Текст книги "Как писать прозу. Полная версия"

Прием остранения

Прием Остранения очень важен в литературных произведениях. Его вывел и описал Виктор Шкловский.

Принцип Приема остранения состоит в том, чтобы описать вещь или явление таким образом, чтобы заставить читателя увидеть ееего как бы в первый раз. Вывести из «автоматизма восприятия».

Поясним подробнее. На примерах. Когда вы пишете: «небо синие», читатель не видит этой синевы. Он столько раз читал про синее небо у других авторов, что рецепторы его мозга совершенно на это не реагируют, он видит не синее небо, а просто два слова «синее небо», а вот если вы примените прием остранения и напишите, например, «небо цвета потертых джинсов», то воображение читателя напряжется и он вынужден будет представить небо примерно синего цвета.

Сам Шкловский обычно приводит пример с Львом Толстым

Это сцена из «Войны и мира», Наташа Ростова, девочка впервые видит оперу, и вот как это выглядит для нее.

На сцене были ровные доски посередине, с боков стояли крашеные картоны, изображающие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо, на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что-то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых в обтяжку панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.

Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, кланяться.

Смешно, правда? Маленькой девочке совсем неинтересна опера, она пришла туда не восхищаться, а просто потому, что ее туда привели, и когда она смотрит на оперу, она не видит оперы в том понимании, в каком ее видят любители оперы —она не видит и не слышит высокго искусства, от которого надо млеть и замирать сердцем, она видит просто непонятных и нелогчино действующих притворяющихся (очень ненатурально) смешных людей. Но благодаря ее виденью, мы видим оперу именно такой, какая она есть, возникает высокий художественный эффект.

Итак, прием остранения, повторимся, дает очень мощный художественный эффект, силу и важность которого сложно переоценить. Все крупные писатели применяют его в той или иной степени. Попробуйте сделать это сами

Представьте аборигена из джунглей, который никогда не видел автомобиля и опишете, какими бы словами он бы описал впервые увиденный автомобиль.

Опишите, как бы марсианин описал человеческую руку, ногу, голову.

Как описал бы средневековый житель современный небоскреб, патефон, компьютер ит. п.

Я выписал несколько примеров использования приема остранения.

«Каштанка» – произведение Антона Чехова, Прием Остранения применяется в нем достаточно часто. Каштанка – собака и многое из того что она видит в мире людей ей непонятно, ново, необычно, поэтому описывая явления и вещи людского мира глазами собаки Чехов волей-неволей пользуется приемом Остранения.

Каштанка

Тетка заскулила, протянула передние лапы и положила на них голову. В стуке ворот, в хрюканье не спавшей почему-то свиньи, в потемках и в тишине почудилось ей что-то такое же тоскливое и страшное, как в крике Ивана Иваныча. Все было в тревоге и в беспокойстве, но отчего? Кто этот чужой, которого не было видно? Вот около Тетки на мгновение вспыхнули две тусклые зеленые искорки. Это в первый раз за все время знакомства подошел к ней Федор Тимофеич. (тусклые зеленые искорки – описание кота в темноте, его глаз) Что ему нужно было? Тетка лизнула ему лапу и, не спрашивая, зачем он пришел, завыла тихо и на разные голоса.

о Иван Иваныч не шевелился и не открывал глаз. Хозяин пригнул его голову к блюдечку и окунул клюв в воду, но гусь не пил, еще шире растопырил крылья, и голова его так и осталась лежать в блюдечке.

– Нет, ничего уже нельзя сделать! – вздохнул хозяин. – Все кончено. Пропал иван Иваныч!

И по его щекам поползли вниз блестящие капельки, какие бывают на окнах во время дождя (имеются ввиду слезы). Не понимая, в чем дело, Тетка и Федор Тимофеич жались к нему и с ужасом смотрели на гуся.

– Бедный Иван Иваныч! – говорил хозяин, печально вздыхая. – А я-то мечтал, что весной повезу тебя на дачу и буду гулять с тобой по зеленой травке. Милое животное, хороший мой товарищ, тебя уже нет! Как же я теперь буду обходиться без тебя?

