Текст книги "Иван Дыховичный. Формула жизни"

Начну с того, что и отец, и дед, и прадед каскадера – все были Александры. Последнего известного мне представителя рода вполне можно было бы назвать Александром III, поскольку прапрадеда его нарекли при рождении почему-то Федором.

Александр Федорович Микулин происходил из дворян Самарской губернии. После учебы в Симбирской гимназии он поступил в Институт Корпуса инженеров путей сообщения, где познакомился с Егором Ивановичем Жуковским, тем самым, сын которого впоследствии стал основателем российской школы воздухоплавания. Вторым браком вдовец Александр Федорович женился на юной француженке, воспитаннице Казанского института благородных девиц, Гортензии де Либан, ставшей после принятия православия Екатериной Осиповной. Она и родила Микулину впоследствии четверых детей, одним из которых стал дед того Микулина, которого я встретил в Новом Свете. Александр Федорович долгое время служил инспектором железных дорог, а в отставку вышел, уже имея чин действительного статского советника. Среди его детей наиболее известны Александр и Иосиф. Первый пошел по стопам отца, служил окружным фабричным инспектором сначала в Одессе, а затем и в Киеве, имея к началу Первой мировой войны тоже чин действительного статского советника. Знакомство отца с семьей Жуковских в какой-то степени способствовало браку Александра Александровича с дочерью Егора Ивановича Жуковского, Верой. Вот фрагмент из ее письма подруге:

«На вечере у моей подруги по гимназии Саши Кропоткиной в 1879 году я познакомилась с товарищем ее брата А.А. Микулиным. Сначала он показался мне гордым и напыщенным, но потом оказалось, что он держит высоко голову только для того, чтобы не свалилось его pince-nez».

Иосиф, другой сын Александра Федоровича, выбрал военную карьеру и к началу 1906 года, имея чин генерал-квартирмейстера, служил в Одессе начальником юнкерского пехотного училища. Как раз в это время, после жестокого подавления восстания, в семье произошел разлом. Иосиф полностью поддерживал политику царского правительства. Александр же репрессии осуждал, придерживаясь либеральных взглядов. Правда, весь его либерализм сводился к необходимости заботы о неимущих и униженных. Об этом красноречиво свидетельствует фрагмент его выступления по случаю двадцатипятилетия службы на посту фабричного инспектора:

«Со времени окончания четверть века назад курса я отдал все свое время и силы нуждам трудящихся, учащихся и рабочих, вступив в состав фабричной инспекции, которая, оберегая интересы рабочего класса, как я и убедился, представляет одну из немногих отраслей службы, в которых можно получить хотя бы частичное нравственное удовлетворение. Часы моего досуга я отдавал также таким общественным организациям, в основе которых лежало умение принести пользу неимущим трудящимся…»

Дочь Александра Александровича, Вера, была далека от интересов отца – ее притягивало к себе все загадочное, мистическое. Однако и это имя осталось в истории – на этот раз благодаря книге воспоминаний о Григории Распутине. Используя рекомендацию историка Нестора Котляревского, своего дяди, она проникла в дом к «всемогущему старцу» и провела много часов в беседах с ним, увлеченная исследованием тайного магнетизма Распутина.

В отличие от брата Александра Иосиф презирал «чернь», считая, что государство держится на силе, а не на сострадании. Перед Первой мировой войной он был начальником феодосийского гарнизона. Во время Гражданской войны двое его сыновей сражались в Добровольческой армии, а вот третий сын заветам своего родителя изменил: вступил в Красную армию и стал со временем командиром корпуса в РККА. Считается, что Владимир Иосифович внес немалый вклад в становление советской кавалерии, участвовал в создании ее Боевого устава.

