Текст книги "Булгаков и «Маргарита», или История несчастной любви «Мастера»"

Это исследование наверняка не будет полным, не попытайся мы проследить судьбу Киры Алексеевны после отъезда из России. При этом не избежать рассказа о судьбах русской эмиграции первой волны. Но прежде чем отправиться вслед за княгиней в Европу, напоследок не помешало бы пройтись по старым московским и петербургским адресам, хотя бы по тем из них, где жили ее родственники. А для начала попробуем отыскать квартиру свекра и свекрови. По счастью, привязанность их сиятельств к Арбату существенно облегчает поиски.

Итак, некоторое время жили они на углу Сивцева Вражка и Староконюшенного, в доме отставного гвардейского штабс-ротмистра Бориса Силина. Есть основания предполагать, что его сын пошел по стопам своего отца – дослужился до чина штабс-ротмистра лейб-гвардии Конно-гренадерского полка, а в годы Второй мировой войны служил в Русском охранном корпусе. Печальна и поучительна судьба примкнувших к нему русских эмигрантов.

Приказ о формировании Русского корпуса был подписан 12 сентября 1941 года. В своем обращении к эмиграции начальник Русского Бюро в Сербии генерал Скородумов писал:

«Дайте героев! Дайте мучеников! Дайте патриотов! Я верю в силу духа Русского народа и верю, что Русские люди, с помощью Вождя Рейха и доблестной Германской армии, смогут свергнуть и навсегда уничтожить двадцать с лишним лет издевавшуюся над Русским народом интернациональную сталинскую банду… Боже, помоги нам спасти Россию!»

Одно из условий формирования корпуса, поставленных перед властями рейха, было следующее:

«Когда Корпус закончит формирование и коммунистическое движение в Сербии будет подавлено, немецкое командование обязуется Корпус перебросить на Восточный фронт».

К счастью для корпусников, до переброски на Восточный фронт дело так и не дошло. Не сбылось и пожелание сохранить русскую военную форму и воинский устав. Особым распоряжением германского командования Русская охранная группа была включена в состав вермахта с переименованием в Русский охранный корпус. Командование корпусом было передано генералу с немецкой фамилией Штейфону. В официальных обращениях к солдатам и офицерам корпуса отныне следовало употреблять немецкий чин. Был введен немецкий строевой устав.

Поначалу главная задача корпуса состояла в охране военно-хозяйственных объектов. Но вскоре все кардинально изменилось – части корпуса вынуждены были сдерживать наступление отрядов Тито почти на всем протяжении границы между Хорватией и Сербией, а позже вместе с германскими частями отражали наступление советских войск. После капитуляции Германии остатки корпуса смогли разрозненными группами просочиться в Австрию, а там уже сдались британским войскам.

Учитывая выбор сына, вставшего в годы будущей войны в ряды нацистских палачей, логично предположить, что лозунг Силина-отца после поражения первой русской революции был предельно прост: «Расстреливать и вешать!» Яблоко от яблони, как известно, недалеко падает. Уверен, что Козловские придерживались не столь откровенно кровожадной точки зрения. Различия во взглядах могли привести к конфликту с отставным штабс-ротмистром, владельцем дома.

Так или иначе, но что-то у них там не срослось, и вскоре будущие свекор и свекровь Киры Алексеевны переехали в дом рядом с церковью Федора Студита, что у Никитских ворот, – там было поспокойнее. В начале века дом принадлежал Наталье Мошкиной, семейство ее занималось оптовой торговлей. Торговый дом братьев Мошкиных в ту пору предлагал покупателям качественную юфть, по-теперешнему – кожу. Наибольшим авторитетом среди братьев обладал Афанасий Мошкин. Помимо того что занимал почетный пост старосты Покровского собора на Красной площади, он хорошо разбирался в скотоводстве и ведении бухгалтерского учета. По этой теме им была опубликована работа под названием «Счетоводство сельскохозяйственной промышленности», довольно высоко оцененная специалистами. Судите сами, будучи сторонником немецкой системы счетоводства, Мошкин предлагал рабочий скот оценивать по стоимости приобретения с ежемесячным начислением амортизации, скот молочного стада – по цене приобретения с начислением амортизации с той части стоимости, которая образуется в виде разницы между первоначальной стоимостью животного и стоимостью его при продаже на убой. Редкое для обыкновенного торговца знание предмета!

