Текст книги "Красные зерна"

Только небольшой жизненный опыт девушки говорил: не все так просто, как говорила мать. Почему ее не захотел Мартинес Торо? Почему Роберто Осориос хотел доктора Исабель, а не Веронику, хотя она моложе и красивей?

В простой крестьянской среде, хоть и воспитанной на строгих католических традициях, все естественные побуждения были наружу. Вероника не раз и не два была свидетелем супружеских актов отца и матери. Но это было понятно и естественно: муж и жена делают себе детей, будущих работников, а ей – братиков и сестренок. Их станет много, как об этом мечтал отец.

Не знала она главного: что при этом чувствует отец, а главное, нравится ли это матери? Такого вопроса для Вероники никогда не существовало. Ей лишь рассказывали, что близкие движения мужчины и женщины приносят сильнейшее наслаждение, которое сравнить нельзя ни с чем. Она мечтала заняться этим с Мартинесом Торо, но, когда сейчас поняла, что может оказаться в объятиях омерзительного Кролика, ее охватил ужас.

И полное бессилие.

Ей, раненной пулей, отныне было небезразлично любое оружие, оно перестало быть красивой романтической игрушкой, а кроваво отметило у нее на теле свое вполне определенное назначение – убивать или делать больно, очень больно. Она боялась того огромного револьвера, который маячил на ковбойском поясе Исидоро. Она не хотела испытывать его действие на своем еще не зажившем теле. У необстрелянного бойца нет страха ранения. У того, кого пуля настигла хоть раз, этот страх поселяется до конца жизни.

Но отчаяние жертвы иногда делает чудеса.

Сама не понимая, что делает, Вероника встала, расстегнула пуговицы куртки, и блудливый взор старого педофила, скользнув по упруго стоячей груди с коричневыми сосками, уперся в окровавленные бинты на ее смуглом животе.

Вряд ли крестьянин Исидоро боялся крови.

Но все его возбуждение самца враз куда-то отлетело, оставив после себя горечь ребенка, у которого грубо вырвали из рук любимую игрушку.

Он сник, скукожился, засопел.

Помолчав, выдавил из себя:

– Тебе некуда идти. Я предлагаю, как хотел твой отец, жить у меня. Я буду тебя защищать. У контрас везде глаза и уши. Даже я по твоей одежде понял, что ты была в военном госпитале. Придут контрас и спросят: за какие заслуги лечили тебя сандинисты? Знай, ответа у тебя нет. Поэтому контрас тебя убьют или угонят в Гондурас. Ты знаешь, как там обращаются с такими, как ты?

Исидоро тяжело встал.

– Трясешься? Запахнись и пойди нарви бананов с моих деревьев. Рви и думай, где тебе будет лучше.

Ночной воздух, земля и небо наполнились пронзительными, все поглотившими звуками цикад. Сотни тысяч чичарра – насекомых величиной с мизинец, казалось, атаковали всю планету, решив измотать людей бесконечностью своих изматывающих трелей.

Молчун, изловчившись, сбил летящую чичарра ладонью, подобрал с земли прозрачнокрылое сущес-тво, стал его разглядывать. Определить источник звука оказалось не так просто. Сначала Молчун решил, что это крылья «играют», цепляясь друг за друга. Он взял чичарру за крылья, свел их и сжал пальцами. Звук не прервался, а стал чуть глуше. Существо скребло лапками по загрубевшей ладони Молчуна, сотрясалось изнутри, замолкало лишь на секунду и с новой силой заводило свою песню. У чичарры зеленоватое, лакированное брюшко, оно похоже на давно выпущенную пулю. Молчун разжал пальцы, и «поющая пуля» неслышно упала на землю. Молчун присел на корточки и растопыренной ладонью провел над землей, касаясь кончиков травинок, верхушек теплых камней, скрученных в трубочку листьев. И сумасшедшее стрекотание чичарры, и пойманное ладонью тепло, исходящие из земли невидимые лучи были верной приметой близкого ливня.

«Если ему прикажет Сам[9]9
  Сам – так гвардейцы звали никарагуанского диктатора Сомосу.