Однако самым знаменитым в семье Микулиных стал Александр Александрович II, внук Александра Федоровича. Талантливый изобретатель, известный конструктор авиационных двигателей был удостоен звания Героя Социалистического Труда, стал четырежды лауреатом Сталинских премий, был награжден одиннадцатью орденами, в том числе тремя орденами Ленина. Такой карьере кто угодно мог бы позавидовать. А если посчитать, сколько раз он был женат…

Три из пяти его жен были актрисами театра. Пожалуй, сама красивая из них – Гарэн Константиновна Жуковская, актриса Театра имени Вахтангова. Вот надо же случиться такому совпадению – мать и жена Александра Александровича по странной прихоти судьбы оказались однофамилицами! Было ли между ними хотя бы дальнее родство, не стану утверждать. Известно лишь, что отец Гарэн до революции был капитаном торгового флота и служил в Одессе. История Гарэн омрачена арестом первого мужа, Николая Рабина. Пытаясь спасти от репрессий себя и маленькую дочь, Гарэн отреклась от «врага народа» и вскоре стала женой Микулина. Это было удачным выходом из положения, поскольку талантливому конструктору покровительствовал Сталин. Известно, что семья Микулиных нередко отдыхала на даче Сталина в Сухуми, где они познакомились и с Берией. Благодаря этим знакомствам Микулину удалось вызволить из тюремной «шарашки» Бориса Стечкина, специалиста по теории авиационных двигателей, будущего академика и к тому же родственника – он был двоюродным племянником Николая Егоровича Жуковского. Однако вскоре после войны счастье для Гарэн закончилось – Микулин нашел себе другую. Но поговаривают, что и она утешилась… Микулин же после отставки Маленкова впал в немилость, и тут ему на помощь пришел академик Стечкин, отплатив за помощь в трудные годы, – Микулин стал работать в его лаборатории.

В следующем браке известного конструктора и лауреата появился на свет Александр Александрович III, внешне очень похожий на отца, но, в отличие от него, ставший известным каскадером. В его активе более шестидесяти фильмов. Вот этот человек и взбирался на гору Орел. С ним Иван Дыховичный ездил на машине в Коктебель, где у Микулиных была собственная дача. Благодаря Микулину Иван приобрел первый свой автомобиль. Кстати, автомобилями увлекался и Микулин-старший. Увидев на американской выставке в Сокольниках в 1959 году Chevrolet Corvette, он добился того, чтобы этот автомобиль после закрытия выставки попал к нему. Позже на нем ездил его сын. А в 60 – 70-х годах Микулин-младший стал признанным мастером по автомобильным трюкам. Особенно неистощим он был на выдумки во время съемок фильмов «Берегись автомобиля» и «Невероятные приключения итальянцев в России», из-за чего не раз приходилось переделывать сценарий.

Должен признаться, что при изучении рода Микулиных у меня возникла странная, почти мистическая неувязка. Дело в том, что помимо самарско-киевских Микулиных я обнаружил двух Микулиных в Москве начала прошлого века – все тех же Александра Александровича и Александра Федоровича, причем последний, имея чин действительного статского советника, благополучно пребывал в должности товарища прокурора Московской судебной палаты уже после кончины киевского Александра Федоровича, случившейся в Одессе. Хотя фамилия Микулин довольно редкая, я далек от того, чтобы поверить в раздвоение сразу нескольких личностей, а тем более в переселение душ. Однако от столь талантливого рода всего можно было ожидать…

