Текст книги "Возвращение к себе (сборник)"

– Да уж, не хуже наших землянок, – согласился Павел.

– Но чем больше сена они съедят, тем холоднее им будет, – трезво заметил Митрофан. – Я бы на их месте свой аппетит-то поумерил.

– Хватит балагурить, – докурил цигарку Змитрок. – Пошли скотину переводить в ваши хоромы.

И сам первый отправился в свою землянку за поросятами, уже подросшими и раздобревшими.

Вскоре вся скотина была собрана в этом сенном общежитии. Лошади и коровка стояли каждая в своем стойле, для шебутных и назойливых поросят выгородили отдельный закут, а под потолком на шесте сидели нахохлившиеся куры. «Ноев ковчег, да и только!» – подумал Павел, любуясь этой прозаической картиной сельской жизни.

В зимнее время нескончаемая круговерть крестьянских дел и забот немного затихает, посреди неотложных трудов появляются небольшие просветы для отдыха.

По первому снегу, как только припорошило всю поверхность земли тонким слоем нетронутого, словно коленкорового, полотна, Павел и Афанас решили отправиться на охоту, хотелось побродить по заснеженной тайге, подышать морозным чистым воздухом. Надев теплые зипуны и шапки, они вышли со двора, перебрались через речку, схваченную еще тонким, но уже прочным, слегка прогибающимся под тяжестью человеческого тела ледком.

За рекой начинались обширные таежные угодья, и хотя за лето довелось не раз побывать в лесу, в основном, это были пока места заповедные, неизвестные, новые. Вот и теперь Павел и Афанас неожиданно забрели в такой густой, непролазный ельник, что даже жутковато стало. Вековые деревья стояли такой плотной стеной, а раскидистые лапы так опускались до самой земли, что охотники с трудом могли продираться через эту чащобу. Цепкие ветви хватали за одежду, сухая колючая хвоя сыпалась за шиворот. Потихоньку поругиваясь и кряхтя, братья пробирались сквозь таежные дебри и уже готовы были повернуть назад, как вдруг заслышали тихий, но отчетливый свист. Рябчики! Тогда они пошли по направлению к этому свисту, который становился все ближе. И вот зоркий Афанас заметил дерево, на котором сидела целая стая рябчиков.

Чтобы птицы их не заметили, требовалось обойти их сбоку, под прикрытием кустов. Стали подкрадываться, боясь вспугнуть неосторожным движением или треском переломанной сухой ветки. Однако когда они подкрались к дереву с другой стороны, птицы как будто сквозь землю провалились – не было видно ни единого рябчика. «Что за притча! – в сердцах подумал Павел. – Неужто улетели?» А Афанас схватил увесистый сук и бросил его в куст, туда, где прежде сидели рябчики. Два рябчика испуганно сорвались с ветки и перелетели на другое дерево и сели так, что можно было достать их выстрелом. «Стреляй же!» – шепнул Афанас брату, тот прицелился. Лес огласился звучным грохотом, а рябчик упал к подножию ели.

– Ловко это у тебя получается, братка! – сказал Афанас и хотел было кинуться за добычей, но Павел ухватил его за плечо: постой, мол. Он обратил внимание, что второй рябчик не улетел прочь, а, съежившись, сидел на другой ветке, ближе к стволу.

Павел вскинул ружье, долго наводил мушку на цель и, наконец, выстрелил. Второй рябчик так же, как и первый, упал на землю. Когда они подошли ближе и увидели птиц, лежащих рядышком на снегу, на ум Павлу пришла мысль:

«Вот так вместе жили, вместе летали, жизни радовались, кормились, вместе и умерли».

Подобрав дичь, охотники выбрались из густого ельника и побрели вверх по течению речки Алексеевки. Следов кругом было много, и Павел, когда мог их узнать, объяснял младшему брату где пробежала лисица, где мышиные цепочки, а где прошел, глубоко вдавливая грунт, сохатый. Но вблизи зверья не попадалось.