[Закрыть], ливень фонтаном хлынет с земли в небо», – любил повторять Сопилотэ. Он говорил это многозначительно. Хмурил при этом брови и всем своим обликом в этот момент давал понять: он, Сопилотэ, и никто другой в этом лагере был когда-то близок к диктатору всех никарагуанцев. «Сомосы нет, он и могильным червям теперь не нужен, – мелькнула у Молчуна неожиданная мысль, – а дождь и без его команды начался».

Кто дождю прикажет? Тот, кто переставляет тучи? Тот, кто все видит и знает, – так говорили в костеле, куда приводил Молчуна отец.

«Если Он все видит и все знает, – мысль, родившаяся и совсем маленькая, казалось, петляла среди лиан и пальм, как ребенок, – значит, Он и Молчуна видит. И это Ему надо, чтобы он, Молчун, стоял сейчас в ночном карауле у сарая и зорко стерег пленных учителей?»

Нехожеными тропками шли мысли Молчуна, то пугая, то цепляя за какую-то большую ссадину. Прячась от дождя, Молчун зашел под навес у сарая и здесь, смахнув дождинки с лица, понял: внутри у него все спокойно, когда не надо думать. Когда не задаешь себе вопросов: зачем я здесь или что будет с учителями? Пусть глупые чичара летят и трезвонят о приближающемся дожде. Двинул ладонью, и нет зеленобрюхой. Пусть дождь выполняет чье-то повеление. Сухая земля всосет его – и нет дождя. А он, Молчун, останется. Потому что он нужен Сопилотэ. Иначе зачем ему дали и винтовку, и куртку, и вот сейчас на целую ночь сухих тортильяс – кукурузных лепешек?

В темноте, сквозь шум дождя, слышались всплески на реке. В дожди река выходила из берегов, покрывалась пенистыми воронками и сметала все, что было на пути. Несколько дней назад Молчун видел, как в ливень река тащила на своей спине сломанные деревья, раздувшегося мертвого вола, сорванную крышу крестьянского дома. Не удержались деревья на берегу – теперь река тащит их на гибель. А Молчуну есть за кого держаться. Сопилотэ кого хочешь на семь мерок под землю зароет.

Дождь, нашумев, взбаламутив болото в низине, ослабевший, уносился к океану. С широких пальмовых листьев, звеня, падали капли. Движок переносной электростанции смолк, и в наступившей тишине часовой слышал собственное дыхание и хруст песка под тяжелыми ботинками. Он шагал вдоль сарая и громкими шагами давал понять пленникам, что часовой не дремлет и готов без страха встретить любого врага.

Густой кустарник у сарая качнулся, треснула ветка. Часовой вздрогнул и, прижавшись спиной к дощатой стене барака, вскинул винтовку. Холодок предательски проскочил на мокрую от дождя спину и застыл на плечах. Круглая тень скользнула по деревьям, чавкнула и замерла. У лужи, в которой плавало, величиной с монету, отражение луны, тень обрела хвост и голову.

Теперь Молчун мог разглядеть собаку. Она приближалась к часовому, шла по теплым лужам, припадая на переднюю лапу. Молчун, раздосадованный своим недавним страхом, действовал теперь, как учил Сопилотэ. Приклад винтовки с силой прижат к плечу, мушка поймала лобастую голову пса, палец удобно лег на курок.

– Не стреляй, – услышал он тихий твердый голос из сарая.

Мышцы на спине часового свело от напряжения. Кто из учителей говорил? Тот, с изъеденным москитами лицом? Или босоногий, на котором праздничная белая рубаха висела клочьями?

Сопилотэ приказал в разговор с пленными не вступать. «А если учителя вздумают болтать, – учил Сопилотэ, – стрельни разок в воздух. Не угомонятся – бей через стенку очередями».

– Заткнись! – с деланным хрипом, чтобы не выдать своего волнения, крикнул Молчун. Он вскинул винтовку над головой и для убедительности добавил:

– Во, видели?! Всех перебью!

В сарае послышались шаги, приглушенный шепот.