Но возвратимся в Крым. Следующий год в Новом Свете был тоже весьма примечательным. Летели мы в Симферополь вместе с «Клеопатрой», той самой бывшей пловчихой. Осенью намечалась публикация рассказов Селинджера в каком-то журнале, так вот ей удалось раздобыть через приятеля гранки рассказов «Выше стропила, плотники», «Хорошо ловится рыбка-бананка»… Пока летели, читал – те летние каникулы начинались нестандартно. А продолжение было не менее увлекательным. К нашему приезду Лена и Вера уже успели познакомиться с компанией киношников, снимавших видовой фильм о дельфинах. Для этого у горы Орел был сооружен вольер, обтянутый сеткой, в него поместили полтора десятка отловленных дельфинов. Рядом на берегу установили будку смотрителя, обязанностью которого было предупреждение несанкционированных попыток побарахтаться в вольере вместе с дельфинами. Вся прелесть того года была в том, что мне удалось на время занять место этого смотрителя. И вот по утрам – ныряние голышом в прохладную воду, вместо умывания. Потом привычное бдение на пляже или вылазка в Разбойничью бухту или на Царский пляж. А по вечерам в будке смотрителя случалось другое развлечение. Дело в том, что киношникам на промывку аппаратуры для подводных съемок полагался спирт, малая толика которого попадала в наши желудки в сопровождении консервированных керченских мидий. Однако очарование этих вечеров было совсем не в этом. Представьте себе – ночь, огромная луна, и вот дельфины парами скользят где-то под водой, потом выныривают, взлетая в воздух, и с грохотом падают в воду, разбрызгивая мириады вспыхивающих в лунном свете огненным фейерверком брызг…

Впрочем, я слегка увлекся. Однако считаю, что просто обязан был разъяснить, чем же привлек Ивана Дыховичного Новый Свет и какие замечательные люди там бывали.

В те годы у меня было немало знакомых среди театральной молодежи – ребята из Школы-студии МХАТ, из Щепкинского училища, из некоторых театров. Больше всего я общался с актером драматического Театра имени Станиславского Владимиром Скраубе. Однако он предпочитал, чтобы его называли по имени Вацлав – так, видимо, было принято в семье. Меня привлекали в нем темперамент и общительность, чего мне явно не хватало. К тому же он ухаживал за Верой, из той самой, первой новосветской компании. Да я в общем-то не возражал – чуть позже я был увлечен очаровательной студенткой из Школы-студии МХАТ. Увы, тут я не преуспел… Но возвращаюсь к Вацлаву и Вере – это был уже 1966 год.

Сидим мы как-то на пляже в Новом Свете – Вера, Лена, Вацлав и я. А мимо походкой эдакого Жан-Поля Бельмондо проходит курчавый брюнет с пышными усами. И вдруг Вацлав вскакивает и с криком бросается в его объятия. Теперь-то знаю: поцелуи при встрече и расставании – так принято у актеров, ну а тогда можно было бы и заподозрить их бог знает в чем… В общем, оказалось, что Ваня Дыховичный и Вацлав были знакомы по Щукинскому училищу. Да мало ли где еще могли встречаться молодые актеры – скажем, на капустниках в ВТО, то есть в здании Всероссийского театрального общества, что располагалось в те годы на углу улицы Горького и площади Пушкина. Можно было пообщаться там же в ресторане Дома актера, для краткости мы его называли ВТО, или на встрече старого Нового года, где и мне удалось позже побывать. Так вот Вацлав с Иваном расцеловались, а вслед за объятиями последовала разминка, своеобразный мастер-класс, нечто совершенно неожиданное для меня – они в каком-то жутком темпе воспроизводили фрагменты из спектаклей, репризы, разыгрывали забавные сценки… Весь отдых в том году был для меня насыщен вот такими же экспромтами – особенно Ваня был неисчерпаем. А потом он взялся за гитару. Вацлав в тот год привез семиструнную с собой, намереваясь с ее помощью завоевать сердце неприступной Веры.

Но прежде расскажу о том, как мы развлекались. В компании с Иваном приехал в тот год Юра, рентгенолог по профессии и давний приятель Андрея Миронова, а также Елена, юная балерина из Большого театра. Была еще одна довольно привлекательная девица, которую Ваня представлял то как племянницу заместителя министра, то как дочь директора Выставки достижений народного хозяйства. Блеф, конечно, но на часть публики производило впечатление – не исключено, что Ваня подыскивал девице жениха. Что связывало Ивана с этими людьми? Видимо, все они были хорошо знакомы по Москве – как я узнал потом, у Юры дома часто устраивались посиделки с участием артистов и поэтов.