Тетке казалось, что и с нею случится то же самое, то есть что и она вот так, неизвестно отчего, закроет глаза, протянет лапы, оскалит рот, и все на нее будут смотреть с ужасом (описание «смерти, предсмертных судорог»). По-видимому, такие же мысли бродили и в голове Федора Тимофеича. Никогда раньше старый кот не был так угрюм и мрачен, как теперь.

Сани остановились около большого странного дома, похожего на опрокинутый супник (описание цирка). Длинный подъезд этого дома с тремя стеклянными дверями был освещен дюжиной ярких фонарей. Двери со звоном отворялись и, как рты, глотали людей, которые сновали у подъезда. Людей было много, часто к подъезду подбегали и лошади, но собак не было видно.

Хозяин взял на руки Тетку и сунул ее на грудь, под шубу, где находился Федор Тимофеич. Тут было темно и душно, но тепло. На мгновение вспыхнули две тусклые зеленые искорки (уже упоминалось выше) – это открыл глаза кот, обеспокоенный холодными жесткими лапами соседки. Тетка лизнула его ухо и, желая усесться возможно удобнее, беспокойно задвигалась, смяла его под себя холодными лапами и нечаянно высунула из-под шубы голову, но тотчас же сердито заворчала и нырнула под шубу. Ей показалось, что она увидела громадную, плохо освещенную комнату, полную чудовищ; из-за перегородок и решеток, которые тянулись по обе стороны комнаты, выглядывали страшные рожи: лошадиные, рогатые, длинноухие и какая-то одна толстая, громадная рожа с хвостом вместо носа и с двумя длинными обглоданными костями, торчащими изо рта. (громадная рожа – описание зверя, которого Каштанка еще прежде не видела. Нам этот зверь знаком, он есть в каждом зоопарке)

Кот сипло замяукал под лапами Тетки, но в это время шуба распахнулась, хозяин сказал «гоп!», и Федор Тимофеич и Теткою прыгнули на пол. Они уже были в маленькой комнате серыми дощатыми стенами; тут, кроме небольшого столика с зеркалом, табурета и тряпья, развешанного по углам, не было никакой другой мебели, и, вместо лампы или свечи, горел яркий веерообразный огонек, приделанный к тумбочке, вбитой в стену. Федор Тимофеич облизал свою шубу, помятую Теткой, пошел под табурет и лег. Хозяин, все еще волнуясь, и потирая руки, стал раздеваться… Он разделся так, как обыкновенно раздевался у себя дома, готовясь лечь под байковое одеяло, то есть снял все, кроме белья, потом сел на табурет и, глядя в зеркало, начал выделывать над собой удивительные штуки (далее следует описание наряда клоуна). Прежде всего он надел на голову парик с пробором и с двумя вихрами, похожими на рога, потом густо намазал лицо чем-то белым и сверх белой краски нарисовал еще брови, усы и румяны. Затеи его этим не кончились. Опачкавши лицо и шею, он стал облачаться в какой-то необыкновенный, ни с чем не сообразный костюм, какого Тетка никогда не видала раньше ни в домах, ни на улице. Представьте вы себе широчайшие панталоны, сшитые из ситца с крупными цветами, какой употребляется в мещанских домах для занавесок и обивки мебели, панталоны, которые застегиваются у самых подмышек; одна панталона сшита из коричневого ситца, другая из светло-желтого. Утонувши в них, хозяин надел еще ситцевую курточку с большим зубчатым воротником и с золотой звездой на спине, разноцветные чулки и зеленые башмаки…

У Тетки запестрило в глазах и в душе. От белолицей мешковатой фигуры пахло хозяином, голос у нее был тоже знакомый, хозяйский, но бывали минуты, когда Тетку мучили сомнения, и тогда она готова была бежать от пестрой фигуры и лаять. Новое место, веерообразный огонек, запах, метаморфоза, случившаяся с хозяином, – все это вселяло в нее неопределенный страх и предчувствие, что она непременно встретится с каким-нибудь ужасом, вроде толстой рожи с хвостом вместо носа. А тут еще где-то за стеной далеко играла ненавистная музыка и слышался временами непонятный рев. Одно только и успокаивало ее – это невозмутимость Федора Тимофеича. Он преспокойно дремал под табуретом и не открывал глаз, даже когда двигался табурет.

