Текст книги "Собрание сочинений. Том 1: Наследство"

X
«ИЗ ОРДЕНА»

Несмотря на полноту, он успел выйти наружу; в тишине тесного деревянного дома было слышно, как они, целуясь, приветствуют друг друга на пороге; потом, оступаясь, они перешли в прихожую. Гость снял пальто.

– Давайте, давайте я вам помогу. Поухаживаю за вами, как за архиереем, – приговаривал отец Владимир.

Дверь в проходную комнату отворилась. На пороге стоял невысокий худенький человечек лет пятидесяти и медлил войти, оглядывая присутствующих большими, навыкате, светлыми, детскими, немного сумасшедшими глазами.

Уже с порога, еще до того, как он успел сказать что-нибудь, по костюму, довольно простому и, может быть, даже недорогому, но какого-то неуловимо непривычного вида, стало понятно, что перед ними иностранец. Они посмотрели на его ноги; башмаки тоже были простые и заляпаны грязью, но также чем-то отличались от башмаков, какие они видели на улицах Москвы и в каких были сами. Еще через секунду он поздоровался – по-русски, чисто и почти без акцента; опять, как и в одежде, было всего лишь несколько ничтожных отклонений, чуть навраны интонации, чуть больше, чем надо, повышен конец фразы.

– Вот прошу, – пригласил гостя отец Владимир, – это вот все наша братия. А это… гм-гм… Григорий… месье, – он замялся и засмеялся, хмыкая, показывая, что ему неудобно было называть взрослого человека просто по имени, прибавлять «месье» они не умеют, а отчества иностранцу не положено, и надо что-то придумать.

– Григорий Григорьевич, – отчетливо подсказал тот, поняв затруднение, и сам громко засмеялся тоже. – Ничего, я уже второй раз в России, приезжаю в Россию, – поправился он, – и привык. Прошедший раз я жил в общежитии Университет и студенты называли меня так. Я привык. Это не менье удобно.

Мелик оглянулся, и по тому, какое торжество блеснуло в его взгляде, Вирхов понял, что ему (Вирхову) оказано большое доверие.

Священник тем временем представлял гостю свою братию, и Вирхову показалось, что Григорий Григорьевич, хотя и улыбался всем и каждому, улыбнулся Мелику так, как будто они уже не один раз виделись прежде, а Мелик не удержался и тут же подчеркнул это, преувеличенно свободно и фамильярно пододвинув ему кресло, где только что сидел изящный светский юноша; гость отказывался, норовя усесться на стул.

– Это ничего, ничего, – бодро воскликнул отец Владимир, – мы сейчас все равно организуем чай и пойдем на кухню, здесь это несколько затруднено.

– Из самовар? – живо поинтересовался гость.

– Нет, самовар сейчас ставить сложно, попьем из чайника на сей раз, – сказал отец Владимир.

Мелик, решив теперь, что тот допускает слишком большое нарушение конспирации, посмотрел на него предостерегающе.

– Конечно, конечно, очень хорошо, – закивал Григорий Григорьевич. – Шайник тоже очень корошо.

Отец Владимир и второй из молодых людей – с реденькой бороденкой – куда-то исчезли; где-то за перегородкой они совещались с попадьей, что дать к столу.

Остальные уселись, посматривая на гостя. Он немного стеснялся, что было странно в этом седом человеке, и голубые навыкате глаза его казались беспомощны.

– Так вы сейчас тоже в Университете? – спросила Таня, воодушевляясь желанием ему помочь.

– О нет, я прошедший раз был в Университете. Я был здесь летом прошлого года. Тогда я жил в Университете. Теперь я живу в гостиница «Украина». Вы знаете?

– Да, разумеется, – как нельзя более светски кивнул изящный юноша, почувствовавший себя наконец-то в своей стихии. – Но ведь вы приехали не как турист?

– О нет, нет, – замотал головой тот. – Я приехал не как турист. Я приехал… Как это называется?

– В командировку, – подсказал Мелик.

Тот прислушался, совпадает ли это с тем, что запомнилось ему, потом неуверенно согласился:

– Да, командировка.