Кстати, с Юрой мы как-то встретились случайно недалеко от моего дома на Большом Козихинском – при нем был огромный коричневатого окраса дог, почти такой же, как у Горина, только у Григория дог был черный. К счастью, и тот и другой в Новом Свете обходились без собак. Так вот, Юра направлялся на прогулку к Патриаршему пруду, я его немного проводил, а по дороге он все уговаривал меня посетить его артистический «салон» в память о чудесном нашем отдыхе в Крыму. Но каюсь, совместить эти театральные встречи с моим тогдашним увлечением физикой никак не удавалось. Хотя, возможно, причина моего отказа была совсем в другом. Оказаться в компании с Андреем Мироновым – для кого-то это недостижимая мечта всей жизни. А для меня – тяжелейшая нагрузка. К чужой компании я обычно очень долго привыкал. Кстати, что-то похожее случилось, когда несколькими годами позже меня пригласила на день рождения Екатерина, уже упомянутая мной студентка Школы-студии МХАТ, а позже – всем хорошо известная радистка Кэт из сериала про непотопляемого Штирлица. Вот от ее приглашения я был не в силах отказаться. Ну а тогда… Вот если бы Юра был юной леди с очаровательной улыбкой и голубыми лучистыми глазами!

Пожалуй, не стоит сокрушаться по поводу отсутствия особо привлекательных черт в облике Юры-рентгенолога, поскольку очаровательная юная леди в нашей компании была. Я бы не назвал ее очень красивой, однако природное изящество, непосредственность – все это в ней было. Про нее даже можно было сказать: «свой в доску парень». Уверен, она бы не обиделась.

В тот год Лена переживала… не знаю, как бы поточнее сказать – видимо, драму несостоявшейся любви. Еще и года не прошло с того осеннего дня, как в доме у Ивана отмечали его день рождения. Лена пришла туда вместе с Никитой Михалковым, а вот с кем ушла… Причина их разрыва была в том, что среди гостей оказалась и Анастасия Вертинская, с которой у Никиты был роман еще до его увлечения Еленой. Роман был недолгим – как утверждают, ухажер был слишком уж ревнив. И вот теперь они снова повстречались. Правда, Настя была вроде бы увлечена Андреем Мироновым, который на правах старого приятеля Ивана не мог не прийти на день рождения, естественно, с Настей, со своей подругой. Позже Никита вспоминал:

«Я сидел наискосок от Насти за столом… А потом очнулся на лестничной клетке – в поцелуе с ней. Было ясно, если она бы этого не захотела, никогда бы в жизни ничего не было. Я помню как сейчас ощущение того электричества, которое возникло… Но до сих пор ужасное чувство вины перед Леной Матвеевой меня мучает. Теперь мне кажется, что она действительно меня любила. Я не понял, не почувствовал этого тогда…»

После столь драматических событий в жизни Лены буйное веселье в Новом Свете оказалось очень кстати. Впрочем, подозреваю, что ей требовалось совсем иного рода утешение, но… Но обстоятельства появления Лены в Новом Свете в компании с Иваном мне были тогда совершенно не известны. Да если бы и знал, не стал бы разбираться – что да почему? Я просто отдыхал.

Кстати, тут снова возникла легендарная магнитола фирмы National, ставшая косвенной причиной исключения Ивана из Школы-студии МХАТ. Однако именно благодаря ей музыка не затихала даже на пляже, а иногда по вечерам, когда мы отправлялись на Капчик полюбоваться зрелищем заката, удавалось послушать репортажи из Лондона, с чемпионата мира по футболу.