Тетка, ничего не понимая, подошла к его рукам; он поцеловал ее в голову и положил рядом с Федором Тимофеичем. Засим наступили потемки… Тетка топталась по коту, царапала стенки чемодана и от ужаса не могла произнести ни звука, а чемодан покачивался, как на волнах, и дрожал…

– А вот и я! – громко крикнул хозяин. – А вот и я!

Тетка почувствовала, что после этого крика чемодан ударился о что-то твердое и перестал качаться. Послышался громкий густой рев: по ком-то хлопали, и этот кто-то, вероятно рожа с хвостом вместо носа, ревел и хохотал так громко, что задрожали замочки у чемодана. В ответ на рев раздался пронзительный, визгливый смех хозяина, каким он никогда не смеялся дома (рев и хлопанье – это звуки который производит публика в зрительном зале, реагирующуя на цирковые представления, но сидящая в чемодане Каштанка об этом не знает и представляет себя бог знает что).

–

– Тятька! – крикнул детский голос. – А ведь это Каштанка!

– Каштанка и есть! – подтвердил пьяненький, дребезжащий тенорок. Каштанка! Федюшка, это, накажи бог, Каштанка! Фюйть!

Кто-то на галерее свистнул, и два голоса, один – детский, другой мужской, громко позвали:

– Каштанка! Каштанка!

Тетка вздрогнула и посмотрела туда, где кричали. Два лица: одно волосатое, пьяное и ухмыляющееся, другое – пухлое, краснощекое и испуганное (описание лиц бывших хозяев Каштанки, умело примененный прием остранения), ударили по ее глазам, как раньше ударил яркий свет… Она вспомнила, упала со стула и забилась на песке, потом вскочила и с радостным визгом бросилась к этим лицам. Раздался оглушительный рев, пронизанный насквозь свистками и пронзительным детским криком:

схожим образом применяется прием остранения у Виктора Пелевина в романе «Чапаев и Пустота».

Петр Пустота выписывается из психбольницы, однако, хотя действие происходит в конце 20-го века, сам Петр продолжает жить в эпоху гражданской войны, и все, что он видит, описано глазами его субличности – поэта из 20-х годов. Это дает мощный художественный эффект.

Сев на лавку напротив невидимого памятника, я закурил сигаретку с коротким желтым мундштуком, которой меня любезно угостил сидевший рядом офицер в какой-то опереточной форме (такой Петр видит форму офицеров 90-х). Сигаретка сгорела быстро, как бикфордов шнур, оставив у меня во рту легкий привкус селитры (сигареты конца 20 века совсем не ровням сигаретам начала 20-го).

В моем кармане было несколько мятых купюр – по виду они мало отличались от памятных мне радужных думских сотен, но были значительно меньше по размеру. Еще на вокзале я выяснил, что хватит этого на один обед в недорогом ресторане. Довольно долго я сидел на лавке, размышляя, как быть. Уже начинало темнеть, и на крышах знакомых домов (их было довольно много вокруг) зажигались огромные

электрические надписи на каком-то диком воляпюке – «SAMSUNG», «OCA-CO A»,

«OLBI». В этом городе мне совершенно некуда было идти; я чувствовал себя персом,

по непонятной причине прибежавшим из Марафона в Афины.

– А знаете ли вы, милостивый государь, что это такое, когда некуда больше идти?

– тихо пробормотал я, глядя на горящие в небе слова, и засмеялся, вспомнив женщину-Мармеладова из «Музыкальной Табакерки».