После смерти матери наследники продали дом коллежскому секретарю Станкевичу. Алексей Иванович хоть и не жил сам в этом доме, однако заслуживает более подробного рассказа.

Получивший в начале XX века известность как историк, библиограф, библиофил и коллекционер, Станкевич поначалу работал в архиве Министерства иностранных дел. Усердие архивиста не пропало даром, и вскоре он был приглашен в Московский Исторический музей имени императора Александра III, где состоял библиотекарем, а затем заведовал отделом – вплоть до 1917 года. Его трудами была создана музейная библиотека, известная в научных кругах. Станкевич был причастен еще к одному доброму делу. В начале октября 1890 года общество, «собирающее с Высочайшего соизволения пожертвования на сооружение памятника Гоголю и собравшее в данный момент капитал в 52 000 рублей и имеющее обещание г. Демидова пожертвовать бронзу в необходимом для памятника количестве», постановило образовать комитет по сооружению памятника знаменитому русскому писателю, горячим поклонником которого, кстати, был Михаил Булгаков. От Общества любителей словесности в состав комитета вошел в качестве секретаря Александр Иванович Станкевич. Памятник был торжественно открыт 26 апреля 1909 года на Арбатской площади.

Следует упомянуть и дядю Алексея Станкевича. Николай Владимирович тоже был известен, но несколько ранее, в 1830-х годах, и в ином качестве – как глава знаменитого в истории новейшей русской литературы «кружка Станкевича», среди участников которого были Аксаков, Белинский и Бакунин. Основным занятием кружковцев было изучение трудов наиболее ярких представителей немецкой философии, Шеллинга и Гегеля. Однако после того, как основатель кружка уехал за границу, все закончилось. А жаль!

Выше я уже писал о том, что Кира Алексеевна некоторое время жила по соседству со свекром и свекровью, на Никитском бульваре. Но вскоре настала очередь Большой Молчановки – туда, в дом № 18, переехали свекор и свекровь. Честно говоря, страсть к переездам их сиятельств просто поражает! В этом большом доходном доме доживал последние дни отец Юрия Михайловича. К тому времени Кира Алексеевна с мужем и детьми уже квартировала в Обуховом переулке, на Пречистенке.

Дом под номером 18 по Большой Молчановке принадлежал Дмитрию Тихомирову. Сын деревенского священника известен как организатор первой вечерней школы для рабочих, автор и издатель букварей, учебников и других книг для народных школ. Его убеждения полностью разделяла жена, принадлежавшая к обедневшей ветви рода Оболенских и приходившаяся внучатой племянницей тому самому князю Оболенскому, что на Дворцовой площади решился нанести рану Милорадовичу.

Забота об образовании рабочих оказалась делом выгодным. Помимо доходного дома на Молчановке в Москве, было у Тихомирова имение «Красная горка» в Крыму, откуда он получал молодое белое вино. А в самом доме регулярно собиралась «культурная прослойка». Вот как об этих встречах, где выпивалось немало того самого вина, вспоминал знаток московских нравов Гиляровский:

«Это были скучнейшие, но всегда многолюдные вечера с ужинами, на которых, кроме трех-четырех ораторов, гости, большею частию московские педагоги, сидели, уставя в молчании «брады свои» в тарелки, и терпеливо слушали, как по часу, стоя с бокалами в руках, разливались В.А. Гольцев на всевозможные модные тогда либеральные темы, Н.Н. Златовратский о «золотых сердцах народа», а сам Д.И. Тихомиров, бия себя кулаками в грудь и потрясая огромной седой бородищей, вопиял:

– Мы – народ! Мы – служители народного просвещения!..

