Электронная библиотека » Владимир Кормер » » онлайн чтение - страница 9


  • Текст добавлен: 9 ноября 2013, 23:42


Автор книги: Владимир Кормер


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Поодаль полуголый Хазин говорил с Целлариусом, схватив его за рубаху и крича ему в лицо:

– Пойми, ты должен выбирать. Сейчас подошло такое время, когда надо выбирать. По ту ты сторону или по эту!

Целлариус, морщась от летевших брызг, мотал, хохоча, головой и пытался разжать влажные пьяные руки. Именинник поспешил к ним и несколько раз повторил, валяя дурака и называя Хазина «папочкой»:

– Папочка, папочка, видишь, проклятый еврей хочет и рыбку съесть и на х… сесть!

– Ты должен выбирать, – отмахиваясь от именинника, но немного все-таки принимая эту буффонаду, продолжал твердить Хазин. – Нельзя быть сразу по обе стороны. Ты же потом придешь к нам! Просить будешь, а мы тебя не возьмем уже.

Прочие теперь тоже слушали этот диалог.

Передергивая плечами, Целлариус сказал в ответ что-то смешное – что, дескать, у всех людей, у каждого, есть своя «средняя цена», и он не знает, как у других, но у него она останется прежней при любом режиме (он был экономистом), он всем будет нужен, кто бы ни пришел, даже Гитлер.

Все уставились на него, пораженные этим цинизмом и мысленно спрашивая себя, а есть ли у них самих хоть какая-нибудь «цена». Именинник в восторге хлопнул Хазина по спине:

– Вот это я понимаю, папочка, а?! Это да, – осклабясь, придав лицу глубокомысленно идиотское выражение, повторял он. – Это да. Он нас всех перехитрил, проклятый еврей… «Проклятый жид, почтенный Соломон»… Или наоборот? «Почтенный жид, проклятый Соломон»? Не помню.

Хазин старался смотреть на Целлариуса как бы угрожающе, но выпустил его и был растерян:

– Я вижу, ты знаешь свое место… Я вижу… Но я думал иначе. – Он обернулся за помощью к Мелику и Вирхову. – Я думал так: ты лезешь наверх, продираешься, лижешь кому-то задницу. Но у тебя есть совесть и ты знаешь, что ты сука… и хочешь искупить это. То есть я думал, что он так думает о себе. Поэтому он и держал нас у себя на работе. А что же теперь? – Он снова обернулся к Целлариусу. – Ты понимаешь, б…, что я идеолог русского демократического движения, или нет?! – вдруг взревел он, снова хватая его за грудки. – Ты понимаешь, что я за вас всех кладу голову?!

– Иди ты на х… – сказал тот без особой злобы, лишь с некоторым раздражением, брезгливо разжал один за другим его пальцы и, оправляя рубашку, отошел, бурча: – Двести миллионов хочет осчастливить, г…о. А одному человеку можно за это на голову…

Хазин, тяжело понурясь, ссутулясь, побрел прочь, устало опустился на кушетку, лег и тут же уснул.

Двое юношей, неодобрительно посматривая на разметавшегося по кушетке Хазина, подошли к Мелику. Первый был изящный, в потертом, правда, костюме, но с жилетом (несмотря на духоту, он не разделся). Вирхов еще за столом обратил внимание, как тот старался ни в коем случае не уронить себя среди превратностей всеобщего разгула. Другой, с реденькой бороденкой, сидел прежде около Муры.

– Валерий Александрович, – тщательно, с оттенком почтительности произнося слова, сказал первый, – я сейчас ухожу, мне пора. Все остается так, как мы договорились? Очень хорошо. Тогда, значит, завтра мы ждем вас ровно в четверть второго, где обычно.

– Не рано ли? – усомнился Мелик.

– Нет, я разговаривал с ним сегодня. Он просил приехать пораньше.

– Тогда так и сделаем, – сказал Мелик. – Ну, до свиданья. Храни вас Бог.

Он притянул к себе молодого человека и поцеловал его; потом подставил щеку второму. Они поцеловались, но тот сказал, что еще остается. Посмеялись.

Молодые люди удалились. Вирхов поинтересовался:

– Что это они тебя так, по имени-отчеству?

– Все-таки возраст, – улыбнулся Мелик, – дистанция. Они же молодые еще, года по двадцать три. Но замечательные ребята. С ними можно делать дела. Особенно тот. И меня уважают. Видишь, хоть я своего имени не люблю, а приходится терпеть.

Они постояли, раздумывая, что им делать дальше, затем Мелик спросил, не хочет ли Вирхов завтра поехать с ними.

– К отцу Владимиру? – догадался Вирхов.

Мелик кивнул:

– Я знаю, что ты вчера договаривался с Ольгой ехать в Покровское, но я думаю, тебе стоит вначале съездить сюда. Пора тебя с ним познакомить. Здешние-то не ездят, он для них, видишь ли, слишком буржуазен. Но ты их не слушай. Он большое дело делает. Огромное. Таких людей, может, один-два на всю Церковь. Вообще один. Вы понравитесь друг другу, я уверен. Кроме того, завтра будет, вероятно, и еще кое-что интересное. Уйдешь пораньше, доберешься оттуда, дойдешь до станции. Это ведь по той же дороге. Может, вместе поедем. В Покровском, конечно, сейчас хорошо, весна начинается…

– Дело в том, – менее решительно, чем ему хотелось бы, начал Вирхов, – что я хотел взять с собой Таню.

Мелик внимательно взглянул на него:

– Туда, в Покровское? И она согласилась?

– А почему ты об этом спрашиваешь?

– Бери, конечно, – твердо после паузы сказал он. – Они ведь с отцом хорошо знакомы. А оттуда поедете в Покровское. Может, вместе поедем. Бери. Она не помешает. В крайнем случае, если о чем нужно будет договориться, выйдем во двор.

VIII
ОРГАНИЗАЦИЯ

Вечером у Анны снова были гости. Анна была очень возбуждена и держала себя напряженно, но и сборище на этот раз было, видно, необычное.

Среди сидевших за столом выделялся неприятным жестким лицом, с нечистым порочным лбом, некий бывший капитан в поношенном френче. Капитана держали тут за главного, а Анна даже заискивала перед ним, этим плебеем, позволявшим себе говорить: «Ничего, ничего, мадам нам сейчас принесет. Мадам, принесите-ка нам чайку. А как насчет винца, у вас нет, что ли?» Анна, заливисто смеясь, бежала на кухню готовить чай и по пути, положив сзади капитану руку на плечо, склонялась к его уху и шептала, вероятно, что, дескать, на всех не хватит. Он же, ежась от щекотки, отвечал: «А всем и не нужно».

Наталья Михайловна взглянула на Анниного немца, но он как всегда был самодовольно-непроницаем, лишь крошечные глаза его поблескивали из-под очков.

Еще одно – женское – лицо привлекло ее внимание. Несмотря на то, что типаж был мордовский и голова чуть великовата по отношению к телу, когда-то эта женщина могла быть хорошенькой; сейчас только светло-зеленые нагловатые глаза были молодыми. Она была актриса, точнее, стала таковою в эмиграции. Наталья Михайловна днем успела побывать с Анной на репетиции выступавшей здесь дрянной интернациональной модернистской труппы. В их репертуаре была пьеса Анниного немца, и Наталья Михайловна принуждена была смотреть эту напыщенную, с претензией на мистику галиматью. Эльза – так звали даму – играла в пьесе роль русской графини-эмигрантки, с омерзением произнося по-немецки немногие причитавшиеся ей дурацкие слова о пропавших драгоценностях. Анна сказала, что это «прелюбопытнейшая особа», но рассказать подробнее не успела.

– А вы хорошо ее знаете? – спросила Наталья Михайловна у Муравьева, потому что ей показалось, что Эльза смотрит на него как-то особенно.

– Ну, вы уж конечно думаете, что я знаком со всеми женщинами в мире, – ответил он. – Это преувеличено… Но эту как раз случайно хорошо знаю.

– Вот видите. Муравьев криво улыбнулся:

– Знаю не по чему-либо другому, а потому, что она подруга… – он не договорил и только гримасой показал, чьей подругой была Эльза.

Наталья Михайловна промолчала, вслушиваясь, о чем беседуют за столом.

– У нее странные бывают подруги, – говорил между тем Муравьев. – Мне некоторое время это нравилось. Знаете, мир такой мелкой богемы… актеров, танцовщиц. Мне он был совершенно незнаком, и мне было интересно… Теперь-то уже наскучило. – Помолчав, он просительно наклонился и попытался поймать ее взгляд.

Кроме Муравьева, Эльзы и капитана были Проровнер, сенаторский сын, сидевший рядом с мужем Анны другой немец, большеносый и большеротый, ни слова не знавший по-русски (Аннин немец относился к нему почтительно и тихо переводил то, что понимал сам), и двое юнцов. Эти сидели не у стола, где им не досталось места, а во втором ряду, за спинами Проровнера и капитана, и напряженно слушали. Время от времени Эльза оборачивалась к ним и ободряюще подмигивала (молодежь, кажется, была под ее опекой), а они, мгновенно возгораясь, отвечали быстрой мимикой подвижных лиц. Наталья Михайловна заключила, что они, как и Эльза, актеры. Еще одного, в углу, Наталья Михайловна сначала совсем было не заметила и лишь потом поняла, что он здесь тоже фигура значительная. Он был лет сорока, но почти седой, смуглый и, судя по возрасту и широкому неровному шраму через всю скулу к уху – от пули или осколка, – тоже военный или прошел войну. Скоро капитан обернулся к нему за папироской и назвал, коверкая слова, «герр лейтенант»:

– Герр лейтенант, дай-ка папиросу.

Тот нарочито заморгал раскосыми, черными, как ягода, глазами и захлопал себя по карманам, ища пачку. Видно было, однако, что он с капитаном лишь играл в подчиненного и в действительности иерархия была, быть может, обратной, – лейтенант любил оставаться в тени.

– Что же это такое тут происходит? – спросила Наталья Михайловна у Муравьева, но сама уже смекнула, и Муравьев лишь подтвердил ей, что это не просто салон, а собрание организации. Андрей Генрихович, притаившийся подле, сам как будто догадался и исподтишка толкал Наталью Михайловну, давая знак сидеть тихо и, бога ради, ни во что не вмешиваться.

– А вы тоже в организации? – спросила она Муравьева.

– Нет, что вы, избави бог, – прошептал он. – Они просто не теряют надежды меня втянуть. Это все штучки Проровнера. Я не знал, что сегодня будет этот шабаш. Я надеялся поболтать с вами…

Наталья Михайловна скоро поняла, однако, что это была правда лишь наполовину, если не меньше: Муравьев в самом деле не принадлежал к этой организации, зато он принадлежал к какой-то другой; здешние называли ее «лондонской» и считали Муравьева ее эмиссаром. Между двумя организациями имелись идейные и тактические расхождения, причем Муравьев ранее, по всей вероятности, питал честолюбивую иллюзию приобщить здешних к своей вере, к своей партии. С целью урегулирования отношений Проровнер на прошлой неделе ездил в Лондон; здешние, кажется, считали, что он разговаривал там не лучшим образом, и подозревали его в измене. Теперь они собирались заслушать официальный отчет Проровнера о поездке.

Муравьев вел себя сегодня так, что совсем не понравился Наталье Михайловне. Она находила, что он выглядит слишком нервозным, суетливым, вообще – жалким. По ее мнению, занимаясь столько лет политикой, он мог бы научиться более стойко переносить поражения.

– …Я утверждаю, – дребезжаще крикнул в этот момент Проровнер, перекрывая остальные голоса и чуть испуганно потирая рукой свое слабое горло. – Утверждаю, что я дал понять им предельно ясно, какова вся разница между нами и ими! И, заверяю вас, они уяснили это себе превосходно!

Муравьев, пытаясь сохранить достоинство, приложил руку к груди:

– Не надо еще раз перебирать все теоретические расхождения. Разговор ведь был, насколько я понимаю, чисто технический. Издавать ли новый журнал, когда один уже имеется. Допустимо ли сейчас распылять и без того небольшие силы…

– Вы, конечно, хотели бы, чтобы мы сотрудничали в вашем журнале? Я повторяю и думаю, что выражу общее мнение, – Проровнер обвел рукою присутствующих, – что хотя в принципе мы не отказываемся от такого сотрудничества, но абсолютно нечего и незачем обеднять, подчеркиваю, обеднять Движение, приводя к искусственному единству многообразие его форм.

Капитан недовольно собрал на лбу морщины в мелкую женскую складку и пощелкал языком.

– Что?! – насторожился Проровнер.

– Ничего, ничего, – успокоила Анна, укоризненно качая головой капитану.

– Нет, вы скажите, – упрямился Проровнер. – Если вы полагаете, что я был недостаточно тверд, то вы ошибаетесь. Потому что я именно был с ними очень тверд, хотя и облекал наши решительные положения в дипломатическую форму. Я сказал им предельно откровенно, чем нас не устраивает их программа, каковы наши возражения…

– А вы повторите подробнее, – предложил сзади седой лейтенант, чиркая спичкой.

– Вы полагаете? Нужно ли это?

– А что ж такого. И мы послушаем, – спокойно кивнул тот.

– Хорошо, – согласился Проровнер. – Хорошо… М-да… С чего начать? – Он немного сбился, игриво-уверенный тон седого, как и Наталье Михайловне, показался ему зловещим. – Хорошо, хорошо, – несколько раз повторил он, теребя нитку на скатерти.

Муравьев сидел, уставясь в пол. Прошло не меньше минуты.

– Да… в самом деле, – решился Проровнер, щелкая замком и раскрывая принесенную с собой папку. – Вот передо мной листки с программой друзей Дмитрия Николаевича. Продолжим наш старый спор, – поклонился он. – Не стесняйтесь, возражайте. – Муравьев сжался еще больше, веки его подергивались и взгляд был печален. – Не стесняйтесь, – повторил Проровнер уже совсем хамски. – И извините меня, если сейчас, за неимением времени, я не буду вдаваться в излишние подробности. Достаточно и самых общих мест, чтобы увидеть всю разделяющую нас пропасть. Причем это тем опасней, что на первый взгляд кажется, что вы говорите то же самое, что и мы… Вот я читаю. Прошу вас, Дмитрий Николаевич, обратите внимание…

Муравьев что-то пробурчал, но Проровнер не стал задерживаться.

– Вот я читаю, – Проровнер поднял голос повыше. – И этот проект ваши друзья предлагали нам!.. Читаю… «Наше движение целиком определено задачами и проблемами новой России, а также осознанием современного кризиса европейской культуры. Ставя перед собой историософскую проблему России и Европы, мы видим в России особый культурный мир, мир раскрывающейся новой культуры, равно отличной от европейской и азиатской, центральное и руководящее значение которой мы видим в будущей, уже начавшейся исторической эпохе…»

Капитан пренебрежительно хмыкнул, и юноши позади него тоже поспешно переглянулись с улыбкой.

– Надо ли объяснять, что здесь нас не устраивает? Почему мы не можем присоединиться к этому проекту? – спросил Проровнер.

– Мне не совсем ясно, – пытаясь быть вежливым, сказал Муравьев.

– Замечания можно сделать буквально по каждой фразе, – обрадовался Проровнер. – Что это, например, за новая Россия? Уж не коммунистическая ли?.. В самом деле, хотя дальше вы говорите, что в ваши задачи входит борьба с коммунизмом, но достаточно полистать ваш журнал, прочесть статьи некоторых ваших товарищей, чтобы увидеть, что вы, в действительности, то и дело пишете, например, такое… – он торопливо перелистнул страницы толстой клеенчатой тетради, в которую было что-то записано неправдоподобно мелким почерком. – Да, вот сейчас, сейчас. Вот, прошу…

– «Исходя из факта, из той России, – читал Проровнер, – которая выходит из революции, мы выделяем и раскрываем те стороны русской современности… – Ведь этот текст написан одним из ваших друзей, если не вами, не правда ли?! – Те стороны русской современности, которые обращены в будущее, – вы слышите? – и развитию их хотим всемерно способствовать…» Вот так. Вы слышите?! Обращены в будущее!

– Это не так уж лишено смысла, – возразил Муравьев.

Капитан вопросительно поднял бровь; седой лейтенант за ним был спокоен и сейчас прикуривал новую сигарету от окурка, втягивая смуглые щеки так, что татарские его скулы рельефно выступали под гладкой кожей; Анна с Эльзой смотрели на него с восхищением.

– Я не побоюсь сказать: я считаю, что это не так уж лишено смысла, – повторил в отчаянном упоении Муравьев. – Вот приведу вам пример. Революция, как известно, отменила законодательное право Российской империи. В какое же отношение она стала к так называемому «народному праву»? То есть тому праву, которое ощущает по-настоящему своим русский народ. Здесь действительно можно высказать мысль, которая многим покажется совершенно возмутительной и даже еретической. А именно: революция и вправду осуществила многие начала народного права. Да, да. И это приходится констатировать, несмотря на то, что официальная идеология революции – марксизм – не имела никаких сознательных – подчеркиваю, сознательных – намерений проводить в жизнь основы русского права.

Разводя руками, он оглянулся на мрачно молчавших противников.

– Ведь даже то, что теперь в Советской России, – счел нужным он пояснить свою мысль, – называется «тройкой» и «ревтрибуналом», более соответствует правовым представлениям русского народа, нежели дореволюционный суд присяжных, заимствованный у чуждого нам Запада.

– Ну а что? – тихо сказала Наталья Михайловна. – Пожалуй, это так и есть.

Муравьев не успел ответить, потому что Проровнер вскочил и закричал басом:

– Боже мой, боже мой! Как изменились ваши взгляды! Я уж не говорю о том, что прежде вы были западником. Но неужели вы не видите, насколько ваша сегодняшняя позиция сомнительна? Помилуйте, отсюда один шаг и до признания большевизма! То есть, зная вас, я, безусловно, понимаю, что вы хотите сказать, но… но разве можно выходить с этой платформой?! Ведь эта мысль, что революция и большевистская партия, помимо своей воли, силою иррациональных, стихийно действующих моментов решили многие проблемы, стоявшие перед старой Россией, – эта мысль очень опасна. Умоляю вас, будьте осторожны! Учтите, что тем самым вы фактически смыкаетесь с… я даже не знаю с кем… Во всяком случае, не с нами!

– В-виноват, – заикаясь, вставил сенаторский сын, – в этом они доходят ч-черт з-знает до чего! Н-например, у-утверждается, ч-то теперешняя борьба це-це-е… – он надолго запнулся, потом справился с собой и говорил дальше уже гладко: – Центрального Комитета с оппозицией косвенным путем осуществляет интересы русского народа!

Он хотел сказать что-то еще, но от нового приступа заиканья не смог и только бессильно раскрывал рот.

– Верно, верно, – ласково пришел ему на помощь Проровнер. – Я помню этот разговор очень хорошо. Вы рассчитываете, Дмитрий Николаевич, что во взаимной борьбе все эти группировки в их неумеренно марксистской форме отомрут сами собой и власть сама свалится к вам в руки! Но ведь это утопия. Это утопия, дорогой мой, это утопия! На что вы рассчитываете, мне непонятно?

– Мы рассчитываем прежде всего на внутреннее движение. После того как идея гражданской войны и иностранной интервенции провалилась, а она, несомненно, провалилась, по-моему, всем ясно, что рассчитывать можно только на это, – сказал Муравьев. – Вмешательство со стороны одновременно нецелесообразно и неприемлемо…

– Каково, а? – крикнул Проровнер. – Вмешательство со стороны является неприемлемым! А что же тогда должны делать мы?! Сидеть сложа руки и пописывать журнальные статейки? Изобретать идеологию? Нет, так идеология не делается!

– Мы рассчитываем на рост сознания внутри России, – старался быть суровым Муравьев. Ему, однако, было неудобно отвечать (Проровнер все еще стоял, может быть, намеренно не садясь), и он откинулся на подушку дивана. Так говорить было тоже неудобно, и он снова сел, утомленно повторив: – Мы рассчитываем на рост гражданского народного сознания. Дав народу образование, а большевики это сделали, вы не можете этого отрицать, они тем самым подготовили почву для более глубокого осознания широчайшими народными массами стоящих перед нацией задач государственного и культурного строительства, в процессе которого неизбежно будет осуществлен и выход к иным, лучше отвечающим духу народа, духу становящейся новой культуры, формам, когда старые, марксистские формы будут как бы сами собой уничтожены. Мы рассчитываем поэтому на выдвиженцев, на личный состав армии, на молодых деятелей советского и профессионального аппарата, вышедших из широких рабоче-крестьянских народных масс и воспринявших, с одной стороны, все лучшее, что дала им земля, а с другой стороны… – Он не нашелся, что сказать еще. – Одним словом, это к ним мы обращаемся с призывом завершить начатое и частично осуществленное их руками дело построения новой России… Это завершение требует, при сохранении основ существующего строя, устранения черт антирелигиозности, антихозяйственности, антисоциальности как черт, чуждых широким массам подымающейся России.

– Не знаю, как по-вашему, а по-моему это бред! – снова закричал Проровнер. – Бред! Утопия! Кто, прежде всего, позвольте, будет распространять этот ваш призыв среди этих самых широчайших трудящихся масс?! А? Что вы скажете по этому поводу?!

– Совершенно верно, – не своим голосом подтвердил сзади один из актеров.

– Разумеется, верно, – надменно согласился Проровнер. – Все это, как вы видите сами, слишком теоретично, слишком абстрактно. Я бы сказал, слишком академично… Но мало того. Это прежде всего слишком замкнуто. Вашим теориям грозит узкий изоляционизм. Вы ошибаетесь, он не в духе народном… Наш русский удел, как сказал Федор Михайлович Достоевский, «всечеловечность»…

– С этим я согласен…

Проровнер грозно продолжал:

– Вот мы… – он взмахнул руками, – вот мы и ставим своей целью самый широкий выход, в том числе и к деловому сотрудничеству с лучшей частью Европы, с лучшими представителями европейских культурных слоев!

Проровнер остановился и обвел всех просветлевшим взором. Наталья Михайловна была даже не просто шокирована, но оскорблена разыгравшейся перед нею комедией и, потеряв от негодования быстроту реакции, не поняла в первый момент, почему так изменилось выражение Проровнера. Тот набрал в грудь воздуху и все так же стоя объявил:

– Друзья, вот тут у нас в гостях, я рад познакомить вас, достойный представитель славного немецкого народа, представитель молодого движения, подымающегося здесь, в стране, давшей нам пристанище, герр… – (Наталья Михайловна не разобрала его фамилии.) – Да, очень приятно представить вас моим друзьям, герр доктор…

Услышав свою фамилию и видя, что взоры всех обращены на него, худой немец закивал и осклабился, обнажив зубы и десны.

– К сожалению, – сказал Проровнер, – в желтой прессе чаще всего абсолютно превратно толкуется сущность платформы молодой национал-социалистической партии, так же как и аналогичного в некоторых отношениях движения итальянских фашистов. Я уже не говорю о марксистских попытках опровержения. Нам эти идейные европейские течения близки своей национально-патриотической направленностью, заложенным в них действенным энергетическим началом. Может быть, вы, герр… скажете несколько слов собравшимся? Я, господа, как вы, возможно, знаете, имею честь работать у герра… и должен сказать, что, общаясь с ним почти ежедневно, получаю колоссальное удовольствие от ума и разносторонней эрудиции господина доктора. Герр доктор, прошу вас.

Немец поднялся, положил руку за борт пиджака и ровным глуховатым голосом, словно читая, заговорил.

Наталья Михайловна с трудом понимала его неожиданно ученую метафизическую речь и просила Андрея Генриховича переводить ей темные места.

– …движение масс, – начал бубнить ей на ухо Андрей Генрихович (Наталья Михайловна пропустила начало фразы), – …идея, воодушевляющая массы, и потому способная увлечь многих. Эта идея становится страстью, потому что она не есть только идея, вмещенная в логическую форму, но полное энергии самосознание… Она сама, эта идея, отождествляет себя с личностью, в своей универсальной значимости ставшей центром духовной иррадиации. Так страсть прорывается в деятельность, которая есть жизнь, обнаружение личности, сверхличного «Я»… и облекается реальностью…

«Какой личности? – стала соображать Наталья Михайловна, упустившая мысль. – Это что-то я не поняла».

– …Поэтому наша партия и признает вождя, как ни одна другая партия, вождя, который является живым учением, душою свыше одаренною и отмеченною, преобразующей формулу в действие! Он всегда формула, идея, универсальная мысль, объединяющая и дисциплинирующая множество людей, и потому образует мощную социальную и политическую силу. При таком понимании жизни, глубоком и единственно правильном, истинное понимание индивида… истинное понимание индивида не содержит противоположения целому. Все, что в индивидууме ценно и должно быть охраняемо и развиваемо, обладает универсальным значением и выражает как раз волю и интерес, высшие, чем интерес и воля отдельного человека. Таким образом, социальной, этической сущностью отдельного человека является некоторая общая личность. Такова личность нации, моральной реальности, которою становится и которую создает народ, поскольку он ощущает свою историю и осваивает ее как свою собственную. Нация – это нечто вечно становящееся, не просто исторический или географический факт, но программа и миссия, а также и жертва! Форма же нации – государство. Поэтому не существует противоречия между индивидуумом и государством. Государство здоровой нации должно быть сильным и властным! Государство требует от индивидуума жертвы собою, и индивидуум существует лишь в меру этой жертвы. Ибо государство и индивидуум – одно и то же, причем максимальная свобода совпадает с максимальной силой государства. Мы не признаем иного свободного индивидуума, кроме индивидуума, который ощущает в своем сердце высший интерес целого и верховную волю государства!

Герр доктор поклонился и сел. Проровнер, который было присел во время речи патрона, теперь снова поднялся и собрался что-то сказать, но капитан опередил его, подняв рюмку водки, что принесла ему одному на подносе Анна:

– За фатерланд!

Немец приложил руку к груди, потом поднял ее в приветствии.

– Кто еще хочет?! – крикнул, вдруг возбудясь, Аннин немец.

Все, кроме Эльзы, стали отказываться, демонстрируя, что они понимают важность сегодняшнего собрания и не должны сбиваться на иное.

– Итак, к нашим расхождениям, помимо только что указанных, – возобновил свою речь Проровнер, – относится также наше неприятие вашей, так сказать, пассивности… Я не имею в виду, конечно, вашу пассивность персонально… Нашим же девизом должно быть именно действие. Действие, еще раз действие. В этой пассивности есть что-то, говоря вашими же словами, невыносимо буржуазное, бюргерское. Люди, к сожалению, часто боятся живого действия, борьбы. Они надеются, что новая Россия упадет к ним с неба сама, без активного вмешательства, без настоящей работы, работы с массами и в массах. В сущности, они мечтают лишь о хлебе и покое, как римский плебс… А статейки в журналах – это немногого стоит! Это, как мы знаем, всего лишь замена каких-то иных удовольствий. Громкие слова и гнилой либерализм на практике. Боязнь, что я говорю – боязнь, страх, самый настоящий страх перед единственно правильными и единственно возможными формами деятельности!

– Ну зачем так! – воскликнул Муравьев.

– Григорий Борисович! – предостерегающе поднял руку сенаторский сын. – Может быть, все-таки не стоит так уж… Мы все-таки здесь не одни…

Светлые глаза Проровнера блеснули:

– А вы ошибаетесь, если полагаете, – с торжеством начал он, – что я не помню об этом! Я очень даже хорошо помню об этом и должен вам сказать, что даже говорю так подробно о вещах, о которых многие здесь уже слышали, именно потому, что имею в виду присутствие здесь посторонних новых лиц. Но я говорю это именно потому, что нам некого бояться! Верно, господа? – обернулся он к капитану и седому. – Ведь вы именно поэтому и просили меня? Да, мы говорим об этом открыто. Мы намерены создать массовую – слышите? – массовую организацию! Организацию, куда будут привлечены широчайшие слои молодежи, трудящихся, ученых, военных. Сначала здесь, в странах Рассеяния, а потом и в России! Нам нечего скрывать, мы собираемся объявить об этом во всеуслышание: «К нам, готовые на борьбу, на бой, воины, не боящиеся опасности, презирающие слабость! Под наши знамена, вперед!..» Разумеется, – остановился он, дыхания у него не хватило, – в нашей работе будут аспекты… э-э… не подлежащие широкому оглашению. Это относится, конечно, к работе в России, например. Я думаю, вы можете быть здесь совершенно спокойны: о чем никто не должен узнать, не узнает никто! Того же, кто посмеет разгласить вверенную ему тайну, мы, поверьте, сумеем покарать…

– Спрячем концы так, что никто не узнает! – рявкнул капитан, сжимая в кулаке рюмку.

– Что же касается тех, кто не хочет быть с нами, – вкрадчиво продолжал Проровнер, – не хочет быть потому, что, скажем, пока еще не верит в наши идеи или не понимает их, то и здесь, я думаю, мы не должны ставить крест на таком человеке. Мы должны, я думаю, искать какие-то возможные формы сотрудничества, памятуя, что, в сущности, все мы делаем одно общее дело и всем сердцем хотим одного и того же – Возрождения Новой Великой России во имя спасения всего мира…

Наталью Михайловну в этой истории более всего поразило то, что Андрей Генрихович, человек обычно довольно болтливый, сегодня за весь вечер не произнес ни слова. Когда они вышли, он едва держался на ногах и поминутно отирал испарину.

– Я, наверно, заболел, – сказал он. (Вид у него и в самом деле был больной.) – Я думаю, что нам лучше ехать дальше. Не будем здесь особенно задерживаться. Три дня, не больше.

Наталья Михайловна знала, что муж ее трусоват, но во всем виденном и слышанном не находила слишком серьезных оснований для испуга.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации