а мы его в перебежчики или покойники зачисляем.

Матвеев поддержал:

– Да, юридически можно его считать без вести пропавшим.

– Тогда и мать Доронина не пострадает. Без вести пропавший – это обычная категория потерь в военное время. И у нас есть все основания считать его таковым. Насчет того, что он ушел с немцами, нет улик. Это догадки тех, кто в том бою не был. В том числе и наши с тобой. А разведчики его роты ни один не высказал подозрения, что Доронин ушел с немцами. Давай, Григорий Ильич, не станем официально поддерживать и фиксировать версию об уходе с немцами. Нет у нас на то доказательств. Реально нам ничего неизвестно, значит – пропал без вести.

Генералы были довольны тем, что нашли хорошее разрешение возникшей проблемы, нашли «запятую», сумели избавить боевого офицера от позора.

Федин сказал:

– Я дам указание кадровикам, чтобы они сообщили в военкомат, где призывался Доронин, и его матери, что он пропал без вести. А вы, Григорий Ильич, в политдонесении укажите такую же формулировку.

Матвеев согласно кивнул. Они чокнулись рюмочками с коньяком, выпили, посмаковали, закусывая сырком, и, пожелав друг другу спокойной ночи, отправились каждый в свой особняк. Теперь они жили не в блиндажах, а поселились в прибрежных коттеджах, благо выбор здесь, на курортном побережье Балтийского моря, был обширный.

Заснули они здоровым, спокойным сном, как спят люди с чистой совестью и сознанием выполненного долга.

* * *

Генерал Матвеев (это входило в его служебные обязанности) приказал всех погибших при этом происшествии разведчиков, танкистов, девочек, Гриватова, баронессу Зоронсен, Марту и безымянного немца похоронить в одной братской могиле.

В роскошном парке на месте круглой клумбы с цветами вырос большой курган, на который перенесли дерн и цветы с прежней клумбы. Хоронили с почестями: говорили речи, оркестр играл траурные мелодии, прозвучал прощальный салют из автоматов.

Сержант Чирков вместе с другими во время погребения бросил в могилу горсть земли, которую оставил для этого любимый командир – капитан Доронин.

На самой вершине холма водрузили массивный деревянный крест, сделанный местными литовскими мастерами по заказу графини Боборыкиной. Ниже креста, на склоне холма, командование установило деревянную пирамиду с красной звездой. Ее тоже сделали местные мастера. На боках пирамиды написали имена погибших разведчиков, танкистов, Гриватова, баронессы, Марты. У немца документов не обнаружили, их забрали его соратники. В самом низу могилы белел березовый крестик, его поставили разведчики после официальных похорон. Они вспоминали добром Фрица, он помог им в трудную минуту.

Графиня Боборыкина с бледным лицом долго молилась у братской могилы, в завершение осенила ее широким крестом и, ни к кому не обращаясь, со вздохом промолвила:

– Упокой их души, Господи… – помолчала и добавила: – Се ля ви… – Графиня изучила французский язык и говорила на нем еще до революции.

Но, видно, не суждено было расстаться двум капитанам по-хорошему. Когда они, прощаясь, пожимали руки, к ним подошли остатки роты. Впереди – ефрейтор Гольдберг, который стрелял «фаустами» по нашим танкам. Он явно был за вожака, сказал сухо:

– Надо поговорить, господа капитаны. Здесь неудобно. Могут помешать. Выйдем из поселка.

Солдаты окружили офицеров. Автоматы у них были на груди. Возражать, а тем более сопротивляться нет смысла да и возможности. Общей гурьбой вышли из поселка. Местные жители, увидев группу вооруженных немцев, спешили уйти с дороги, скрыться во двор или в подъезд ближнего дома.

Пришли к причалу, где стояла шхуна, на которой сюда приплыли. Финн шкипер был среди солдат – они его с вечера держали при себе, чтобы не убежал.

Ефрейтор сказал по-немецки, но Степан все понимал:

– Герр гауптман, вы всех нас сделали дезертирами. У нас в Германии семьи. Что с ними будет? Есть возможность поправить дело. Мы поплывем в Германию, как и намеревались, выйдем из окружения. Вы приводите роту, куда положено. Никакого боя вместе с русскими не было. Шкипер поплывет с нами.

Финн запротестовал:

– Я не поплыву. Вы не имеете права! Мы на территории нейтральной страны. Здесь я не мобилизованный…

Он не успел докричать – короткая очередь из автомата свалила его на землю.

«Ситуация складывается однозначно, бесповоротно, стремительно. Они уже все решили», – отметил про себя Доронин. Перед ним теперь стояли те немцы, с какими он бился на фронте: одинаковые жестокие лица, холодные волчьи глаза.

Ефрейтор тем же спокойным тоном, каким говорил до этих выстрелов, продолжал:

– Отнесите его на шхуну, выбросим в море. Он мог наболтать лишнего.

Сделав паузу, ефрейтор, глядя в лицо гауптмана, жестко сказал:

– Есть второй вариант. Мы вас арестуем и сдадим в руки старшего командования. Это нас оправдает. Или… – Он показал глазами на убитого финна. – Это тоже нас оправдает…

Гауптман, бледный, с бегающими желваками на скулах, наконец заговорил:

– Я ваш командир. Мы вместе были в тяжелых боях. Я плыву с вами. Ничего не было, мы к берегу не приставали, просто немного заблудились в море. Мы приплывем к своим на одну ночь позже.