– Простите, – извинился светский юноша, – отец Владимир рассказывал нам, что вы занимаетесь литературоведением.

– Меня занимает русская литература, – твердо выговорил гость.

– Какого периода? – живо переспросила Таня.

– После революция. И до, и после. – Он был рад, что выразился так чисто по-русски. – Но больше после, – совсем смело сказал он.

– Это очень характерное время, – веско, но и деликатно заметил светский юноша. – Время, безусловно, заслуживающее самого пристального изучения, но не в узколитературном, а в широком общекультурном плане.

– Да, да, – подтвердил гость. – Скажите, что особенно вы считайте важный?

Тот, как и получасом раньше, солидно откинулся в кресле, которое снова не без удовольствия занял (потому что гость так и не согласился сесть туда), и произнес довольно непринужденным тоном:

– Мне представляется наиболее интересной проблема взаимоотношений государства и Церкви. Разумеется, это надо понимать шире, учитывая ряд привходящих моментов: например, Церковь и интеллигенция. Заодно необходимо было бы проанализировать смежную проблему взаимоотношений интеллигенции и государства.

– Особая тема здесь – это тема обновленческой церкви, – вставил Мелик.

– О, да. Обновленческая церковь очень интересно! – воскликнул гость. – Это очень интересный theme. Я читал об этом книга, – от волнения он начал говорить хуже, – книги.

– Краснов-Левитин, – подсказал Мелик.

– О да, да. Краснофф-Левитин. Это ошень важная проблем для нас. У нас тоже есть люди, которые говорят: священник не должен иметь целибат. Он может жениться, раз, два, три… – отгибая пальцы, он засмеялся. – О, это большая проблем.

– Ну, у вас это было по-другому, – заверил изящный юноша. – У нас обновленческую церковь курировало непосредственно ГПУ. Хотя, безусловно, обновленческие тенденции существовали до революции.

«Мой ученичок!» – успел шепнуть Мелик Вирхову.

– Но ведь в католической церкви совсем другое! – с возмущением и ужасом сказала Таня.

– О да, да, я шутил, – объяснил Григорий Григорьевич. – Конечно, у нас нет ГПУ.

– И совершенно иные задачи стоят перед Церковью, – настаивала Таня.

– О да.

– Но в чем-то наше обновленчество, в его чистой форме, ставило те же задачи, – заметил Мелик.

– В чем-то да, но все-таки это ужасно – сравнивать наших обновленцев с католиками, – сказала Таня, трогательно сжимая на груди руки.

– Почему? – нарочито спокойно удивился Мелик. – В конце концов, суть одна и здесь и там. Церковь пытается найти какие-то формы существования, которые соответствовали бы современному, изменившемуся с тех пор, как впервые было проповедано Евангелие, миру. В этих попытках возможны известные злоупотребления. Но они возможны не только здесь, в Православии, они были и на Западе. История знает их немало.

Гость засмеялся, вовсе не возмущаясь, а радуясь, наоборот, этой внезапной живости русской беседы.

Отец Владимир, распорядившись на кухне, вошел сюда, но сел не на свое место, а на ручку кресла изящного юноши.

Григорий Григорьевич восторженно обернулся к нему:

– О, вы видите?!

– Да, тут серьезные спорщики, – захохотал священник.

Таня, которой передалось сейчас же это радостное, восторженное состояние, проникаясь любовью к этому милому, немного наивному человеку и не желая больше сдерживать себя, сказала:

– А ведь мы даже не знаем, откуда вы. Я, по крайней мере, не знаю.

– О, Григорий Григорьевич побывал, наверно, всюду! – снова развеселился отец Владимир.

– Да, я много бывал всюду, – подтвердил Григорий Григорьевич, но скорее печально, чем весело. – Я жил в Германии, Франции, Англия. Я воевал в Африка. Потом я жил в Америка и Америка Латин. Потом Испань. Сейчас я живу в Испань.

– Замечательно, черт возьми, – воскликнул Вирхов, тоже поддаваясь тому же блаженному настроению, что и Таня, хотя сам Григорий Григорьевич был теперь несколько мрачен.

При слове «черт» отец Владимир незаметно перекрестился. Юноша с редкой бородкой показался в это время из-за портьеры, улыбаясь и блестя глазами, и дал знак, что все готово. Легко поднявшись, отец Владимир пригласил их:

– Ну что ж, пойдемте откушаем чаю.

Пропуская остальных, Вирхов и Мелик на мгновение задержались в проходе, и Вирхов тихо спросил:

– Так что? Кто это? Что все это значит?

– Только тихо, – предупредил Мелик. – Это какой-то большой человек. – Он покрутил неопределенно пальцами. – Только тихо, – повторил он, – я тебе скажу, но ты сам понимаешь: никому ни намека.

– Ну разумеется.

– И даже этим не показывай, что знаешь.

– Да.

– Гм… Ну, словом, он, скорей всего, из ордена…

– Из ордена? Из какого?

Вирхову показалось, что Мелик немного смутился.

– Не знаю, – с неудовольствием сказал тот. – Не знаю, точно ли он в ордене. Этого никто, кроме его начальства, я думаю, не знает. Но, во всяком случае, какие-то связи у него есть.

– Здорово, – восхитился Вирхов.

– Но ты молчи. Ни слова. Понятно?

– Да, конечно.

Перешли в маленькую кухню, помещавшуюся тут же, за стеной; большая, должно быть, была внизу. Здесь стояли газовая плита на две конфорки, немецкий кухонный гарнитур, беленькие шкафчики, маленькие разноцветные табуретки и столик на жиденьких ножках. В углу висели две иконки и на стене распятие.

– Ну что ж, прочитаем молитву, – энергично сказал отец Владимир, немедленно принимаясь читать.

Все повернулись к иконам. «Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении…» – читал священник. Григорий Григорьевич из уважения к собравшимся крестился как православный.

Уселись. Закуска не была обильной: бутерброды с сыром, печенье. Вина не дали по случаю поста.

– Ну так о чем же вы тут успели завести диспут? – спросил отец Владимир.

– Трудно определить сразу, – сказала Таня, все еще не остывшая от своего восторга. – Пожалуй, что о Церкви в современном мире.

– Вот как? Значит, быка за рога! – громогласно захохотал отец Владимир. – Ну что же. У Церкви и в современном мире, как и раньше, одна задача – свидетельствовать вечное и нетленное Слово Божие… Его, безусловно, можно свидетельствовать по-разному, но суть всегда одна.

– Да, – согласился Мелик, видно, тоже увлекшись и забыв о том, что хотел быть сегодня сдержан и почтителен, – но Церковь двадцатого века должна говорить с человеком двадцатого века, а не третьего и не тринадцатого. С тех пор изменились слова, изменились значения слов. Мы, например, не можем быть абсолютно уверены, что знаем, что понимал Никейский собор под словом homoousious.

– Я предпочел бы говорить, – перебил его отец Владимир, – не «Церковь двадцатого века», а «Церковь в двадцатом веке». Есть христиане двадцатого века, но, строго говоря, нет Церкви двадцатого века, так же как нет и не может быть Евангелия двадцатого века. Церковь, подобно Евангелию, одна и едина, идет через все века. Хотя, безусловно, язык, культовые формы и формы церковной жизни могут изменяться и изменяются очень сильно. Как сказал Папа Иоанн XXIII, «субстанция, сущность христианского учения, содержащаяся в Символе Веры, – это одно, а ее формулировка – это совершенно другое».

– Так вот, речь и идет о том, чтобы соотнести с данной нам в Откровении истиной, – сказал Мелик чуть нервно, – о которой мы как христиане знаем, что она вечна, абсолютна и окончательна, соотнести с этой истиной существенно неполные, относительные и изменчивые представления мира, где мы живем. Это чрезвычайно трудная задача. И я полагаю, что она гораздо трудней на самом деле, чем думают даже многие из тех, кто, казалось бы, серьезно глядит на вещи, – прибавил он, не удержавшись.

Вирхов понял, что это, по всей вероятности, был их старый спор.

