Текст книги "О границах науки"

«Магическое употребление слова, – пишет Булгаков, – конечно, иное, чем смысловое, логическое, потому что руководящей целью здесь является не выразить мысль, но развить энергию, проявить ночную, подпочвенную, скрытую энергию слова. Разумеется, и она неотделима от значения слова, от смысла его, однако здесь слова не выражают мысль, но развивают силу. С точки зрения дневного, логического сознания, прямого смыслового употребления слова, это магическое его употребление может рассматриваться и как злоупотребление, но оно не является таковым, поскольку имеет основу в природе слова, в его стихийной силе: почему же употребление хлопчатой бумаги на обертывание считать прямым назначением бумаги, а ее же в динамите – злоупотреблением?»[116]116
  Прот. С. Булгаков. Философия слова… С. 147.


[Закрыть] Заклинательная формула должна быть составлена с той же точностью, как и химическая, да и «работает» она аналогично химической: в ней также действуют силы природы, только явленные в слове. «В словесной магии принципиально нет ничего сверхъестественного, так же как, например, в действии взрывчатых веществ, которые не имеются в природе в свободном виде, но должны быть из нее извлекаемы»[117]117
  Там же.


[Закрыть]. Колдун или маг есть в этом смысле ведун, человек, имеющий знание. Вопрос же о том, как он получил это знание и на что он его использует, есть уже особая тема, не связанная с самой природой магии. Все это ставит вопрос об иной форме естествознания, чем это предлагается наукой Нового времени: «…Отчего не допустить вообще иного строя отношений к природе, иного естествознания чем у нас, – так сказать символического, а не феноменологического?»[118]118
  Цит. соч. С. 148.


[Закрыть]

Остатки, «обломки» магической культуры, ее, так сказать, предания «разбросаны», как уже было сказано, по всей европейской культуре во всем диапазоне ее существования. XX столетие с его открытостью ко всем мировым культурам принесло нам в этом смысле еще больше свидетельств. Не только магическое использование слова в «мантрах» и заклинаниях примитивных культур, но и аналогичное использование изобразительных символов – креста, пентаграммы, полумесяца и т. д. – как средств знаменования и воздействия приходится пересматривать заново. И даже заповедь Декалога «Не произноси имени Господа Бога твоего напрасно» (Исх. 20:7) в плане разбираемой философии имени обретает помимо нравственно-юридического значения и особый энергийно-онтологический смысл…[119]119
  Эта тема является, как известно, содержанием проблемы имяславия. См., например, книгу: Имяславие. Антология. М., 2002.


[Закрыть] Все это вместе взятое свидетельствует о том, что возможно иное отношение к природе, иное естествознание, когда человек будет более близок к природе, когда язык этого знания преодолеет ту абстрактность, которая была и остается в науке манифестацией всех прошлых и будущих экологических кризисов человечества.

4. Заключение

Разобранные аргументы авторов XVII и XX веков строят свою критику науки и рационализма вообще на отрицании парменидовского тезиса о тождестве бытия и мышления:

«Ибо мыслить – то же, что быть…

Можно лишь то говорить и мыслить, что есть; бытие ведь

Есть, а ничто не есть…»[120]120
  Парменид. «О природе». Стихотворный перевод. С. 296.


[Закрыть]

Эту оптимистичную гносеологическую предпосылку о тождестве мышления и того, что им подразумевается, опровергает по-своему и локковское разделение номинальной и реальной сущности, и глубокая критика Хайдеггером основополагающей для науки концепции «картины мира», за которой скрывается узурпация бытия человеком Нового времени, и постановка себя в качестве единственного субъекта над всем сущим, и фундаментальная тройственность мысли, вскрываемая Булгаковым, нарушающая закон непрерывности мышления в самом его истоке.

