Текст книги "Собрание сочинений. Том 1: Наследство"

III
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

Больница, где лежала Наталья Михайловна, была на краю Москвы, в новом районе, возле самой кольцевой магистрали и редкого лесочка по ту и эту сторону дороги. Больничная территория захватила лишь его опушку: осинки, кустарник, несколько елок; только в одном углу, около одноэтажного краснокирпичного дома, в котором когда-то, когда вокруг был только лес, размещалась ветеринарная эпидемстанция, росло с десяток больших деревьев неизвестной породы, да еще к дому вела старая липовая аллея. Аллея была заасфальтирована, по ней гуляли родственники, пришедшие навестить своих, нагруженные сетками и сумками с провизией. Поодаль, среди кустарника, были загоны для тяжелых больных, там в сопровождении сестры они вяло бродили; больничные байковые шаровары, синие и коричневые, виднелись из-под пальто. Другие, тихие, из санаторного отделения, пользовались привилегией и гуляли с родственниками свободно, хоть правилами это и не разрешалось. Еще заасфальтирована была площадь перед новым главным корпусом с большими низкими окнами и бетонным козырьком над подъездом. От асфальтовых дорог в стороны расходились тропинки, сейчас, в марте, узкие, со следами оступившихся ног по краям, раскисшие, с лужицами во впадинах и канавах.

– Куда, сюда сворачивать? – спросила Таня, не обращаясь ни к кому в особенности и испытывая от этого неловкость.

Они шли впятером, сойдя с асфальта, гуськом, след в след ступая по талой тропинке, – Таня, Наталья Михайловна, отец детской писательницы, она сама и пришедший ее навестить молодой человек. Он был высок и худ, с асимметричным лицом. Ему было лет двадцать восемь – тридцать. Он снял шапку, подставляя голову свежему воздуху, волосы его были уже редковаты, лицо блекло, и на висках заметны были вены, вздувшиеся после вчерашней попойки, на которую он жаловался своей знакомой.

Идти друг за другом и разговаривать было трудно, они молчали, посматривая, чтоб не промочить ноги, и изредка вверх, вперед, где сквозь редкие деревья, вдалеке, через огромное, изрытое траншеями и оттого желтое поле за оградой, виднелся город с белыми домами-башнями, отсюда красивыми.

По тропинке, наискось, они прошли к красному корпусу и снова выбрались на асфальт.

– А значит, вы собирались во дворце Юсупова… – продолжал прерванный с Натальей Михайловной разговор о старых бестужевках отец детской писательницы.

Он был здесь уже несколько раз и всегда помногу разговаривал с Натальей Михайловной. Они были знакомы заочно: он дружил с Таниной матерью. Наталье Михайловне он сначала показался чуть ли не шпаной: что-то было хулиганское в том, как он осклабливался порою, или однажды, сидя рядом с Натальей Михайловной и брызнув на нее яблоком, твердой рукой, не смутившись, стряхнул у нее с плеча капли сока. Но уже со второго раза она поняла, что первое впечатление ее неверно, что он не так прост, умеет держаться, а вскоре нашла в нем даже нечто аристократическое. В лице его проскваживало что-то татарское, как у князей, ведущих свой род от мурз, и даже выговор был с едва уловимой неправильностью: Наталья Михайловна прислушалась: он, правда, не грассировал, но зато мягко произносил «л» перед гласными, а сами гласные ясно, как иностранец. Происходил он, однако, из купцов, и фамилия его была Осмолов; он произносил Осмольов, так что получалось очень нежно и необычно.

– Да, дворец Юсупова, – говорил он, закидывая голову и взглядывая поверх деревьев, – подвальы его меня волнуют. Ведь там было это убийство, польожившее начальо всему остальному… Между прочим, я не согльасен, интерьер там пльох. Девятнадцатый век, экльектично, не очень хороший вкус…

Молодой человек пришел сюда раньше и теперь явно хотел уйти, но ему казалось неудобным уйти так сразу; он чувствовал себя неловко и, в своем расслабленном состоянии не имея сил скрыть намеренья, глядел рассеянно по сторонам и лишь виновато улыбался, когда на него смотрели.