Кончались речи и неожиданными сюрпризами. Был случай, когда тишайший Н.Н. Златовратский вцепился в бородку благовоспитанного В.А. Гольцева, вцепившегося в свою очередь в широкую бороду Н.Н. Златовратского, так что их пришлось растаскивать соседям. Они ярко выразили свое несходство в убеждениях: В.А. Гольцев был западник, а Н.Н. Златовратский – народник».

Хозяин дома пережил своего сиятельного квартиранта всего лишь на полгода. А вот скучнейшие речи завзятых либералов продолжались. Их отголоски мы слышим до сих пор.

Что-то я все о Москве да о Москве, тогда как мать Киры Алексеевны родом с берегов Финского залива, да и сама Кира не один год прожила в Северной столице. Пришла пора пройтись по петербургским адресам.

По моим сведениям, на Гороховой улице, в доме № 19, отец Киры Алексеевны имел служебную квартиру – дом был во владении ведомства по управлению имуществом императрицы Марии. На этой квартире в основном он и работал, если была надобность. А вот квартира в доме № 16 по Бассейной предназначалась для семьи.

Дом этот принадлежал Александру Евгеньевичу Бурцеву, выходцу из зажиточного крестьянского семейства. Перебравшись из Вологодской губернии вслед за старшим братом в Петербург, Бурцев пристроился в его меняльной лавке. Дело это было прибыльным – знай, рубли на фунты, тугрики да марки обменивай, а прибыль клади себе в карман. Это вам не землю пахать или уголь добывать в сыром забое. Приходилось торговать и процентными бумагами на петербургской бирже. Вскоре переехал в столицу младший брат – стал служить во вновь учрежденной фирме «Братья Бурцевы». Словом, предприятие было основательно поставлено и стало приносить значительный доход. Достаточно сказать, что накануне империалистической войны старший брат имел во владении одиннадцать домов – на Литейном, на Знаменке, на Провиантской и Церковной. Александр Бурцев тоже преуспел – ему принадлежали четыре дома на Бассейной. Однако легкие деньги не давали покоя нашему купцу. Перед войной он отошел от дела и посвятил себя занятиям более благородным, увлекшись историей и искусством. Даже подумывал устроить Музей русского искусства и литературы в одном из своих домовладений. Но помешала война.

Рискну предположить, что тяга к собирательству была характерна для вологодских Бурцевых. Жил в той же губернии Евлампий Бурцев, археограф и богослов, любитель русской истории, служил преподавателем в духовной семинарии. Но основным его занятием стало описание свитков, находящихся в Вологодском епархиальном древлехранилище, да еще собирание предметов старины. Вот и наш Бурцев стал покупать древние книги, предметы быта у крестьян, записывать песни и легенды, приобретать картины и церковную утварь. Пожалуй, со временем это могло бы стать самым надежным вложением капитала. Если бы не Октябрь…

Пока же суд да дело, а до революции оставалось полтора десятка лет, Бурцев занялся изданием раритетов – нечего им без дела лежать, пора бы послужить хозяину. Впрочем, не стану утверждать, что от издательства была какая-либо прибыль.

Известно, что на счету Бурцева издание около двухсот описаний редких книг, рукописей, старинных документов, собраний акварелей и гравюр. И все же многие из собранных им рукописей смогли достойно оценить только потомки. Чего стоит вот этот, сохранившийся благодаря ему автограф Ильи Репина:

«1909.

23 июля. Куоккала.

Модные эстетики полагают, что в живописи главное – краски, что краски составляют душу живописи. Это не верно. Душа живописи – идея. Форма – ее тело. Краски – кровь. Рисунок – нервы. Гармония-поэзия дают жизнь искусству – его бессмертную душу.

