Текст книги "На край света"

12. Курсуй

А Курсуй тем временем бежал, слыша за собой крики, бежал исполненный злобы и жажды мести. Никогда столь страстно не хотел он задушить ненавистного Попова, отнявшего у него новую прихоть – невесту.

Он знал, что уходит не навсегда. Он вернется. Он отомстит им разом и за брошенный при бегстве из своих кангаласских владений скот, и за отнятых русскими рабов, и за отнятую сейчас невесту, и за выбитые зубы. Попова он не так боялся, как Фомки Семенова. Курсуй знал, что пуля Фомки бьет без промаха. Знал он и о его неутомимости в преследовании. Поэтому он старался уйти как можно дальше, пока Фомка не погнался за ним по следу.

Курсуй выбрался с реки на берег и бежал, скрываясь в тальнике. Его путь лежал через овражек. Курсуй пересек его и, сняв лыжи, поднялся на крутой противоположный склон. Там он снова стал надевать лыжи.

Вдруг Курсую послышалось чье-то дыхание. Он поднял глаза и в пяти шагах увидел ствол пищали. Казак целился в лоб. Один глаз казака прищурился, а другой глядел из-под изогнутой брови холодно и жестоко. Тонкие губы под черными усиками кривились презрительной усмешкой.

Над Курсуем стоял Герасим Анкудинов.

Курсуй замер, боясь перевести дыхание.

– Ну! Бросай лук! – приказал Анкудинов, небрежно роняя слова. – Брось нож! Снимай лыжи!

Курсуй быстро исполнял приказания.

– Кто таков? Что ты за птица?

Мало-помалу Анкудинов заставил Курсуя рассказать ему все; он понял – перед ним союзник и человек нужный.

– Ну, пугало, дело твое не так уж плохо. Бежал ты от Старого Медведя, а попался Серому Волку. А что ты скажешь, ежели я тебя спрячу и Старому Медведю не выдам? А? Может быть, Серый тебе еще и отомстить поможет? А?

Курсуй заверял Анкудинова в преданности. Но тот его не слушал. Новые планы роились в его голове.

Анкудинов привел Курсуя в свое зимовье. Там Курсуй прожил несколько дней, стараясь не выходить и никому не показываться.

Через несколько дней, получив от Анкудинова собачью упряжку, Курсуй выехал из зимовья, пересек реку и исчез в кустарниках, держа путь на восток.

Анкудинов хорошо снарядил его в дорогу. Курсуй выехал на десяти сильных собаках. За его спиной к нартам были привязаны мешок сушеной рыбы и медвежий окорок. На поясе у Курсуя висела пальма – большой тяжелый нож, которым якуты и сражаются, и колют дрова. Саадак Курсуя в порядке: в налучье – добрый лук, в колчане – стрелы. Собаки хорошо бежали меж сугробами, подвывая и повизгивая. Ни собакам, ни Курсую мороз не страшен. По ночам беглый тойон спал под пологом.

Неделю он двигался благополучно. Но все же Курсую не пришлось бы увидеть Студеного моря, если бы его не нашли чукчи.

Легко скользя на лыжах, четверо чукчей бежали по оленьему следу; они заметили в стороне черное пятно. Пятно нелепо двигалось по сугробу. Чукчи решили, что это медведь, и, бросив олений след, пошли к нему. Они нашли человека.

Двигаясь на четвереньках, человек не придерживался определенного направления, а кружился на одном месте. Видно, он почти ослеп от голода и снега и обезумел. Он даже не видел стоявших около него чукчей.

Чукчи накормили его и привели в свое становище. Курсуй отогрелся в теплой яранге, отоспался и наконец полностью пришел в себя.

Жажда мести снова охватила Курсуя. Лежа на оленьих шкурах во внутреннем пологе яранги, он размахивал руками, представляя себе, как будет душить Попова. Поглощенный мыслями, Курсуй не замечал пары бесцветных раскосых глаз, наблюдавших за ним из-под припухших век. Шаман Атсыргын – его имя означало Скрытный – изучал своего гостя.

Безбородое морщинистое лицо шамана было бесстрастно. Хитрец, имевший большой жизненный опыт, шаман наблюдал за Курсуем и видел, как лицо гостя временами искажалось, выдавая мысли.

Жировые лампы горели, потрескивая и чадя. Они освещали группу полуголых чукчей, сидевших и лежавших под пологом. Над головами людей висел колыхавшийся дым.

Вдруг Атсыргын сказал:

– Ты хочешь убить.

Курсуй вздрогнул и приподнялся. Рот шамана был растянут улыбкой.

– Ты узнал? – спросил пораженный Курсуй.

– Я – шаман, – гордо ответил Атсыргын.

Курсуй долго всматривался в жесткое и хитрое лицо Атсыргына и наконец медленно произнес:

– Ты мне поможешь.

Затем, путаясь и сбиваясь, Курсуй рассказал ему, что, едва море освободится от льда, мимо на больших байдарах пойдут русские за «рыбьим зубом». Они придут, и Атсыргын будет платить ясак русскому царю.

– Их надо убить, – заключил он.

Атсыргын неопределенно покачал головой.

– Кто ты? – спросил он.

Курсуй рассказал о себе, о своем пути к чукчам, о том, как на седьмую ночь пути собаки разорвали мешок и сожрали его запасы.

– Я отбил две рыбы, – сказал он.

Курсуй плохо помнил дальнейшее. Голодные собаки озверели и стали опасны. Курсуй не мог спать. Он убил сначала одну собаку, потом другую. Он ел их и давал есть остальным собакам. Однажды собаки напали на него и едва не загрызли.

Шаман слушал его и кивал головой. Когда же Курсуй замолчал, Атсыргын позвал свою жену Тненеут, жалкую тощую старуху, и приказал ей подать все необходимое для камлания – шаманского гадания.

Находившиеся в яранге чукчи отодвинулись к стенкам внутреннего полога, освободив для шамана «место хозяина» у задней стенки.

Атсыргын приготовился к совершению обряда. Он смочил и настроил бубен, снял меховую рубаху и торбаса, опоясался шаманским поясом, увешанным медвежьими позвонками и костяными фигурками.

Атсыргын велел погасить лампы. Во тьме загремел бубен, и шаман запел первую песню камлания:

 
Я – большой шаман-хозяин,
Я – шаман длинноволосый!
Янра-Калат[59]59
  Янра-Калат – отдельные голоса, духи – помощники шамана (чукот.).


[Закрыть], слышишь бубен?!
Волшебным бубном тебя зову я!
 

Пение становилось все громче. Скоро оно превратилось в выкрики, в которых нельзя было разобрать ни слова. Гром бубна наполнил полог. Курсую казалось, будто вокруг гремит сотня бубнов.

Вдруг шаман оборвал пение.

– Ах! Я! Ка! Я! Ка! – послышались во тьме хриплые стенания.

Внезапно пение и грохот бубна возобновились. Первую ноту шаман тянул так долго, что кое-кто из присутствующих чукчей воскликнул в удивлении и восхищении:

– Гук! (Здорово!)

Сильно гремя бубном, шаман показывал, что вызванные им духи вошли в его тело. Теперь он издавал иные звуки.

– О, то, то, то, то, то!

– О, пи, пи, пи, пи!

Чукчи считали, что эти звуки издают духи, вселившиеся в шамана.

От горловых звуков шаман перешел к чревовещанию. Различные голоса, то похожие на лай лисиц, то на писк песца, то напоминавшие крики птиц, приближаясь и удаляясь, звучали под пологом. Иногда они раздавались над головой. В то же время шаман бил в бубен, как будто оставаясь на том же месте.

Курсуй слышал, как духи разговаривали между собой, спорили, ссорились, мирились, как тот или иной дух исчезал, издавая постепенно затихавшее жужжанье.

Наконец в полог была внесена лампа. Шаман сидел на том же месте. Неожиданно он вскочил. Его лицо было диким. В дымной полутьме под грохот бубна началась шаманская пляска.

Из тьмы то появлялось, то исчезало плоское лицо Атсыргына. Пот лил с него градом. Дикие выкрики срывались с его губ. Пот лил и с Курсуя, впившегося взглядом в Атсыргына. Шаман все вертелся. Бубен все грохотал, наполняя гулом ярангу.

Шаман упал в корчах. Его бубен отлетел в сторону. Руки и ноги хрипевшего шамана сплетались. Постепенно его движения становились все медленнее. Наконец он замер. В яранге стало тихо.

Вздрогнув, шаман резким движением поднялся и сел. Курсуй, открыв рот и выпучив глаза, глядел на него, ожидая откровений. Шаман молчал.

– Возвести же слова духа, шаман, – нетерпеливо попросил Курсуй.

– Кереткун[60]60
  Кереткун – главное морское божество. Чукчи представляли себе Кереткуна с черным лицом, в одежде из моржовых кишок.


[Закрыть] открыл свою волю, – тихим голосом произнес шаман. – Он велел передать ее чужеземцу. Пусть прочие выйдут.

В темных углах зашевелились фигуры чукчей и выползли из яранги. Шаман резким движением пригласил Курсуя приблизиться. Он схватил его за кухлянку и притянул вплотную к себе. Шаман шептал, наклонясь к уху Курсуя.

Якут напряженно слушал, задрав вверх редкую бороденку. Сначала лицо Курсуя выражало лишь крайнее внимание. Постепенно его нижняя челюсть опускалась, открывая рот и искажая лицо в улыбку злобной радости.

13. Сполох играет

Над занесенным снегом Нижне-Колымским острогом – мрак полярной ночи. Луна не поднималась уже вторую неделю. Мрак и лютая стужа снаружи, духота и темнота в избах.

Однажды Дежнев засиделся у Попова. Попов с женой и пятерыми покручениками жил в тесной избе, разделенной тонкой перегородкой. Две лампады, в которых смрадно горел тюлений жир, едва освещали грубо сколоченный стол и сидевших за ним людей. Нары, настланные вдоль стен, терялись в тени. На них смутно угадывались фигуры сидевших и лежавших покручеников.

Дежнев с Поповым беседовали, и отсветы лампад двигались по их лицам – по спокойному, задумчивому лицу Дежнева и по возбужденному лицу Попова.

Кивиль сидела за шитьем кухлянки.

– Вот уже шестую зимнюю ночь, Семен Иваныч, – говорил Попов, – переживаю я здесь, в Сибири. Думается, пора бы мне приобыкнуть к этим ночам, что тянутся два месяца. Но нет. По-прежнему тягостно мне зимней ночью; не сплю, гневаюсь попусту.

– Не один ты, Федя, не любишь зимних ночей. Я дольше тебя на северных реках, и то с ними не свыкнусь, – сказал Дежнев.

– Вспоминаю я первую зиму на Оленек-реке, – продолжал Попов. – Тяжелая была зима. Но она все же скрашивалась новизною, заботами. О себе думать недосуг было. Вторая зимовка, там же, вспоминается тяжелым сном. Безрадостно влача дни, я тогда отчаялся, жизнь свою считал пропащей. Видно, счастье мое, думал я, промеж пальцев проскочило. Вот, думал я, мне уж двадцать пять годов стукнуло. И в эти-то лучшие годы я в этой медвежьей берлоге пропадаю. Когда ж я жить-то буду? Когда я до большого дела-то доберусь? А силы большие чувствовал. Хотелось не попусту прожить. Хотелось большое дело по себе найти.

– Не того бы, знать, молодцу хотелось, что сталось, – посочувствовал Дежнев.

– А Яна-река! Никогда мне не забыть той стужи. Казалось теми днями, что я вовсе даже не существую. Душа оледенела.

– Тамошнюю стужу я знаю, – сказал Дежнев. – Тяжеленька.

– В четвертую зимовку, на Индигирке, я работал и днем, и ночью, лишь бы о своей пропащей жизни не думать. Боялся я этих мыслей словно смерти. Но вот смотри ты, Семен Иваныч, как схватился я позапрошлым летом за эту нашу затею – идти морем новые реки проведывать, жить мне стало много легче. Жизнь моя уж не кажется пропащей, как раньше, когда я лишь соболей хозяевам добывал. Нет!

Кивиль давно не работала и широко раскрытыми глазами тревожно следила за лицом Попова. Попов подвинулся к Дежневу.

– Скажу тебе, Семен Иваныч, я сюда, на край света, в этот забытый богом угол, не для того ехал, чтобы здесь сидеть, а чтоб дальше идти! Туда идти, где до нас никого еще не было!

Попов говорил громко и возбужденно. Спавшие по лавкам покрученики пробудились и окружили собеседников. Дежнев задумчиво слушал Попова и понимающе покачивал головой.

– Мальчишкой еще задумал повидать чужие края, неведомые страны, невиданных людей. И с этими мыслями в голове приходилось мне быть сидельцем в лавке Усовых. А там разговоры пошли: в Сибири, мол, бабы коромыслами соболей бьют! Тут надоумил я хозяина послать меня в Сибирь за соболями. Поехал я двадцатитрехлетним мальчишкой и попал в глушь, где не о подвигах нужно было думать, а о том, как бы хозяину больше соболей выслать. А как забрала меня кручина, стал я Усову писать, чтоб он дозволил мне вернуться до сроку. По уговору я должен девять лет прослужить в Сибири.

– Ну, а хозяин что же? Ответил он тебе?

– На первое письмо, с Оленек-реки писанное, ответил, что, мол, не дури и работай, а жалованье, мол, прибавлю. А на второе, с Индигирки, еще и ответа не было: туда – год-полтора, назад – столько же. К этой весне ответу быть.

– А что, Федя, вдруг он просьбу твою уважит да назад потребует. Поедешь ли?

– Не раньше, чем побываю на Погыче. Каков бы его ответ ни был, а я от нашей затеи не отказчик!

– Люблю молодца за твердость! Не давши слово – крепись, а давши – держись.

– Мне легко держать слово. Никогда так не хотел я идти проведывать неведомые земли! Никогда не был я столь уверен в успехе!..

– За большое дело мы с тобой, Федя, взялись, – Дежнев хлопнул Попова по колену. – Выполним его!

В сенях послышались шаги и возня, словно там кто-то отряхивался от снега. Дверь распахнулась, и в клубах пара появилась высокая фигура с заиндевевшими усами и бородой. Сняв шапку и меховую рукавицу, вошедший «дед-мороз» обтер иней с бороды и усов. Все тотчас узнали Мезенца Исая Игнатьева.

– Государю-хозяину! Государыне-хозяюшке! Всему честному обществу! – проговорил Мезенец, отвешивая поклоны.

Перед каждым поклоном он поднимал шапку до головы, а потом резким движением опускал руку, словно бросая шапку оземь.

– Милости прошу, гость желанный! Честь и место! – Попов встал и широким жестом пригласил гостя.

– Благодарствуйте! Только гостевать я вдругоряд к вам зайду. Теперь же прошу вас наружу выйти. Сидите вы тут у печки, государи мои, и, чай-поди, не ведаете, что за чудеса за дверью делаются. Одевайтесь-ко поживее! Идемте-ко поглядим, как сполох разыгрался.

Накинув кухлянки и шубы, все вышли из избы.

Величественное зрелище полярного сияния открылось перед взорами людей.

Высоко в небе висел светящийся купол, сотканный из разноцветных лучей. Они непрерывно передвигались то в одну сторону, то в другую, словно плясали. Цвет их, бледный над головой, ближе к горизонту переходил в ярко-красный, розовый, голубой, желтый. «Багрецы наливаются», – говорят поморы о красных лучах. Все цвета радуги сияли и играли, меняясь местами в непрерывном движении. Сполохи часто играли в Нижне-Колымском, но такой яркости и красоты в них не бывало.

Собаки в остроге всполошились. Их надрывающий душу вой раздавался со всех сторон, переливаясь, замирая и снова нарастая.

Необъяснимая тревога вдруг овладела Поповым. Схватив Кивиль за руку, он оглядывался по сторонам. Он волновался, словно трепет разноцветных лучей передался и ему.

Кивиль протянула руку к сиянию и кричала по-якутски непонятное заклинание. Дежнев, дольше Попова живший среди якутов, вслушивался в ее слова и, видимо, понимал ее. Вот что она пела или, вернее, выкрикивала:

 
Беломордых коней хозяин,
Тот, кто черную ночь раздвинул!
Сделай так, чтобы муж Кивили
Никогда ее не покинул!
Прочь бегите, духи злые!
Прочь их гоните, лучи цветные!
 

Дежнев, сдвинув шапку на затылок, любовался игрой сполоха.

– Чудеса! Чудеса-то какие, государи мои! – восторженно повторял Мезенец.

То там, то здесь хлопали двери изб. Люди выходили на двор острога и глядели на игру сполоха, перебрасываясь восклицаниями. Группа людей окружила Дежнева и Попова. Подошли и приказчики Гусельникова.

Полярное сияние вспыхнуло с новой силой. Широкая огненная лента, извиваясь, появилась на востоке. Словно змей из волшебной сказки, летела она над землей, охватывая полнеба и сияя всеми цветами радуги.

– Что, Ивашка, рот-то разинул? – пошутил Дежнев над Зыряниным, выбежавшим из избы в расстегнутом полушубке.

– Сказка словно, дядя Семен, – восторженно бормотал Зырянин. – Гляжу и не ведаю: наяву ли, во сне ли я!

– Ты вот, Федя, книгочей, – обратился Дежнев к Попову, – а что ты в книгах о сполохе вычитал? Откуда он?

– Не знаю, Семен Иваныч, – ответил Попов, переводя дух. – Никто, должно быть, этого не ведает.

– Вот то-то!

– Много незнаемого на земле, – произнес старый Афанасий Андреев. – И когда-то люди еще дознаются до всего!

– Да что, братцы, говорить о сполохе! – воскликнул Дежнев. – О земле, нашей матери, и то многого мы не знаем. Сряжаемся мы с тобой, Федя, идти по морю, а что там, на востоке, никому то неведомо!

– Каких только чудес мы еще не насмотримся! – ответил Попов, не отрывая взгляда от игравших багрецов.

– Насмотримся! А там, глядишь, и новой рекой поклонимся государю.

– Ха-ха-ха! – раздался вдруг пьяный хохот. – Хо-хо-хо! Новой рекой чарю хоцет кланяться! А наш атаман сказал: не видать тебе той реки, как своей маковки!

Все обернулись и увидели пьяного анкудиновского подручного Пятку Неронова. За спиной Неронова, подбоченясь, стояли двое его товарищей.

– Что за рожа! – изумился Попов. – Как ты сюда попал?

– Известно как: воротами. А на Погыце-то реке не бывать тебе, молодеч. Не бывать там и ему, Сеньке Дежневу. Сам атаман Герасим Анкудинов идет с нами Погыцу проведывать.

– Не на Погыче, на виселице вам быть, – вспылил Дежнев, – тебе да Гераське, твоему воровскому атаману!

– Веревка еще не скруцена нас вешать. А тебя, Сенька, атаман обещался разгромить, коли сунешься на Погыцу. Разгромит он тебя и твоих людишек! Рыбам на корм вас пустит! Я, грит, пять сороков соболей привезу! Ха-ха-ха! Пять сороков насулил!

– Пять сороков! – захохотали сотоварищи Неронова.

– Дозволь, дядя Семен, я из этого вора зараз дух вышибу! – Зырянин сбросил полушубок и рванулся к Неронову.

– Не трожь! – раздался бас подошедшего приказного Гаврилова. – Эй, стража! Выбросить воров за ворота! И не пускать их больше в острог!

Анкудиновцев схватили и поволокли к воротам. Зырянин успел-таки отвесить им по затрещине.

Слух, пущенный анкудиновцами, все же вызвал кое у кого смущение.

– Эх, навязались нам на горе лихие люди!..

– Быть беде…

Долго еще под заревом сполоха, там и здесь меж сугробами, стояли люди, толкуя то о сполохе – невиданном по силе сиянии, то об угрозах лихих людей.

14. Весна

Снег уж не слепил глаз. Он потемнел и покрылся жестким настом. Снежные шапки, украшавшие зимой деревья, пооблетели. Их остатки таяли. Звонкая капель приветствовала весну.

На южных склонах холмов зачернели проталины. В лесах среднего и верхнего течения Колымы просыпались медведи. Холодные вешние воды выгоняли их из берлог.

Медведи возились на проталинах, подкрепляясь муравьями и высматривая, не желтеет ли где морошка, не краснеет ли брусника, не синеет ли голубика.

Колымчане повеселели, слыша радостные голоса пернатых переселенцев, тысячами пролетавших над острогом. Как выйдешь из избы да глянешь вверх, в какую бы сторону ни поглядел, всюду в вышине – косяки гусей, лебедей, казарок. Ниже шумят стаи уток.

Веселы птичьи голоса! Дальний перелет окончен. Здесь птица будет гнездиться, высиживать птенцов.

Нижне-Колымский острог ожил. Судовые мастера принялись за обшивку кочей. Еще осенью из ободранной еловой поросли они накрутили «вицу» – гибкие жгуты, применявшиеся для пришивания досок. Теперь вицу распаривали в горячей воде. Зырянин усердно кипятил воду в большом котле и доливал кипяток в кадки с вицей.

Афанасий Андреев, старший приказчик купца Гусельникова, ровно шест, торчал за спиной Степана Сидорова. Старик внимательно следил за умелыми руками кочевого мастера, вращавшего сверло быстрыми движениями небольшого лука. Михайла Захаров, нажимая на круглую деревянную головку, надетую на тупой конец сверла, удерживал инструмент в нужном положении. Сверло, пронятое меж двумя скрученными ремнями (тетивой лука), вращалось то в одну, то в другую стороны.

Кочевой мастер и Захаров были сосредоточенно-строги. Они совершали важное дело, священнодействовали.

Двое молодых покручеников удерживали обшивную доску у ее места на опругах коча.

Афанасий Андреев каждый день бывал на плотбище вместе с Дежневым и Поповым. Любознательный старик охотно согласился идти в поход с Дежневым, хоть и знал, что море его укачивало. Старику все было ново и любопытно. Андреев обо всем расспрашивал бывалых людей и умельцев. Казалось, проживи он хоть сотню лет, по-прежнему бы все любопытствовал.

Еще пуще, чем сверлением, Андреев интересовался шитьем вицей. Изумленный старик видел, как Сидоров пронимал гибкие деревянные жгуты сквозь отверстия и укладывал их в канавки, чтобы сделать шитье заподлицо с досками.

– Ну, братец Степан, молодец! Шьешь деревянным жгутом, ровно сапожной дратвой! – восхищенно говорил Андреев.

Сидоров выпрямился и оправил подстриженные в скобку волосы, выбившиеся из-под ремешка. Он спокойно взглянул на торгового человека.

– Дело-от нам, господин купец, в примету, в свык, значит… Чтоб я его лучше спознал, отец меня не единожды за вихры драл, когда я вот этаким еще был, – Сидоров показал на аршин от земли.

– А скажи мне, Степан, – допытывался Андреев, – отчего вы, поморы, не пришиваете досок гвоздями? Не крепче ли стало бы?

Сидоров презрительно усмехнулся.

– Для нас, добрый человек, железный гвоздь – не больно какое диво. Мы знаем, где его вбить, и вбиваем. А только вицы гвоздем не заменишь.

– Почему так?

– А вишь ты, господин купец… – начал Сидоров.

– Да не купец я, братец. Я приказчик.

– Все одно – торговый человек. Вишь ты, какое дело: походит коч, помотается по морю, расшатываться станет. Тут гвоздь-от течь даст. Негоже это. А вица, она, брат, разбухнет, воды не пропустит. Нет, гвоздем у нас шить не будут. Михайло! Звони ко второй выти[61]61
  Выть – еда. У русских поморов за день было четыре выти: завтрак в 5 часов утра; обедник в 9 часов утра; паужина в 4 часа дня; ужин – в 8 часов вечера.


[Закрыть].

Захаров степенно сложил к месту сверло и его лучок, поднял топор и несколько раз ударил по нему молотком.

Резкий звон разнесся по плотбищу.

– Кончай работу! Обедник! – послышались голоса.

Стук топоров тотчас же замер. Плотники, сплеснув водицей руки, расстилали, кто на досках, кто на земле, свою лопотину[62]62
  Лопотина – (лопоть) – одежда.


[Закрыть] и ставили на нее деревянные миски для ушицы.

Подошли дни, когда судовые мастера завершали работу. На плотбище постепенно затихал стук топоров и тесел, скрип напарьев[63]63
  Напарья – большие буравы.


[Закрыть].

Все кочи были однодеревками, то есть имели лишь по одной высокой мачте. Носы кочей, гордо поднятые вверх, украшены звериными мордами, вырезанными из дерева.

Попов назвал свой коч «Медведем», в память Улуу-Тойона. На носу его коча красовалась медвежья морда. Коч Дежнева был украшен головой моржа. Он назывался «Рыбьим зубом». Коч Исая Игнатьева назвали «Соболем». Коч Семена Пустоозерца – «Сохатым». Коч Ерофея Агафонова – «Бобром». Борис Николаев назвал свой коч «Лисицей».

Весенний ветер бушевал над тундрой. Клочья облаков низко летели над почерневшим льдом реки, наполовину залитым водою.

Наклонясь вперед и придерживая шапку, Андреев пробирался меж избами, отыскивая Дежнева. Наконец он добрался до его избы и, преодолевая напор ветра, отворил дверь. Едва Андреев перешагнул порог, ветер с силой захлопнул дверь. Старик достал большой красный платок и вытер слезинки. Лишь после этого он смог рассмотреть находившихся в избе Дежнева, Попова и Кивиль.

– Ну и силен ветерок-от! – весело проговорил он после приветствия. – Ох, хороша же у тебя женка, Федюха! – подмигнул он Попову.

Смущаясь, Кивиль приняла от него шапку.

– Что ты будешь делать! – обратился Андреев к Дежневу. – Не спится старику, мысли разные лезут! Все о затее нашей думаю. Далеко мы с вами, соколы мои, залетели, а как начну думать, куда лететь дале задумали, то и страшно, и вместе с тем радостно.

– Неужто страшно? – посмеиваясь, спросил Попов.

– Да ведь темнота перед нами, Федя.

– Бог не без милости, казак не без счастья, – сказал Дежнев.

– Вот и я говорю: бояться несчастья – и счастья не будет. А какого несчастья мне бояться? Я – одинешенек. Вот уже тринадцатый год пошел, как сынок мой Вася сложил голову под Смоленском. Погиб он в несчастной войне с поляками[64]64
  В 1634 году Русь сделала попытку вернуть свои города, захваченные Польшей в «смутное время».


[Закрыть].

– Мир его праху! – проговорил Дежнев.

– Думал государь Михайл Федорович вернуть наши старые русские города, да не вышло, – вздохнул Андреев, – так они под польскими панами и остались – и Смоленск, и Глухов, и Путивль.

Собеседники помолчали.

С улицы послышались крики и топот бежавших людей. Дверь распахнулась, и в избу ворвался раскрасневшийся молодой человек. Это был Бессон Астафьев, младший приказчик Гусельникова. Лицо его было возбужденно и радостно.

– Пошла! Пошла Колыма! – крикнул он, сияя глазами.

Попов вскочил, едва не опрокинув стола. Все выбежали на двор, а затем и за ворота острога.

На реке стоял треск и грохот. Казалось, целый полк стрелял из пищалей. Лед дружно двигался, ломаясь, становясь торчком. Льдины кружились и крошились.

Народ радостно бежал вдоль реки с криками:

– Пошла! Пошла кормилица! Пошла матушка Колыма!

Как же им было не радоваться? С концом ледохода кончится голодное время, начнется рыбная ловля.

Собаки с лаем прыгали около людей, словно и они понимали, что скоро конец голоданию.

Но для мореходцев ледоход означал нечто другое.

– Ну, скоро и в путь, в дороженьку, – проговорил Дежнев.

Лицо Дежнева было строгим. Чуть сдвинутые брови и твердый взгляд выражали решимость.

Афанасий Андреев снял шапку.

За ним поснимали шапки и все мореходцы, окружавшие Дежнева.

К концу ледохода на плотбище уложили лежни, по которым должны были спустить суда на воду.

Последние льдины догоняли отшумевший ледоход, когда выбили первый «поп» – бревно, подпиравшее готовое к спуску судно. Под крики жителей острога «Рыбий зуб» соскользнул по смазанным салом лежням и закачался на волнах Колымы, описывая высокой мачтой широкие дуги.