И вдруг мне стало совершенно ясно, что делать дальше.

Встав со скамейки, я перешел дорогу, остановился на краю тротуара и поднял руку, чтобы остановить какое-нибудь авто. Почти сразу же возле меня затормозила дребезжащая машина каплеобразной формы, вся забрызганная снежной грязью. За ее рулем сидел бородатый господин, чем-то напомнивший мне графа Толстого – вот только борода у него была немного куцей.

– Вам куда? – спросил господин.

– Знаете, – сказал я, – я не помню точного адреса, но мне нужно место, которое называется «Музыкальная табакерка». Кафе. Где-то тут неподалеку – вниз по бульвару

и налево. Недалеко от Никитских Ворот.

– Что, на Герцена?

Я пожал плечами.

– Не слышал про такое кафе, – сказал бородатый господин. – Наверно, недавно

открылось?

– Почему, – сказал я, – довольно давно.

– Десять тысяч, – сказал господин. – Деньги вперед.

Открыв дверь, я сел на сиденье рядом с ним. Машина тронулась с места. Я украдкой поглядел на него. На нем был странного вида пиджак, покроем напоминавший

военный френч вроде тех, что любило носить большевистское начальство, но сшитый

из какого-то либерального клетчатого сукна. (пиджак конца двадцатого века)

– У вас хороший автомобиль, – сказал я.

Ему явно польстили мои слова.

– Сейчас уже старый, – ответил он, – а после войны лучше «Победы» машины в мире не было.

– После войны? – переспросил я.

– Ну, конечно, не все время после войны, – сказал он, – но лет пять точно. А сей-

час развалили все к гребаной матери. Поэтому коммунисты к власти и пришли.

– Только не надо о политике, – сказал я, – я в ней абсолютно не смыслю и все время путаюсь.

……. <>

Я потянул на себя дверь. За ней открылся короткий коридор, увешанный тяжелыми шубами и пальто; в его конце была неожиданно грубая стальная дверь. Навстречу

мне поднялся с табурета похожий на преступника человек в канареечном пиджаке с

золотыми пуговицами; в руке у него была странного вида телефонная трубка с оборванным проводом, от которого оставался кусок длиной не более дюйма (сотовый телефон с антенной времен 90-х, Петр никогда его не видел). Я готов был поклясться, что за секунду перед тем, как встать мне навстречу, он говорил в эту трубку, от возбуждения покачивая ногой, причем держал ее неправильно – так, что обрывок провода был вверху. Эта трогательная детская способность полностью погружаться в свои фантазии, совершенно необычная для такого громилы, заставила меня испытать к нему нечто вроде симпатии.

– У нас вход только для членов клуба, – сказал он.

– Слушайте, – сказал я, – я тут совсем недавно был с двумя приятелями, помните?

Вас еще прикладом в пах ударили.

На недобром лице канареечного господина проступили усталость и отвращение (усталость и отвращение – также относится к приему остранения, редко кто из людей наблюдателен, и видит истинное выражение на лице).

– Помните? – переспросил я.

– Помню, – сказал он. – Но ведь мы уже заплатили.

– Я не за деньгами, – ответил я. – Мне бы хотелось просто посидеть у вас. Поверьте

Канареечный господин вымученно улыбнулся, открыл стальную дверь, за которой

висела бархатная штора, откинул ее, и я вошел в полутемный зал.

Образы создается описаниями, упоминаниями деталей, предметов, эпитетов. Образы создаются путем сложных ассоциативных связей, выстраиваемых между этими образами.

Далее, несколько приемов хорошей прозы для затравки

несколько приемов хорошей прозы для затравки

Прием Алиса в норе

уровень сложности 7

Эта глава достаточно сложна, если рассматривать ее на фоне остальных, можете пропустить ее и перейти к следующим главам

Сложно объяснить как работают некоторые приемы, но этот прием вы найдете более чем в половине произведений. Алиса в норе – прием очень распространенный. Особенно часто он используется в начале произведений. Цель его – создать иллюзию реальности текста. То, чего прежде всего, добиваются все писатели. Сделать так, чтобы читатель перестал воспринимать текст как текст, а стал воспринимать его как реальность, погрузился в него настолько, что забыл о самом себе. Это можно сравнить с действием, когда вы смотрите фильм и забываете обо всем, и даже больше – когда вы сами становитесь участником фильма. Именно это: возможность погрузить читателя в действие, отличает великого писателя от графомана

И дело здесь не в хитросплетениях сюжета, хотя и в этом тоже, и не только в умении создать интересного героя – но и в умении интересно и захватывающе описывать реальность, творить мир. Делают это 1) предметным рядом 2) подробностями, о которых я писал и еще другими способами

Итак, прием Алиса в норе.

Заключается в том, что герой произведения в начале произведения входит куда-то, в какое-либо помещение (дом, нору, хижину, здание) или выходит из него. Это то, что делает Алиса в книге «Алиса в стране чудес» – бежит за чудесным кроликом и падает в нору – и попадает в другой сказочный мир.

Очень много произведений в мировой литературе начинается с того, что человек заходит в какое-то помещение или выходит из него. С этого начинается «Преступление и наказание» Федора Достоевского, «1984» Оруэла, Владимира Маканина, «Это я – Эдичка» Эдуарда Лимонова, «Пролетая над гнездом кукушки» Кена Кизи. «Убийцы» Хемингуэя, романы франца Кафки.

Как разновидность этого приема в книге просто упоминаются двери или окно, или просто упоминается дверь, вход или выход.

Это один из тех приемов, которые помогают читателю погрузиться в мир литературы. словно на подсознательном уровне мы, начиная читать, как бы заходим куда —то.

Алиса в Зазеркалье

Другой прием, схожий по функциям, но иной по содержанию – «Алиса в зазеркалье» (АЗ). В начале этого произведения, напомним, Алиса проходит сквозь зеркало, сквозь собственное отражение.

Заключается прием АЗ в том, что герой, находясь в своем пространстве-реальности (назовем пространство 1) видит еще какую-то вторую реальность (пространство №2), которая оказывается не менее существенно, чем та, в которой он находится сейчас. В данном конкретном случае это может быть зеркало, окно, телевизор, плакат на стене, иногда другой человек..

Прием используется очень часто. Итак, герой видит – свое отражение в зеркале, стену с рисунком, плакат, узор, телевизор.

Прием, повторимся, используются очень часто. Я не видел, чтобы кто-то выделил его и проанализировал. Видимо, большинство писателей пользуются им бессознательно.

Посмотрим, как действуют эти приемы на практике.

Сперва просто текст, без всяких пометок. Это начало произведения Джорджа Оруэлла «1984».

Был холодный ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать. Уткнув подбородок в грудь, чтобы спастись от злого ветра, Уинстон Смит торопливо шмыгнул за стеклянную дверь жилого дома «Победа», но все-таки впустил за собой вихрь зернистой пыли.

В вестибюле пахло вареной капустой и старыми половиками. Против входа на стене висел цветной плакат, слишком большой для помещения. На плакате было изображено громадное, больше метра в ширину, лицо, – лицо человека лет сорока пяти, с густыми черными усами, грубое, но по-мужски привлекательное. Уинстон направился к лестнице. К лифту не стоило и подходить. Он даже в лучшие времена редко работал, а теперь, в дневное время, электричество вообще отключали. Действовал режим экономии – готовились к Неделе ненависти. Уинстону предстояло одолеть семь маршей; ему шел сороковой год, над щиколоткой у него была варикозная язва: он поднимался медленно и несколько раз останавливался передохнуть. На каждой площадке со стены глядело все то же лицо. Портрет был выполнен так, что, куда бы ты ни стал, глаза тебя не отпускали. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ, – гласила подпись.

В квартире сочный голос что-то говорил о производстве чугуна, зачитывал цифры. Голос шел из заделанной в правую стену продолговатой металлической пластины, похожей на мутное зеркало. Уинстон повернул ручку, голос ослаб, но речь по-прежнему звучала внятно. Аппарат этот (он назывался телекран) притушить было можно, полностью же выключить – нельзя. Уинстон отошел к окну; невысокий тщедушный человек, он казался еще более щуплым в синем форменном комбинезоне партийца. Волосы у него были совсем светлые, а румяное лицо шелушилось от скверного мыла, тупых лезвий и холода только что кончившейся зимы.

Мир снаружи, за закрытыми окнами, дышал холодом. Ветер закручивал спиралями пыль и обрывки бумаги; и, хотя светило солнце, а небо было резко голубым, все в городе выглядело бесцветным – кроме расклеенных повсюду плакатов. С каждого заметного угла смотрело лицо черноусого. С дома напротив тоже. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ, – говорила подпись, и темные глаза глядели в глаза Уинстону. Внизу, над тротуаром, трепался на ветру плакат с оторванным углом, то пряча, то открывая единственное слово: АНГСОЦ. Вдалеке между крышами скользнул вертолет, завис на мгновение, как трупная муха, и по кривой унесся прочь. Это полицейский патруль заглядывал людям в окна. Но патрули в счет не шли. В счет шла только полиция мыслей.

Теперь тот же текст с пометками и указаниями приемов:

Был холодный ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать. Уткнув подбородок в грудь, чтобы спастись от злого ветра, Уинстон Смит торопливо шмыгнул за стеклянную дверь жилого дома «Победа», (АН) но все-таки впустил за собой вихрь зернистой пыли.

В вестибюле пахло вареной капустой и старыми половиками. Против входа (АН) на стене висел цветной плакат, слишком большой для помещения. На плакате было изображено громадное, больше метра в ширину, лицо, – лицо человека лет сорока пяти, с густыми черными усами, грубое, но по-мужски привлекательное. (АЗ) Уинстон направился к лестнице (Уинстон идет по лестнице – прием АН). К лифту не стоило и подходить. Он даже в лучшие времена редко работал, а теперь, в дневное время, электричество вообще отключали. Действовал режим экономии – готовились к Неделе ненависти. Уинстону предстояло одолеть семь маршей; ему шел сороковой год, над щиколоткой у него была варикозная язва: он поднимался медленно и несколько раз останавливался передохнуть. На каждой площадке со стены глядело все то же лицо. Портрет был выполнен так, что, куда бы ты ни стал, глаза тебя не отпускали. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ, – гласила подпись. (ярко выраженный прием АЗ – подробно описан плакат)

В квартире сочный голос что-то говорил о производстве чугуна, зачитывал цифры. Голос шел из заделанной в правую стену продолговатой металлической пластины, похожей на мутное зеркало (снова АЗ – зеркало). Уинстон повернул ручку, голос ослаб, но речь по-прежнему звучала внятно. Аппарат этот (он назывался телекран) притушить было можно, полностью же выключить – нельзя. Уинстон отошел к окну (упоминание окна – АН); невысокий тщедушный человек, он казался еще более щуплым в синем форменном комбинезоне партийца. Волосы у него были совсем светлые, а румяное лицо шелушилось от скверного мыла, тупых лезвий и холода только что кончившейся зимы (описание внешности Уинстона – здесь он явно видит себя в вышеупомянутом мутном зеркале).

Мир снаружи, за закрытыми окнами, дышал холодом (АН – упоминание окна, и описание видя за ним). Ветер закручивал спиралями пыль и обрывки бумаги; и, хотя светило солнце, а небо было резко голубым, все в городе выглядело бесцветным – кроме расклеенных повсюду плакатов. С каждого заметного угла смотрело лицо черноусого. С дома напротив тоже. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ, – говорила подпись, и темные глаза глядели в глаза Уинстону (ярко выраженный прием АЗ). Внизу, над тротуаром, трепался на ветру плакат с оторванным углом, то пряча, то открывая единственное слово: АНГСОЦ. Вдалеке между крышами скользнул вертолет, завис на мгновение, как трупная муха, и по кривой унесся прочь. Это полицейский патруль заглядывал людям в окна. Но патрули в счет не шли. В счет шла только полиция мыслей.

Еще один пример. Начало рассказа Эдуарда Лимонова «Муссолини и другие фашисты»

Я доедал рис с польской колбасой, когда появился Муссолини. «Миланцы!» – крикнул Муссолини. Седая трехдневная щетина, рожа боксера, черная рубашка. Он держался за массивную ограду балкона руками. – «Я явился сказать вам, миланцы, – Муссолини мощно сжал ограду, и передвинул ее на себя, – что вся

Италия смотрит на вас!»

У меня закололо кожу на плечах и шее, там, где у зверя находится щетина, долженствующая вставать от волнения, и я перестал жевать. Муссолини глядел на меня, как будто вся Италия глядела. Бросив вилку, я вскочил и пробежался по комнате. Но мощные ручищи Муссолини подтянули меня вместе с оградой к себе, и мне пришлось усесться на пол. Заколыхали фесками с кистями лидеры на балконе. Встрепенулись флаги, поплыли пушки и танки… Молодые, веселые фашисты затопили площадь.

Тотчас вмешался комментатор. Они никогда не оставят вас одного со старой лентой. В демократии вам постоянно объясняют, что плохо, что хорошо, чтоб вы не перепутали. Комментатор заговорил об экспансионистской агрессивности итальянского фашизма, но фашисты были такие молодые и веселые, я забыл,

когда видел в последний раз так много веселых, счастливых и сильных людей на одной площади. Чтобы испортить впечатление, комментатор стал разливаться о Липари-айлендс, куда уже в те ранние годы Муссолини ссылал своих врагов и где их якобы кормили касторовым маслом, от поедания которого человек

ссыхается, как египетская мумия. Но мумий не показали, очевидно, документальных кадров не сохранилось, и даже эта лента, без сомнения, сооруженная в пропагандных целях, демонстрировала исключительно сильные руки, веселые рожи, быстрые движения… Все, чего американцы добились:

соединив вместе множество парадов, – подчеркнули тщеславие фашизма. В дверь постучали три раза. Я открыл.

– У тебя есть сигареты, Эдди?

Сосед Кэн был во вполне приличном состоянии. Борода пострижена. Новые очки. Запой прошел, и теперь он будет работать на выгрузке фруктов для соседнего супермаркета А-энд-П, зарабатывать доллары, дабы отдать долги, набравшиеся за время запоя.

– Входи, – предложил я.

– No, thanks, у меня женщина. – Он улыбнулся. Длинный, черный человек.

Если бы мне, одиннадцатилетнему, в свое время предсказали подобную судьбу: «слушай, мальчик, через пару десятилетий ты будешь жить на Верхнем Бродвее, в Нью-Йорке, единственным белым мужчиной в отеле с черными, будешь курить марихуану и пить с черным Кэном, и злейшим твоим врагом будет помощник менеджера мексиканец Пэрэс», я бы долго и грустно смеялся глупой шутке. В мои одиннадцать я глядел каждый день из окна родительской комнаты на одинокое дерево, растущее рядом с телеграфным столбом у обочины пыльной

захолустной дороги, называемой Поперечная улица, и с ужасом думал, что мне предстоит лицезреть это дерево всю жизнь… Но вышло иначе. Уже в одиннадцать со мною стало что-то происходить, и потом в пятнадцать, и когда я забыл думать об этом дереве на Салтовском поселке, видимом из дома 22 по Поперечной улице, то вдруг, очнувшись, понял, что дерево исчезло а я давным– давно живу в мире ином, в третьей или в четвертой по счету жизни. В мире какого-нибудь Эрих-Мария Ремарка я читал подростком его «Три товарища», как

читают «Остров сокровищ», с почтительным восхищением чужой экзотикой… Ах, пыльное деревце у края украинского шляха, превращенного в робкую дорогу, а позже в робкую улицу… Живо ли ты сейчас? Я ведь даже не знаю, какой ты

было породы, с большим трудом вспоминаю серенький ствол и пыльные листья. Небольшое, высаженное нами, жителями дома 22. Помню нашу команду садоводов: батя-капитан в галифе с кантом МВД и старых сапогах, я в глупых штанах-

шароварах, называемых «лыжными», дядя Саша Чепига – электромонтер, слегка

выпимши, сын дяди Саши Витька – хмурый мальчик четырех лет. Задевая корнями

стенки ямы, дядя Саша держал саженец, а мой отец, встав на колени, бросал

землю руками…

– Сигарэт… – Кэн помахал у меня перед глазами черной рукой с

чрезвычайно длинными пальцами. – Ты куда исчез?

Я дал ему три сигареты. Для женщины.

– Множество спасиб, – сказал он. – Ты что, завел собаку, Эдди?

– Нет. Почему?

– А кого ты кормишь с полу… – он заржал, указывая на оставленную на

полу тарелку с остатка риса и колбасы.

– Себя. – Я присоединился к его смеху. Когда живешь вот так вот, один, то не замечаешь странности своих некоторых привычек, но вот сосед Кэн видит твою клетку с порога, и оказывается, ты ешь, как собака.

– Телевжэн динэр, – оправдался я.

Муссолини отсутствовал минут пять-семь и вновь появился, уже старым, в большом не по росту кожаном пальто. Гитлер послал Отто Скорцени вытащить Муссолини из лап врагов. Полковник Скорцени выполнил приказ. Гитлер, чуть сгорбленный и усталый, похлопал вышедшего из авиона Муссолини с этакой поощрительной гримасой: мол, «вэлком хоум, олд силли бой»… Если бы у меня

был такой друг… Ах, если бы у меня был такой друг:

Лента была не о Муссолини, но об Италии. Посему они еще полчаса демонстрировали доблестные войска союзников, высаживающиеся в Сицилии, итальянских блядей, продающих себя американским солдатам.

Нашли приемы? Если нет, давайте сделаем это вместе:

Я доедал рис с польской колбасой, когда появился Муссолини. «Миланцы!» – крикнул Муссолини. Седая трехдневная щетина, рожа боксера, черная рубашка. Он держался за массивную ограду балкона руками. – «Я явился сказать вам, миланцы, – Муссолини мощно сжал ограду, и передвинул ее на себя, – что вся

Италия смотрит на вас!» АЗ (Муссолини здесь появляется на экране телевизора. Лимонов настолько усиливает прием, что нам приходится прочитать несколько абзацев, прежде чем мы поймем, что речь идет о телевизоре, это длинный усложненный прием АЗ)

У меня закололо кожу на плечах и шее, там, где у зверя находится щетина, долженствующая вставать от волнения, и я перестал жевать. Муссолини глядел на меня, как будто вся Италия глядела. Бросив вилку, я вскочил и пробежался по комнате. Но мощные ручищи Муссолини подтянули меня вместе с оградой к себе, и мне пришлось усесться на пол. Заколыхали фесками с кистями лидеры на балконе. Встрепенулись флаги, поплыли пушки и танки… Молодые, веселые фашисты затопили площадь. (прием АЗ продолжается, герой смотрит в зеркало, но видит в нем себя «у меня закололо кожу на плечах и шее, там где у зверя находится щетина», у Муссолини тоже щетина – «седая трехдневная щетина». Герой ассоциирует с себя с телевизором, с происходящим в нем, с Муссолини, однако – телевизор – это внешнее пространство)

Тотчас вмешался комментатор. Они никогда не оставят вас одного со старой лентой. В демократии вам постоянно объясняют, что плохо, что хорошо, чтоб вы не перепутали. Комментатор заговорил об экспансионистской агрессивности итальянского фашизма, но фашисты были такие молодые и веселые, я забыл,