Текст книги "Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия"

– Слушай, мне приснились все наши, представляешь – все!..

– А который час? – сонно спросила она.

– Ой, знаешь… Прости, пжста…

В шесть утра мы были на ногах и приступили к делу. Наши действия точь-в-точь повторяли то, что мы делали вечером. Но теперь вместо клеток печени свинки в инкубационной камере была кожа Ленина, бесценный материал, от которого зависела, может быть, судьба человечества. У меня была полная уверенность, что именно так и будет. Ничего другого я от этого эксперимента не ждал.

Когда на экране, наконец, забились сердца первых клеточек, от которых, как от крошечных солнц, во все стороны брызнули золотистые лучи, у меня перехватило дыхание и качнулась под ногами земля.

– Смотри, как красиво!.. – вырвалось у Василия.

А у меня подкосились ноги.

– Здорово! – Василий упал в кресло и не мог оторвать глаз от экрана. – Что это?..

– Ленин, – еле выдавил я из себя.

Он принял это за шутку, посмотрел на меня и спросил:

– Что с тобой, тебе плохо?

От того, что я видел на экране, можно было сойти с ума: клетки Ленина делились!..

– Да, – сказал я, – мне нехорошо.

У меня действительно кружилась голова, и в тот день я впервые узнал, в каком месте находится сердце.

– Конечно-конечно, – говорит Лена, – ну да, ну да…

Если бы все, что было в моем виртуальном музее, это биополе вещей, которые собраны мною с такими тщанием и трогательностью, можно было «надеть» на одного человека, его можно было бы превратить в кого хочешь: в уникальную и универсальную личность, а все комбинации биополей, что есть на земле, непременно дали бы Человека совершенного! Никто просто не задавался такой целью. Никто, кроме Эволюции. Это она, всесильная, может позволить себе роскошествовать своими придумками и высверками, это только ей подвластно решение таких сверхзадач. А имя ей – Бог.

Конечно, я не мог, как бы не старался, в одиночестве добиться никакого результата. Для создания клона требовалось не только первоклассное оборудование, дорогостоящие реактивы, автоматизированные операции и прецизионные технологии, но главное – люди, команда единомышленников, какая была у меня в подвале бани. Жорины ребята и Вит, и Вася Сарбаш, и Юра Смолин и Таня с Какушкиной были прекрасными специалистами в своей области…

– И Мила Радкевич…

– Да, и Мила… Но обучать их технологии клонирования, переучивать, когда у каждого был уже набран экспериментальный материал и на выходе были кандидатские диссертации, было бессмысленно. Мне нравился своим напором и Володя Ремарчук, а своей кажущейся бесхребетностью – Леша Команов. В нем, как вскоре оказалось, я ошибался: хребет у него состоял из стальных позвонков. Мы сдружились, стали ближе и даже родней, это да, но перетянуть их на свои рельсы мне бы не удалось никогда. Я это понимал и даже не обсуждал с Жорой такую возможность.

– И откуда у тебя только руки растут! – набросился я однажды на Смолина.

Они меня раздражали своим безучастным присутствием. Они не видели себя в нашем деле. В такие минуты я мечтал даже об Ушкове!

Готовить же новую команду – долгий и кропотливый труд, требующий и времени, и нервов. Как быть?

С помощью случайных людей, биологов, медиков, программистов и электронщиков мне удалось создать несколько модулей. Мой прошлый опыт был востребован на сто процентов, пригодились и все штучки-дрючки, привезенные в двух чемоданах. Мое внимание теперь в основном было сосредоточено на создании искусственной плаценты. Искусственные печень и почка, выращивание глаза, руки или пениса, пересадка сердца или даже головы не шли с ней ни в какое сравнение. Эта идея зародилась у меня давно, еще когда у нас возникли проблемы с Азой. Все это время я вынашивал планы по осуществлению этой мечты, и вот я был готов провести первые испытания. В конце концов нужно было дать лад и делам, и мыслям. Питание и выращивание плода in vitro, в пробирке, вне стенки матки матери – это была революционная идея. Все сложности с токсикозами беременности, с неправильным прилежанием плода, кесаревы сечения и другие человеческие акушерско-гинекологические проблемы отпадали напрочь. А сколько решалось в одночасье этических проблем! Если бы нам удалось создать этот искусственный детородный орган, мечтал я, мы бы продвинулись вперед не на шаг, а на сотни миль. Эта мечта делала меня несчастным. Я проводил в лаборатории и на почтовом ящике, где электронщики и технари из самых современных технических узлов лепили мне матку, долгие дни и месяцы… И вот – испытание…

Железная плацента (Жора назвал ее «Милашкой») работала как часы.

– Милашка?!. Я не ослышалась?

Лена просто ошарашена!

– Ну да! – говорю я, – а что?

– Да нет, – говорит Лена, – просто…

– Она стала хорошим подспорьем, но она не могла подменить людей. Люди – команда – оставались главной проблемой.

Бывает, что я думал о себе, как о ком-то другом: ему-таки доставалось!..

Он уже столько прожил и пережил, что перестал даже надеяться… Ему кажется, ничто не может застать его врасплох. Чтобы скрасить свое существование, он стал размышлять о смысле жизни и успокаивать себя тем, что занимается важным делом, которое его кормит и держит на земле. Заглянуть бы немножко вперед, в завтра – об этом можно только мечтать.

Объявление в газете вытащило из битком набитого мешка памяти ту историю с покорением вершины. Сейчас он уже не помнит, какой тропинкой они поднимались: смеркалось, накрапывал дождь…

– Ты невнимателен, – сегодня это ее первое замечание.

Да, он заметил эти знаки не сразу, и чуть было не выехал па полосу гравия. Он читает: «Ремонт дороги». И тут же рядом: «Объезд».

А тем далеким летом дорога была в полном порядке.

Он наслаждается мыслью, что никто не знает, где его искать, и хотя жизнь не имеет смысла, он ищет его вот в таких путешествиях, в том, что пытается убежать на какое-то время от жизни, спрятаться, что не всегда удается – от себя ведь не убежишь.

С шести утра они на ногах, вернее на сидениях его «BMW». И уже часов пять-шесть кряду едут без остановки.

– Пристегнись, – говорит он.

Она не слышит. В томике сонетов Шекспира она ищет подсказку – какую-то страницу, где есть продолжение тех строчек, которые она уже ему прочитала:

 
Но, может быть, ты скажешь мне в ответ,
Что красоту не надо украшать.
Что правде придавать не надо цвет,
И лучшее не стоить улучшать.
 
 
Да, совершенству не нужна хвала,
Но ты ни слов, ни красок не жалей
Чтоб в славе красота пережила…
И вот здесь память ее подвела.
 

– Это сто первый сонет, – говорит Юлия, – кажется сто первый…

Нет – точно сто первый…

– Пристегнись, – повторяет он.

Мотоциклиста он заметил давно, но скорости не прибавлял. Он и не подумает от него убегать, нет. Он просто подпустит его поближе. Еще никому из тех, кто преследовал его на мотоцикле, не удалось его обогнать. У всех была одна и та же ошибка – обойти его справа. Тут-то и поджидала их судьба.

– Вот, – говорит Юлия, – ну как же!.. Как же я могла забыть?!. Ну, конечно…

Она с удовольствием выразительно и так, чтобы ее слова победили шелест шин, повторяет:

Но ты ни слов, ни красок не жалей Чтоб в славе красота пережила…

– Пристегнись же наконец! – Он уже не выбирает тон.

– Что?..

Юлия смотрит на него с недоумением, а он указательным пальцем правой руки так, что вся рука его, как пас спасателя, ложится на ее грудь, указывает на ремень.

– Что, – спрашивает она еще раз, – что случилось?

– Ремень, – говорит он тоном, не терпящим возражений.

– Что это у тебя там?

– Пистолет…

– Пистолет?!!

Юля смотрит на него как на чужого. Ее глаза не только удивлены, в них застыл страх. Она послушно пристегивается, а он принимает влево. Чтобы этот резвый наездник в черном шлеме (как космонавт, думает он), чтобы этот цепкий преследователь мог обойти его справа. А куда ему деваться?! Он ведь и не подозревает, какая ему уготована западня! Эта ловушка уже не раз выручала. Объездная дорога – узкая полоска асфальта – вот-вот закончится… А теперь все, как по маслу: резко упав подбородком в ее пах (не теряя из вида ленты шоссе), дотянуться пальцами правой руки до рычажка правой дверцы, дернуть его на себя, чуть-чуть толкнуть дверцу и почти одновременно резко затормозить!.. Слава Богу, законы инерции не подводят: дверца гостеприимно распахивается: входите! Но в тот же миг в нее на полном ходу всей своей скафандровой головой влетает, врезается, влепливается мотоциклист!.. И срезает дверцу словно лезвием бритвы…

Он уже отпустил тормоза и машина, слава Богу и законам инерции, теперь медленно катится к безжизненно валяющемуся поперек дороги мотоциклу. Только заднее колесо еще живо, еще куда-то спешит, бешено вращаясь. А где же резвый наездник? Рядышком. На обочине…

Он не останавливается, чтобы помочь пострадавшему, он никогда в таких случаях не останавливается. Зачем?..

– Ух ты!.. – только и слышит он.

Теперь придется до самого города ехать без правой дверцы.

– Что это было? – спрашивает Юлия.

– «Свой золотом покрытый мавзолей», – говорит он.

– Что-что?..

– Ничего, – говорит он.

Это было ее первое свидание с адом.

– Страшно? – спросил он.

– Я не успела испугаться.

Теперь он съезжает на обочину и останавливается, чтобы она размяла косточки. Да и он с удовольствием выйдет из машины.

Ее белые ноги, белые руки, белые шортики… Его кожа тоже давно не видела солнца: не то, что белая – голубая…

И эти пречерные дивные живые глаза, сверкающие алмазами из-под непокорной челки…

Я вижу даже, как он счастлив!

Однажды я рассказал Жоре о своих клеточках. Ничего нового!.. Все, что я мог ему сообщить, он знал. Он действительно жил в кипящем слое всех достижений науки, мог предположить, чем кончится то или иное начинание, видеть далеко вперед. Ему не нужны были никакие подробности, которые сверкали на научном небосклоне. Чуич, он чуял путь, на который следует встать, чтобы выйти к храму. Так чумаки знали Млечный путь, когда шли за солью. Я и не рассчитывал его удивить. Я вообще чрезвычайно скучен. До тупости. И редко расплескиваю себя разговорами по пустякам. Разве что с Жорой. Он – чудный слушатель – просто вытягивает из тебя слова. Да, я скуп на слова до отчаяния, но в этот раз меня вдруг прорвало. Рассказывал я долго, подводя его мысль к самому главному – к вечности. Он вполуха вяло слушал, морщась и щурясь, курил свою трубку, и время от времени, поглядывал на меня, мол, зачем ты мне все это рассказываешь, и чего, собственно, ты от меня хочешь? Я несколько раз повторял сказанное, как бы не замечая этих повторов, сбивчиво и помогая словам движениями собственных пальцев, как бы убеждал его в достоверности сказанного и, когда он был готов выказать мне свое удивление, это было видно по его ерзанию в кресле, я произнес:

– … и мы получили…

Я поражу его, решил я.

– …получили клон.

Он открыл один глаз и уставился на меня, как Кутузов.

– Что получили?

Мы сидели за длинным лабораторным столом, на котором можно было найти все, что угодно: от колб и пробирок до красного кашне и перчаток, плоскогубцы, отвертки, паяльник, гвозди, сверла, шурупы… Это был миниатюрный блошиный рынок, глядя на который отдыхала душа исследователя: все всегда было под рукой.

И мы вырастили клон, – сказал я еще раз.

Жора взял карандаш и на чистом беленьком кругляшке фильтровальной бумаги начал рисовать огромную клетку с темным ядром и длинными отростками. По всей видимости это был нейроцит, так как одному из отростков – аксону – места на фильтре оказалось мало.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, рисуя аксон теперь на линолеуме стола.

Я расписал ему еще раз нашу Азу и ее малыша в лучших красках, на которые был способен. Это было творение Рафаэля. Мадонна с младенцем стояли у меня перед глазами, и я был уверен, что они и Жоре понравились.

– Да, – подтвердил я сказанное, – так все и было.

Мундштук трубки оставался во рту, Жора открыл другой глаз и выпрямил спину.

– Ну?

Я не знал, что можно было добавить к портрету святого семейства. Трубка, стукнув, упала на стол.

– Не нужно, – сказал я, – удлинять жизнь, нужно жить в вечности.

«Как это?» – этот вопрос не прозвучал, он был написан на его лице.

Прошла секунда-другая…

Жора острием попавшегося под руку карандаша старательно сгребал со стола в чашку Петри дымящиеся кучки табака. Выглядело это смешно, и я улыбнулся. Но дело было не в табаке. Видимо, он и сам давно думал об этом. Он тот же час схватил идею. Собственно, хватать было нечего. Мы не раз обсуждали с ним возможность клонирования, но чтобы вырастить клон! Это казалось невероятным! Он по-прежнему возился с непослушными кучками, глаза его были сощурены, мозг напряженно работал. Он бросил, наконец, на стол карандаш, поерзал по сидению кресла, вдруг замер.

– Врешь, – мягко и ласково сказал он.

Его скальп угрожающе дернулся, отъехал к затылку и, казалось, изготовился к прыжку, чтобы наброситься на меня. Жора вперил всю синь своего взгляда в мои глаза.

Зачем мне тебе врать? – сказал я так, что он не мог не поверить.

Мне показалось, что он знал все об Азе, и вот это знание подтвердил и я.

Он на целую минуту превратился в камень. Казалось, и время застыло. Я тоже ничем не нарушал тишины.

– И ты, сволочь, – наконец процедил он сквозь зубы, – до сих пор об этом молчал, молчал?!.

Он едва сдержался, чтобы не ударить меня и, чтобы этого не случилось, одним резким движением руки смел дымящийся табак со стола на пол. Он не смотрел мне в глаза, а я довольствовался тем, что меня впервые в жизни обозвали скотиной. Сволочью! Покорно благодарствую, думал я и молчал. Прошло еще несколько тихих минут.

– Слушай, ты вообще себе можешь представить?..

Скальп угрожающе выжидал.

– Да, – сказал я, чтобы не стать его жертвой.

Жора встал и подошел к окну. Была ночь, в стеклах отражалась голая лампочка, вешалка с висевшими куртками, шкаф, за окнами видны были редкие черные кресты рам желтых окон соседнего дома.

Никто не нарушал тишины. Затем он произнес просто:

– Это же революция. Ты это разумеешь?

Он так и сказал: «Разумеешь?». Я прекрасно все разумел.

– Бедняга Дарвин… Я не думал, что это так просто…

Он не договорил, стараясь обрести спокойствие. Ни разу в жизни он не повысил на меня голос. Он и не думал просить прощения, но ему было неловко, я это видел, за свою несдержанность. Такого за ним не водилось, ничто не могло застать его врасплох и вывести из себя. И вот он попался. Я стал первым свидетелем его неожиданной растерянности. Я не знаю, отчего у него проснулось чувство жалости к Дарвину, но он не мог не схватить своим цепким умом всю мощь этой идеи. Ключи к Ее Величеству Вечности – разве это не величественно! Это любого бы поразило. Жора отошел от окна, приблизился ко мне и заглянул в глаза.

– И ты, засранец, – добродушно улыбаясь, сказал он, – до сих пор молчал.

Он дружески хлопнул меня по плечу. Это не был упрек, это было примирение с фактом. Я тоже улыбнулся.

– Мне хотелось тебя удивить.

– Тебе это удалось. И всего этого ты добился в своей бане?

Я улыбался.

– Ты правда вырастил клон – где он теперь?

Скальп дружелюбно вернулся на место и лениво распластался на своем троне.

Мне ничего не оставалось, как рассказать Жоре все подробности.

– И мне интересно, – говорит Лена, – рассказывай.

Стояла невыносимая жара, и Жора предложил поездку к морю.

– Развеемся, – сказал он, – к тому же, в поисках вечности, время от времени нужно давать себе передышку и время от времени устраивать себе праздники, не так ли?

У меня, как было сказано, земля качнулась под ногами, когда мы с Василием оживили крайнюю плоть Ленина. Ее клеточки, разумеется… Это была радость, которая затмила на несколько недель мой разум, и теперь я вдруг осознал, что с этой радостью нужно было что-то делать. Что?! От постоянного думания (теперь не было необходимости концентрироваться на чем-то одном, в голове была единственная мысль: что дальше?) у меня не было больше сил слоняться из угла в угол. Кто хоть однажды испытал восторг воплощения своей мечты, которую вынашиваешь точно желанный плод, тот никогда не забудет тот трепет, что наполняет каждую фиброчку твоего тела, трепет и восторг победителя, охватывающий и переполняющий тебя по самое горло. Ты просто слепнешь, сиднем сидя на покоренной вершине, ничего и никого не замечая, не слыша и не желая ни видеть, ни слышать, ни ощущать. Это ступор, столбняк мысли и плоти. И ты бессилен что-либо изменить. Когда потом вдруг приходишь в себя и находишь себя среди пустоты и неспособности справиться с собой, невозможности преодолеть в себе кисельную размазню, начинаешь возмущаться своей великовозрастной инфантильностью и, в конце концов, ненавидеть себя. Бессилие бесит. Нужно было что-то предпринять, и я с удовольствием соблазнился Жориным предложением.

– Куда махнем, – спросил он, – на Канары, в Китай, на Багамы?

– Мне, собственно, все равно, – сказал я, – давай в Крым.

Жора сочувственно посмотрел на меня и произнес:

– Ты как Куравлев.

Я с испугом заглянул в зеркало, боясь обнаружить на собственной голове признаки облысения. Ладонь механически потянулась к макушке.

– Да нет, – рассмеялся Жора, – как Шурик Балаганов, пойманный на краже бумажника. Ну, Крым значит Крым. Хотя могли бы смотаться в гости к Тутанхамону или к твоей любимице Нефертити. Я бы не отказался побродить по висячим садам Вавилона. Ты же хотел пошептаться с Навуходоносором?

У меня застучало в висках, но я промолчал.

– Я заставляю себя, – признался Жора, – время от времени говорить себе «нет». И тебе советую. Нет научному поиску! Нет генной инженерии! Нет твоему клонированию, твоим клеточкам и геномам, твоим Аням, Петям и Васям… Твоим Азам!.. Нет! Ты согласен?..

Я не знал, что ответить.

– Ты не дрейфь, ты громко скажи себе: «Нет!». И никого не слушай!

– Нет! – выкрикнул я.

– Так-то лучше… И никого не слушай!..

О Ленине Жора пока ничего не знал, и я не спешил сообщать ему эту новость. Ему, думал я, достаточно было и Азы. Хотя после моего рассказа он ни разу о ней не вспомнил, притом, что я благоговейно хранил ее в своей памяти. Это было, конечно, странно, но я не тянул его за язык. Он не мог об этом не думать, я это знал. Вася Сарбаш не придал никакого значения той ночи (сколько их таких же было у нас!), и ни словом не обмолвился с Жорой о нашем эксперименте. Тем временем клеточки прекрасно существовали, неожиданно возродясь к жизни и найдя себе уютное жилище в теплой пещере нашего термостата. Ленин жив! Этот прекрасный лозунг снова зазвучал в моем сердце как и несколько десятков лет назад, когда я, будучи пионером-ленинцем, торжественно провозглашал, держа правую ладонь наискосок у собственного лба: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!». Ленин будет жить! Это была моя клятва. Я, как Гиппократ, давал ее себе и отечеству. Я верил, что клеточки Ильича вскоре засияют поярче даже его «Искры», и его эмпирио – и империокритицизма, и даже его пресловутых лампочек! Когда Бог создавал веру в душах людей, ему пришлось немало потрудиться над преодолением упрямого догмата ленивого безверия. Нужно сказать, что и моя вера в геном Ленина претерпела немало сомнений, пока я, наконец, смог произнести сам себе: «Ленин жив!..».

На третий или четвертый день нашего пребывания на биостанции я все-таки не сдержался и рассказал Жоре о клеточках Ленина. Мы, как всегда, вяло болтали, слово за слово…

– Смешно сказать, но я взял их из крайней плоти, – произнес я и выдавил из себя дурацкий смешок.

Мы пили пиво и лениво жарились под беспощадным солнцем, сидя на надувных матрасах на огромном камне, прозванным Жорой «Кузьмичом». В воздухе были разлиты тишина и покой и, казалось, что мир вокруг вымер. Жора некоторое время молчал, затем спросил:

– Сперва была твоя Аза с клоном, теперь Ленин… Ты меня разыгрываешь? Зачем?

Не знаю почему, но его вопросы доставляли мне удовольствие. Мне было приятно его удивлять.

– Я тебя не разыгрываю, – сказал я, – это чистая правда.

– Иди к черту! – сказал он и повернулся ко мне лицом.

Я смотрел на него и улыбался. Но глаза выдавали меня: ничего смешного в моем рассказе не было.

– Ну, валяй, черт с тобой, рассказывай, – сказал он и лег на спину.

Я рассказывал еще минут пять или десять. Я мог бы об этом рассказывать сутками.

– Ты не пробовал писать фантастические романы? – спросил он, когда я закончил.

Ты же «Фору» читал. Мой рассказ…

А как ты назвал свой роман про Азу?

Он так и не поверил тому, что я ему рассказал.

– Если ты на мне проверяешь («На мне проверяешь» – это было еще одно его чудесное высказывание) сюжет, то скажу тебе так: не очень. Ты же знаешь, что я люблю Шекли и Саймака, мне нравится Бредбери и не очень Беляев, а Уэллса я терпеть не могу, ни Уэллса, ни твой «Пикник на обочине».

Это была полуправда. И Азимов, и Шекли, и Саймак, и Бредбери были его любимчиками. И, конечно, Гарри Гаррисон и Стругацкие. К «Человеку-невидимке» и «Войне миров» он, правда, был равнодушен, если не откровенно холоден. Ему не нравились и «Дневники Ионна Тихого», но «Солярис» Жора нахваливал. Особенно он носился с «Формулой Лимфатера». Там был Бог в виде барабана с самописцами, и эта идея про Бога его веселила. А охоту на курдля изнутри он просто обожал!

– Жора, – сказал я и ткнул указательным пальцем в его розовую безволосую грудь, – все, что я сейчас говорил – чистая правда.

Он даже не шевельнулся.

– Да знаю я, знаю, – лениво буркнул он, отмахиваясь от моей руки, как от змеиного жала, – знаю, – сказал он еще раз.

Моя «чистая правда» даже не взволновала его.

– Сколько ты заплатил Эрику? – неожиданно спросил он.

Я знал, что это интересовало его меньше всего.

Он тебе передал привет.

Жора вытянул шею и повернул голову, стараясь заглянуть мне в глаза.

– Сколько?

Я по глазам видел, что мысли его были заняты не какими-то жалкими рублями, не «Доктором Живаго», не «Осенью патриарха» и даже не «Одним днем Ивана Денисовича», нет. Он думал о живом Ленине. И его мысли о живом Ленине доставляли мне, я этому удивился, доставляли мне немалую радость.

Он ничего не взял.

– Я, – только и вырвалось у него, – я-я-я…

Он не произнес больше ни звука. Затем отпил из бутылки и произнес:

– Он надул тебя, мальчик мой.

Ему просто нечего было сказать. Потом я назвал, просто перечислил по пальцам, такие подробности, что ему делать вид, будто он мне не верит, уже не было никакого смысла. Это было бы просто смешно. Ленинская булавка и генератор биополя, наконец, убедили его. И все же он не сдержался:

– Ты шутишь, ты, скотина, меня разыгрываешь.

Я посмотрел ему в глаза и снова в ответ ничего не сказал. Он выбрал из меня все слова, просто выхолостил меня. Оставалось молчать.

Жора аккуратно поставил бутылку на камень, встал и подошел к краю камня. Розовокожий (его белая кожа никогда не загорала на солнце, а бралась лишь легким пурпуром) с облупившимися плечами и облезлой спиной, он был похож на ангела в нежно-воздушных пеленах только что спустившегося с небес. Не было только крыльев, но это не нарушало впечатления божественности. Совсем рядом над его головой парила чайка, и Жора некоторое время любовался ее полетом, затем вдруг взмахнул руками, точно пытаясь взлететь, и прыгнул в воду. Я слышал, как он булькнул в воду, до меня долетело несколько обжигающе-холодных брызг, затем все стихло, а вскоре Жорина голова появилась на стеклянной глади воды метрах в десяти от камня. Несмотря на июньскую жару вода в то лето была ледяной, дух захватывало, но Жора, толстокожий, этого не замечал. Он плыл сильными гребками к середине моря в направлении Турции, и мне казалось, что больше я его не увижу. Я лежал на матраце и, оперевшись на локти, напряженно всматривался в даль. Там была лишь неподвижная темная точка, то появляющаяся, то исчезающая на едва волнующемся тяжелом стекле, и мне становилось жутко, когда я терял эту черную дыню из вида. Прошел час или два. Это были бесконечно долгие мучительные десять или двадцать минут, которые показались мне часами. Потом он приплыл, медленно вышел из воды и улегся на берегу на голую гальку лицом вниз, ангел, со слипшимися волосами и неуклюже вывернутыми руками. Ни шелковой опушки, ни крылышек теперь не было, и даже мое воображение не могло их дорисовать. Я бросил ему его матрац, но Жора даже не шевельнулся. Я снова плюхнулся на матрац, успокоился и задремал. Ничего необычного, как я рассудил, в таком поведении Жоры я не нашел. Его поступки нередко отличались оригинальностью, и за время нашего сотрудничества (я бы назвал это дружбой) я привык видеть в Жоре то врача скорой помощи, то отчаянного спортсмена, то отъявленного Дон Жуана, а то и эдакого Джеймса Бонда с непременным пистолетом в руке. В нем легко уживались артист и ученый, знахарь и дотошный математик, писарь, плотник, портной и поэт. Он умел делать все, что дано природой мужчине, и многое из этого делал беспримерно умело и хорошо. Правда, я не слышал ни разу, чтобы он пел (у него не было слуха), и никогда не видел его за рулем автомобиля. Он не ездил даже на велосипеде. Но какие он творил шашлыки! И мог пить, не пьянея… Сейчас он лежал ничком, и я знал, что к нему лучше не лезть ни с расспросами, ни с советами. Он просто спал. Я тоже дремал, но наш разговор о Ленине остался незаконченным, и я лениво перебирал возможные пути его продолжения. Спустя полчаса он меня разбудил:

– Хватит дрыхнуть, едем…

Мы долго ехали в аэропорт на такси, зато к вечеру уже прилетели в Москву. Меня еще раз поразила способность Жоры без особых усилий решать, казалось, на первый взгляд, неразрешимые задачи. Билеты на московский рейс он добыл за считанные минуты. Пока мы летели в Москву, Жора, развалясь в кресле как на приеме у гинеколога, казалось, спал, и впечатление было такое, что никакие потрясения не могут вырвать его из цепких объятий Морфея. Но я знал, что это не так. С того момента, когда он впервые услышал от меня, что нам с Василием удалось оживить ленинские клеточки кожи, Жора повел себя несколько странно. Но ни его реакция на мои россказни, ни даже его резкое «сволочь» или «скотина» в мой адрес в тот день не удивили меня. Теперь же он меня поразил: я впервые видел его не то, что встревоженным, нет – несколько отрешенным и чем-то озабоченным. Что привело его в такое состояние? Ко всему равнодушный и почти бесшабашный, он как-то замкнулся в себе, и на мои вопросы отвечал невпопад. Он улыбался, когда мне совсем не было смешно. В чем дело? Я украл у него тайную мечту? Но я никогда не претендовал на первооткрывательство. Мы стали пионерами совершенно случайно и обвинять нас в этом нельзя, как нельзя обвинять воду, которой утолена жажда. Так случилось и все. Жора с полным правом может тоже называть себя пионером. И я всегда готов разделить с ним все охи и ахи, которыми, я знал, будет сопровождаться наше открытие. Да, открытие! Я не мог себе представить другой формулировки, ведь мы и в самом деле открыли глаза человечеству на новые возможности человека, как на дар не только Бога, но и самого человека. Человек с помощью нашего открытия теперь сможет подарить себя себе самому. Неуклюже, смешно и наивно звучат эти слова, но они очень точны – в руках человека появился дар Божий, и перед ним, человеком, теперь есть океан возможностей по изучению собственной природы…