Доронин видел, как у солдат сошло с лиц напряжение. Они были довольны решением командира. Все возвращается в законное служебное положение. Но взоры их невольно обходили русского офицера, хотя каждый думал, как с ним поступить. Проще и надежнее, как с финном. И выбросить в море. Тогда, как сказано в пословице, «концы в воду». Море умеет хранить тайны. И получится то, что надо: уплыли из окружения и приплыли к своим западнее Берлина.

Доронин во время этого разговора немцев молчал. Что он мог сказать? Просить, чтобы оставили живым, отпустили? Унижаться бессмысленно. Он обречен. Положение безвыходное – он единственный свидетель их отступления от присяги. Их судьба в его руках. Но только пока он жив. Молчат лишь мертвые.

Пауза длилась несколько секунд, но показалась она всем бесконечной. Хофман во время этой паузы вполне овладел собой и, как командир, решительно сказал:

– Взять русского с собой мы не можем. Поступить, как с финном, мы тоже не можем. Мы не в бою. Я прошу вас, солдаты, отпустим его. Пусть Господь решит его дальнейшую судьбу. Он боевой офицер, болтать не будет. – И обращаясь к Степану: – Ты нас не видел и не знаешь. И мы тебя не видели и не знаем.

Солдаты негромко забормотали – то ли соглашались, то ли возражали. Гауптман воспользовался этим непонятным гулом и коротко бросил:

– Иди, капитан!

Степан стоял не двигаясь. Он спиной ощущал наведенные на него сзади автоматы. Живым отсюда не выпустят. Слова гауптмана для них пока еще пустой звук. Они осуществляют свой план реабилитации. Сейчас ему выстрелят в спину.

Мышление разведчика оказалось быстрее движения немцев – того, кто должен был нажать на курок. Степан остановил это нажатие на курок быстрой хриплой фразой:

– Я же Иоганн Форс. Я поплыву с вами. И по списку я не буду лишним…

Степан почувствовал: обмякли пальцы на спусковом крючке автомата за его спиной. Он стал наращивать паузу, отделявшую его от смерти.

– Зачем мне болтать? Я больше всех заинтересован в молчании о том, что с вами случилось.

Для большей убедительности бросил еще один аргумент в свою пользу:

– И по списку вся рота полностью. А если не будет Иоганна Форса, начнутся расспросы: куда и почему он исчез?..

Кто-то из солдат сказал:

– А он, пожалуй, прав…

Ефрейтор Гольдберг согласился:

– И я так думаю. А как вы, гауптман?

– Я согласен. Оставлять его здесь нельзя. Первый же полицейский его арестует.

Степан немного расслабился, спина его уже не чувствовала холодка от направленных на него автоматов. Слава богу, смерть отступила, один миг у нее выиграл. Дальше тоже будет все на волоске от нее, но главное – пока остался жив.

Солдаты быстро стали забегать по трапу на шхуну. Заволокли туда и финна Эйхе. Недолго повозились с мотором и завели его: немцы насчет техники – люди знающие.

Лица солдат повеселели. Судьба их стала более определенной. На Степана теперь смотрели более снисходительно.

Доронин понимал: опасность для него не миновала не только там, на немецкой земле, но и здесь, на шхуне. Вдруг кому-то покажется, что мертвый Иоганн Форс будет более надежно молчать. С этим русским могут возникнуть очень неприятные неожиданности. По списку все будут налицо, а раненый Форс мог в пути скончаться.

На шхуне Доронин сидел на скамейке рядом с ротным. Когда совсем стемнело, выбросили за борт финна. Гауптман назначил три парные смены рулевых. Поручил ефрейтору Гольдбергу пунктуально менять смены и следить, чтоб не сбились с курса на запад, для чего от берега далеко не уходить.

К ночи похолодало, солдаты искали место для ночлега в кубрике. Гауптман предложил Доронину:

– Пойдем, там есть койка шкипера и одеяло, вдвоем поместимся.

Доронин спокойно ответил:

– Не засну я. Сам понимаешь, разные мысли в голове. Посижу здесь, подышу.

– Ну, дыши, – и ушел в кубрик.

А у Степана уже созревал следующий шаг спасения от смерти. Глядя на темный берег во мраке справа по борту, прикидывал: что там – Дания? Надо еще раз рискнуть: когда все угомонятся, а рулевым в будке его, сидящего на корме, не видно, тихонько скользнуть за борт и доплыть до берега. А там, как говорится, куда кривая судьбы вынесет. Главное сейчас – уйти от немцев.

Ждал долго, поглядывал – не следят ли за ним тайком откуда-нибудь. Не торопясь, уложил документы, чтоб не промокли, в рыбачью панаму, которая валялась под скамейкой, сунул ее за пазуху, поближе к горлу. И еще раз мысленно сказав: «Помоги, Господи», – тихо перевалился за борт.

Холодная вода обожгла не сразу, сначала она впиталась в одежду и только потом стала сковывать все тело. Недолго постоял в воде без движения, подождал, чтобы черная корма шхуны отдалилась. И быстро поплыл к берегу, стараясь этим хоть немного разогреться.

…До берега он доплыл.

Как сложилась судьба капитана Доронина Степана после этой постигшей его в конце войны трагедии, мне не известно. Наверное, в ней было немало разных зигзагов. Если я о нем когда-нибудь узнаю какие-то подробности, продолжу рассказ, но будет это повествование уже совсем о другой «се ля ви».