Говоря языком последнего автора, современные научные теории суть только сказуемое, и нахождение соответствующего ему подлежащего, того, что собственно есть, – неразрешимая задача для науки, пока она хочет иметь форму научной теории… Эксперимент, конечно, служит для того, чтобы «зацепить» эту теорию «за реальность». Однако теория все еще остается слишком абстрактной. Как остается абстрактным и кантовское понятие «вещи в себе»… Для продвижения науки в более онтологические области она должна преодолеть как свою партикулярную языковую форму, так, вероятно, и специфический характер экспериментальной установки.

Здесь возможны различные стратегии. Ясно только одно. Без обсуждения метафизических корней науки, и в особенности обычно молчаливо предполагаемых ею позиций человека по отношению к природе и Абсолюту, наука останется лишь страстной гонкой по открытию «законов природы», дерзостно и безответственно «вскрывающей печати» и выпускающей на свободу «джиннов», с которыми у человечества может не хватить сил справиться.

IV. Ахиллесова пята новоевропейской науки

«Философия написана в величественной книге (я имею в виду Вселенную), которая постоянно открыта нашему взору, но понять ее может лишь тот, кто сначала научится постигать ее язык и толковать знаки, которыми она написана. Написана же она на языке математики, и знаки ее – треугольники, круги и другие геометрические фигуры, без которых человек не смог бы понять в ней ни единого слова; без них он был бы обречен блуждать в потемках по лабиринту»[121]121
  Галилей Г. Пробирных дел мастер. Пер. Ю. А. Данилова. М.: Наука, 1987. С. 4L


[Закрыть].

Эти замечательные слова Галилея мы встречаем почти везде, где речь заходит о генезисе современного естествознания. Фраза эта стала уже как бы характеристической для современной науки, которая действительно пишется на языке математики, причем нередко весьма нетривиальной. Она уже далеко ушла от образцов математической физики пионеров современного естествознания – Декарта, Лейбница, Ньютона, – которым вполне хватало только аналитической геометрии и начал дифференциального и интегрального исчисления. Некоторые философы и историки науки делали отсюда вывод, что-де наука Нового времени действительно нашла единственно адекватную форму физики, природоведения – математический язык[122]122
  Тем не менее сомнения во всесилии математики как средства познании мира время от времени всплывают. См., например: Penrose R. The Emperor's new mind. Oxford, 1989; Mathematics and Sciences. Ed. by Ronald E. Mickens. Word Scientific, 1990; Simms, Eva-Maria. Goethe, Husserl, and the Crisis of the European Sciences. Duquesne University (http://www.janushead.org/8-l/simms.pdf) Janus Head. Summer 2005. 8.1 P. 160–172; Lorenz Rudolf. Physics – «alienation, from,» in,stead of «orientation towards» the Creator? // ARTIKULY. Roczniki Teologii Moralnej. Vol. 3 (58), 2011. P. 5–37; Mellett Tom. Goethean science: Bringing chaos to order by looking phenomena right in the «I» (http://southerncrossreview.0rg/6/goethe.htm)


[Закрыть]. Так стала традиционной точка зрения известного историка науки А. Койре, что XVII век заменяет мир приблизительности Античности и Средневековья миром точности (l'Univers de la precision) или, как предпочел выразиться переводчик на русский язык, универсумом прецизионности[123]123
  См. статью: От мира «приблизительности» к универсуму прецизионности // Койре А. Очерки истории философской мысли. М., 1985. С. 109–127.


[Закрыть]. Но мир, конечно, остался тем же самым, весь вопрос лишь в том, каков должен быть язык его описания в науке. То, что законы физики непременно записываются в виде уравнений, стало уже как бы само собой разумеющимся, и только историки науки помнят еще, что Галилей произнес эту фразу, именно доказывая, что законы физики могут выражаться математически. А доказывать это приходилось именно потому, что вся предшествующая научная традиция – физика в эпоху Античности и Средневековья, связанная с именем Аристотеля, подход которой к исследованию движения и оспаривал Галилей, – была как раз нематематической.

1. Наука Античности и Галилей

Аристотелевская физика была качественной: понять движение в этой науке означало найти в конкретном исследуемом случае, как определяются четыре аристотелевских причины – формальная, материальная, целевая и действующая. Из этих четырех в нашей физике осталась по существу только одна – действующая причина. Аристотелевская физика была хорошо продуманной, стоящей на крепком фундаменте метафизики логической схемой, совершенство которой невозможно не заметить каждому, кто затратит усилия на ее понимание.

Аристотель отрицал возможность использования математики в естествознании потому, что математические объекты, по его пониманию, суть результат абстракции (от лат. abstractio – «отвлечение»), то есть умственного выделения отдельных черт исследуемых предметов из целого реальной физической вещи. А в естествознании речь должна была идти о самой физической, материальной вещи, поэтому и язык этой науки, согласно Стагириту, должен был быть адекватен самой реальности и не сводиться к математике. Но не только аристотелевская концепция математики не позволяла ему строить математическую физику.

Вместе с большинством античных философов и ученых Аристотель разделял господствующее убеждение, что применять математику к исследованию природных процессов невозможно, ведь в материальном мире все изменчиво, все находится в движении, πάντα ρεΐ (букв, «все течет»), «в одну и ту же реку нельзя войти дважды»[124]124
  См., например, высказывания Гераклита в книге: Фрагменты ранних греческих философов. Ч. I. М., 1989. С. 177.


[Закрыть]. Как же можно в таком случае измерять эту движущуюся стихию, материальный мир, если он все время изменяется?

С античных времен до нас дошло высказывание, приписываемое величайшему математику древности Пифагору: «Все есть число». Пифагорейская традиция повлияла, в частности, на Платона, который в «Тимее» также попытался дать математическую конструкцию традиционных пяти элементов античного космоса. Конечно, был и гениальный Архимед, который сформулировал правило рычага и открыл, согласно преданию, закон, носящий с тех пор его имя. И тем не менее большинство древнегреческих ученых держалось мнения, что математическая физика – это круглый квадрат (или, скорее, квадратный круг)[125]125
  В частности, площадь квадрата легко находится, а площадь круга представляет собой классическую неразрешимую задачу «квадратуры круга».


[Закрыть]. Ведь составленные из четырех элементов (земли, воды, воздуха и огня) вещи подлунного мира не могут образовать ни гладкой плоскости, ни совершенного шара, как же к ним применять положения математики? Вот в надлунном мире, где все состоит из пятого элемента – эфира, применять математику, по убеждению древних, можно: эфир способен принимать точные геометрические формы, в частности, небесные сферы, окружающие Землю, состоят из эфира, поэтому возможна математическая астрономия. Замечательные примеры последней, от Евдокса до Птолемея, являются великими достижениями античной науки. Математическая же физика подлунного мира невозможна.

Галилей был одним из тех, кто брал на себя тяжелейшую задачу доказать, что применять математику в физике возможно[126]126
  Другим был Декарт. Его подход был более радикален.


[Закрыть]. Он занимался этим во многих своих произведениях, и тем не менее ему так и не удалось это сделать. Например, в своей знаменитой осужденной книге «Диалог о двух главнейших системах мира Птолемеевой и Коперниковой» (1632) он несколько раз приступает к этой задаче. Так, во второй день диалогов Симпличио, сторонник традиционной аристотелевской физики, замечает, что все математические предложения вообще неприменимы к материальным объектам. В отличие от геометрии, про материальные вещи нельзя сказать, что сфера касается плоскости в одной точке. Порт-пароль Галилея – Сальвиати – для опровержения этого суждения предлагает целое рассуждение, из которого вытекает следующий вывод: «…Всякий раз, когда вы конкретно прикладываете материальную сферу к материальной плоскости, вы прикладываете несовершенную сферу к несовершенной плоскости [в силу того, что невозможно сделать совершенную материальную сферу и плоскость. – Прим. В. К.] тл говорите, что они соприкасаются не в одной единственной точке. А я вам говорю, что и в абстракции [то есть в обычной геометрии. – Прим. В. К.] нематериальная сфера, которая является несовершенной сферой, может касаться нематериальной, также несовершенной плоскости, не одной точкой, а частью поверхности. Так что то, что происходит конкретно, имеет место и в абстракции»[127]127
  Галилей Г. Диалог о двух главнейших системах мира Птолемеевой и Коперниковой. Пер. А. И. Долгова. М.; Л.: Государственное издательство технико-теоретической литературы, 1948. С. 161.


[Закрыть]. Несомненно. Но разве Галилей доказал здесь, то, что требовалось, а именно, что материальная сфера касается материальной же плоскости в одной точке? Нет.

Но Сальвиати продолжает: «Было бы большой неожиданностью, если бы вычисления и действия, производимые абстрактно над числами, не соответствовали затем конкретно серебряным и золотым монетам и товарам. Но знаете ли, синьор Симпличио, что происходит на деле и как для выполнения подсчетов сахара, шелка и полотна необходимо скинуть вес ящиков, обертки и иной тары; так и философ-геометр, желая проверить конкретно результаты, полученные путем абстрактных доказательств, должен сбросить помеху материи [остается только спросить «как?» – Прим. В. К.], и если он сумеет это сделать, то, уверяю вас, все сойдется [??? – Прим. В. К.] не менее точно, чем при арифметических подсчетах. Итак, ошибки заключаются не в абстрактном, не в конкретном, не в геометрии, не в физике, но в вычислителе, который не умеет правильно вычислять. Поэтому, если у вас есть совершенные сфера и плоскость, хотя бы и материальные [?! – Прим. В. К.], не сомневайтесь, что они соприкасаются в одной точке»[128]128
  Там же.


[Закрыть]. Рассуждение замечательно своим пафосом – «Не сомневайтесь!..»

Но удалось ли Галилею доказать то, в чем, собственно говоря, заключалась главная проблема: удалось ли ему доказать, что материальная сфера касается материальной же плоскости в одной точке? Нет, опять нет. Процесс измерения или применения математики к физике сравнивается здесь с использованием математики в торговле, в оценке количества товаров и т. п. Что касается «золотых и серебряных монет» и вообще денежных единиц, то здесь дело проще: все денежные единицы дискретны, в этом смысле они всегда соответствуют какому-то целому числу (в арифметике). Если же брать «сахар, шелк или полотно», то сразу возникают трудности: точно измерить их невозможно, значения их величины всегда приблизительны, а, следовательно, приблизительна и их цена, пусть даже и «скинуты вес ящиков, обертки и иной тары».

По существу, Галилей говорит, что можно оценить количество товара, не точно выяснить, «сколько граммов?», а сделать приблизительную оценку: около килограмма или примерно две тонны. Для расчетов в торговле, экономике этого достаточно. Но то же предлагается делать и философу-геометру, то есть физику новой формации, а для него этого уже мало, поскольку математическая физика претендует на точное выражение самой «физической истины», а не просто на то, чтобы делать числовые оценки физических феноменов.

Непонятным остается и то, что имел в виду Галилей, когда говорил, что необходимо «сбросить помеху материи»[129]129
  Но ниже мы обсудим, как это делается в новоевропейской физике.


[Закрыть]. И что значит «все сойдется»? Что с чем должно сойтись? Истинные размеры с вычисленными? Но ведь в том и дело, что мы не знаем «истинных размеров»… И как сделать совершенные материальные плоскость и сферу, также совершенно непонятно…[130]130
  Хотя и в этом вопросе хитроумный Галилей предлагает некоторые ремесленные «решения».


[Закрыть] И уж совсем неверно, что если подобную материальную сферу и плоскость сделать, то они могли бы касаться в одной точке. Дело в том, что при геометрическом касании точка касания принадлежит сразу двум телам, например, и плоскости, и сфере одновременно. Это входит в само определение касания. Но для материальных тел именно это невозможно, так как характеристическое свойство материи – ее непроницаемость. Галилей, насколько нам известно, нигде не говорит об этом препятствии для касания материальных тел.

Что же получается? Галилео Галилей, прекрасный изобретатель, великолепный диалектик в исходном смысле этого греческого слова, строит новую математическую физику, затрачивает столько усилий на доказательство ее фундаментального тезиса о применимости математики в исследовании материальной природы, и тем не менее ему так и не удается поставить новую науку на прочный фундамент? Кто же все-таки прав: греки или новая физика? Можно ли применять математику в естествознании, точнее, можно ли выражать на языке математики поведение материальной природы, «физическую истину»?

Греки отказывались строить математическую физику по принципиальным соображениям. Не только потому, что в материальном мире все находится в процессе изменения, «все течет», но и согласно их пониманию соотношения числа и величины, или арифметики и геометрии. В современной математике геометрия полностью (за исключением некоторых специальных областей, например топология) арифметизирована: каждая точка пространства имеет свои точные координаты и благодаря методу аналитической геометрии геометрические задачи можно решать аналитически, работая с уравнениями кривых, плоскостей и т. д.

В греческой же математике арифметика и геометрия были науками несводимыми одна к другой. Прежде всего само понимание числа отличалось от нашего. Для античной математики термин «число» всегда означает натуральное число. Ни наши дробные числа, ни отрицательные, ни тем более иррациональные не являются числами с точки зрения античной математики. Последних она и не знает. Вместо дробных чисел греки рассматривают отношения величин, то есть соизмеримых или несоизмеримых отрезков. Однако грекам не приходит на ум называть эти отношения числами. Отрицательных чисел античная математика также еще не знает. Греки хорошо понимают, что, имея единицу длины, можно поставить в соответствие некоторым отрезкам число, их длину, если в этих отрезках укладывается конечное число единиц длины. Если же отрезок не измеряется целым количеством единичных отрезков, то можно разделить единицу длины на более мелкие равные («аликвотные») отрезки и попытаться измерить исследуемый отрезок этими более мелкими «единицами». Если единица длины и измеряемый отрезок соизмеримы, то всегда такое подразделение можно найти, и длину отрезка можно выразить через эти «части единицы» (то есть, выражаясь языком современной математики, через рациональное число). Так называемый алгоритм Евклида позволяет в этом случае найти общую меру отрезков.

Вместе с тем именно грекам мы обязаны открытием иррациональности, иррациональных отношений. Если взять диагональ квадрата с единичной стороной, то она будет несоизмерима с этой единицей: никакая аликвотная часть стороны квадрата не уложится целое число раз в диагонали. Открытие несоизмеримости потрясло греческую научную и философскую мысль. Оно нанесло сокрушительный удар по пифагорейским убеждениям, что «все есть число». Оказывается, не все можно измерить! Не все можно измерить даже в геометрии[131]131
  Именно невнимательность к проблеме математизации пространства и позволяет Койре говорить об «универсуме прецизионности», связанного с новоевропейской наукой. В вышеупомянутой статье он пишет: «В отличие от пространства, которое будучи по своей сущности целиком существенно измеримым, составляющим, быть может, самую суть измеримого и предстающим перед нами лишь в качестве чего-то требующего измерения, время, будучи в целом существенно неизмеримым и т. д.» (Цит. соч. С. 118–119). Измеримость геометрического пространства как и еще более сложная проблема структуры физического пространства, всегда являлись и остаются проблемой.


[Закрыть], что уж говорить о физике, мире материальном! Отголоски этого открытия чувствуются во многих областях греческой культуры[132]132
  Платоновский дуализм также связан с этим. Математическая несоизмеримость служила иллюстрацией того, что платоновский Демиург не до конца смог подчинить своеволие материи (ανάγκη – «необходимость») при творении мира. В «Тимее» Платон, описывая сотворение материальных элементов, пишет: «Что же касается их количественных отношений, их движений и вообще их потенций, нам следует полагать, что Бог привел все это в правильную соразмерность, упорядочивая все тщательно и пропорционально, насколько это допускала позволившая себя переубедить природа необходимости [курсив мой. – В. К.]» (Платон. Тимей. 56 с).


[Закрыть]. «Аполлоновской» ясности точных числовых соотношений оказалось недостаточно для познания мира. В нем были открыты зияющие бездны: алгоритм Евклида, применяемый к несоизмеримым отрезкам, продолжается в иррациональную бесконечность…

2. Э. Гуссерль о методе математической физики

Всю эту проблематику, связанную с математизацией физики, прекрасно чувствовал Э. Гуссерль, который в своей последней незаконченной книге, начинающейся с обзора кризиса новоевропейской науки в XX столетии, тщательно разбирает вопрос о «галилеевской науке», математическом естествознании. Главное, что подчеркивает Гуссерль, применение математики в физике есть не какое-то банальное и самоочевидное измерение физических величин. Это применение есть некий специальный метод, используемый в физике.

Претендуя на создание новой универсальной науки, феноменологии, со своим методом, философ всячески показывает специфичность и партикулярность метода математической физики. Как и у любого метода, у последнего есть свое оправдание и свои границы.

«В актуальном измерении, проводимом в отношении созерцаемых опытных данностей, конечно же, обретаются лишь эмпирически-неточные величины и соответствующие им числа. Но измерительное искусство в себе есть в то же время искусство продвигать «точность» измерения в направлении все большего совершенства. Оно есть искусство не как готовый метод изготовления чего бы то ни было, оно есть также и метод вновь и вновь улучшать свой метод благодаря изобретению все новых средств искусства (к примеру, его инструментов)»[133]133
  Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. Ч. П. § 9. СПб., 2004. С. 63–64.


[Закрыть]. Парадоксальным образом оправдание метода математической физики, где измерение стоит на первом плане, состоит некоторым образом в… его неточности, в процессе все более далекого продвижения его границ, во все более и более взыскуемой и обретаемой точности измерений. «Согласно нашему замечанию, – пишет автор «Кризиса европейских наук», – ‹…› галилеева идея представляет собой гипотезу, и притом крайне примечательную; актуальное естествознание, столетиями подтверждавшее эту гипотезу, оказывается не менее замечательным подтверждением. Примечательным, ибо, несмотря на подтверждение, гипотеза и в дальнейшем всегда остается гипотезой; подтверждение (единственно для нее мыслимое) есть бесконечный ход подтверждений. Собственное существо естествознания, априорный способ его бытия состоит в том, чтобы до бесконечности быть гипотезой и до бесконечности – подтверждением»[134]134
  Цит. соч. С. 65.


[Закрыть].

Ни на одном шаге исторического развития математической физики мы не имеем снятия этого, так сказать, «эпистемологического напряжения»: все теории остаются укоренены в фундаментальной гипотезе математизируемости природы. Причем снять это напряжение в существующей в истории науке в принципе невозможно: «…В тотальной идее физики присутствует это «in infinitum» как постоянная форма той своеобразной индуктивности, которую впервые ввела в исторический мир геометрия. В бесконечном прогрессе корректных теорий и в отдельных из них, собранных под титулом «естествознания той или иной эпохи», мы имеем прогресс гипотез, которые во всем суть гипотезы и подтверждения. В прогрессе подразумевается растущее совершенствование; говоря вообще, в отношении всего естествознания это означает, что последнее все ближе подходит к самому себе, к своему «окончательному» истинному смыслу, что оно дает все лучшее «представление» о том, что такое «истинная природа». Но истинная природа заключена в бесконечном не так, как, скажем, чистая прямая; в качестве бесконечно далекого «полюса» она есть еще и бесконечность теорий и мыслима только как подтверждение, то есть соотнесена с бесконечным историческим процессом аппроксимации»[135]135
  Цит. соч. С. 65–66.


[Закрыть].

Эта подмена истинного бытия, или жизненного мира, миром математизированных теорий началась, по Гуссерлю, уже с арифметизации геометрии. Последняя идет прогрессивно в XVI–XVII веках, и неслучайно один из завершителей этого процесса Р. Декарт является одновременно и одним из создателей современной математической физики[136]136
  См. мою книгу: Катасонов В. Н. Метафизическая математика XVII века. М., 2010. Гл. I.


[Закрыть].

«Некоторым образом, – пишет Гуссерль, – эта арифметизация геометрии как бы сама собой ведет к выхолащиванию ее смысла. Действительные пространственно-временные идеальности, изначально выступающие в геометрическом мышлении под привычным титулом «чистых созерцаний», превращаются, так сказать, в чистые гештальты чисел, в алгебраические образования. В алгебраических расчетах геометрическое значение само собой отступает на второй план и даже пропадает вовсе; лишь по окончании счета мы вспоминаем, что числа, конечно же, означали некоторые величины. Разумеется, мы считаем здесь не «механически», как при обычном числовом подсчете, мы думаем, что мы что-то изобретаем, совершаем более или менее великие открытия – но в неприметно смещенном, «символическом» смысле. Позднее это приводит к полностью осознанному методическому смещению: осуществляется, например, методический переход от геометрии к чистому анализу, рассматриваемому в качестве особой науки, а достигнутые в нем результаты применяются к геометрии»[137]137
  Цит. соч. С. 68–69.


[Закрыть].

Жизненный мир – одна из сложных и противоречивых категорий Гуссерлевой философии. Трудно даже однозначно дать определение этому понятию, настолько многообразно и вариативно использовал философ этот термин. Однако совершенно понятен тот критический потенциал, который несет это имя: жизненный мир призывает нас вернуться к непосредственному общечеловеческому опыту жизни и отказаться от подмены его метафизическими фикциями, пусть и подтвержденными в какой-то степени результатами науки.

«Одеяние идей, именуемое «математикой и математическим естествознанием», или одеяние символов, символико-математических теорий, включает в себя все, что для ученых и просто образованных людей заменяет собой жизненный мир, переоблачает его под видом «объективно действительной и истинной» природы. Именно благодаря одеянию идей мы принимаем за истинное бытие то, что является методом, предназначенным для того, чтобы в бесконечном прогрессе улучшать грубые предвидения, которые изначально только и возможны в рамках действительно познанного и познаваемого жизненного мира, с помощью предвидений «научных»: именно благодаря идеальному переоблачению собственный смысл метода, формул, «теорий» оставался непонятым, пока происхождение метода оставалось наивным»[138]138
  Цит. соч. С. 78.


[Закрыть].

Вопрос об оправданности применения этого метода, настаивает Гуссерль, о сопряжении геометрических и числовых пространств с «физической» реальностью остается «висеть в воздухе». Во что же тогда превращается наша наука? Решает ли она столь претенциозно провозглашаемую задачу познания? «Не уподобляется ли наука и ее метод некой приносящей, по всей видимости, большую пользу и в этом отношении надежной машине, правильно пользоваться которой может научиться каждый, ни в малой мере не понимая, в чем состоит внутренняя возможность и необходимость достигаемых с ее помощью результатов?»[139]139
  Цит. соч. С. 79.


[Закрыть] Галилей в этом смысле является для Гуссерля и «гением открытия, и гением сокрытия». Он открывает для нас «математическую природу», подчиненную универсальным причинным закономерностям, и зачинает бесконечный процесс движения по этому пути. Но в то же время все эти новые открытия математической физики и нечто скрывают, а именно: фундаментальную истину о «непостижимой эффективности математики в естественных науках»[140]140
  См. знаменитую статью: Вигнер Е. Непостижимая эффективность математики в естественных науках // Успехи физических наук. Т. 94. Вып. 3.1968. С. 535–546.


[Закрыть].

Как видно из приведенных цитат, Гуссерль отнюдь не был противником современной науки. Тем не менее он настаивал, что ее метод является отступлением от фундаментальных открытий античного умозрения с его принципиальным различением собственно науки επιστήμη (др.-греч. «знание», «наука») от τέχνη (др.-греч. «искусство», «мастерство», «ремесло»).