– О, это очень интересно, – сказал Григорий Григорьевич. – Я ошень внимательно вас слушай. Мне хочется слушать, что говорят об этом у вас… Я сам много думал, как проповедовать Gospel… Евангелие теперь, молодым людьям, которые не верят в Бога. Не только молодым людьям. Мне интерьесно, что об этом думайте вы, – тщательно, по слогам произнес он.

Мелик, однако, уже дал волю раздражению (Вирхов подумал, что последние дни он был вообще несдержан, что-то постоянно выводило его из равновесия) и опять слишком резко сказал, к неудовольствию отца Владимира:

– Прежде всего нужно полностью дать себе отчет, что современный мир стал по преимуществу атеистичным. Нужно понять это, понять, почему это так.

Священник и Таня с некоторым сожалением смотрели на него.

– Да, мы должны это понять, – угрюмо повторил Мелик.

– Мир сей во зле лежит! – бойко вставил юноша с редкой бороденкой.

Все засмеялись. Прихлебывая чай из стакана в большом серебряном подстаканнике (у остальных были чашки), отец Владимир возразил:

– Нет, мы, христиане, не можем так запросто отдать этот мир врагу человеческому. Этот мир, он также и Божий мир. «И увидел Бог, что это хорошо».

– И кроме того, мы не можем не думать об участии Промысла в наших земных делах, – тихо, потупясь, прошептала Таня. – Это порою трудно себе представить, особенно человеку неверующему… Но если веришь…

– Бог хотел, чтобы человечьек увидьел все, – сказал Григорий Григорьевич наставительно. – Это есть Провиданс, Промысл Божий. Все увидьел и… approbation… Как это по-русски?

– Испытал бы себя, вы, наверно, хотите сказать? – с выражением крайнего испуга спросила Таня.

– О да. Испытал бы себья. To the task of developing his human potential. Я буду говорить английский, если не знай русский слов.

– Чтобы он полностью развил бы свои человеческие возможности. Чтобы он выявил себя. Это очень верно, – одобрил отец Владимир.

– О да, да.

– Но если так, если Богу, как вы говорите, желательно, – начал Мелик, – лишь выявление само по себе, безотносительно к понятию добра и зла, то, следовательно, мы должны будем считать теологически оправданными, должны будем с богословской точки зрения признать очень многие вещи, случившиеся в истории. Что вы думаете, например, о социализме?

– О, социализм это не плохо! Мы в Европе думаем о социализм! – воскликнул Григорий Григорьевич. Весь сияя, он повернулся к отцу Владимиру. – О, я знай, я много спорил в Университет со студенты. Я говорил: у нас тоже есть плохие…

– Стороны, – подсказал тот.

– Да, стороны. Вы не увидели того, что увидели мы. Это есть абcолютизация.

– Ну хорошо, это отдельный вопрос, мы еще поговорим об этом, – спохватился Мелик, боясь, что спор уйдет на эту бесплодную почву. – Здесь ведь можно спросить и иначе… – Он убедился, что Григорий Григорьевич слушает его, и продолжал: – Ведь, выявляя себя, как вы говорите, свои возможности, до конца, современный человек становится в наши дни уже не только социалистом, но и атеистом. Вы считаете, что социализм совместим с христианством… Не будем сейчас об этом спорить. Возможно. Наш опыт в этом отношении, к сожалению, слишком своеобразен. Меня лично очень интересует эта тема, и я хотел бы как-нибудь поговорить с вами об этом. Но сейчас вернемся к тому, что, выявляя себя, современный человек часто, увы, проходит через атеизм. Этого отрицать нельзя.

– Да, нельзя. – Григорий Григорьевич весь подобрался, загораясь волнением честолюбца и от волнения начиная говорить все хуже: – Человьек не вьерит больше, что Бог сушчествует. Человьек потерьял осчущений Его живой присутствий. Я думай, что это есть ошень карашо. Человьек боялся Бога. Но был прьикован к Ньему. Он жил в страхе перьед Тайна, раскрыть который не мог! Он жил в страхе перед трансценденций, перьед nihil, о да, перед ничшто. Теперь, на протяжений веков, человьек убедился, что Бог ушел из этого мир, оставил его.