Они отстали от тех троих и шли вместе с Таней. Молодой человек, который до этого с Осмоловым не был знаком, спросил:

– А вы-то сами давно его знаете?

– Давно, – кивнула она.

Что-то в ее интонации заставило его посмотреть недоверчиво, и она принуждена была пояснить:

– Он дружит с моими родителями, с мамой и ее мужем.

– М-м, – протянул он.

– Вы хотите сказать, что он тем не менее от нашей встречи не в восторге?

– Да, это заметно, – сказал он без насмешки, видя, что она готова взвиться.

Но она сдержала себя, хотя и потемнела:

– Я могла бы вам это объяснить… но это все сложно… Хотя, впрочем, ничего особо сложного и нет…

– Ну что вы, что вы, – поспешил он. Но она уже не могла остановиться:

– Он хорошо знаком с моей мамой, а те, кто хорошо знаком с моей мамой, как правило, не в восторге от меня. У моей мамы очень определенное мнение обо мне, и ее знакомые обычно его с ней разделяют… Вам это, наверное, очень странно?..

Он улыбнулся:

– Да нет, тут ничего странного нет. Я как раз все это себе хорошо представляю… Даже лучше себе представляю, чем вы предполагаете… У меня самого трудные отношения с матерью, и я все эти рассказы и жалобы знакомым очень хорошо знаю.

– Правда?

– Правда, – усмехнулся он. – Все это, конечно, ужасно, но, к сожалению, ничего нельзя поделать… Она живет в Сибири… Я не был у нее уже три года.

– У меня по-другому, – сказала она. – Я-то не могу ее оставить. Я люблю ее и готова делать для нее все что угодно, буквально ноги мыть и воду пить… и делаю примерно это, и… ужасно, но все это ни к чему. Ужасно, ужасно, – повторила она.

Лицо ее потемнело еще больше, и на глаза навернулись слезы. Он, еще только придя сюда, заметил, что она чем-то расстроена, и слышал, как она жаловалась Наталье Михайловне, а та ее утешала.

Они обогнули красный корпус, пройдя под окном, где работала пожилая врачица, покровительница Натальи Михайловны, прошли мимо морга, заглубленного в землю, крытого дерном блиндажа с вентиляционной трубой и двустворчатыми дверьми, – прошли, стараясь не смотреть в ту сторону, и передние трое остановились, раздумывая, не присесть ли им отдохнуть в маленьком палисадничке перед изолятором: две врытые в землю лавки у стола с отодранной фанерой уже высохли там под ветром.

Наталья Михайловна, пощупав рукой, присела на скамью, и вдруг торопливо сказала:

– Нет, нет, пойдемте дальше, здесь холодно, – и не дожидаясь, пошла вперед.

– Что сльучильось, Наталья Михайльовна, что сльучильось?! – воскликнул Осмолов, спеша за нею.

Почти тотчас же они все увидели причину этого: через дорогу, за высокой железобетонной решеткой, вцепившись в нее руками и просунув бритую наголо, испещренную пятнами пигментации, странной формы голову между проломанными прутьями, стоял и с живейшим любопытством смотрел на них человек. Они увидели желтую безволосую грудь под расстегнутым пальто и больничной курткой, кепка лежала по эту сторону решетки на земле. Глаза незнакомца искрились; еще миг – и можно было бы подумать, что это просто веселый, обаятельный шутник, смеха ради забравшийся за решетку. Но вот, поняв, что на него обратили внимание, он рванулся. Сразу искрометная его веселость достигла нездешних степеней. Он хлопнул в ладоши, присел и заговорщицким шепотом закричал им:

– Сюда!!! Сюда!!! – и видя, что они уходят, заметался, как мечутся большие кошки в зоопарке, от стенки к стенке.

Не оборачиваясь, они быстро прошли кусок дороги до поворота.

– Господи, как страшно, – сказала Таня, когда кусты наконец скрыли клетку.

– Представьте себе, даже мне стальо страшно, – галантно обернулся Осмолов. Он собрался было сказать еще, что в общем-то здесь нет ничего удивительного, раз уж они в сумасшедшем доме, но, поглядев на свою дочь и Наталью Михайловну, спохватился и только пошевелил беззвучно губами.