И вдруг они заметили свежие заячьи следы. По всему было видно, что косой только что прошмыгнул здесь и не мог далеко уйти от этого места. Братья молча прошли вперед, чуть пригибаясь к земле и пристально всматриваясь в белесые холмы и низинки. Вскоре они настигли беглеца. Афанас снова первым приметил зайца. Его спинка едва виднелась из-за низкого куста и немного вздрагивала, но когда они подошли еще ближе, заяц выскочил на открытое пространство и кинулся было наутек. Но Павел оказался наготове: вскинув берданку, он подождал, когда заяц выскочит на ровное место и нажал на курок. Тот в последний раз скакнул, в полете перекувырнувшись через себя, и замертво свалился на снег, окропив его своей теплой кровью.

С такими трофеями не стыдно было возвращаться домой, и братья двинулись к своим землянкам. По дороге домой Афанас сперва гордо посматривал на брата, а потом спросил:

– Как ты думаешь, братка, наверное, батька остался бы доволен нашей стрельбой? Вот бы его переманить к нам в Алексеевку!

– Погоди, Афоня, переманим старика, надо только обустроиться получше. Не годится, чтобы он в землянке жил. Это нам не страшно, а его старые косточки сразу заболят на земляном полу. Вот сладим избы – Змитроку, мне, Митрофану, тебе, там и видно будет.

– Когда еще это будет! – нетерпеливо вздохнул Афанас.

– Ничего, тише едешь – дальше будешь, а поспешишь – людей насмешишь.

Возразить было нечего, и Афанас бодро зашагал в сторону дома.

Наконец установилась и настоящая сибирская зима с лютыми морозами. Казалось, вся жизнь замирала в такие дни – что же говорить о ночах, когда становилось еще холоднее. В такие дни редко увидишь на улице человека, повсюду – безмолвие, и только над избами и землянками поднимался к холодному ясному небу дым печей.

Но скоро мороз ослабил свой напор. Стало теплее. Днем солнце светило весело, словно весна не за горами. А может, переселенцы просто привыкали к здешней погоде. Тогда мужики стали выбираться из своих землянок, заниматься всевозможными хозяйственными делами. Прежде всего принялись за постройку капитальных рубленых домов. Зимние холода надо было использовать для заготовки лесоматериалов для плотницкой работы: пока лед на реке крепкий, можно было возить из тайги любые толстенные бревна. Волочь эту тяжесть по снегу для лошадей было легче, чем летом, вот и упирались. К тому же тяжелый, требующий большой физической силы труд помогал легче переносить холода и людям, и скотине. Доставленные ко двору бревна уже на месте пилили, ошкуривали, строгали, рубили будущие венцы первых пятистенков. Места кругом было много, а потому избы сразу ставили там, где для них выбрано было место, и подогнанные друг к дружке бревна тут же укладывались на мох.

Словом, погода не слишком мешала семейству Кириенко обосновываться на новом месте. К весне два просторных сруба были полностью готовы, оставалось только накрыть их крышами, вставить рамы и двери, настелить полы с потолками. Отделочные работы только кажутся второстепенными, а на деле требуют и большего мастерства, и большего времени. Поэтому-то братья так торопились: весной некогда будет.

Но какой мягкой ни была первая их зима, она была серьезным испытанием для людей, привыкших к более теплому климату. Постепенно таяли запасы продовольствия в амбарах. Все тоньше становился слой сена и соломы, покрывавших конюшню. Каждый день солнце вставало все раньше, но мороз отступать не собирался, не зря ведь говорят в народе: солнце – на лето, зима – на мороз.

Чувствовали это не только люди и скот, но и сами таежные обитатели, ближе и ближе подбиравшиеся к человеческому становищу. Им тоже становилось все голоднее и голоднее, и они рассчитывали поживиться чем-нибудь возле человеческого жилья.