В том году все было замечательно. А наиболее яркое впечатление у нас осталось от поездки в Судак. Мы выбрались «в город», решив обозреть достоинства и недостатки тамошней цивилизации, а заодно, как водится, себя показать. По правде говоря, курортные достопримечательности не произвели на нас никакого впечатления, но после блуждания по Судаку мы набрели на уютный кабачок недалеко от пляжа. Рядом с ним местный умелец жарил шашлыки за умеренную плату, а сам кабачок располагался в полуподвале и отличался характерной особенностью – и стулья, и столы были выполнены в виде бочек и бочонков. Мы так и назвали это заведение – «На бочках». Если кто заметил, здесь есть еле заметная аналогия с названием известного парижского ресторана «У Максима». Выбор напитков был не велик – крымский портвейн и легкое сухое вино, по-моему новосветского разлива. В углу небольшого зала какая-то разудалая компания пела под гитару. Было шумно и весело. Атмосфера вполне располагала к тому, чтобы немного отвлечься от пляжного занудства, от «девушки с книгой» и «девочки с собачкой» – в Новом Свете иногда приходилось выходить за пределы нашей весьма «изысканной» компании, однако удовольствия это, увы, не доставляло. А тут было раздолье – гуляй, не хочу! И никаких тебе навязчивых «знакомых», с которыми обменялся парой ничего не означавших слов, когда выбирался из воды или загорал на пляже. Здесь можно было забыться, здесь нужно забыть обо всех и обо всем и только испытывать восторг от того, как нам хорошо в своей компании. Жаль, но Вацлава с нами тогда не было, поскольку морально устойчивая Вера выдвинула будущему мужу ультиматум: «Или я, или вино». В итоге остались только Юра, Ваня, Лена, я и еще та девица. Что говорили в этом кабаке, теперь уж не припомнить. Было жутко весело! Это была ярмарка веселья, карнавал изысканного остроумия. Впрочем, запомнился не совсем приличный анекдот в исполнении Ивана. Наиболее впечатлительным рекомендую пропустить здесь несколько строк, поскольку в анекдоте были и такие слова: «Тихо, мама дома. Тихо, мама дома… Ну и аппарат у тебя!»

Была еще одна коронная присказка в тот год, но, чтобы понять ее суть, надо представить себе сценку с пьяным мужиком в компании, роль эту Ваня виртуозно исполнял. Так вот, мужик изрядно перебрал, его тошнит. Пытаясь добраться до тазика, стоящего в противоположном углу комнаты, он… как бы это поточнее сказать… пачкает одежду всех гостей, которые ему попались по дороге. Наконец, добравшись до тазика, он в него… плюет. Естественно, среди обиженных нарастает возмущение, и в адрес этого мужика некто заметно перепачканный произносит оскорбления, самое обидное из которых: «Свинья!» И вот в ответ он слышит нечто неопровержимое: «Кто свинья? Я свинья? Ты на себя посмотри!»

Повторю, что в тот год эта фраза была очень популярна. Особенно приятно было ее слышать из уст прелестной Лены.

Однозначно помню и то, что мы с Ваней, как самые младшенькие среди мужчин и самые галантные, по очереди бегали за шашлыком, а Юра обновлял содержимое бокалов, благо расположились мы у самой стойки в этом кабаке. Сколько мы там просидели, историкам осталось неизвестно. А достоверно лишь одно – где-то за час до наступления темноты на главной улице городка появилась странная компания. Впереди шел некто, своим величественным видом скорее напоминавший Воланда, но отнюдь не молодого рентгенолога на отдыхе. Я вообще считаю, что Юра сыграл бы Воланда гораздо лучше, чем Гафт или Басилашвили. Но это мое личное мнение, не более того. Смущало лишь то, что шальные глаза рентгенолога в тот раз более соответствовали настроению Бегемота перед тем, как они с Коровьевым вознамерились спалить Торгсин. Кстати, «закатный» роман Булгакова напечатали именно в тот год, но вроде бы это было уже осенью. Итак, за Юрой следовали девицы в обнимку с будущим Коровьевым. Ваня что-то рассказывал, а девицы хохотали. Сразу оговорюсь, что они были самую малость подшофе, поскольку основной удар мы с Ваней и Юрой принимали на себя. А замыкал это шествие я, причем, как помню, все зыркал по сторонам в поисках какого-нибудь развлечения. Ну это и понятно – засиделись за столом.

А развлечение все-таки нашлось. Попутки в Новый Свет все не было, и, чтобы как-то выразить свое недовольство невниманием водителей к столь значительным особам, решился на такую подлость. Завидев вдалеке очередной грузовичок, я поднимался со скамейки, где мы все вместе обретались, и медленным, почти что черепашьим шагом следовал через дорогу. Визжали тормоза, водитель матерился, а я терпеливо ждал, когда можно возвратиться к полюбившимся мне людям – ну, разумеется, ждал нового автомобиля. Насколько помню, подражателей мне не нашлось – никто не решился позаимствовать невиданное ноу-хау.

Тем временем на улице смеркалось, а попутки не было. Наконец, уже в кромешной тьме мы «заарканили» машину-водовозку. Сидячих мест для пассажиров в машине было только два, и мы, мужики, всю дорогу ехали верхом на заполненной водой цистерне. Признаться, путь мне показался вечностью, к тому же изрядно растрясло. Но вот наконец-то мы доехали…

А дальше нам, спустившимся на грешную землю, пришлось испытать то самое чувство, которое испытывает неопытный моряк, который вернулся в порт из кругосветки. Земля под ногами ходила ходуном. Так бы и остался я на этой водовозке, но откуда-то сверху неслись призывные крики Вацлава, который все еще надеялся, что мы ему что-то привезли – имею в виду выпивку. Увы, в ответ я крикнул что-то совершенно непристойное – на большее был просто не способен. Ах, кабы знать! Ведь там, на горке, наверху, под сенью то ли магнолий, то ли кипарисов, в тот вечер собралась весьма изысканная публика – один театральный критик, заведующая литературной частью какого-то театра, еще был малоизвестный мне литературовед и, не исключено, даже сам Фоменко. Впрочем, за присутствие Петра я не ручаюсь – похоже, с будущим мэтром я познакомился лишь на следующий год. Понятно лишь, что поздним утром, когда я сумел-таки выбраться на пляж, пришлось мне объясняться тет-а-тет с кем-то из литературных или театральных дам. Единственное толкование того, что случилось накануне, свелось к тому, что это был не я. Да кто бы в этом сомневался!

Что же до Вани, то он поступил куда благоразумнее – только спрыгнув с водовозки, отправился в свою кровать. А вот рентгенолог из поля зрения пропал – Юры нигде не было. Потом рассказывали, что кто-то видел блуждающую меж кипарисов одинокую фигуру, закутанную в розовый купальный халат. Точно такую же фигуру обнаружили с восходом солнца на пустынном пляже. Понятно, что обнаружили его не Ваня и не я – мы в то время еще крепко спали. Но самое главное – все обошлось без мучительных последствий. Правда, «на бочки» мы так больше и не выбрались, хотя Вацлав и высказывал такое пожелание. Это и понятно – кому он нужен, отработанный материал?

Возможно, кто-то удивится – к чему эти почти скандальные подробности. Дело даже не в том, что приятно вспомнить время, когда мы были молодыми. Речь не о том. Просто из песни слов не выкинешь, а чтобы понять, каков был Ваня, пришлось все поведать без утайки. Но это всего лишь прелюдия к рассказу о гитаре.

В отличие от Высоцкого Иван сам не писал стихов – он исполнял песни на чужие слова. Это были в основном романсы. Я сразу обратил внимание, что у Ивана тонкий вкус – так замечательно были подобраны эти тексты, которые кто-то положил на музыку. В то время я был почти незнаком с творчеством поэтов, которых не жаловала власть. Разве что слышал кое-что на «Маяке», у памятника Маяковскому, где собирались непризнанные поэты, да и все те, кому наскучили убогие наставления с партийных трибун… Как-то я спросил Ивана: «Чьи же это песни?» Он скромно потупил глаза и лишь загадочно улыбнулся, ничего мне не ответив.

Позже, когда Иван стал работать в Театре на Таганке и познакомился с Высоцким, наши пути, конечно, разошлись. И вот не стало его песен. Что было делать? Мы попытались в своей компании найти ему замену, что называется, воспитать певца в своей среде. Но Вацлав Скраубе, в моем понимании, был почти профессионалом, и потому в его исполнении голос подавлял то, что может исходить из глубины души, от сердца исполнителя. Пришлось мне взять в руки семиструнную гитару. Сначала я пытался Ивану подражать, копировал его стиль, но по большому счету это было невозможно. Со временем стало получаться что-то свое. Ну а когда я был в ударе, к тому же среди немногочисленной публики находил предмет для обожания, случалось и мне изредка срывать аплодисменты. Но честно скажу – никто и никогда, даже я сам, не пытался сравнивать мое исполнение с тем, что осталось в памяти после незабываемых новосветских вечеров, когда на опустевшем пляже или на горе, у нашей с Вацлавом палатки, Ваня пел романсы на стихи Дениса Давыдова, Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама, Николая Гумилева, Марины Цветаевой… Но как он пел! Пел тихим голосом, едва перебирая струны, а потом голос вдруг взлетал, как сабля у гусара в романсе на слова Давыдова. Что удивительно, мелодия словно бы сама собой возникала из стихов. Позже, когда пробовал сочинять песни на слова Пастернака и Цветаевой, я убедился, что только так и нужно делать. Надо слышать мелодию, скрытую в стихах. Настоящая поэзия сама рождает музыку, и придумывать не надо ничего. Мне приходилось как-то слышать романс на слова того же Пастернака в телеспектакле прошлых лет. Музыку к нему, надо полагать, написал профессиональный композитор. Но это же совсем не то!

Пожалуй, лучшее из того, что довелось мне слышать в исполнении Ивана, – это «Жираф» на стихи Николая Гумилева. Привожу слова полностью, но именно тот текст, который пел Иван:

 
Сегодня, когда так особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв,
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
 
 
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает пятнистый узор,
С которым сравниться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
 
 
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
 
 
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.
 
 
Ну что ж… ну что ж, расскажу я тебе про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
 

Ваня пел с придыханием, иногда чуть закатив глаза. Это было самое что ни на есть лирическое исполнение. Что тут говорить – милые дамы, вне зависимости от возраста, все были у его ног, смотрели на него как на божество. О, эти незабываемые вечера!

Не меньший восторг у слушателей вызывал и романс на стихи Бориса Пастернака:

 
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
 
 
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
 
 
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела…
 

Осип Мандельштам устами Вани пел тоже о любви:

 
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой.
Все лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой.
 
 
Греки сбондили Елену
По волнам,
Ну а мне соленой пеной
По губам.
Ну а мне соленой пеной
По губам.
 
 
По губам меня погладит
Немота,
Черный кукиш мне покажет
Пустота.
Черный кукиш мне покажет
Пустота.
 
 
Ой ли, так ли. Дуй ли, вей ли —
Все равно.
Крошка Мэри, дуй коктейли,
Пей вино.
Крошка Мэри, дуй коктейли,
Пей вино…
 

Некоторые слова Ваня как бы переиначил под себя, это больше соответствовало мелодии и стилю исполнения. Надеюсь, наследники поэтов и литературоведы не будут на него в претензии.

А вот и коронная, самая гусарская, «боевая» песня Вани:

 
Сегодня вечером решится жребий мой,
Сегодня вечером увижусь я с тобой,
Сегодня па-лучу желаемое мной
И апснусь на покой.
 
 
А завтра, черт возьми, как зюзя натянуся,
На тройке ухарской стрелою полечу,
Проспавшись до Твери, в Твери опять напьюся
И пьяный на шабаш для пьянства прискачу!
 