Илья Репин».

Думаю, что это изречение стоило бы вызубрить назубок каждому современному мазиле, претендующему на звание художника. Да и нынешним очеркистам-повествователям, лауреатам всяких премий, оно бы тоже пригодилось.

В общем, семье Блохиных с домовладельцем повезло, чего не скажешь о самом хозяине – в 1938 году его настиг карающий меч НКВД. Ну, что поделаешь, если пролетариат на дух не выносил менял, ростовщиков и прочих «мироедов».

Упоминавшаяся выше Гороховая улица в Петербурге пересекает несколько речек и каналов. Как раз на участке между Красным и Каменным мостом стоит и поныне дом № 19, в котором жил Алексей Блохин. А по соседству, в доме № 17, когда-то размещался Английский клуб – закрытое элитное заведение для мужчин, особенно нервно реагирующих на появление в их обществе сограждан низкого происхождения и прочих самозванцев. Девиз клуба – Concordia et Laetitia («Согласие и веселие») – говорил сам за себя, предполагая приятное времяпрепровождение в компании людей одного круга. В клуб приходили обсудить новости, почитать газеты, сыграть партию в бридж или в бильярд, выпить пару бокалов мозельвейна. Членство в Английском клубе рассматривалось как гарантия аристократизма духа и соответствующего положения в обществе, а потому желающих попасть в него было в те времена не счесть. Следуя известному принципу «лучше меньше, да лучше», число членов клуба ограничили количеством в триста человек. Старшинами клуба выбирались не последние люди в городе: князь Кутузов, граф Аракчеев. Был членом клуба и Алексей Блохин.

Английский клуб в конце XVIII века образовали и в Москве. Но почему-то его члены никак не могли успокоиться на одном каком-то месте: свои посиделки они устраивали то на Страстном бульваре в доме Бенкендорфа, то на Большой Никитской, то на Большой Дмитровке в доме Муравьева. Наконец, в 1831 году блуждание клуба по Москве закончилось в доме графов Разумовских. А через сорок лет и дом, и большой участок в Палашах отошли тайному советнику Шаблыкину. Уж не из тех ли он Шаблыкиных, что некогда владели имением в Карачевском уезде?

Да, были времена, когда дворец этот стоял в тенистом парке, между Козихой и Тверской. Поодаль были три пруда, память о которых теперь сохранилась лишь в названии одного из переулков. Говорят, здесь, в клубе, происходили тайные заседания первого московского кружка масонов. А между тем у некоторых представителей аристократии вошел в моду вот какой девиз, по-видимому определявший цель их жизни:

«Рождение, производство в первый офицерский чин, женитьба и поступление в члены клуба».

«Храм праздности» – так называл это место Лев Толстой. Праздность праздностью, но правила здесь строго соблюдались:

– с собой можно было привести лишь одного-единственного гостя;

– член клуба имел излюбленное кресло, которое в его присутствии никто не должен занимать;

– слабый пол не допускался в клуб ни под каким предлогом, будь то жена, любовница или прислуга;

– просрочившим членский взнос был жесточайшим образом закрыт вход в клуб впредь до уплаты долга.

А вот что писал об Английском клубе в середине XIX века Михаил Загоскин в книге «Москва и москвичи»:

«Попасть в члены Английского клуба довольно трудно; число членов, ограниченное уставом, почти впятеро менее числа кандидатов, из которых многие… ждут лет по пятнадцати своей очереди. Не подумайте, однако ж, чтоб эта трудность побеждалась одним терпением. О нет! Дождавшийся своей очереди кандидат баллотируется и если не будет избран, то должен навсегда отказаться от чести быть членом Английского клуба, потому что вторичная баллотировка воспрещается уставом».