В конце февраля в окрестностях Алексеевки появились волки. Сперва рассказы о том, что их видели в тайге, воспринимались как выдумка. Над теми, кто об этом говорил, посмеивались, подтрунивали. Но когда их ночной вой стал слышен в самой деревне, смешки сразу прекратились. И даже когда ты сидишь в теплой землянке, куда никакому хищнику не пробраться, волосы встают дыбом при звуке волчьего протяжного завывания. Жутко представить себе, что в темноте, под призрачным лунным светом эти голодные хищные звери как хозяева разгуливают по дворам, заглядывают в срубы, рыскают вокруг амбаров и конюшен. Старшие, понятно, более всего опасались за скотину: не будешь ведь ночи напролет дежурить около сараев, где содержится скот. Дети же боялись волков как таинственную, страшную опасность, которая в темноте приходит из лесной чащи, чтобы утром бесследно раствориться, улетучиться.

Несколько раз волки пытались пролезть в сарай, где находились лошади и прочая живность семьи Кириенко. Пока это не удавалось: стены из сена были достаточно толстыми и слежавшимися. И все-таки, разглядывая их следы вокруг жилища, Павел испытывал жгучее желание отомстить непрошеным гостям, которые при случае не пощадили бы ни его, ни домочадцев, ни скотину. Когда же утром он увидел, что волки пытались лапами разгрести солому, заслонявшую вход в конюшню, терпение его лопнуло: сколько можно ждать опасности – не лучше ли пойти ей навстречу. Зарядив берданку и одевшись потеплее, он спрятался в сарае вместе с лошадьми и курами, рассчитывая подстеречь кровожадных хищников.

Когда все в землянках угомонились и наступила полная тишина, Павел стал чутко вслушиваться в ночные звуки. Сначала он не слышал вообще ничего. Пришлось прокопать в стене две дыры, чтобы все-таки рассмотреть, что же происходит там, на улице. Однако и глаза отказывались видеть что-либо в кромешной тьме. Казалось, все заснуло в мире, ни звука, ни проблеска. И только один из коней, Серко, вроде бы проявлял беспокойство, мотал головой, напряженно озираясь по сторонам. Павел продолжал всматриваться в ночь, вслушиваться в безмолвие. Но все было тихо, спокойно; Павел разомлел в тепле, которое шло от дыхания скотины: он то приникал к своим бойницам, то откидывался в угол, на мягкую солому. В конце концов сон сморил дозорного, глаза сами собой закрылись, и в сновидении предстали картины его юности, малоросская природа, вечерние гуляния парубков и дивчин под крупными августовскими звездами.

Он очнулся от жесткого, испуганного лошадиного храпа. Оба коня беспокойно переставляли ноги, уши настороженно стояли, они фыркали и вздрагивали всем телом. По всему чувствовалось, что там, за сенными стенами сарая, творится неладное. Павел поднялся, взял берданку и глянул в дыру…

Прямо перед собой – не более чем в полуметре – он увидел волчью морду! Зловещий оскал, горящие глаза. Несколько секунд, показавшихся вечностью. Павел оторопел – так близко волка он не видел никогда в жизни, да и волк, видимо, никак не думал встретить в конюшне человека. Волчий вой раздавался отовсюду, словно они окружали сарай и готовы к штурму. Павел решительно высунул из дыры дуло своей берданки и выстрелил прямо в волчью морду.

Вой сразу же прекратился. Торопливым шелестом по снежному насту стелились прыжки испуганных лесных разбойников. Павел высунулся наружу и заметил, как в призрачном свете луны стая волков быстро удаляется прочь от человеческого жилья. Он откинулся на спину, перевел дух. Только теперь ощутил на лбу горячую, жгучую испарину и почувствовал как бьется в груди возбужденное опасностью сердце. Кони мотали мордами, словно благодарили своего защитника: опасность на сей раз миновала.

Павел подгреб под себя охапку сена, уткнулся лицом в пахучие стебли жесткой высохшей травы и уснул – больше в ту ночь его ничто не беспокоило.

Когда ранним утром он вышел из сараюшки, в нескольких шагах он увидел убитого волка. Мощный, матерый зверь лежал, распластав лапы по снегу, окропленному его запекшейся бурой кровью. Павел затащил волка в жилище, чтобы он оттаял, содрал с хищника шкуру и повесил ее, задубевшую, на кол. Волчью тушу он выбросил на задворки, но долго ей там лежать не пришлось. Уже следующей ночью тело волка исчезло.

* * *

Наконец редеет строй деревьев по обочинам, дорога выводит тебя на опушку, откуда простирается потрясающий вид. То полого, то круто опускающаяся к речке излуке пустошь открывает необъятные горизонты. Но не дальние дали и горный окоем приковывает к себе твое внимание, а именно этот склон, эта впадина, этот косогор, приютивший некогда дворы алексеевских жителей.

Сколько было хожено-перехожено по горе людьми моего корня, обживавшими эти места! Как нелегко было натаскивать воду из-под горы – колодец с высоким журавлем тоже был в деревне, но он не мог обеспечить всех нужд. С каким неутомимым упорством поднимались по этому склону хозяйки, несущие в покрасневших от холода руках выполосканное и трижды потяжелевшее белье. И как любили скатываться на салазках с этой горы ребятишки, на своем опыте познавшие справедливость русской народной поговорки: любишь кататься – люби и саночки возить.

Когда-то эти места были обильно заселены людом. В каждой семье подрастало чуть не по десятку мальчишек и девчонок. Зимой и летом гомонила, жила своей неприхотливой, но удивительно гармоничной жизнью сибирская деревенька. Потом был исход – страшный, беспощадный, выметающий начисто расплодившийся народишко, некогда с таким трудом заселявший эти места, среди которых были и Кириенко.

Старики умирали, молодежь разбегалась по свету в города и поселки, словно за сказочной призрачной жар-птицею, ребятишек становилось все меньше. Менялся уклад самой жизни, а способствовало тому необузданное рвение недальновидных политиков: то хрущевское разорение сельских подворий, то изобретенная Татьяной Заславской теория неперспективности деревень. Брошенное, оставленное жилье – вот что постепенно становилось образцом здешних мест. Евангельские слова – «мерзость запустения» – как нельзя лучше подходят ко многим деревням и селам России.

Преданы забвению могилы людей, чей громадный труд развил и поднял экономику России в те далекие годы.

Ибо это были герои, крепкие люди.

Мы, нынешнее поколение, как отголоски, благодарны им за то, что живем на этой земле.

Мы должны возрождать и укреплять ту силу, которая изначально была вложена в коренников наших родов.

А дорога петляет дальше, и машина, преодолевая вброд перекат небольшой речки без названия, движется к намеченной цели, а я в мыслях своих обращаюся к образу своей бабушки Ирины Павловны.

Ирина Павловна

Но слова деревенского старосты оправдались лишь отчасти. Конечно, привыкнуть к суровому климату было нелегко, но, как говорится, где наша не пропадала. И Кириенки освоились в Томской губернии, приросли корнями к этой благодарной земле. Но гораздо труднее, пожалуй, было приспосабливаться к тем общественным и политическим переменам, которые были уготованы для большинства русских людей в нашем столетии.

Главным вопросом крестьянской жизни была и оставалась проблема собственности на землю. Да, собственно говоря, не решена кардинальным образом она и сегодня, на излете XX столетия. Что же говорить о тех первых десятилетиях нового века, когда обладание землей было равнозначно жизни или смерти.

Вот точка зрения на этот счет одного из старейших людей того времени, яснополянского старца Льва Николаевича Толстого: «А необходимо одно – земля для крестьян. И этой земли не даст никакая конституция. Ее дало бы только такое правительство, которое состояло бы исключительно из крестьян. Но такого правительства нет и никогда не будет. А между тем, крестьянину нашему в настоящее время нужна земля и ничего больше. Это сознает все крестьянство от мала до велика. И этот наш долг общество должно ясно сознать… Нужно дать им землю. И не путем выкупа, а отказавшись от прав на нее. Скажут – это невозможно. Скажут – этого нет нигде на Западе. Но в том-то и ошибка наша, что мы во всем слепо идем за Западом… А между тем в крестьянском вопросе мы должны идти не за Западом, а впереди его. Все реформы в западном духе, которые предлагают наши передовые люди, конечно, сами по себе не плохи. Но начинать их в то время, как у крестьян наших нет главного – земли, это все равно что расчесывать волосы умирающему».

Конечно, эти слова, высказанные графом Толстым в одном из интервью в 1905 году, звучат немного утопично, но они удивительным образом созвучны проблемам сельской жизни любого из последующих десятилетий. Не все, разумеется, в начале века отдавали себе отчет, что преобразования в области земельного права необходимы России как воздух, но самые мудрые не просто говорили об этом, но и действовали.

Одним из тех государственных мужей, кто оказал наибольшее влияние на жизнь российской деревни, по праву считают министра внутренних дел и затем руководителя правительства Петра Аркадьевича Столыпина. Сегодня, кстати, многие склонны упрекать этого деятеля в непоследовательности и половинчатости его реформ, но ведь… не ошибается только тот, кто ничего не делает. А Столыпин делал.

И, как это водится у нас в России, за свою деятельность получил столько ударов со всех сторон, сколько не досталось, пожалуй, ни одному другому политическому деятелю. Правые утверждали, что его реформа ведет к свержению монархии. Левые кричали, что Столыпин – «вешатель» – раздавил революцию. Сегодня нередко его упрекают в том, что его политика повлекла за собой события 1917 года. Но ведь Столыпина убили в 1911 году! И хотя в истории считается недопустимым использовать сослагательное наклонение, мы вправе предположить: а началась бы вообще первая мировая война, будь жив к 1914 году Петр Аркадьевич?

Громадный авторитет председателя Совета министров вызывал аллергию у всех тех, кто стремился раскачать и перевернуть судно, именуемое Российской государственностью, устроить «Титаник» евразийского масштаба. Сколько покушений на него было организовано террористами всех мастей, впрочем, в одном они сходились: их главной целью было потрясти основы державы, а основой ее в человеческом отношении был, несомненно, материк крестьянства. Чтобы достичь своего, они не останавливались ни перед чем.

Надо сказать, Столыпин был хорошо осведомлен об этих планах, но ни разу не дрогнул, не свернул с намеченного пути. И сегодня с пророческой силой звучат его слова, произнесенные в 1909 году:

«Итак, на очереди главная задача – укрепить низы. В них вся сила страны. Их более ста миллионов! Будут здоровы и крепки корни у государства, поверьте, и слова русского правительства совсем иначе зазвучат перед Европой, перед всем миром. Дружная, общая, основанная на взаимном доверии работа – вот девиз для всех нас, русских! Дайте государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России!»

Но в том-то, пожалуй, и состоит трагизм русской истории двадцатого века, что в политической игре верх брали именно те крикуны, которым нужна была не великая Россия, а великие потрясения.

Именно в годы его активных преобразований в Сибирь из европейской части России переселилась наибольшая часть крестьян, остро нуждавшихся в земле. Государство заботилось о переселенцах, насколько это было в его силах. А вот деятельность тех, кто больше всего кричал о нуждах крестьян на митингах, к сожалению, приводила к ослаблению государства, а следовательно – пагубно отражалась и на положении переселяющихся за Урал. Левые газеты и поли-тагитаторы твердили крестьянам, что землю они смогут получить только через волю, то есть – через восстание, через бунт. Более того, именно революционно настроенная часть общества противостояла реформам Петра Столыпина, дискредитировала его имя и в итоге организовала убийство. После того, как анархист Дмитрий (Мордко) Богров в упор выстрелил в него в Киевском театре, земельная реформа в России была обезглавлена и активность государства в этой области постепенно была сведена до минимума.

Зато завидную активность развили экстремистские партии, спекулировавшие на интересах большинства крестьян. Прежде всего, это были социал-революционеры или эсеры, выбравшие себе лозунг, недвусмысленно указывавший на их преданность идее благополучия деревенской жизни: «Землю – крестьянам!» Не поддержи они в ответственный момент большевиков, не бывать вовек октябрьскому перевороту. Когда же дело дошло до реальной политики, все обещания были забыты. Простой сельский люд был снова обманут. И хотя после прихода к власти Ленина некоторым на селе показалось, будто теперь можно будет вздохнуть посвободнее, на практике вышло, что русского мужика впереди ожидали еще более трудные испытания.

За пятнадцать дореволюционных лет семейство Кириенко прочно вписалось в сибирскую деревню Алексеевку, пустило прочные корни. Каждому из Ермолаевичей срубили по большому, основательному дому-пятистенку. В избах Змитрока и Павла загомонили малые ребятишки, уроженцы уже здешнего края, сибиряки. Присмотрели себе пригожих невест в окрестных деревнях и оженились Митрофан с Афанасом. В конце концов не усидел на насиженном месте и старейшина рода – дед Ермолай, явился к сыновьям собственной персоной и поселился у младшего – Афанаса. Тот к этому времени возмужал, вытянулся – стал самым рослым из братьев, не Афоня уже, не Афанас, а целый Афанасий. «Видать, сибирский климат пошел тебе на пользу, – посмеивались старшие, – раз таким варлаганом вымахал».

Перебралась со своей семьей в Томскую губернию, под бок к братовьям и младшая сестра Фрося, ставшая теперь степенной, но не утратившая прежней красоты. В замужестве она была Киселева.

Но хотя дела у всех шли неплохо, в кулаки никто из братьев Кириенко не вышел, батраков не нанимали, да и где их взять-то в Сибири, батраков. Приходилось горбатиться самим от зари до зари. Братья без устали землепашествовали, плотничали, ходили на охоту, ловили рыбу, в изобилии водившуюся в таежных реках – налимов, щук, тайменей. Хозяйки домовничали, нянчили детушек, обшивали и обстирывали свои немалые семьи. Летом же все гуртом выходили на поля – косили, жали, молотили, словом, работы хватало на всех.

Митрофану, единственному из братьев Кириенко, довелось испытать тяготы воинской службы. После рекрутского набора пять лет был он в солдатах, да не просто служил, а воевал с германцами и австрияками, но зато вернулся бывалым, опытным человеком, о котором шла молва как о мудром и рассудительном хозяине. Жена рожала ему одних дочерей, но он не печалился. Коренастый, кряжистый от рождения, Митрофан отпустил окладистую бороду, завел пасеку, а в зимние месяцы промышлял сапожным ремеслом, которое сумел освоить еще до службы. Остальных братьев не трогали, так как семейству надо было обустраиваться, а куда ж в деревне денешься без мужика.

Нелегко было поставить хозяйство на широкую ногу, но и желания трудиться у них было хоть отбавляй. Изголодавшиеся по просторному земельному наделу, они стремились к тому, чтобы ни пяди земли, отведенной им, не пустовало. Деревня Алексеевка, ровесница нашего столетия, к 1910 году насчитывала около 200 дворов. Среди жителей ее было немало зажиточных семей. Начинали развиваться ремесла, в частности – ткацкая мануфактура. Так что у местных жителей больше не было нужды мотаться на базар за зипунами, рубашками, половицами и прочим товаром.

Старшей дочери Павла Кириенко Ирине в семнадцатом году исполнилось пятнадцать лет. Не сказать, что девка на выданье, но уже на ее красоту и стать положил глаз не один окрестный молодец. Да и то сказать: какая девушка в эту пору не привлекательна! Отец с матерью спокойно отпускали ее на посиделки к подружкам, потому что знали: по характеру она строгая, требовательная, никакой вольности или сраму от настырных парней не допустит. «Скоро, скоро, Иринушка, быть тебе невестой, – толковали промеж собой ее родители, Павел и Арина. – Только бы с мужем повезло, а к труду наша доченька сызмальства приучена, никакой работы не чурается. Земли кругом в достатке. Избу, какую потребно, вместе с дядьями срубим. Лишь бы лихо тебя миновало да нужда…» Каждый родитель мечтает, чтобы его детишки жили лучше, чем довелось ему, но вот беда – не всегда мечты эти сбываются.

Когда произошла революция, поначалу сибиряки ничего и не поняли. До их дальнего края вообще все известия и перемены доходили с запозданием. Это ведь только в учебниках истории говорилось о триумфальном шествии советской власти. На деле все было гораздо сложнее, болезненнее и дольше. Чего и кого только ни повидали сибиряки за смутные годы гражданской войны. То волной накатывали белогвардейские части, то наступали красные, то во всей округе хозяйничали всякого рода батьки да атаманы. Разобраться в пестроте их политических оттенков было невозможно, да и не привык сельский человек ломать голову над заковыристыми идеологическими ребусами. Они хотели одного: свободно трудиться на своей земле, как это и было вначале обещано ленинским правительством. Именно поэтому сибиряки, особенно молодежь, сразу поверили этим обещаниям. Крестьянская община и после революции не распалась, но все ждали, что наконец землю навечно передадут в собственность и можно будет бережливо и заботливо трудиться на ней, не боясь передела.

Однако как ни менялась общественная жизнь в стране, люди продолжали жить своей обычной, нелегкой жизнью, радовались, печалились, хоронили стариков, рожали детишек, создавали новые семьи. Пришел черед выйти замуж и Ирине Кириенко. Мужем ее стал Василий Комлев, из деревни Лебедяновки (которую иногда еще называли Черемушкой, оттого что вокруг нее были густые черемуховые заросли), что выросла из починка километрах в четырех от Алексеевки. Был жених на семь лет старше своей невесты и жил в одной избе с родителями и братьями – старшим Егором и младшим Тарасом. По характеру Василий был заводной, вспыльчивый, но зато и отходил быстро. Ирина знала об этой его черте, а потому согласилась выйти замуж в свои неполные восемнадцать лет. Свадьбу сыграли в 1920 году. И зажили молодые одним хозяйством со стариками Комлевыми.

Прошло три недели после переезда Ирины в Лебедяновку. Родители мужа устроили им что-то вроде медового месяца: работой не утруждали, спала сноха сколько хотела. Возьмется что-нибудь сделать, глядь, а свекровь, Полина, ее уже опередила: и в хате прибралась, и коровам пойло снесла, и посуду перемыла.

– Избалуете вы меня, мама, – говорила сноха.

– Успеешь еще, наработаешься, – с улыбкой отвечала ей мать мужа.

Но каким легким ни было житье в доме Комлевых, а Ирина скучала все-таки по своей Алексеевке, часто вспоминала мать, отца, младших братьев и сестриц, сродственников. Нет-нет, да и прокатится по румяной щеке молодухи непрошеная слезинка. И вот завела она привычку раз в неделю прибегать по завьюженной дороге в родную хату. На ногу она с детства была легка, и четыре версты пролетала на одном дыхании. И хотя родителям было радостно видеть дочь живой и здоровой, мать все же выговаривала Ирине:

– Доча, теперь твой дом не здесь, ты – мужнина жена.

Давай-ка привыкай на новом месте, а к нам сюда не части, не то люди невесть что подумают.

– Да скучно мне там, матушка.

– Ничего, придет весна, работой и тебя не обойдут.

– Ну а как там, в новом-то дому? Не обижают? – включался в разговор отец, Павел.

– Живу, тятя, приспосабливаюсь. Люди они неплохие.

– Вот-вот. Так и веди себя. На рожон не лезь, но и себя при случае в обиду не давай. Старайся, чтоб всяк тебя уважал, а муж – любил, тогда и станет тебе новая семья родной. А то ведь всяко бывает…

– Ты это о чем, батя?

– Боюсь, не стали бы донимать тебя, – Павел вообще-то не любил длинных разговоров, но с приходом дочки весь преображался: в глазах сияла отцовская радость и гордость за дочь, становящуюся взрослой самостоятельной женщиной; он откладывал в сторону ремесло, которым был только что занят – плел лапти или же возился с конской упряжью, и суетился вокруг самовара, стараясь угостить Иринушку чем-нибудь вкусненьким.

Но Ирина не засиживалась долго за столом. Ей хотелось повозиться с младшенькими: потискать братца Ванюшку, приласкать Марусю, посмотреть на младшенького Егорку, который угомонился незадолго до ее прихода и старательно посапывал в обе норки. Из соседних домов прибегали двоюродные – дочки Митрофана – Маруся, Настя и маленькая Павлина; заходила старшенькая дочь Афанаса – Анюта. Всем им хотелось посмотреть, не изменилась ли их сестра, недавно вышедшая замуж и ставшая большой. Глядя на то, как Ирина за занавесочкой милуется с братьями и сестричками, Арина вздохнула, вытерла руки тряпицей и прослезилась:

– Скоро, видать, дочка, и тебе предстоит мамой стать… Так оно и вышло – уже через год в семействе Комлевых появился новый член – мальчик, которого назвали в честь деда Паши – Павлом. А через два года Ирина уже была матерью двоих детей – в 1923 году у нее родилась дочь Нина. Теперь Ирине уже было не до того, чтобы бегать в родительскую хату. Надо было и за мальцами ухаживать, и по дому возиться, и в поле помогать, и ходить под гору на речку – полоскать белье в студеной речной воде, а потом тащить набрякшие влагой пеленки, рубахи и портки наверх. Загрубели и стали красными красивые девичьи руки, степенной и размеренной становилась летящая походка. Но невозможно прожить жизнь ничего не теряя – взамен молодости и красоты жизнь давала ей потомство, любовь мужа, уважение соседей, а это само по себе уже не мало. Словом, не все было безоблачно в судьбе Ирины Павловны Кириенко, но она не жаловалась: другие жили так же, таков был уклад. Казалось бы, жить да жить, но…

Потом грянула коллективизация. До Сибири она дошла, как водится, с солидным запозданием, и, пожалуй, была не столь болезненной, как в центральных областях Советского Союза. Но все же и Кириенкам довелось сполна хлебнуть прелестей этой кампании. И не то, чтобы идеи, которые вкладывали в коллективизацию партийные вожди, были из рук вон плохими: русская деревня исстари была привержена принципу жить всем миром и поэтому коллективное пользование землей поначалу не сильно пугало. Но вот методы, которыми новые порядки насаждались в деревнях, принять и оправдать было невозможно. К тому же распоряжения московских властей на местах каждый мелкий начальник волен был приводить в исполнение по своему усмотрению, а у нас ведь всегда найдутся мудрецы, которые готовы отца родного продать, расшибиться в лепешку, только чтобы выполнить и даже перевыполнить спускаемые сверху планы и разнарядки.

Колхоз в Лебедяновке образовался аж в 1934 году. Местные мужики были вполне готовы к такому повороту событий, так как знали, что в губерниях, что поближе к Москве, почти все деревни уже живут на новый лад. Попробуем и мы жить одним хозяйством, думали они, записываясь в коллективное хозяйство. Тем более, что выбирать не приходилось: либо идти в колхоз, либо в ссылку. Бывало так, что несговорчивых жителей одного района переселяли в другой, а оттуда люди шли на их место. Абсурд, конечно, но ведь было, было… Конечно, сибиряков Сибирью не запугаешь, но просто сниматься с насиженного места, покидать свою деревню, расставаться с родней не хотелось никому.