 
Но… если счастье предназначено судьбою
Тому, кто целый век со счастьем незнаком,
Тогда… ой, тогда напьюсь свинья свиньею
И с радостью пропью прогоны с кошельком!
 

И дамы чувствовали – да-да, сегодня может все решиться. И замирали в предчувствии того, что неминуемо произойдет… Кстати, когда я сам стал петь эту песню в своем кругу, меня в тот же день постигала неудача – вполне определенно, однозначно, но только исключительно в любви. Вот что значит петь чужие песни. В итоге для подобных случаев пришлось мне написать свою. У Вани все было иначе.

Для полноты счастья приведу отрывок из «Песни старого гусара» все того же Дениса Давыдова. Этот романс Иван исполнял один к одному, без изменений в тексте:

 
Где друзья минувших лет,
Где гусары коренные,
Председатели бесед,
Собутыльники седые?
 
 
Деды, помню вас и я,
Испивающих ковшами
И сидящих вкруг огня
С красно-сизыми носами!
 
 
На затылке кивера
Доломаны до колена,
Сабли, ташки у бедра,
И диваном – кипа сена…
 

Вот странно, даже романсы на стихи Цветаевой в его исполнении не вызывали никакого возражения, словно бы Ваня на время сам перевоплощался в женщину, так и не нашедшую свою любовь, поведавшую нам о своей беде:

 
Вчера еще в глаза глядел,
А нынче – все косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел, —
Все жаворонки нынче – вороны!
 
 
Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О, вопль женщин всех времен:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»…
 

Хулиганских песен в его исполнении я никогда не слышал. Была только одна, видимо из воровского репертуара:

 
Сяду я в лодочку да вдарю по воде,
Поплыву на лодочке до самой до тюрьме.
Эх, перьвая станция – цинковый завод.
Вышел из тюрьме я – двадцать первый год.
 

И далее:

 
Оделся, побрился, во фрак нарядился,
С шиком за столиком сел.
Дзыньте, подайте бокал лимонада
И бомбоньер из конфект.
 

Колоритная песенка, ничего не скажешь. Здесь сохранена оригинальная орфография, без которой вся прелесть песни напрочь пропадает. А дело в том, что Ваня не просто пел. Он исполнял роль, он раскрывал характер персонажа. Да, Ваня был актер!

Но вот вопрос – с чего все это началось? Когда же он стал петь? Кто сочинял музыку для его романсов? Кое-что проясняется после такого признания Ивана:

«Мы спина к спине у мачты против тысячи вдвоем» – это была одна из его первых песен, написанная на слова Джека Лондона. Джек Лондон, Киплинг, Николай Гумилев – это были совсем не случайные имена для Саши».

Здесь речь идет о середине 60-х годов, а в качестве автора музыки упоминается не кто иной, как Александр Кайдановский. Все тот же Гумилев – романс на его слова так восхитительно пел Ваня. Правда, тут нет речи о Денисе Давыдове. Так, может быть, все начиналось с Кайдановского, а Дыховичный лишь подхватил, развил эту идею? Но вот читаю в книге воспоминаний об Александре Кайдановском о том времени, когда он жил в Днепропетровске:

«Однажды Саша всех удивил тем, что спел довольно сложный поэтически и философски «Гимн битников» Вознесенского. Музыка была Сашина, хотя сначала он умолчал об авторстве. «Бегите – в себя, на Гаити, в костелы, в клозеты, в Египты бегите…» Музыка замечательно легла на текст, и чуть позже мы все пели эту песню взахлеб. Наши старики сразу ее отметили, похвалили «талант» и заставили его петь еще. Потом была его песня на стихи Пастернака «Свеча горела». Саша удивительно точно услышал музыку этого стихотворения».

А вот что вспоминала первая жена Кайдановского о событиях 1965 года, когда они встретились в Москве: