Текст книги "Иван Дыховичный. Формула жизни"

Глава 3
Таганка и Высоцкий

Как я уже писал, на выпускном спектакле Иван приглянулся самому Райкину. То ли и в самом деле получился интересный спектакль, то ли мэтр приходил на сына поглядеть – Константин тогда тоже учился в «Щуке», на втором курсе. Вот как вспоминал о своем неудавшемся «альянсе» с Райкиным Иван:

«Райкин раз семь или восемь был на моем дипломном спектакле и уговорил пойти в его театр. Но в Ленинграде случилось недоразумение. Дама, состоявшая с ним в любовной близости, принялась изображать, что у нее со мной роман, хотя на самом деле романа не было. Райкин воспринял это болезненно. А так как был довольно жестким и мстительным, то вместо того, чтобы «дать мне все», как обещал, выставил меня в витрине – один из спектаклей предварялся появлением манекенов. Там я и простоял полтора года, партнерствуя с мэтром в единственном скетче, где он, кстати говоря, тоже старался меня унизить, впрочем безуспешно».

Пожалуй, причина этой неудачи была еще и в том, что Иван, несмотря на молодость и отсутствие опыта, был слишком яркой фигурой для театра Райкина. Все, что там требовалось от актеров, – это подыгрыш, создание необходимого фона для основного персонажа, единого во многих лицах. Вполне допускаю, что, приглядевшись к Дыховичному, Райкин понял, что Иван может привлечь к себе слишком большое внимание, что называется, слегка перетянуть одеяло на себя. Такого допускать было нельзя.

Что касается того, будто «романа не было», я очень сомневаюсь. Иван был молод, еще плохо разбирался в людях. Увы, никто не подсказал – не следует так огорчать хозяина. Ну что поделаешь – все мы на своих ошибках учимся. Вот и Иван об этом говорил:

«Я всегда очень уважал людей, которые умеют проигрывать, умеют ошибаться так, чтобы каждая ошибка становилась открытием, маленькой победой. Такие люди относятся к неудачам очень элегантно и в то же время философски. Ведь мы учимся только на ошибках».

Но предпочтительнее, конечно, учиться не на своих, а на чужих ошибках.

И все-таки быть рядом с таким мастером, как Райкин, участвовать в репетициях, видеть, как мэтр готовится к выходу на сцену, – такой опыт дорогого стоит. И даже если не сбылись мечты – это не должно вызывать большого огорчения.

Думаю, все, кто был с Иваном близко знаком, должны согласиться, что у него был дар комедийного актера. Нет, он не был комиком в привычном понимании этого амплуа, однако имел способность даже в серьезной драматической роли найти место для некоего подобия клоунады – такие неожиданные повороты способны «оживить» образ, сделать характер персонажа более глубоким и понятным. Мне думается, что он вполне мог бы работать в Театре сатиры, рядом с Папановым и Мироновым – это было бы замечательное трио. Не знаю, получал ли он предложение – возможно, Андрей Миронов не обрадовался бы конкуренту. Но так уж случилось, что Иван решил пойти к Любимову, в Театр на Таганке.

«Проработав в Ленинграде год, я поехал обратно в Москву. Пришел к Любимову, который меня брал к себе после института. Пришел сам к нему просить о том, чтобы он взял меня в театр. Он сделал вид, что меня не узнает. А может, и не сделал вид. Сказал, что может взять меня только в оркестр».

Вот ведь не повезло – один обиделся, заподозрив подлую интрижку, другой не захотел простить измены. Увы, Иван так никогда и не научился ладить со своим начальством. Радомысленский, Райкин, Любимов, уже гораздо позже Богомолов из Госкино… Кто следующий? Пожалуй, скажут, что авторитарный стиль правления чреват подобными «загибами». Пусть так. Но что же в этих обстоятельствах делать Дыховичному? Все очень просто – терпеть и еще раз терпеть. И ждать, когда же смилостивится над ним судьба.

Итак, Ваня числился в оркестре. Вроде бы играл в массовке, если только это называется игрой. Как-то вечером я встретил его в ресторане Дома актера. Непривычно строгий, я бы даже сказал, смурной Иван сидел в одиночестве за столиком на двоих и доедал свой ужин. Куда подевался прежний, озорной и остроумный Ваня? Нет, он не выглядел как неудачник, но впечатление было тоскливое.

И вот однажды случился у Любимова прокол – заболел актер, а подготовленной замены не было. Это был спектакль по роману «Что делать?» Чернышевского, на который должно было прийти начальство из Минкульта. Ваня вышел на прогон без репетиций, но то, что он показал, многим из его коллег понравилось:

«Сидевшие в зале мои товарищи-коллеги засмеялись. Но Любимов сказал, что вечером этого не получится, «когда придет реальная публика». Я сказал: «Вечером будет то же самое – давайте заключим пари». Он заключил со мной пари, говоря, что «наше начальство на это не реагирует». Но вечером тем не менее начальство захохотало, захлопало, и так началось мое более или менее успешное существование в театре».

С роли волокиты Сержа, который появляется лишь в обществе несравненной мадемуазель Жюли, и начался путь Ивана на большую сцену. Учитывая особенности его характера, да и актерского дарования, вполне логично, что первая его роль в театре была, по существу, комической.

Конечно, роль Сержа – это не бог весть что. Можно было бы надеяться на что-то более серьезное, однако эти надежды долго не сбывались. По мнению Ивана, его карьере очень повредила женитьба на дочери Дмитрия Полянского. Да можно ли давать роли зятю члена Политбюро ЦК КПСС?! Тут ситуация понятная – Любимов вроде бы не желал выслуживаться перед начальством, поддерживая репутацию независимого театра в глазах европейских почитателей своего таланта, да и столичной интеллигенции, составлявшей подавляющее большинство зрителей его спектаклей. Такое объяснение казалось Ивану наиболее логичным. Что оставалось? Каяться, что не сумел просчитать последствия. Однако сердцу не прикажешь. И вот до поры до времени пришлось терпеть, ожидая своего часа. Не думаю, что Иван в этом деле прогадал. Конечно, любовь на первом месте, однако и материальные блага играли не последнюю роль в той женитьбе. Квартира, дача, возможность заказывать кое-какую модную одежду из-за рубежа, по каталогу. Ну, если не себе, тогда хотя бы для жены. В любом случае влиятельное окружение придает уверенности и оставляет надежду на жизненный успех. Даже несмотря на амбиции Любимова.

Кстати, с этой женитьбой связано еще одно печальное событие, помимо тогдашних отношений Ивана Дыховичного с Юрием Любимовым. Как утверждают некоторые поклонники Александра Галича, в те времена уже не просто поэта-юмориста, но автора «антисоветских» песен, его падение началось на свадьбе Дыховичного. Правда, самого Александра Аркадьевича там, конечно, не было. Однако поздним вечером, когда все уже были подшофе и вдоволь успели наслушаться Высоцкого, единственного приглашенного из театра, кому-то вроде бы в голову пришло послушать песни Галича – во многих семьях были его записи, не только у Ивана Дыховичного. А между тем дело было на даче у Полянского:

«Свадьба была у меня дома с приятелями. А потом для родителей – на объекте, как мы называли дачу. В этот список родственников я вставил Володю. Я думал, что это поможет ему с пластинкой».

Кстати, первая пластинка Высоцкого вышла через три месяца. Но речь тут не о том.

Ну кто же мог предположить, что тесть покинет кабинет и все это «безобразие» услышит? Выключить при его появлении магнитофон, увы, никто не догадался.

А вот что пишет дочь Александра Галича, Алена Архангельская-Галич:

«Полянский очень рассердился, написал в ЦК. Ход делу дал генерал КГБ Ильин, который официально был секретарем и куратором Союза писателей. Вопрос «О Галиче» вынесли на повестку дня на секретариате союза… За проголосовали Лесючевский, Грибачев, Ильин и Аркадий Васильев – тот самый, что выступал общественным обвинителем на процессе Даниэля и Синявского, папа нашей знаменитой Дарьи Донцовой. Против – Барто, Катаев, Рекемчук и Арбузов… Получилось, что четверо за, четверо против, значит, надо оставлять. И тогда всем объяснили, что наверху есть мнение, что все проголосовали за единогласно».

Так Галича исключили из Союза писателей СССР. Ну что ж, не первый, не последний. Фрагмент из его воспоминаний:

«Я пришел на секретариат, где происходило такое побоище, которое длилось часа три, где все выступали – это так положено, это воровской закон – все должны быть в замазке и все должны выступить обязательно, все по кругу…»

Однако Дыховичный возражает – не против исключения, а против обвинения в том, будто во всем виновата вечеринка:

«Это такая глупость… Это такой бред… Ну, трудно себе представить просто! Володя пел на моей свадьбе, но пел он свои песни, а не Галича».

Что было там на самом деле, не берусь судить. Возможно, после изрядного подпития кому-то и пришла в голову такая глупость – послушать Галича в доме у Полянского. Даже не глупость – озорство, последствия которого не смогли предвидеть. А может быть, просто попал Иван под горячую руку, надо же было расквитаться с кем-нибудь за то, что сотворили с Галичем. Вот и раструбили недруги-завистники, что будто бы Иван в этом виноват. Можно подумать, что именно он принимал решение и голосовал за исключение Александра Галича.

В аналогичной ситуации Булгакову достаточно было проследить, чтобы никто не выносил из дома рукопись «закатного» романа. К счастью, магнитофонных записей тогда не делали, но и время было куда более суровое. Однако если у писателя есть возможность писать романы «в стол», и то верно, что без большого удовольствия, то поэт-песенник, бард просто не может жить без публики. Тут, как говорят, есть большая разница – это помимо несоразмерности талантов.

Судя по словам Ивана, так ничего хорошего от родства с Полянским он и не получил:

«Пока Полянского не сняли со всех должностей, главный режиссер держал меня в массовке. Но пользу из семейного положения своего артиста таки извлекал: благодаря моему родственнику была построена новая сцена».

Кстати, если не ошибаюсь, именно из-за этой сцены и возник в итоге разлом в Театре на Таганке. Не было бы двух сцен – не возникло бы искушения избавиться от мэтра. Неужто снова можно Ивана обвинить? Ведь не было бы женитьбы на Полянской – не было бы второй сцены, и нечего тогда делить в театре, поскольку просто выставить мэтра из созданного им театра и в голову никому бы не пришло. Амбиции против амбиций, а тут еще и якобы несправедливый раздел доходов, полученных после гастролей. Актеры не простой народ – нередко и в жизни продолжается игра, так что и не разберешь, чем вызвана такая склока. Но вот ведь даже Брежнев просидел на троне всего лишь восемнадцать лет, а тут… страшно сказать! Похоже, никому и в голову не пришло, что невозможно ставить на одну доску эти разные фигуры – кто такой Брежнев, а кто ОН! Впрочем, все это из области домыслов и предположений. К тому же разлома Иван в театре не застал.

А вот что он рассказывал о своей жизни в это время:

«Я жил параллельно в двух жизнях. Я видел то и это. Были какие-то распределители, но я в них не ездил. У меня был знакомый в Смоленском гастрономе, которому я до сих пор благодарен. На меня смотрели как на полного сумасшедшего, когда я приезжал отовариваться в этот гастроном. Этот человек, его зовут Алик, был заместителем директора этого гастронома и поклонником нашего театра. Он нас просто кормил. У меня не было ондатровой шапки, у меня не было дубленки. Машины у меня были. Потому что я делал их себе сам – через театр. Первая – Alfa Romeo, вторая – Ferrari, в приобретении которых мне помогли механик итальянского посольства Антонио и директор автомобильного комиссионного магазина, не пропускавшие ни одного нашего спектакля».

Ондатровой шапки у меня тоже не было. И в распределителях не имел возможности ну хоть немного подхарчиться. Разве что как-то раз приятель угостил нас, одноклассников, кое-какими деликатесами из неприметного заведения близ Старой площади – там выдачей заказов занималась его мать. Да я и не чувствовал никакой необходимости в том, чтобы заводить полезные знакомства. В 70-х годах Москва была довольно хлебосольным городом, даже шотландский виски в магазинах появился, это помимо киндзмараули, любительской колбасы и хванчкары. Да что говорить – ближайшие к Москве области тогда отоваривались в столичных магазинах. Я помню автобусы из владимирской глубинки близ нашего дома на Большом Козихинском, помню толпы родственников с объемистыми баулами по выходным. Ну а вырезка и сервелат от директора гастронома на Смоленской или Ferrari от директора комиссионки – это на любителя. Наверное, то, что не потребно физику, нужно позарез актеру популярного театра. Кстати, не эти ли директора сидели в первых рядах Театра на Таганке в те поздние времена, о которых Иван так сокрушался? Конечно, в своих воспоминаниях он слегка лукавит, однако простим ему такую малость. Впрочем, объяснение довольно обеспеченной его жизни все же есть:

«Я сам тогда концертами зарабатывал денег больше, чем можно вообразить».

Тут самое время вспомнить о Высоцком.

Иван Дыховичный появился в Театре на Таганке в 1970 году. В это время на сцене блистал Владимир Высоцкий – многие спектакли держались именно на нем. Иногда закрадывается мысль: если б не было Высоцкого, не было бы и того театра, которому аплодировали и Москва, и даже Париж. Не было бы, несмотря на талант и старания Любимова, несмотря на то, что в театре в те времена было много замечательных актеров. И все-таки, наверное, так оно и есть.

Меня не удивляет, что Дыховичный и Высоцкий сошлись довольно быстро. В театре вообще все случается быстрее – и дружба возникает быстро, и даже взаимная неприязнь. Только вот интересную роль талантливому актеру нередко ждать приходится годами. А потому что режиссер там – царь и бог. И еще – очень жесткая, как ни в каком другом месте, конкуренция в борьбе за роли.

В немалой степени сближению Ивана и Владимира способствовало то, что оба актера пели под гитару. В принципе среди драматических актеров это не большая редкость. Но именно благодаря Высоцкому Иван получил возможность впервые выступить не в узком кругу знакомых и друзей, а перед широкой публикой. Это вам не то что петь на пляже в Новом Свете. Вот как вспоминал о своем дебюте Дыховичный:

«Я в Театре на Таганке пел романсы Дениса Давыдова. Высоцкий меня услышал и позвал в Кишинев – выступить в его концерте. Мы приехали. Володя оставил меня в гримерной и, уходя, сказал: «Я тебя объявлю по трансляции, и, что бы ни было, ты пойдешь на сцену». Я сижу, грею мерзнущие пальцы и слышу из динамика свое имя, а вслед за ним какой-то жуткий гул. Я вышел из кулисы и увидел, что Высоцкий стоит от меня метрах в пятидесяти, а за ним бездна. Я шел, ничего не видя, услышал только Володино «Держись!». У микрофона я поднял голову и увидел 22 тысячи человек. Только потом я понял, что все эти люди свистели, чтобы никакой Дыховичный на сцену не выходил. Как я спел четыре песни, я не помню. Потом я повернулся и пошел, практически побежал к кулисе, а Высоцкий меня поймал и кричит: «Ты понимаешь, что произошло?! Тебе в моем концерте бисируют!»

Да, это был успех! Лично я в этом ничуть не сомневаюсь, хотя находятся люди, упорно утверждающие, что уж никак не могли на концерте Владимира Высоцкого аплодировать какому-то Ване Дыховичному. Подумаешь, романсы на стихи всеми забытого поэта, гуляки и гусара – речь о Денисе Давыдове, герое войны 1812 года. Но мне ли не знать, как замечательно пел Иван! Какие восторги вызывало его пение! Смущает разве что следующее обстоятельство – большинство поклонников Высоцкого ценили в его творчестве прежде всего стремление к свободе, желание любой ценой обрести эту желанную свободу даже через «не могу», отсюда свойственный Высоцкому надрыв. Напомню слова из самой моей любимой песни:

 
Рвусь из сил, из всех сухожилий,
Но сегодня – опять, как вчера, —
Обложили меня, обложили,
Гонят весело на номера.
 
 
Из-за ели хлопочут двустволки —
Там охотники прячутся в тень.
На снегу кувыркаются волки,
Превратившись в живую мишень.
 
 
Идет охота на волков,
Идет охота.
На серых хищников,
Матерых и щенков.
Кричат загонщики,
И лают псы до рвоты.
Кровь на снегу и пятна красные флажков.
 

Так вот боюсь, что высокая поэзия, романсы на стихи Гумилева, Мандельштама или Пастернака, в таких концертах были неуместны. Но если Иван ограничился лишь «гусарским» репертуаром на стихи Дениса Давыдова, тогда вполне его могли принимать там на ура! Правда, гонорары за один концерт отнюдь не впечатляют, хотя, с другой стороны, все зависит от количества концертов. Но даже тут приходилось изворачиваться, дабы избежать преследований от ревнителей социалистической законности:

«Представляете, в стране полно жулья, проворачиваются грандиозные аферы, люди воруют миллионы, а ОБХСС ловит Высоцкого с Дыховичным за левые концерты, за которые одному платят по 50, второму – по 25 рублей… Нас заволакивали в комнату, обыскивали, отнимали деньги, грозили тюрьмой. При этом официально выступать от Госконцерта не позволяли».

Итак, лично я не сомневаюсь, что Иван своим исполнением романсов вполне заслужил овации слушателей. Однако есть сомнение вот какого рода. Обычно, выходя на сцену, певец или конферансье объявляет и композитора, и создателя стихов. Единственное исключение – это авторская песня. Если это был концерт Высоцкого, бессмысленно повторять, кто автор музыки и слов. Но вот когда собирался петь Иван, есть подозрение, что он ограничивался тем, что объявлял романс, скажем, на стихи Давыдова. Не это ли стало причиной неприязни, которая возникла у Ивана с Кайдановским, – ведь автором музыки, как мы убедились, был именно он, Александр. Однако боюсь, что это утверждение не верно. После того как я послушал записи выступлений Ивана на концертах, мне показалось, что Кайдановский тут по большому счету ни при чем. Иван пел романсы на стихи Давыдова, но это были уже совсем другие песни – не те, что он много раз пел нам в Новом Свете, в пору их дружбы с Кайдановским. Готов поверить, что для тех слушателей, кто слышал его пение впервые, это было превосходно, но должен признаться – увы, не для меня. Конечно, концертное исполнение имеет свои особенности, тут нужно петь громко, тут не имеет смысла использовать какие-то нюансы, которые хороши, когда поешь для небольшой компании. И все же причина здесь в другом – судя по всему, после разрыва с Кайдановским Иван сам стал сочинять музыку для романсов на стихи Давыдова. Проблема в том, что в этой музыке уже не было той гармонии музыки и слов, которая присутствовала в самых первых песнях, которые я когда-то слышал в Новом Свете. И даже возникало ощущение, что, хотя слова совсем другие, мотив напоминает тот, что слышал ранее. Но повторюсь – овации слушателей Иван безусловно заслужил.

Симпатию к коллеге Высоцкий выразил в стихах, написав «Детскую поэму» «про Витьку Кораблева и друга закадычного – Ваню Дыховичного». Таких длинных детских поэм я прежде не встречал, поэтому приведу лишь несколько особо удавшихся автору фрагментов:

 
Первый голос был обычный —
И не резок, и не груб, —
Это Ваня Дыховичный,
Всем известный книголюб.
 

И далее:

 
…И устроили собранье:
Стали думать и гадать,
Как на Витьку и на Ваню
Целым классом повлиять…
 
 
У историка ходил
Ваня в званье лучшего,
В математике он был —
В роли отстающего.
 
 
Он – знаток литературы,
Тут четверки – ни одной;
На уроках физкультуры —
Притворялся, что больной.
 
 
А на всех соревнованьях:
«Кораблев – вот это да!»
Ну а Дыховичный Ваня
Был… болельщиком всегда.
<…>
…Может, случай не типичный,
Но во множестве дворов
Есть и Ваня Дыховичный,
Есть и Витька Кораблев.
И вот это тоже про Ивана:
«Слушай, Ваня, хватит спать!
Договаривались в пять —
И корабль межпланетный
Никого не должен ждать!
 
 
Все готово: два лимона,
Длинный шнур от телефона,
Компас, спички, много хлеба
И большая карта неба…»
 

И наконец, последний фрагмент из нескончаемой поэмы:

 
Ну а дня через два, после ужина,
Та причина была обнаружена:
Просто Ваня не сказал, что с собою он книгу взял —
И ракета была перегружена.
 
 
Вот друзья давай решать —
Можно ль Ваню осуждать:
Он ведь взял «Трех мушкетеров» —
Чтоб дорогой дочитать.
 

Строки примечательные, поскольку Высоцкий подтвердил то, что я и так знал, – Ваня и впрямь очень любил читать, он был начитанный товарищ! Не сомневаюсь, что в значительной степени именно уроки Лавинского и дружба с Кайдановским на это повлияли. Хотя в Новом Свете я за этим занятием его не замечал – в отличие от «девушки с книгой», уже упомянутой мною достопримечательности на новосветском пляже. Каюсь, бывало, что и я кое-что почитывал на пляже – но это было еще до Ивана. При нем стало уже не до того…

Итак, кое-что об Иване я и в самом деле знал и постарался здесь об этом рассказать. Но кто лучше его коллег по Театру на Таганке смог бы поведать нам о том, каким он был в то время, когда выступал на сцене. Увы, сколько ни искал, натыкался на воспоминания либо слишком уж благостные, как в посвященных ему телефильмах, либо бессодержательные, а иногда даже нелепые. Читаю в «Таганском дневнике» Валерия Золотухина фрагмент, посвященный Дыховичному:

«Вот уже третий день в Вильнюсе. А приехали на BMW, на «Высоцком», с Дыховичным (Иван Дыховичный был женат на дочери Полянского, Ольге, которая снабдила его в дорогу жареными утками). И ехали здорово, быстро, со скоростью средней 100, а так на спидометре держалось почти всю дорогу 140 – 120, а?! И какой же, получается, еврей не любит быстрой езды. Заночевали в Минске, в гостинице. Съели диких уток, подстреленных самим Полянским на охоте, членом Политбюро. Поэтому они были вкусными втройне. Нет, хорошо ехали».

Прямо скажем, не слишком лестные для Дыховичного слова – вместо того чтобы рассказать о достоинствах актера, нам сообщили о вкусовых качествах жареной дикой утки, подстреленной его тогдашним тестем. И больше ничего! Возможно, тут сыграла роль элементарная зависть к более удачливому – дело не в количестве ролей, конечно. Но вот ведь и жену себе нашел – Золотухину такая и не снилась. И даже у Высоцкого оказался в самых близких друзьях. Во всяком случае, в то время.

Чтобы в какой-то степени «реабилитировать» незадачливого автора дневника, приведу еще одну запись, посвященную Ивану, но сделанную пятнадцатью годами позже, уже после того, как его «Черному монаху» присудили премию во Франции – премию имени Жоржа Садуля. Иван в это время был «в фаворе», а может быть, дело еще и в том, что он раскрылся как талантливый рассказчик, интересный собеседник:

«Всю ночь под впечатлением прочитанного интервью с Дыховичным о Высоцком – высокоумно, остроумно, самостоятельно, просто великолепно. Я узнал Володю, живого, нормального, со слабостями и «сильностями». Глаз у Ивана потрясающий и изъяснение точное, легкое, образное. Молодчина!»

А вот еще из того же «Дневника» – но здесь уже явно не до смеха:

«Дыховичный страхи рассказывает про Володю. Ударил себя ножом. Кое-как его Иван скрутил, отобрал нож. «Дайте мне умереть!» Потом все время просил выпить… Никто не едет. Врач вшивать отказывается: «Он не хочет лечиться, в любое время может выпить – и смертельный исход. А мне – тюрьма»…»

Высоцкому Иван многим был обязан. Благодаря этой дружбе он получил возможность выступать с романсами перед широкой публикой и зарабатывать деньги этими концертами, однако же и сам не оставался перед Владимиром в долгу. В последние годы жизни барда друзья и близкие только и делали, что его спасали. Марине Влади тоже доставалось. Как пишет она в своей книге «Владимир, или Прерванный полет», запои с Высоцким случались с самого начала их знакомства, и будто бы еще в 1968 году она привезла его в реанимацию в крайне тяжелом состоянии. Тогда врачи сумели спасти ему жизнь. Но позже Марина держалась подальше от Высоцкого во время его длительных запоев. Говорят, даже специально уезжала из России в Париж, а уже оттуда звонила, расспрашивала, как идет выздоровление. Но речь тут не о Марине, а об Иване Дыховичном, о том, как он получил возможность «расплатиться» с другом. Однажды Высоцкий пытался прыгнуть с балкона шестого этажа, и, если бы не Иван, кто знает, что бы было:

«Он сидел в одной комнате гостиничного номера, я – в другой. Он что-то писал, вдруг вскочил, промчался мимо меня на балкон, я физиологически почувствовал, что будет нечто страшное. Еле успел выскочить за ним – он уже стоял по ту сторону балкона. На нем была кожаная куртка – я ухватился за нее, она выскальзывала, и тут он посмотрел мне в глаза. Конечно, я не удержал бы его силой. Я удержал его мольбой – он посмотрел на меня и из чистого человеколюбия ухватился за перила. Хотя иногда… Это страшная мысль, и все-таки иногда я думаю: а вдруг для него было бы лучше – вот так, за четыре года до 1980-го? Ведь его последние годы были, без преувеличения, ужасны. Он очень мало написал в это время. Мы уже не общались, поссорились. Появился некто N, которого я с полным правом могу назвать «человек-смерть». Он не просто пьянствовал с Высоцким, он подзуживал его, брал на слабо».

Этого N я когда-то знал. Довольно обаятельный в молодые годы, весьма общительный, наверняка любимец женщин. Мы иногда встречались в компании актеров или в ресторане ВТО. Но это было давно, еще в начале 70-х годов. Что стало с ним потом? Знаю, что снимался в кино, играл в театре. Судя по его ролям, актер был интересный, однако звезд с неба не хватал. Видимо, потому и оказался сам в сфере притяжения звезды. Он умер, пережив Высоцкого на двадцать лет.

А вот что рассказывал о Высоцком Дыховичный, когда знаменитого барда и актера уже не было:

«Я Володю очень хорошо знал, долгие годы работал вместе с ним на Таганке. Мы дружили. Любил его со всем тем, что в нем было густо перемешано… Для меня сила Володи в том, что он был разным. Имел фантастический дар актера, поэта, но у него бывали и абсолютно жуткие состояния. Ведь если вы любите человека, то любите как ребенка, со всеми слабостями, а не как идола».

Мне кажется, тут не было любви. Они с Высоцким имели общие интересы, увлечения, вместе кутили, вместе проводили время. В таком случае, если со временем интересы разошлись, никто и не вспомнит о любви. Если же была и впрямь крепкая душевная привязанность, тогда «любимому» не мстят, как сделал это уже гораздо позже Дыховичный. Вот, скажем, у меня к Ивану так и осталось доброе чувство – даже несмотря на то, что он попытался соблазнить мою подругу, хотя не исключено, что инициатива исходила от нее. Зла я на него не держу, поскольку, раз не было тесной дружбы, невозможно и предательство. К тому же и с подругой мы давненько разошлись. Однако доброе мое отношение к Ивану вовсе не обязывает смотреть на его поступки через розовые очки. Что было, то было – из пьесы не выбросишь немалую часть ее сюжета.

Дружба Высоцкого с Иваном продолжалась около пяти лет. Затем внезапно наступило охлаждение. В начале 1975 года Высоцкий писал актеру Театра на Таганке Бортнику:

«Ивану не звоню, он странно как-то вел себя перед отъездом моим, но я забывчив на это и, может быть, отзвоню».

Судя по этим словам, Высоцкий не видит за собой вины. Звезда не должна извиняться перед спутником, если среди небесных тел вообще такие извинения возможны. Так же бывает и среди людей. Не мог же Высоцкий взять и подарить какую-то свою роль Ивану! Да это даже в голову не могло прийти! Тем более что последнее слово всегда оставалось за главным режиссером.

Иван же объяснял причину их разрыва так:

«Я почувствовал, что становлюсь шестеркой при нем. Либо ты живешь свою жизнь, либо состоишь при ком-то. Я не хотел при нем состоять и однажды брякнул прямо: Володя, я сейчас к тебе, конечно, приеду (он пьянствовал среди ночи с каким-то таксистом), но больше не приеду никогда. Хватит».

Ощущение зависимости от Высоцкого напрямую связано у Ивана с тем, на что я здесь уже имел возможность намекнуть. Ему надоели вторые роли и в жизни, и на сцене. Как говорят, имела место конкуренция между двумя актерами. Иван мечтал сыграть на сцене Гамлета, однако Любимов в то время видел в этой роли только Высоцкого и больше никого. Честно скажу, Ивана я не представляю в роли Гамлета. А впрочем, если вдруг… Здесь можно лишь предполагать, но если бы роль удалась, его карьера в искусстве могла бы пойти по иному, в чем-то более успешному пути. Однако не исключено, что в этом случае мы никогда не узнали бы о его таланте режиссера.

И все же свой шанс заслужить успех у публики Иван получил, но уже в другом спектакле. В апреле 1977 года на сцене Театра на Таганке состоялась премьера спектакля «Мастер и Маргарита» по роману Михаила Булгакова. Премьера совершенно неожиданная, как многое из того, что в те времена дозволялось лишь Любимову. Но лучшего постановщика и наиболее подходящую сцену трудно себе вообразить.

Что интересно, репетировать актеры начали по собственному почину в 1975 году, когда Любимов уехал ставить оперу в Ла Скала. Вот что вспоминал Иван:

«Мы срепетировали первый акт в буфете, если вы помните, у нас был верхний буфет. И когда Любимов приехал, то ему об этом сообщили, и он сказал: «Ну, безнадежное дело, давайте я приду посмотрю». Когда он пришел, посмотрел, при том, что Юрий Петрович не очень любит, когда без него что-то такое делают, не любил, во всяком случае… Он вдруг сказал: «Давайте немедленно репетировать второй акт».

Правда, в интерпретации Юрия Петровича все выглядело не совсем так, как описал Иван, и самовольство актеров даже не упоминается, его как бы и не было. Стоило это признать, и в головах поклонников его таланта могло возникнуть некое сомнение – а так ли верно, что он в театре царь и бог? В общем, понятно, что все заслуги мэтр не прочь был приписать себе:

«Никто в театре не верил, что это выйдет. И некоторые актеры старались увильнуть от работы. И я очень сердился, и мне как-то в голову не приходило, что они просто не верят, что это пойдет. Но тот, кто репетировал, репетировал с удовольствием, я ничего не могу сказать, надо отдать им должное, что репетиции шли очень весело, и я считаю, в фантастически короткий срок – сорок пять репетиций».

Не суть важно, кто тут более точен в изложении событий, поскольку благодаря усилиям и режиссера, и актеров спектакль получился потрясающий. Ивану же на сей раз несказанно повезло:

«На самом деле это я был назначен на кота… а Юрий Смирнов был назначен на Коровьева… Юрка поменялся со мной сдуру. А потом оказалось, что Коровьев вертел весь спектакль…»

О том, что творилось в зале и на сцене, я не берусь вам описать – такое надо видеть. Однако путь к премьере был не прост. Одно дело, фонтан импровизации и каскады остроумия, когда только еще готовился спектакль, и совсем другое – убедить власти предержащие в том, что такое допустимо показать широкой публике, да еще в столице нашей Родины Москве. Конечно, если бы Любимов попытался раскрыть истинный смысл «бала Сатаны», об этом речь чуть позже, постановка стала бы совершенно невозможной. Но к счастью, никто тогда даже не догадывался, что события московских глав романа однозначно связаны со временем репрессий конца тридцатых годов. И все же основная цель и самого «закатного» романа, и спектакля заключалась в том, чтобы показать нравы людей, жителей тогдашней Москвы, а уж к чему это может привести – пусть каждый зритель сам догадывается.