– Что в некотором смысле Бога нет? – заметил Мелик.

– О да. И человьек может возрадоваться, что избавлен от… необходимость иметь трансцендентный оснований. Избавлен от… from any kind of awesome mystery. ( – От любого рода устрашающей мистерии, – вся трепеща, однако буквально, перевела Таня.) – О да. От любви… ultimate norme. Да, оконшательный норма поведьений. Вообсше от что-то запределный. Человьек находит себья теперь свободный от Бога для полнота жизни и энергии во времени и пространстве, в мире! Мы можем радоваться и творить в этот мир, в этот плоть! Трансцендентный бытие угнетает человьека. Только без него мы обретаем свобода. Всевышний Бог видьел это и в акте своей неизречьенный любовь к грешный человьек, чтобы достигайт оконшательный примирьений, Он избрал этот дорога и уничштожил себя сам.

Все невольно затаили дыхание, поражаясь этой прыткости западноевропейского ума, так легко обнажающего самые корни вещей.

– Бог умер, – продолжал между тем Григорий Григорьевич. – Вот последний и оконшательный истина нашего днья. Он умер, убил себя во Иезус Кристос. Иезус Кристос был воплотьившийся Бог. В нем Бог, трансцендентный и всемогусший Господь, истошник и основаньий бытия, приньял образ раб, стал человъек, и распьят, и умер. …Здьесь… весь мосшь, заключенный прьеждье в бытии за пределы наш мир, …is released into the world, – сказал он, не найдя, как это будет по-русски.

Таня сидела, прижав руки к груди, вздрагивала, когда Григорий Григорьевич делал слишком резкие ударения, и не сразу нашла нужное слово.

– Неважно, – сказал отец Владимир. – Переводите: внесена в этот мир.

– О да, – кивнул Григорий Григорьевич. – В этот мир. Куда Бог вошел через Иезус Кристос. Трансцендентный царство теперь пуст. Это сдвигает наш интерес с запред’елный Бог к человьек. Избавляй нас от тяжелый страх. Это есть искупительный событий.

– И в этом заключается провиденциальность. Промысел Божий. – Таня попыталась принять тот же вид, что был у отца Владимира.

– О да.

– А как же Армагеддон?

– О, вы имеете в виду сражений перед Страшный суд? – уточнил тот. – Я думаю, человьек сам себье есть этот посльедний сражений!

– Но ведь это ужасно – так думать! – вскрикнула Таня, порывисто оборачиваясь за помощью к отцу Владимиру. – Мы же не можем так думать, мы же молимся, чувствуем живое присутствие Бога.

– Ну, ведь это же в символическом смысле, – успокоительно и со смешком возразил отец Владимир. – Я думаю, что в символическом смысле это верно.

– Ах, в символическом, – смутилась Таня. (Вирхов глядел на нее со все большим удивлением.) – Тогда, конечно, это верно. Если так, то это давно известно, – сказала она, еще немного ежась. – И Беллармин, и другие в XVI веке уже писали об этом.

Отец Владимир уже совсем весело взмахнул рукой:

– Вот видите, какие у нас тут знатоки.

– Конечно, – сказала Таня, рдея от похвалы и воодушевляясь. – В XVI веке, когда начался хаос Возрождения, после того как в Средние века был уже достигнут, казалось, идеал христианской жизни, они должны были объяснить себе, почему то, что представлялось им таким прочным и совершенным, вдруг оказалось ненужным Богу и рухнуло. Они действительно объясняли себе это похоже. Они считали, что Бог хочет дальнейшего развития человека, и опыт Средних веков недостаточен, чтобы раскрыть человека в его полноте.

– О да, да, – закивал Григорий Григорьевич. – Вы читайте это? Это удивительно. У нас совсем никто это не читайт. Скажитье, как ваше имя. Я не услышал в первый раз.

– Таня, Татьяна Манн.

– О-о, – протянул он с несколько непонятным выражением, будто что-то припоминая. На его лице отразилось было удивление, брови кустиками полезли наверх, но он взял себя в руки и спросил, будто бы восхищаясь уже только ее интересом к Беллармину:

– Я сам недавно читал о Беллармин… и о другие, о Молине… вы знайте? – (Она кивнула.) – Я читал о них книга père Michel… о, я забыл фамилий. Проклятый памьять. Я бы хотьел говорил с вами об этом еще… Не сейчас, сейчас мне надо скоро уходить. Я хотел бы еще увидьеть вас однажды.

– Да, конечно, конечно, – вспыхнула Таня. – Мы сейчас поедем вместе домой, и я дам вам свой телефон.

– Мы же собирались в Покровское с вами, – вполголоса сказал Вирхов.

– Нет, нет, я не еду в Покровское, я не могу, – быстро ответила она, уклоняясь от взгляда и снова обращаясь к Григорию Григорьевичу. – К сожалению, в Москве нет ни одной книги Беллармина, нигде в библиотеках, по-моему, нет.

– Я вам буду присылать, – обрадовался Григорий Григорьевич. – Я напишу сейчас, когда я еще в Москве, чтобы мне прислали.

– Спасибо, спасибо, – растроганно благодарила Таня.

Григорий Григорьевич между тем вынул хорошенькую черненькую записную книжку с золотым карандашиком и, полистав ее (она была с дневником), сообщил, что позвонит в пятницу с утра.

* * *

Они посидели еще немного; разговор пошел о чем-то незначительном: отец Владимир и светский юноша рассказывали о книгах, которые им удалось найти за последние недели, но Вирхов внимательно и с удовольствием слушал, стараясь запомнить новые для него имена и названия ученых трудов по религиозной философии и истории. По Таниным замечаниям тоже то и дело обнаруживалось, что и она прекрасно знает и даже читала многое из того, о чем сам отец Владимир иногда только слышал, но не мог достать. Вирхов торжествовал, покоряясь очарованию филологической мудрости, перед которой вообще всегда благоговел, совсем не владея ею.

В глубине души ему только было неудобно, что он совсем не беспокоится, умер на самом деле Бог или нет, – ему просто было приятно сейчас вдруг так запросто присутствовать здесь, быть в том кругу, куда он, в сущности, всегда мечтал войти, оказаться достойным наконец приобщиться той культуре, которой ему всегда так недоставало. Он представил себе, как сблизится с этими людьми, с этой средой, узнает то, что знают они, и был горд собой, повторяя себе, что заслужил, выстрадал это всегдашней своей готовностью признать собственное несовершенство, всегдашним недовольством собой, стремлением, насколько в его силах, это несовершенство избыть. Особенно понравился ему светский юноша: молодой человек, несомненно, не был заурядным снобом, он именно хотел, как и сам Вирхов, быть европейцем, хотел вырваться с обычного уровня поведения, держать себя так, как должен был держать себя воспитанный русский человек прежде; так, как если бы (…).

Между тем гости стали собираться. Уже в прихожей Вирхов снова спросил, поедет ли Таня в Покровское, как было договорено.

– Нет, нет, – сказала она. – К сожалению, уже поздно. Уже смеркается. Мне надо домой. Меня ждет мой ребенок. Мама сейчас там. Нет, нет, очень поздно.

– Так, может быть, мне проводить вас? – предложил он, боковым зрением улавливая гримасу, перекосившую лицо Мелика.

Она взглянула в ту сторону тоже.

– Нет, нет, – тихо ответила она. – Смотрите, сколько народу. Я прекрасно доеду. В следующий раз. Позвоните мне завтра.

Мелик стал прощаться с отцом Владимиром и своими молодыми людьми. Григорий Григорьевич, чувствуя какое-то напряжение в воздухе, но не относя его к себе (возможно, он предполагал, что из-за недостаточного знания языка упустил что-то сказанное слишком быстро), только оглядывал всех своими голубыми глазами и вскидывал брови.

Окончательно распростились уже на улице. Молодые люди, Григорий Григорьевич и Таня свернули за угол, к остановке автобуса. Вирхов видел, как Таня последний раз быстро оглянулась и помахала им рукой. Он был раздражен, но махнул рукой тоже.