Прошла сестра в халате и ватнике поверх халата и позвала:

– К обеду, к обеду!

Стали прощаться. Осмолов сообразил, что так ничего и не передал своей дочери – ему были даны поручения насчет рукописей ее, разнесенных по издательствам и журналам, и сказал, что еще задержится. Наталья Михайловна поцеловала Таню, сказав вполголоса:

– Не ссорься, прошу тебя, будь умницей… Лучше смолчи, не объясняйся. Ты же знаешь, что это бесполезно.

– Разве я ссорюсь? – откликнулась Таня.

Наталья Михайловна махнула рукой и, отвернувшись, быстро кивнув остальным, взбежала по ступенькам. Плохо пригнанная дверь хлопнула и надолго задребезжала. Прочие раскланялись. Осмолов, взявши дочь под руку, отвел ее от крыльца за угол, где было меньше ветра. Таня с молодым человеком пошли к воротам.

Оба были несколько подавлены и своим разговором, и внезапной встречей с тем безумным.

– Как все-таки страшно, – прошептала она, оглядываясь на то место.

Он, однако, уже успокоился, посмотрел равнодушно, и, едва они вышли за ворота, воспоминание оставило его. До автобуса идти было довольно долго; она думала все о том же, и он, пользуясь случаем, мог лучше рассмотреть ее.

Она показалась ему моложе, чем вначале. Ветер разгонял низко висевшие впереди облака, выглянуло солнце, и он вдруг увидел, что у нее светлые с прозеленью, а не темные глаза, – и лишь то, что они так глубоко посажены, и синие обводы вокруг них, а главное, необычное их выражение, которое нельзя было объяснить одним испугом перед виденным, создают этот эффект глубины и темноты.

Солнце снова скрылось, глаза ее снова стали темней – непропорционально освещению. Он подумал о том, что люди боятся у себя такого взгляда, и потому он встречается так редко. Ему захотелось сказать ей что-нибудь, чтоб снять это напряжение с нее или, может быть, заодно и с себя: она навела уже и на него самого какую-то беспокойную жуть.

– А ведь я вам так еще и не представлен, – с облегчением вспомнил он.

Выражение ее и впрямь мгновенно изменилось:

– Да, конечно, – спохватилась она, радостно улыбаясь, обращая лучившийся теперь золотом взор на него и как бы понимая свою вину. – Извините меня ради бога, – и она даже грациозно шагнула и повела от груди рукой в подобии не то старинного реверанса, не то монашеского поклона. – Но я все равно и так знаю, как вас зовут, я слышала, как вас называла Лиза…

– Николай Вирхов, – склонился он.

– Татьяна Манн, – назвала она себя.

Он приостановился.

– А! – вырвалось у него. – Так вы и есть Таня Манн? Я о вас много слышал.

Он смутился, сомневаясь, тактично ли поступил: приятно ли ей будет узнать, что он слышал о ней более всего от бывшего ее мужа, Льва Владимировича Нарежного. Но она приняла спокойно:

– Я ведь о вас тоже много слышала, но, правда, совсем не таким вас себе представляла…

– Каким же? – тщеславно спросил он.

– Ну… наверно, по какой-нибудь ассоциации… это что-то такое немецкое, сухое… резкое…

– А на самом деле разве не то?

Минуту или две была пауза. Они заметили, что прошли уже свою автобусную остановку, но назад не повернули и двинулись к следующей.

– Давайте вообще пройдем немного, если вы не устали, – предложил он. – Смотрите, разгуливается… А я вон в каком состоянии.

– Это я нагадала погоду, – серьезно сказала она. – У меня есть эти способности.

Он ласково улыбнулся. Он действительно немало слышал о ней; можно сказать, ему давно уже хотелось с ней познакомиться.

Она слыла женщиной феноменальной учености и таланта, но ужасного характера. По образованию она была филолог, романист. Карьера ее была бурной и короткой. Она начинала вундеркиндом, покоряя всех знаниями, умением работать, удивительным в этой хорошенькой девочке, но более всего общим своим нетривиальным выражением которое так поражало теперь Вирхова и которое тогдашние подруги ее, вызнавшие про Наталью Михайловну, называли не иначе как благородным. Профессора, еще почти настоящие, старых школ, чудом уцелевшие в романистике, сочинявшие в юности стихи и бегавшие на религиозно-философские собрания, целовали ей руки, умоляя заниматься у них. Еще студенткой она написала хорошую работу, но за тот же год непонятным образом переменилась сама, и переменилось отношение к ней. Как раз тогда арестовали двух ее факультетских друзей, и на нее, хотя лично ей, по-видимому, ничто не грозило, напал беспричинный страх, она сделалась пуглива, сумела раздражить и оттолкнуть от себя всех искренне хотевших помочь ей, перестала работать и скоро затем, предупреждая неизбежное решение бывших своих поклонников, бросила университет.

Спустя год она успокоилась, возобновила занятия. Ее простили и предлагали ей место при кафедре, но она отказалась, поступила куда-то служить, потом оставила это дело и последние десять лет жила уже только переводами и редактурами переводов, порою сносно обеспечивая себя и сына, а какое-то время и мужа, которому все не удавалось разбогатеть.

– А вы часто видитесь теперь с Львом Владимировичем? – снова с некоторым напряжением спросила она.

Он сделал над собою усилие, чтоб ответить легко:

– Да, до недавнего времени виделись часто…

– У вас с ним были какие-нибудь общие дела?

– Вроде бы сперва намечались какие-то общие дела, но потом отпали… Мы хотели писать с ним вместе книгу, потом переводили кое-что вместе… Но сейчас-то все как-то прекратилось. Мы с ним видимся у общих знакомых… У Мелика, у Ольги Веселовой, – пояснил он.

– Да? – сказала она, и что-то мелькнуло в ее лице. – А вы с ним тоже близки? – хмуро, как ему показалось, спросила она.

– С кем, с Меликом? Вы как-то странно спросили об этом…

– А он не опасный человек, вы уверены в этом? – продолжала она, по-мужски собирая вертикальные складки на лбу с низкой косою челкой. – Хоть все мы грешны, конечно, – поспешно прибавила она, поднеся правую руку к груди, почти к самому горлу, и Вирхов лишь спустя мгновение понял, что она перекрестилась, быстро и мелко. – Я очень беспокоюсь за Льва Владимировича. – Голос ее дрогнул.

– А что, собственно, за него беспокоиться? – легкомысленно удивился он.

Она посмотрела почти гневно:

– То, что он, в сущности, слабый человек! – воскликнула она. – Он любит изображать себя сильным, эдаким скептиком и… даже циником, и многие на это покупаются. Но ведь это – легенда! Легенда, которую я сама создала и распространению которой среди наших знакомых немало способствовала! – Она снова, как в разговоре о матери, замерла на секунду, колеблясь, стоит ли продолжать, но снова, как и тогда, отступление показалось ей недостойным. – Я ведь все это время была для него некой искусственной почкой, – сказала она. – Для всех он был хозяин дома, острый ум, прогрессист, честный человек… но я-то знаю, чего все это стоило! Каких сил мне стоило порой удержать его от каких-то поступков, привить ему хотя бы элементы порядочности!.. Не интеллигентской порядочности, – это он и без меня, пройдя лагеря, знал прекрасно, – а обычной человеческой порядочности: не рвать у других из-под носа работу, не заваливать чужие заявки, если этот человек тебе неприятен, не отшвыривать старушек…

Вирхов попытался нарисовать себе, какова могла быть ее жизнь со Львом Владимировичем.

Сам он познакомился со Львом Владимировичем лет двенадцать назад, в гостях у дальних своих родственников. Тогда Лев Владимирович только недавно вышел из лагеря, и Вирхов смотрел на него во все глаза, но был еще восемнадцатилетним мальчишкой и, конечно, не представлял никакого интереса для взрослого. Второй раз, года три назад, они встретились случайно, в автобусе. Лев Владимирович, узнав его, неожиданно обрадовался и стал расспрашивать, обращаясь уже на вы, как он живет, что произошло с тех пор, на кого он выучился, доволен или нет, и так далее. Рассказал и о себе – о жене, с которой разошелся, не прожив и трех лет; был откровенен, жаловался, что любит ее, но не может жить вместе. В самоуничижении он дошел даже до того, что спрашивал у Вирхова совета, как ему поступить, и наконец предложил зайти куда-нибудь и выпить. С этого времени они подружились.

Но это продолжалось недолго. Лев Владимирович скоро ввел его к упомянутым Мелику и Ольге, и отношения их изменились, потому что у Мелика и Ольги на Льва Владимировича никто уже не смотрел почтительно, он, хоть и был старше всех, был им ровня, и они могли свободно подтравливать его, не спускали ему шуток и сами думали, что знают не меньше его о жизни. Вирхов, сойдясь с ними, незаметно вынужден был перейти на их уровень, а Лев Владимирович легко принял эту перемену и согласился с нею, не попытавшись обидеться или сопротивляться, чем Вирхов был даже задет.

Впрочем, смысл такой легкости был ясен.

Лев Владимирович в это время, вдруг, внезапно, не обнаруживая к этому прежде, казалось, чрезмерных пристрастий, словно сбесился, помешался на женщинах, стал чудовищным, неприличным бабником. Вирхов и раньше, гуляя со Львом Владимировичем, замечал, что тот посматривает на девочек и оборачивается им вслед, но не придавал этому значения, приписывая это скорее даже стариковской манере. У Мелика и Ольги, однако, Льва Владимировича знали лучше, и в первый же вечер Вирхов услышал, правда, еще лишь намеки (при постороннем были сдержанны), но приблизительно понял, в чем соль, и только не хотел верить, что дело обстоит так просто. Еще через некоторое время из этих полунамеков и полусплетен у него составилось более или менее цельное представление о нескольких связанных с Львом Владимировичем историях и о том, что существует, видимо, немало других подобных историй.

Отношения, таким образом, не могли не измениться. Да и сам Лев Владимирович в это время все больше менялся, даже внешне. Прежде спокойный, всегда будто немного усталый, он становился день ото дня все сильней возбужден, быстр, нервен в движениях; приходя к друзьям, не сидел, как обычно, привалясь к спинке дивана с своей грацией немного больного пожилого человека, но метался из угла в угол, начинал пить, и все ему было мало, а напившись, часто среди какого-нибудь серьезного спора норовил убежать, выказывая тем полное презрение ко всему обществу, и если начинал говорить сам, то, совсем перестав стесняться, подчеркнуто только о девках. Это казалось странным и удивляло, а потом все поняли и поверили, что это действительно так, что Лев Владимирович сделался по-настоящему маньяк, что это жило в нем всегда (он сам объяснял это так), но было задавлено какими-то идеями, следовать которым он считал необходимым, теперь же он уяснил себе, что это вздор, что есть лишь одно, что вправду интересует и волнует его, и он отбросил все придуманное, все условности, все ограничения интеллигентского круга и стал жить этим. Этот взрыв, эта смелость произвели на всех у Мелика и Ольги большое впечатление, хотя кое-кто и пытался подчас говорить о своем неуважении, когда Лев Владимирович с хохотом уклонялся от их мужских разговоров о политике и, убегая, уже из дверей дразнил: «Девки, девки, девки!» (То есть девки – вот что на самом деле им всем нужно.) Таня проговорила прежним шепотом, как в воротах:

– Я очень, очень беспокоюсь за него… Меня не покидает ощущенье, что он очень встревожен последнее время… Я его редко теперь вижу, реже, чем первое время, когда мы разошлись… Тогда он очень переживал и метался… Все думали, что он радуется, что освободился от меня, от тяжелой, истеричной натуры… но я-то видела, как он переживает! Но даже тогда он был тверже. Сейчас его что-то очень гнетет… Никакой возврат к прежней жизни у нас невозможен, – сказала она, сдвинув брови, – но я жалею, что он так слаб и не может решиться прийти и рассказать мне, что его так гнетет. Не может решиться из слабости, из самолюбия. А я бы могла ему помочь… как всегда помогала… я бы знала, что сказать ему.

Вирхов опять не нашелся, что ей ответить, и только пожал плечами. Беспокойство, исходящее от нее, его утомляло, но одновременно он восхищался этой страстью, так свободно изливавшейся на него, первого встречного, и желал проникнуть в мир этой женщины еще глубже.

– По-моему, все же, – робко возразил он, чтобы поддержать и не обрывать на этом разговор, – по-моему, у Льва Владимировича более или менее все в порядке… Книга его пошла в набор, как вы знаете. Он вроде бы, мне показалось последний раз, доволен жизнью… Вы извините меня, что я так говорю, но…

– Ради бога! – поспешила она. – Я действительно искренне рада, если он доволен жизнью. Эти его мелкие интрижки меня совершенно не трогают с тех самых пор, как я перестала быть его женой. Я знала о них и раньше, и, поверьте, не ревность была причиной, что я не могла их терпеть. Я просто не создана для полигамии. Несколько лет мы сохраняли видимость семьи из-за сына, но потом я убедилась, что и этого не нужно. Я очень рада, если он доволен жизнью! Мне просто показалось, что это не совсем так… Как вы думаете, – упорно продолжала она, и в лице ее, в сжатых губах, сразу ставших тонкими, тотчас отразилось это упорство. – Как вы думаете, это не может быть результатом его общения с Меликом? Что Мелик стал за человек?

– Ну-у, – протянул он, подыскивая слова, чтоб убедить ее, – так ведь сразу и не скажешь… Он сейчас, конечно, незаурядная фигура… впрочем, он и всегда, разумеется, был незауряден… Сейчас вокруг него много народу, молодежь его очень слушает. Сам он, – вспомнил Вирхов самое важное, – как бы это сказать… близок к Церкви. Хочет стать священником… Многих, во всяком случае, оттуда знает. Бывает у них.

– Да… – неопределенно сказала она. – Это хорошо. Я бы хотела на него посмотреть теперь, – решила она внезапно. – Я думаю, что многое поняла бы. Поняла, опасен он Льву Владимировичу или нет. У меня есть чутье…

– Конечно, безусловно, – кивал он. – Он будет на днях у Ольги Веселовой. Если хотите, можно пойти туда вместе.

– Хорошо, – сказала она, помедлив. – Значит, у Ольги… Хорошо! Я приду с вами… Если вы в самом деле ничего не имеете против! Мы ведь видимся со Львом Владимировичем… Но мне хочется посмотреть его там…

Он был в восторге, что ему так легко представился случай еще увидеть ее. Это была огромная удача, причем удача писательская: он давно уже писал, не опубликовав ни строчки, писал для себя, в стол, и когда его приятельница Лиза Осмолова рассказала ему историю Натальи Михайловны, сразу заволновался, увлеченный образом несчастной княжны, решившей покончить жизнь самоубийством и угодившей в сумасшедший дом. Тогда же он решил пунктуально записывать с Лизиных слов рассказы Натальи Михайловны, еще не вполне понимая, что он с ними будет делать далее. Фабула, жанр, самый смысл того, о чем он собирался писать, были ему еще не ясны, но тем не менее он уже писал – помногу, каждый день, с легкостью, которая дотоле ему была неведома. Сегодня он пришел в клинику познакомиться с Натальей Михайловной. То, что кроме нее он встретил здесь еще Таню Манн, о которой он столько слышал, то, что обнаружилось наличие глубокой связи между Таней и Натальей Михайловной, то, наконец, что Таня вдобавок оказалась хороша собой, было великолепно, замечательно!

Проводив Таню до дома в Большом Сергиевском переулке, он отправился к себе, ощущая необычайный прилив сил, а по дороге думал о том, соответствует ли та Наталья Михайловна, которую он увидел сегодня, той Наталье Михайловне, которую он пытался изобразить в своих набросках, а также о том, какова эта женщина была в молодости, в эмиграции, – сцену из первых дней, проведенных Натальей Михайловной в N, он только что написал, опять же с Лизиных слов.