Текст книги "Возвращение к себе (сборник)"

Владимир Киреев
Возвращение к себе

Возвращение к себе
(повесть)

Память сохраняет лучшее

Наверное, у каждого человека бывают в жизни минуты, когда он возвращается к истоку своей жизни, жизни своего рода, пытается лучше узнать и понять, как жили его предки, какими они были, – чтобы зацепиться памятью за всё лучшее, что питает и укрепляет физические и духовные силы.

Владимир Киреев в повествовании «Возвращение к себе» взялся за сложную задачу вспомнить тех, кто предшествовал ему, кто дал ему жизнь, служил примером и помогал присутствием в преодолении жизненных трудностей и, в конце концов, способствовал состояться ему как личности.

Сегодня стало скверной модой приписывать себе высокую родословную и связывать свои исторические корни если не с дворянством, то на худой конец с купечеством.

Родичи Киреева труженики земли, она питает их своими соками, с нею соотносят они всю свою нежность, всю свою любовь и всю свою силу.

Их судьбы интересны и важны не только для автора как родственные души, но и для читателя как натуры цельные и глубокие.

Вторую часть книги В. Киреева составляют охотничьи рассказы. В. Киреев лишён подражательности, так как он не выдумывает, а идёт вслед за событиями, участником которых является. Каждый рассказ жизненно правдоподобен и неповторим.

Сама охота как способ существования и добычи трофеев никогда не была главной в литературном смысле, но всегда была захватывающим, экзотическим фоном, на котором происходило действие. В рассказах В. Киреева нас волнует неразрешимое противоречие жизни: убийство с одной стороны и жалость ко всему живому с другой. Как уживается это в человеке разумном, как он всякий раз идёт по тому же, уже пройденному пути, вопрос, на который нет ясного и простого ответа.

В сотом названии книги «Возвращение к себе» просматривается образ предыдущей дороги. И действительно, многие десятилетия жизни России, жизни русских людей можно назвать дорогой от себя, от своего традиционного уклада жизни, от нравственно-духовных вех.

Обратный путь всегда короче.

Возвращение предвещает узнавание истинного нашего лица, тех родных черт, как внешних, так и внутренних, которые и являются нашей сутью, сутью нашего народа, нашего государства.

Василий Козлов

Возвращение к себе

«В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор и непроходимых лесов попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами – одной в городе, другой на кладбище, – города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город. Они достаточно снабжены исправниками, заседателями и всем остальным субалтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на холод, служить чрезвычайно тепло. Люди живут простые, нелиберальные: порядки старые, крепкие, веками освещенные,» – писал в 1860-м году, в канун отмены крепостного права, великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский.

Такая картина была характерна для зауральских просторов до самого конца девятнадцатого века, когда правительство встало перед необходимостью освоения громадных богатств, скрытых в этих землях, без чего была невозможна нормальная жизнедеятельность громадного государства. И вот постепенно, год от года набирая силу, хлынули в Тобольскую, Томскую, Енисейскую, Иркутскую губернии потоки людей, в основном из глубинной России и малороссийских окраин. Необходимо отметить, что Сибирь – это не просто огромный край, это целый материк, населенный многочисленными народами, причем принадлежащими к совершенно различным этническим группам, у каждого своя история и культура, со старинными обрядами и оригинальными обычаями. Вновь прибывшие постепенно вживались, находили свое место среди суровой, но богатой и щедрой природы.

В детстве, слушая рассказы своей бабушки, я не уставал удивляться смелости этих людей, их громадному трудолюбию, их умению добиваться от жизни того, что им было необходимо.

Работали не покладая рук и зимой, и летом, от зари до зари, чтобы поставить на ноги и в надлежащем порядке вести свое хозяйство. Но что же заставило их сняться с насиженных мест и отправиться в край неизведанный и дремучий? Сибирь была вольным краем, здесь каждый, у кого имелись работящие руки и толковая голова, мог проявить себя, найти свое место под солнцем.

В европейской части России именно в эти годы шло стремительное социальное расслоение в деревне. Бедняки беднели и превращались в батраков, а деревенские мироеды – кулаки – наоборот жирели, становились все богаче и богаче, и не за счет своего труда, а благодаря использованию наемной силы. Поэтому Сибирь становилась своеобразной отдушиной, в нее и хлынули здоровые крестьянские массы.

Что же представляли собой сибирские губернии в экономическом плане? Один из инициаторов массового переселения работящих крестьян на восток П. А. Столыпин писал:

«Сибирь – страна сырья и выгоды вывоза, развивать промышленность в ней не выгодно… Наша экономическая политика в Сибири должна быть основана на признании той истины, что Сибири еще на много лет предстоит быть страной сельскохозяйственной, добывающей и поставляющей на мировой рынок сырье». Эти слова были сказаны в 1910 году. И для того времени они были справедливы. Экономическая жизнь лепилась к железной дороге, пересекающей бескрайние территории, к немногочисленным станциям, как к своеобразным портам, свозились добытые в отдаленных местах сырьевые богатства, и потом все собранное транспортировалось в европейскую часть Российской державы. Железная дорога, собственно, и являлась главной и наиболее технически развитой транспортной артерией Сибири.

Ее наличие оказывало огромное влияние на развитие промышленного и сельского хозяйства этих мест. Справедливыми оказались слова В. И. Ленина о том, что железная дорога открыла Сибирь для капитализма. Постепенно капиталистические отношения проникли и в саму сибирскую жизнь, начали переделывать ее на собственный лад. В здешних деревнях также появились кулаки; к началу первой мировой войны их было до пятнадцати процентов от общего числа дворов. Основную массу же, как и в целом по России, составляли хозяйства бедняков, у кого было менее двух десятин земли на семью, одна лошадь и коровенка. Кулаки имели по пятнадцать и более десятин земли и по пять-восемь голов коров и лошадей.

Всякий раз, возвращаясь в эти места, испытываешь одно и то же щемящее чувство. Казалось бы, ну чем таким особенным способны привлечь тебя эта тайга, эта разбитая вдрызг дорога, эти обмелевшие за последние годы речные перекаты, эти горные кряжи, маячащие в дымке на самом краю горизонта! Но душа неумолимо откликается на неслышный зов родимого земного пространства, завоевывать которое довелось твоим предкам, что решились оставить края, где был их жизненный корень, и, поддавшись таинственной страсти к поиску своего места на Земле, пустились в долгое странствие на Восток. Здесь родились их дети и внуки, в сердцах которых все так же живет стремление к поиску собственного счастья. И когда, где закончится это движение, наверное, знает, один Бог.

Судьба разбросала их по разным городам и селам, у каждого свои заботы, своя семья, свой крест. Но откуда бы не доводилось приезжать на родину – из Мариинска и Тулуна, из Красноярска и Хабаровска, из Чулъмана и Кемерово, из Кубани и далеких северов – всегда их ждет светлая радость общения с покинутым их предками миром, но таким дорогим их потомкам.

После того, как в 1984 году скончалась последняя хранительница истории нашей семьи, бабушка Ира, стало некому рассказывать и хранить предания старины. Но от этого вовсе не пропало у меня желание побольше узнать о жизни патриархов рода. И удивительнее всего то, что собирая отдельные, отрывочные сведения о том, что происходило сто лет тому назад, чувствуешь, как будто включается внутренняя родовая память, и события вековой давности встают перед мысленным взором, как живые. И часто даже кажутся более четкими, чем воспоминания о том, чему свидетелем был сам. Вот уж действительно: большое видится на расстоянии!

Как же все это было?..

Ермолай

Жил Ермолай небогато. Да и как тут разбогатеешь, когда на шее у тебя орава, а земли пахотной – всего ничего, и в хозяйстве одна лошаденка да коровенка. Сыны, правда, хорошо помогали, нечего Бога гневить, но разве разгуляешься, ежели надел твой – пара десятин и прибавки ждать неоткуда: ни от помещика, ни от царя. Как ни раздольна Российская империя, а тесновато приходилось крестьянам, особенно в тех губерниях, что расположены ближе к западным окраинам государства. Одним словом, старайся не старайся, а в богачи на Черниговщине не выбьешься.

Думал-гадал Ермолай Кириенко, как прокормить свое семейство, детей и внуков поднять, да на ноги поставить, чесал в затылке, теребил бороденку, а придумать ничего путного не мог. А тут еще оженились старшие сыновья – Змитрок и Павел, и не пожелали идти примаками в чужие дома, а привели молодух под родимую кровлю. В свое время у Полины, жены Змитрока, родился мальчик. А вскорости и Арина, молодая супружница Павла, подарила ему дочку – Иринушку.

Сам-то Ермолай был к тому времени вдовцом, по дому больше распоряжалась его дочь Фрося: доила коров, варила, убиралась по хозяйству. Теперь вот и невестки стали помогать ей, а свекр внимательно следил, чтобы все в доме шло чин по чину. Снохи его побаивались.

Да все же с годами стал старик сдавать, и хотя по-прежнему мог Ермолай каждый божий день с утра до вечера заготавливать дрова, молотить зерно на току, управляться со скотиной, но постепенно бразды семейного правления переходили в более молодые руки: главой в доме становился Павел.

Змитрок же работал неподалеку на заводе, приходил поздно и домашние заботы его мало касались. Вслед за ним начинали поглядывать на сторону младшие братья – Афанас и Митрофан, подумывая о том, что не худо бы и им найти работенку не пыльную, но денежную, раз уж завещанное пращурами землепашество перестает кормить. Сводить концы с концами семье становилось все труднее. Конечно, ни одни они жаловались на судьбу: это у богатых соседей зимой стояли амбары, полные зерна, голытьба же бегала с лукошком по округе, пытаясь раздобыть хоть что-нибудь съестного под весеннюю отработку у помещиков либо у зажиточных односельчан. Немало таких семей в Морозовке.

И вот как-то раз в воскресный день староста с сельским писарем обходили крестьянские дворы, приглашая всех Морозовских жителей на сход. К полудню многолюдная толпа загомонила на деревенском майдане возле старостиного дома, заглядывающего в ставок яркими наличниками. Степенно здоровались мужики, делились видами на будущий урожай, тихо перешептывались между собой бабы, ребятня галдела и пошаливала – ждали начала разговора.

Пришло на сход чуть не в полном составе и семейство Кириенко. По бокам от Ермолая расположились, как караул, коренастый Змитрок и высокий Павел, чуть поодаль – Митрофан, немного впереди отца – младшенький, Афанас.

– Батя, о чем же нынче гутарить будут? – спрашивал он отца.

– Погодь, сынок, всему свой черед, – ответствовал Ермолай, насупив густые брови и напряженно осматриваясь вокруг, словно надеясь найти выход из затруднительного положения.

– Эй, Ермолай Харитонович, как живешь-можешь? – неожиданно окликнул старика подошедший к нему писарь и, не дожидаясь ответа, заключил:

– Не сдюжит твоя орава в нашей местности, ох не сдюжит.

– Почто так говорим, – сурово спросил Ермолай.

– А то, что с сынами твоими можно недурственно жить, да только не здесь. А я вот что тебе скажу: в Сибирь вам надобно подаваться, в Сибирь. В ходоки…

– Да слыхивали мы про сибирские-то края, – поглаживая бороду, согласился Ермолай, – мол, и жизнь там вольнее, и землицы вдоволь каждому, и народ справный, но страшновато с насиженного места сниматься, чай, не птицы перелетные…

– Вот что, Ермолай Харитонович, к нам чиновник с Чернигова прибыл, бумагу привез, по которой черным по белому значится: которые в Сибирь на поселение по своей воле пойдут, тем недоимки старые списать, там земли от пуза нарезать и от воинской службы отсрочить. Так что кумекай, у тебя четверо молодцов, а война-то она завсегда приключиться может. Японец-то, вишь, на наши острова зарится, али, к примеру, турки полезут… Про то и газеты талдычут. В обчем, Ермолай, смотри и слушай, сейчас этот самый чиновник насчет переселения толковать будет, – писарь похлопал по плечу самого статного из сыновей Ермолая, Павла, и отошел к старосте, о чем-то разговаривая с приезжим чиновником.

Морозовский староста старательно откашлялся и обратился к сходу:

– Вот какое дело, мужики. С вами господин из губернии потолковать хочет, насчет вашего житья-бытья.

Чиновник поправил пенсне, завел, словно тихую шарманку, разговор о трудностях крестьянской жизни, о тесноте и узости крестьянских наделов, о том, что помещики не хотят и не будут делиться землею с народом. Чувствовалось, что черниговский гость давно объезжает деревни и села, речь его обкаталась, точно горсть речных голышей, но слова его западали в душу, в них слышалась удивительно простая и неприкрытая правда жизни. Все гадали, к чему клонит заезжий оратор.

По предложению государя и правительства многие крестьяне уже покинули свои малые земли и отправились на восток, на сибирские просторы, за Байкал, на Амур-реку. Переселенцам государство помогает добраться, дает ссуды и пособляет обжиться на новом месте. И большинство тех, кто покинул старые свои хаты, разбогатели, построили себе большие усадьбы и живут припеваючи.

Так что малоземельным нечего тревожиться – поднимайтесь со своих тесных гнезд и езжайте к своему счастью.

Помните, что Сибирь российскому государству не на тарелочке поднесли – ее завоевал первопроходец Ермак Тимофеевич с товарищами, а нам они завещали обживать и заселять сей дивный и богатый материк. Неужто ж мы спасуем? – закончил приезжий.

Народ разом притих, чувствовалось, землепашцы переваривают сказанное. «Оно, конечно, заманчиво, но, с другой стороны, и риск немалый…» Нечто подобное крутилось в уме у Ермолая, но его особенно раззадорили последние слова чиновника: как-никак в деревне его частенько кликали Ермаком, и упоминание о славном казаке подталкивало Ермолая. Но старик не любил принимать решения с бухты-барахты, а потому решил дослушать до конца.

– Значит так, мужики… – староста решил подвести итог разговору, – ясное дело, на все воля Божья… Должно быть ясно, что земли много, а здесь – кот наплакал. Никто силком вас не гонит, думайте, мозгуйте. Только кто пожелает переселяться, подходите записываться.

Толпа словно очнулась, задвигалась, зашумела. Из массы, только что казавшейся монолитной и слитой, посыпались возгласы на все лады:

– Чего там, сами знаем!..

– Сибирь она и есть Сибирь…

– Небось богатеям хотите нашу землицу освободить, не выйдет!..

– До Бога высоко, до царя – далеко…

– Сами-то, вишь, не едут!

– Уж лучше, где родился – там и сгодился…

– Поразмыслить треба…

– А что, мужики, однова живем?.. На том и порешили: погодить, прикинуть. Нетерпеливые стали расходиться по домам, лишь немногие из собравшихся потянулись к старосте, поподробнее разузнать, что и как. Долго еще черниговский чиновник разъяснял и убеждал в выгоде сего предприятия.

Пока батька пытал старосту и гостя из губернии, Павлу вспомнились те бродяги, которые добирались до черниговщины из сибирских далей. Измученные долгими скитаниями, грязные, в рваных обносках, тем не менее, когда речь заходила о жизни за Уральским хребтом, они как будто загорались и становились другими людьми. Понятное дело, край неблизкий и суровый. Крестьяне живут там раздольно и работают только на себя. Бескрайние земли богаты урожаями и подземными рудами, нетронутая тайга раскинулась на тысячи верст и манит неизведанными угодьями. Лесу там никто не считает: бери и руби дома, строй новую жизнь. В тайге зверя богато, да и зверь-то непуганный, чуть ли не ручной. Реки кишмя кишат рыбой. А ягоды, а грибы? Край богатый, только жить вот там некому…

Признаться, ни одни бродяги рассказывали в последние годы о сибирском раздолье. Это прежде туда гнали одних арестантов-каторжников и солдат. С недавних пор повалила туда уйма всякого народу: ехали сметливые купцы за дешевым, выгодным товаром, ехали артельщики строить железную дорогу от Москвы до Манчжурии, ехал мастеровой люд, соблазнившись новыми производствами, ехали переселенцы-крестьяне, отчаявшиеся прокормить детей в центральной, коренной России, ехали и те, кто весь век ищет неясное, дальнее счастье. Уехало несколько семей и из Морозовки. Лишь изредка приходили от них весточки, из которых можно было понять, что хоть и тоскуют переселенцы по оставленной родине, а все-таки зацепились, отвоевывают новый уголок у тайги. По всем статьям у Павла выходило, что затея с переселенцами – стоящая. О том, что нужно перебираться в Сибирь, Павел думал давно и сегодняшний сход укрепил его в этом, но как убедить отца?

По дороге домой Ермолай молчал. Молчали и сыновья. Напрасно Афанас пытался взглянуть батьке в глаза, выведать, что у того на душе.

– Дома погутарим, – коротко сказал он.

Вечером того же дня состоялся небольшой семейный совет. Ермолай выслушал мнения всех сыновей, грозно зыркнул глазами в сторону снох, но они предпочли отмолчаться, а потом постановил, как отрезал:

– Разное болтают про эту вашу Сибирь. Мало ли что. Говорят, в Москве кур доят, а мы пошли даже титек не нашли. Давайте-кось сделаем так: попытать надо, чтоб на рожон не лезть. Ты, Змитрок, – посмотрел он на старшого сына, – дело сказал. Неча всю семью с места рвать, пока не вызнаем, что и как. Тебе, значит, и идти в ходоки. Посему бери в заводе расчет и отправляйся в дорогу. Ты старшой, тебе и прокладывать первую борозду. Собирайся…

Неделю сушили бабы сухари, латали одежду, Ермолай занял грошей и разузнал у односельчан, в каких местах за Уралом можно найти своих, морозовских. А без земляка, известное дело, на новом месте укорениться тяжко.

И Змитрок уехал.

Проводив брата, Павел и сам помаленьку стал собираться в дальний путь, запасался добрым инструментом и инвентарем, а главное – готовил себя душевно к нелегкому переезду.

Потекли долгие дни ожидания, Ермолай, как и прежде, вел хозяйство, не показывая и виду, что обдумывает возможный отъезд.

Сняли урожай – благо погоды к тому благоволили, намололи муки, оставили семена на будущий сев. Ехать в чужбину без своего запаса – пропащее дело. Сыны тем часом ловили в озере рыбешку, а как похолодало, добывали куропаток, зимой строгали топорища, вытесывали черенки, ремонтировали телеги, латали сбрую. Ермолай подшивал валенки, вечерами молодухи Арина и Полина затягивали песню, в которой переплетались русские, малоросские и белорусские напевы. Мужские басы подпевали им, но каждый знал, что лучший мастер петь, Змитрок, в отъезде, и все как бы надеялись этим пением приблизить день свидания с близким человеком.

На Рождество установился мороз. Снег сверкал на солнце и весело похрустывал под валенками. Полина отправилась было по воду, но у ворот заприметила идущего по улице странника. Заросший густой бородой, в грязной, пообносившейся одежонке, с котомкой за плечами он был похож на тех бродяг, что время от времени забредали в Морозовку, но вдруг в походке идущего ей почудилось нечто знакомое, она перекрестилась и в волнении прислонилась к городьбе, но через мгновение кинулась навстречу мужу. Пока они обнимались и целовались, из избы вывалило почти все семейство. Афанас и Митрофан в один голос закричали:

– Братка приехал! Вернулся Змитрок! – Павел, крепко поручкавшись с брательником, сдернул с его плеча мешок и все, веничком обметая ноги от снега, вошли в дом.

Ермолай с важным видом сидел за столом, когда Змитрок показался на пороге, он привстал и сделал шаг навстречу.

– Ну здравствуй, Димитрий! – непривычным, как в метрике, именем назвал он сына и, хотя улыбки не было на лице старика, всем было ясно: Ермолай доволен.

Снохи носились по избе, собирали на стол, кудахтали, хохотали. Вскоре на столе была расстелена свежая полотняная скатерка и на нее торжественно водрузили пузатый медный самовар и огромный чугунок с картошкой. От сверкающего самовара, от рассыпчатой картошки, от нарезанного толстыми ломтями ситного хлеба, занятого у соседей, исходили сладостные ароматы, но все взорами тянулись к лицу возвратившегося Змитрока. Оно светилось усталой улыбкой. Не только возвращение к родному дому, не только радость свидания с близкими, не только возможность посидеть за одним столом с любимой женой, отцом, братьями согревали душу Змитрока – по его глазам можно было прочесть, что ему удалось-таки отыскать земли, в которых они смогут начать новую, полную надежд и трудов праведных жизнь. Но одно дело – читать по глазам, а совсем другое – услышать собственными ушами увлекательный рассказ о неизведанных землях. И Змитрок не стал томить домочадцев, раскрасневшись после первой рюмки самогона, подробно поведал о том, что увидел и узнал за долгие недели странствий.

За столом ловили каждое его слово, каждую подробность. А когда он умолк, все заговорили разом:

– Выходит дело, в Сибири всего навалом? – с легким недоверием переспрашивал глава семьи.

– Говоришь, земли и работы на всех хватит? – пытал Павел.

– Батька, а ты ведьмедя бачил? – смеялся Афанас.

– А как там насчет гарных девок, е? – интересовался повзрослевший Митрофан.

– А калачи в Сибири горячи? – смеялась Фрося.

– Много ли там наших, черниговских?

– А ты на «железке» не струхнул?.. Как же ты в такой огромадной Россее не заблудился?.. Змитрок едва успевал отбиваться от наседавших от него с расспросами, но, видно по всему, приятен был ему этот натиск.

Наконец, Павел спросил брата:

– Так что же ты скажешь, есть резон отправляться али нет:

– По мне, так надо переселяться. Тем паче, что и зацепка есть. Помните Чеснокова Гаврилу? Он там крепко обосновался, зовет к себе под бок. Ну а работы… работы там всем хватит.

– Ежели работы непочатый край, как бы не загнуться – сострил Митрофан.

– Оно, конечно, от работы кони дохнут, – строго прервал его Павел. – Только по мне лучше самый тяжелый груд, чем нищета и лишения. Скажи, батяня, разве Кириенко когда-нибудь чурались работы?..

Но отец сидел молча. Он был тих и задумчив, будто готовился принять решение, которое решит судьбу всего его рода. Слова Змитрока затронули его за живое.

Он тяжело поднялся над столом и, крепко сжимая в руке стакан с самогоном, провозгласил:

– Собирайтесь в путь-дорогу. А мы с Фросюшкой повременим. Поживете там, а мы – здесь… А там посмотрим.

Сборы были неторопливыми, обстоятельными – все-таки не на соседний хутор предстоит дорога. Перво-наперво Павел сходил к старосте и записал в переселенцы всех, кроме отца и Фроси. Хороший рабочий инструмент на новом месте – главный помощник. Проверили и отточили топоры, пилы, рубанки, всевозможный мелкий столярный и плотницкий инструмент. Запаслись конской сбруей, веревками, мешками, бечевой. Уложили про запас одежду, сапоги, сухари, соль, спички. Взяли ячменя для будущего сева. Насыпали в мешки понемногу гречихи, льна, проса. Наступил день отъезда. Ермолай, кряхтя, выставил из погреба бочонок с квашеной капустой.

– Капусту-то на что, бать? – спросил Павел.

– Помалкивай лучше. В дороге все сгодится, запас карман не дерет.

– Так ведь не дотащим же!

– Упрете – не упрете, дело ваше. Мое дело – поставить, – ворчал Ермолай, дают – бери, а бьют – беги!..

– Ладно, попробуем дотащить, – успокоил отца Павел.

– А вот это, – Ермолай вытащил из амбара мешок отборного зерна, – наша рожь родная, морозовская. Сколь годков уже нас не подводит. Испытаешь ее, Павлюк, на новой землице, голос старика задрожал, и он, отвернувшись, стал теребить тюки уложенного в дорогу скарба.

Кто знает, что думал и чувствовал в эти минуты старый Ермолай? То ли переживал за детей, то ли завидовал их юношескому порыву, то ли горевал о том, как будет один вести немалое хозяйство. А может вспоминал свою старуху, не дожившую до того дня, когда оперившиеся птенцы дружно вылетят из родового гнезда; и то сказать, будь жива их матка, то-то было бы и слез, и причитаний, и сердечных наказов. Но судьба распорядилась так, что ему одному приходится провожать младших в неведомые края.

Поужинали молча, знать, думал каждый свою думку. Хозяйки выставили на стол привычный чугун с дымящейся картошкой, глиняную чашу с капустой. Перед каждым было по краюхе домашнего хлеба да по кружке молока. Но горьковат был хлеб в этот вечер. Павел все время поглядывал на отца, беспокоясь перед расставанием: нелегко ему будет теперь, когда все работники оставляют насиженное место.

– Павлюк, – тихо сказал Ермолай, – проверь деньги, паспорта, да схорони документы понадежнее: подальше положишь – поближе возьмешь. Кто знает, сколь теперича проходимцев на той «железке» обитается… Главное дело, ребятишек берегите, – тут Ермолай кивнул снохам, – а не то застудите – будут вам ходоки…

– Ладно, батя. Вы-то тут, как без нас обходиться будете?

– Ничего, только бы у вас все было хорошо, а мы как-нибудь перебьемся, не первая зима на волка, – грустно улыбнулся Ермолай, подмигнув Фроське, которая внешне храбрилась, но в глазах у нее тоже стояли слезы, готовые всякий миг скатиться по румяной щеке.

Последний раз проверили уложенный на телеги скарб. Арина сняла с полки и бережно завернула в холстину икону, образ Николая Чудотворца, положила ее в мешок с чистым бельем.

– Теперь вроде как все, – объявил Павел и, подойдя к жинке, крепко обнял ее.

Спать легли раньше обычного. Ермолай спал плохо, просыпаясь, слышал, что не спится и сыновьям. Несколько раз выходил во двор, подолгу стоял на вольном воздухе, смолил самосадную цигарку, глядел в звездное небо. Где-то далеко лежали сибирские земли, но и на них смотрели теперь эти мигающие созвездия. «Вот так и будем теперь общаться – через ночное небо. Я посмотрю на Звездный Воз, сынки поглядят и вроде как повидались…» В долину над рекой опускался густой туман. Старый дом Ермолая притих, нахохлился, словно печалясь о покидающих его хозяевах. Рядом стояли сонные хаты соседей. Здесь вырос Ермолай, родились и возмужали его сыновья, он мечтал, что по скрипучим половицам будут бегать босые ножки внучков.

«Ничего, Бог даст, проживем, – размышлял старик. – Глядишь, выдам Ефросинью замуж – девка-то справная, видная. На нас земли хватит. Силенок, правда, маловато, ну да ничего, сдюжим. А парни пускай едут, может, найдут свое счастье на новом-то месте, помоги им, Господи, прожить свою жизнь лучше, чем довелось нам…»

…Наутро тяжело нагруженные переселенцы были готовы в путь-дорогу. Проводить их вышли чуть ли не все морозовские жители. Старики рядком уселись на завалинке, зажав между коленей батожки. Детвора носилась с гомоном и визгом, и на нее то и дело поцыкивали взрослые. «Будь жива ваша матка, – думал старый Ермолай о сыновьях, – крепко обняла бы и расцеловала… Да не судил Господь дожить до этого часа…» Местный батюшка отслужил напутственный молебен и благословил на благополучный переезд. Сердечно простившись с родными и земляками, Кириенки двинулись в дальнее странствие. Целый обоз отправился от родимой хаты на станцию железной дороги.

Ермолай проводил их до самого вагона, помог перегрузить имущество в теплушку. Прощание с сынами было недолгим: крепкое пожатие руки, хлопок по плечам, два-три слова, все уже было высказано накануне. Машинист дал громкий гудок, и паровоз-тягник, тяжело подминая под себя стальные рельсы, двинул состав на восток и скоро скрылся вдали, за перелеском.

* * *

Ходко бежит «Нива» по зарастающему поселку. На «Москвиче» сюда лучше не соваться увязнешь по брюхо. Жди потом встречного или попутного транспорта, чтобы выдернули машинешку из грязи.

Каждый поворот, каждый холм, каждая ямина знакома так, что, кажется, мог бы вслепую, с завязанными глазами преодолеть этот нелегкий путь. Хотя вроде бы и редко бываешь тут, раз в несколько лет, а память сердца остается цепкой и позволяет разом восстановить в уме все детали, еще час назад казавшиеся забытыми.

Не часто встретишь по пути прохожего человека или машину. А уж ежели доведет судьба познакомиться с кем-то на этой дороге, то долго будешь помнить. Чем манит к себе этот край, эта дорога, эти деревни, оставленные жителями и заброшенные, чем, наконец, трогают мою душу вон те рябиновые и боярышниковые кусты, что подступают почти к самой дороге, наклоняя свои ветки к крыше проезжающего автомобиля и как будто поглаживающие ее, как мальца по макушке?

А где же река? Полноводная, она когда-то давала жизнь пришедшим к ней людям. А сегодня высохшее русло реки заросло травой и кустарником. Кажется, что и река ушла вслед за людьми, покинувшими эти края.

Моя родова, когда-то смелая и сильная, легла навсегда на этих погостах. И вот стою я теперь перед сгнившими от времени и покосившимися крестами. Едва заметные бугорки земли, которые когда-то были высокими, ухоженными надгробьями, теперь покрыты травой и кустарником. А между бугорками уже поднялся новый лес. И чувствую, как замирает сердце, щемит душу, и слезы наворачиваются на глаза от жалости и безвозвратности ушедшего.