Помимо Льва Толстого, в Английский клуб был вхож и Лев Голицын, знаменитый российский винодел. Чуть дальше по Тверской, рядом с домом генерал-губернатора, располагался магазинчик виноградных вин, где продавалось в розницу натуральное вино из голицынского имения «Новый Свет» в Крыму. Приходилось и мне пробовать это вино, и даже новосветское шампанское, но то было уже гораздо позже. Теперь от прежнего вкуса не осталось ничего.

Странное дело, Английский клуб и в Петербурге, и в Москве обнаружил несовместимость с именем графа Бенкендорфа. В Москве они не смогли ужиться на Страстном, а в Петербурге клуб переехал в другой дом, поскольку здание на Гороховой облюбовало Третье отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии, главой которого царь назначил племянника того самого графа, чей дом находился на Страстном бульваре. Однако охранное отделение на Гороховой не прижилось и через несколько лет переместилось на набережную Фонтанки. Говорят, причина была в том, что по ночам в старом здании бродили тени убиенных и замученных.

Напротив дома на Гороховой располагалось Училище глухонемых, а рядом – здание Александровской женской гимназии и детского приюта. Чуть дальше – Попечительство императрицы Марии Федоровны организовало Бюро для наведения справок о семейном и материальном положении глухонемых. Словом, тихое, располагающее к покою место. Разве что вечерами было шумно, поскольку на углу Гороховой и набережной Мойки находился ресторан «Контан», названный так по фамилии хозяина. Славное было заведение с отменной кухней и зажигательным оркестром из бессарабских то ли румын, то ли цыган.

 
«Кюба», «Контан», «Медведь», «Донон»!
Чьи имена в шампанской пене,
Взлетали в невский небосклон.
В своем сверкающем сплетенье!
 

Стишки, конечно, так себе, но сделаем снисхождение поэту, написавшему их, сидя за столом в «Контане».

А на Большой Конюшенной в той же Казанской части Петербурга проживала до своего замужества мать Киры Алексеевны. Отец ее хоть и был зажиточным купцом, однако в Английский клуб его бы вряд ли пригласили. Да это было ни к чему – неподалеку располагались шикарный ресторан «Медведь», владельцем которого был хозяин «Яра», известного на всю Москву. Тут же рядом было и кафе «Доминик», а также несколько церквей, на выбор – финская, шведская, голландская и немецкая, не считая Казанского собора.

Среди иноверцев Петербурга немецкая община считалась наиболее влиятельной, что и немудрено, если учесть привязанности Петра I и Екатерины, пригласивших для обустройства Петербурга немалое число специалистов из Германии. Важную роль в жизни общины играла Петрикирхе – так называлась церковь Святых апостолов Павла и Петра. Первоначально лютеране собирались для молитвы в доме вице-адмирала Крюйса, а позже на территории его усадьбы была построена лютеранская кирха в виде креста из бревен. Церковь имела увенчанную шпилем башенку, однако колокольни не было, поэтому вместо привычного звона колоколов сигналом для прихожан служил подъем адмиральского штандарта на шпиле церкви.

Казалось бы, посетив напоследок памятные места Москвы и Петербуга начала прошлого, XX века, мы можем обратить свое внимание на более поздние года. Но дело в том, что судьба потомков Киры Алексеевны заставляет возвратиться назад. При этом не хотелось бы вас утомлять подробностями из родословных, так что придется верить на слово.

Петрикирхе, 1910-е гг.

Один из внуков княгини Киры Алексеевны женат был на Марии Дмитриевне из рода Левшиных. А сын ее тетки, Надежды Дмитриевны, в 1935 году женился на баронессе Анне Николаевне Мейендорф, дочери художника-иконописца. Впрочем, все это не важно, поскольку художником Николай Богданович, бывший полковник лейб-гвардии Конной артиллерии Его Величества, стал только в эмиграции – то ли по необходимости, то ли по велению души. В начале 1900-х годов он вместе со своими братьями посещал школу Карла Мая – кстати, там же учились и Николай Рерих с Александром Бенуа. И вот полученные навыки в живописи пригодились в годы грустного изгнания, на чужбине, когда пришлось ему в компании с другими выходцами из России расписывать православные храмы в Югославии. А в годы Второй мировой войны Николай Богданович вдруг оказался… Где же, как вы думаете? Увы, в печально знаменитом Русском корпусе, где защищал от нападения сербских партизан военные объекты и отражал атаки советских войск, наступавших на Балканы. Но это было уже в 1944 году. Замысловата судьба российского эмигранта – нередко от молитвы до выстрела оказывается один шаг.

Известно, что события, даже разнесенные во времени, бывают связаны между собой. Попробуем отыскать причины превращений бывшего полковника лейб-гвардии в том, что случилось на полвека раньше, – перелистаем записи, сделанные императорской рукой. И вот находим место в монаршем дневнике, где упомянут отец Николая Богдановича – барон Мейендорф, генерал-адъютант, состоявший при особе императора. Читаем записи за 1895 год:

«4-го января. Среда. Завтракали: Ксения, Сандро, д. Миша и Мейндорф (деж.)».

«16-го января. Понедельник. Завтракал Мейндорф (деж.)».

«30-го января. Понедельник. Завтракали Саша Козен и Мейндорф (деж.)».

Конечно, записи потрясают «содержательностью». Однако обращает на себя внимание не то, что царь ленится писать еще одну букву «е» в фамилии барона. Нет, дело тут в другом. По моему мнению, генерал на то и генерал, чтобы предвидеть ход событий в государстве. Так почему же не соизволил государю подсказать – за завтраком или на прогулке? Ведь завтракал-то не один раз! Глядишь, и не пришлось бы потомкам генерала бедствовать на чужбине и проливать напрасно кровь. Странные люди эти придворные сановники – воспитанные французом гувернером, окончившие привилегированный лицей или университет, увешанные регалиями и удостоенные высоких званий, – зачем учились они, если не смогли предвидеть? Предвидеть поражения, предугадать время, когда их сметут.

Анна Федоровна Мейендорф была племянницей Николая Богдановича, того самого полковника. Оба они происходили из знатной остзейской семьи, но вот какие странности судьбы бывают связаны с происхождением. Сочетание высокого титула и невыразительной внешности нередко пагубно сказывается на женщине, вызывая необратимые изменения в душевном складе, в психологии. Так уж случилось, что Анна Федоровна осталась незамужней и потому все силы свои стала отдавать заботе о болящих и нуждающихся. В 1899 году вместе с отрядом Касперовской общины Красного Креста она едет в Самарскую губернию помогать страдающим от голода и эпидемии цинги. А с началом Русско-японской войны вместе с отрядом петербургской общины сестер милосердия отправляется на Дальний Восток. «Я иду на войну умирать» – эти слова многое определяют в ее поступках: принесение в жертву собственной жизни ради того, чтобы другие, возможно, обрели то счастье, которого сама она оказалась лишена. С началом империалистической войны в составе санитарного поезда Анна Федоровна отправляется на фронт, но слабеющее здоровье уже не позволяет с полной отдачей выполнять работу. Возвратившись в Петроград, она просит назначить ее на одно из госпитальных судов, стоявших на рейде близ Одессы. А в марте 1916 года газеты сообщили трагическую весть: в результате атаки немецкой подводной лодки U-33 в Черном море близ города Офа затонуло русско-французское госпитальное судно «Портюгаль». Из двадцати шести сестер милосердия удалось спасти только одиннадцать. Так погибла Анна Федоровна.

Госпитальное судно «Портюгаль»

Не менее страшная судьба ожидала двоих ее братьев. Через три года после гибели сестры они были замучены махновцами.

А вот у двоюродного брата Анны Федоровны все складывалось иначе. Сын дипломата, юрист, Александр Мейендорф был причастен к основанию «Союза 17 октября», при этом видел основной своей задачей объединение немецкоязычных подданных империи – для этого даже была образована так называемая Немецкая группа «Союза 17 октября», существовавшая до 1914 года. Во время Первой мировой войны, когда многие русские люди погибали на германском фронте, барон счел своим долгом осудить кампанию против прибалтийских немцев, развернувшуюся в прессе. Цель этой кампании он рассматривал как попытку окончательно решить «остзейский вопрос», а именно – ликвидировать органы дворянского самоуправления в Остзейском крае. Для крупного землевладельца, имевшего более двух тысяч десятин земли, доходные дома в столице и фамильный замок, такое поведение было логичным и естественным. Увы, спасти имущество не удалось, и в 1919 году бывший землевладелец оказался в эмиграции. Все, что ему осталось, – это место преподавателя в британском университете.

Брат Александра, Петр, сначала камер-юнкер, позже удостоенный высокого звания камергера, служил хранителем Императорского Эрмитажа. Чтобы в дальнейшем вам не путаться, сразу поясню, что в нашем Отечестве до Октябрьской революции обер-маршал приравнивался к дворецкому, обер-камергер к постельничему, действительный камергер к стряпчему, обер-шталмейстер к ясельничему, обер-егермейстер к ловчему, обер-шенк к кравчему, обер-мундшенк к чашнику, мундшенк к чарочнику, а камер-юнкер к комнатному дворянину. Теперь, надеюсь, все понятно? Да, чуть было не забыл – 30 августа 1856 года в связи с коронацией Александра II был учрежден придворный чин обер-форшнейдера, в обязанности которого входило разрезание кушаний для императорской четы во время праздничных обедов. Прежде эта высокая честь, то есть честь разрезать, предоставлялась старшему дежурному камергеру.

Но возвращаемся к хранителю. В политике Петр Мейендорф разделял взгляды октябристов – входил в ту же самую Немецкую группу, что и брат Александр. Судьба его после 1917 года остается неизвестной. Похоже, большевики решили, что знатный хранитель непременно разворует ценности. И о семейном его положении тоже нечего сказать – жил в том же доме, где с конца XIX века обосновались его дядя с женой. Там же обитала дочь хозяина со своим возлюбленным супругом.

Интересна история этого дома. В середине XVIII века на участке между Миллионной улицей и набережной Мойки находился дом некоего Эмса, фельдшера Семеновского полка. В середине следующего столетия домом завладел Андрей Штакеншнейдер, придворный архитектор, разбогатевший на строительстве дворцов для императорской семьи. Построил он и дворец Алфераки в Таганроге для одного из предков Анны Бетулинской-Смирновой, речь о которой впереди. Трудно было удержаться и не перестроить дом на Миллионной в соответствии со своим вкусом и потребностями семьи, что и было сделано. В поперечном двухэтажном флигеле расположилась мастерская архитектора, там же были и жилые комнаты. На Мойку был обращен сад, на красную линию набережной Мойки выходил одноэтажный флигель. Со временем дом стал знаменит литературно-художественным салоном. Посетителями его были художники, писатели и даже будущие революционеры-демократы.

К несчастью, увлекшись трудами праведными, глава семейства своих сил не рассчитал, заболел и вскоре умер. Дом на набережной Мойки пришлось продать. А в конце XIX века в нем поселилась семья во главе с бароном Федором Мейендорфом, генерал-лейтенантом и командиром Его Императорского Величества конвоя.

И что это за повальное стремление бежать от большевиков под крылышко недавних врагов, на Украину, оккупированную немцами! Не только братьев Анны Федоровны это подвело – шурина вышеупомянутого Петра Богдановича тоже махновцы расстреляли. А ведь был Яков Анатольевич Куломзин совсем не глупый человек – председатель земского собрания, предводитель уездного дворянства. И вот надо же, бежав из Петрограда на юг вместе с семьей, погиб в том же 1919 году от рук все того же батьки. Счастье, что семье через Польшу и Чехословакию удалось добраться до Канады. На наш взгляд, бегство это было и морально, и логически оправдано – недопустимо бросать малых детей на произвол судьбы ради безнадежной попытки восстановить утраченные привилегии.

Пришла пора познакомиться с загородным домом представителей семейства Мейендорф. Сельцо Подушкино когда-то принадлежало Милославским. Позже его приобрел некто Казаков, построивший неподалеку от села усадьбу. Его дочь к 1885 году выстроила новый дом, стилизованный под европейское Средневековье. Второй муж владелицы усадьбы завершил перестройку и отделку дома – появились гобелены, витражи, коллекция оружия, библиотека. Подвалы были полны вин, парадные покои украшены картинами старых мастеров и фигурами рыцарей в сверкающих доспехах. Над входом красовался герб баронов Мейендорфов, а куранты часовой башни регулярно, каждый час, играли гимн России. Близ дома устроили небольшой пейзажный парк с калифорнийскими кленами, уссурийским кедром и пробковым дубом из Китая. Был пруд с живописным островом и трехпролетным Розовым мостом, была подъездная аллея из березы и ели. Все было. Живи и наслаждайся! Ах, если бы не Октябрь…

К чему я все это веду? При чем здесь судьба всеми забытых Мейендорфов или утраченного ими в результате революции богатства? А дело в том, что замок этой семьи, располагавшийся на известной всем Рублевке, ныне входит в число объектов Управления делами Президента – та самая Барвиха! Говорят, присмотрел это имение еще сам Брежнев, а далее пошло своим путем.

Как скоро все, в той или иной форме, но возвращается на круги своя! И прежняя знать всего лишь уступает место новой знати.

И вновь пересечение судеб, очередное «совпадение» – в Барвихе отдыхал Булгаков, уже совсем больной, дописывая свой «закатный» роман. Откуда ему было знать, что через двадцать лет внучатый племянник Киры Алексеевны женится на юной баронессе Мейендорф? Впрочем, в определении степени родства немудрено и ошибиться – очень уж запутанная связь у аристократических родов, у всех этих Шереметевых, Левшиных, Трубецких и Мейендорфов. Вот кажется, что только-только породнились, но если как следует покопаться, то выяснится, что три-четыре поколения назад все это было – и свадьба, и пересечение судеб. Вот только персонажи на этой сцене жизни теперь уже другие.

Вряд ли к новой знати можно отнести еще одну Анну, дочь упомянутого выше Николая Мейендорфа, художника-живописца и офицера вермахта. В 1950-х годах она вышла замуж за Никиту Шидловского, внучатого племянника того самого Шидловского, депутата Государственной думы, который в феврале-марте 1917-го был одним из самых рьяных сторонников свержения монархии. В те смутные дни многие молодые офицеры армии, на говоря уже о нижних чинах, поддерживали эту идею, заявляя о признании власти Временного комитета, созданного представителями Госдумы. Ну а в самом комитете шла борьба между либералами, сторонниками умеренных преобразований в интересах буржуа и демократами, которые настаивали на аресте царских сановников, монархически настроенных офицеров, прочих «сатрапов» и на приумножении завоеваний революции. После отречения государя императора семьи «бывших» потянулись на юг, подальше от революционного Петрограда, поближе к теплому морю и черноморским портам, откуда можно было при необходимости перебраться за границу. Щербатовы, Апраксины, Дондуковы-Изъединовы и многие другие обладатели дворянских титулов оккупировали гостиницы Пятигорска, Кисловодска, Ялты. Ждали, чем все это закончится. А между тем радикально настроенные офицеры сражались с большевиками в армии Деникина. Среди них оказался и будущий отец Никиты, Сергей Николаевич Шидловский. Вот краткий отрывок из воспоминаний двадцатитрехлетнего белогвардейского офицера о действиях армии в Крыму весной 1919 года. Речь прежде всего о восстании большевиков в Керчи и сражении за Аджимушкайские каменоломни.