Пес остановился у дверей сарая и завилял хвостом. Наступившей тишине Молчун обрадовался. «Видно, поняли пленники, что со мной не пошутишь, – подбадривал он себя и перекинул винтовку в левую руку. Правую он машинально сунул в карман и достал кусок кукурузной лепешки. И сам еще не понимая, почему он это делает, протянул кусок собаке. Пес, не жуя, заглотнул угощение и болезненно потянулся. Впалое брюхо, драные бока… Молчун несильно пнул грязную собаку в бок и, приосанившись, направился вдоль сарая. Пес не обиделся, не убежал. Он плелся за человеком и, неловко ступив на больную лапу, тихо взвизгнул, а потом заскулил протяжно и тонко.

Этот собачий лай Молчун узнал бы из сотен других.

Плач был из того мира, где стояло на солнечной поляне ранчо отца, где за Молчуном с радостным визгом гонялся веселый пес Чичо.

Молчун тер глаза кулаком, читая молитву, и не верил себе: грязный пес – это его Чичо.

Неужели пес шел по следу? Полз среди лиан и пробирался болотом, плыл через реку и сражался с хищниками. «Чичо, мой Чичо!» Пес великодушно не помнил обиды. Он ткнулся мокрым носом в руку и устало растянулся у ног хозяина. Он честно сделал свое собачье дело, нашел того, кого любил и кому служил.

Напевным полушепотом в сарае читали стихи. Молчун хотел крикнуть, чтобы замолчали, но голос, сказавший ему «не стреляй», теперь вплетался в ночной шелест листьев, журчание реки. Молчун передумал и слушал теперь, притаясь.

 
Вол детства моего – от пота он дымится,
Вол Никарагуа, где солнце из огня
И в небе тропиков гармония струится
 

– доносился из-за досок тот же тихий, спокойный голос.

У входа в сарай стоял мягкий стул с резной спинкой. Его приказал принести Сопилотэ. Он слыл большим выдумщиком. Часовому категорически запрещалось садиться на стул. Тебя могут не сменить на посту четыре часа, шесть часов. Но только ослушайся приказа – расстреляют в назидание другим. «Эта выдумка, – хвастался Сопилотэ, – тоже воспитывает характер у наших тигров.

На стул Молчун старался не смотреть. А тут сам не заметил, как подошел к нему и сел. Винтовку он зажал коленями. Чичо залез под стул и слушал вместе с хозяином.

 
Ты горлинка лесов, где спорят в шуме дня
И ветер, и топор, и дикий бык, и птица, —
Я вас приветствую: вы – это жизнь моя.[10]10
  Стихи Рубена Дарио – выдающегося национального поэта Никарагуа.


[Закрыть]
 

Голос был мужским, но Молчуну показалось, что слова льются с той же интонацией, что и в песне сестры Вероники.

Когда это было, тормошил память Молчун, когда? В лесу у реки? На ранчо? На ярмарке? Ну да, в маленьком городке, на ярмарке. Молчун вспомнил груды мокрых бананов, запахи подгнивших плодов земляничного дерева и прогорклого сыра. Он, Молчун, сидит рядом с сестрой и держит щенка, маленького Чичо. Тот тычется мокрым носом Молчуну в руку и лижет ее шершавым языком. А сестра шепчет в ухо завораживающие ласковые слова: «Ты горлинка лесов…»

4. УРОКИ

Ночь Вероника продремала, сидя у очага.

Отгоняя наседавший сон, она подкладывала в огонь сухих веток. Исидоро утратил свой половой напор от одного вида забинтованной раны и, безобразно раскрыв рот, громко храпел в гамаке отца. Шляпа с него свалилась и едва не закатилась в огонь.

Под утро сонливое утомление неодолимо окутало Веронику. Когда она в тревоге подхватилась, Кролика не было. На земле рядом с потухшим очагом валялись три печеных холодных банана, недоеденные престарелым мачо.

От одной мысли, что Кролик мог, ухмыляясь, разглядывать ее спящей, сердце Вероники гулко ухало, как будто кто-то изнутри колотил по нему палкой.

Прочь из пустого дома! Туда, в долину, где наверняка остались люди.

Глазами, слухом, всем существом она искала человека, которому можно было бы обрадоваться, спросить об отце, брате.

Но молчали пустые окна и темные дверные проемы.

Молчала красная земля, привыкшая здесь к копытам домашних животных, к клювам птиц, к ногам лошадей и крестьянским рукам, слезам и поту. И был беззвучен воздух, еще недавно наполненный живым шумом. У подножия каменной гряды, где сочатся сладковатым запахом цветы малинчи, было, как говорил отец, царство теней. В голубом гробу унесли туда мать. Там, под маленькими холмиками, ждали своего воскрешения, так говорил священник, дети деревни, умершие от болезней и голода. Веронике чудилось, что царство теней, как масляное пятно на рубашке, росло и росло. А сама она, Вероника, тоже уже не живет.

Чей это сгоревший дотла дом? Да, здесь жила одинокая больная тетушка Алисия. Видно, и для нее нашлось место в чьей-то фуре. Сгорела хижина. Торопилась тетушка уехать, не успела собрать свой скарб.

У края фасолевого поля росло одинокое апельсиновое дерево. Оно служило границей, отделяющей землю дона Альвареса от земель крестьянского кооператива. Под деревом Вероника увидела большую круглую яму, успевшую зарасти свежими клочками травы. Яма походила на огромную воронку. В дождевой воде, на самом ее дне, плавал желтым брюхом вверх детеныш крокодила. Широко растопыренные коготки на лапах, приоткрытая с острыми зубами пасть. Следы на сыпучих склонах ямы подсказали, как долго он боролся за жизнь.

Размышления Вероники прервал звонкий петушиный крик.

И знакомая красная лохматая рубаха завертелась вокруг девочки. Увидев Пинто[11]11
  Пинто – золотисто-красный петух с белыми пятнами (исп.).


[Закрыть]^, Вероника тут же сбросила с себя тяжесть мертвящей боли, пустоты, обиды. Нужно же было, наконец, сегодня убедиться, что небо, солнце и сельва на месте, что дышать – это прекрасно, и не все люди убиты, не все ушли.

А Пинто все кружил и кружил, распаляясь в своем петушином танце.

Вряд ли кто-нибудь в деревне задумывался, кто виноват в слабоумии этого парня. Несчастные родители? Злые люди, что опоили его каким-нибудь убивающим душу зельем? Или бедность виновата, что погублена его голова, – голод, вечные болезни, один врач на всю округу?

Пинто был совсем не похож на латиноамериканца – длинный, тонкий, с развивающимися белыми волосами и широкой мягкой бородкой. Никто не знал, откуда он появился в долине. Пинто не помнил своего имени, не знал, сколько ему лет. Когда к нему обращались, он виновато пожимал плечами и улыбался, как человек, у которого помимо его воли просят прощения. Пинто жил под навесом, где когда-то держал коров разорившийся вакеро[12]12
  Вакеро – пастух.


[Закрыть]^. Он всегда ходил в одной красной рубахе. Сквозь дыры в штанах были видны сильно жилистые ноги.

Женщины при виде Пинто краснели, мужчины избегали его. И только дети, завидев, кричали: «Пинто, покажи петуха!» И Пинто показывал, кудахтал, руками изображал крылья, пригибался до земли, показывая, как дерутся петухи.

Разум ему заменяла доброта.

Он и сейчас чувствовал, как нужен этой знакомой девочке его петушиный танец. Он без устали кружился вокруг Вероники, пока не увидел, как уходит из ее глаз холодная остекленелость и возвращается теплый, глубокий огонь.

Тогда Пинто упал на землю и, лежа на земле, пропел:

– У Кролика уши длинные, да зубы волчьи. – Дышал он при этом глубоко, взахлеб.

Пинто часто приходил на ранчо дона Альвареса. С Сесаром они мастерили ловушки для ловли обезьян, которых Пинто потом таскал на базар в Сан-Рафаэль. Возвращался он с подарками для детей. «Ты хоть бы штаны себе купил», – говорили ему. «Ничего, – смущенно прятал глаза беловолосый Пинто, – я и так проживу. – Но, испугавшись, торопливо добавлял: – ведь вы не прогоните меня».

Его доброта отогревала крестьянских детей, обделенных родительским теплом. До детей ли, когда крестьянское хозяйство, если не хочешь умереть с голоду, забирало все силы без остатка. Пинто не обижали, но и к одному какому-то дому не приваживали. Добрый, безобидный, он был любим всеми детьми деревни, но не был нужен никому из взрослых.

Пинто мотал головой, пытался веселить Веронику и корчил смешные рожи.

– Пинто, Кролик, Вероника, – повторял он, загибая пальцы.

Выходит, их теперь в долине трое – дочь дона Альвареса, блаженный Пинто и своя власть – Кролик в военном костюме и со смитом-вессоном.

Вероника села рядом с лежащим на спине Пинто. Она знала: он устал и теперь будет долго молчать.

Над долиной, зажатой горами, поросшими тропическим лесом, бушевал огонь солнца. Пинто закрыл глаза и умиротворенно засопел. А Веронике нужно спросить у него об отце, о брате Сесаре. А может, в деревне остался еще кто-то? Вероника обводила взглядом дома. Поля крестьян начинались прямо от порога. Каждый клочок земли имел здесь особую ценность. Их небольшое фасолевое поле зарастало сорной травой. Поле кооператива – ухоженное, но и оно, если ему не помогут люди, скоро зарастет. Вряд ли семья Кролика сможет сама все это обработать. А Вероника? Нет, не согнется спина ее над чужой землей. Она не знает, что такое подневольный труд, и знать не хочет. Семь лет ей было, когда после революции из этих мест бежал землевладелец. Дон Альварес в тот день уговорил крестьян поделить между собой его землю. Еще не был новым правительством принят декрет об аграрной реформе. Еще не собирались печатать титулы, разрешающие крестьянам владеть землей, а они уже сеяли, пололи, радовались свободному труду на своей земле.

– Пинто, – стала тормошить его Вероника, – Пинто, где мой отец? Где брат?

Пинто неожиданно проворно подполз на четвереньках к апельсиновому дереву. Держась за ствол, встал да так тряхнул самую толстую ветку, что откуда-то из зеленой глуши выпал поздний красноватый апельсин.

Пинто показал на яму под деревом и, широко всплеснув руками, изобразил взрыв. И тут он упал навзничь, закрыл глаза и стал выдавливать на лицо сок апельсина. Мутноватые желтые капли падали на лоб, глаза, застревали в пушистой бородке.

Веронике стало страшно.

– Кто?

Пинто прикрыл рот ладонью и чуть слышно шепнул:

– Отец. Твой отец.

– А Сесар? Брат мой – понимаешь?..

Пинто показал в сторону серой реки и пожал плечами.

– Угнали!

– Живой! – вырвалось у Вероники. Она трясла Пинто за руку. – Он живой? Что он тебе говорил?

И замолчала.

– Не молчи! Разговаривай! – Пинто осторожно погладил девочку по голове.

Не заговорила Вероника.

В далеком уголке сознания мелькнул румяный малыш на руках Святой Девы Марии; широко открыв рот, храпел пьяный Кролик, и среди этой сумятицы полился голос мамы. Потом зарокотали проклятия отца на обрушившийся ливень, на диких свиней, вытоптавших кукурузные побеги, ругательства на червей, что завелись в ушах коров. Веронике передался невнятный голос брата Сесара, часто говорившего во сне. Все, кто последние сто лет носил фамилию Альварес, заговорили вдруг, запричитали голосом Вероники – последней девочки в роду. Они молили небо не дать и ей умереть, уберечь ее от погибели.

А Пинто все водил рукой по ее голове, приговаривая: «Хорошо. Хорошо. Душа плачет, значит – живет».

У Пинто, как у доктора Исабель, рука ласковая.

Пинто не мог сказать всего, что хотел.

Он бьет босыми пятками по красной земле. Он трет грязными руками глаза и сует в руку Веронике белый лоскуток.

Вероника приложила его к глазам. Наверное, этот кусочек тонкой белой ткани из той, другой жизни Пинто, о которой в долине никто не знал.

В другой руке Пинто держит смятый, лишенный сока апельсин. Мало слов помнит блаженный:

– Уходи: Кролик!

Да-да, все верно. Идти некуда, но и здесь оставаться нельзя. Никто не защитит ее в сельве от змеи, ягуара или любителя молоденьких девочек Исидоро. Никто не встанет между ней и повстречавшимися грубыми вооруженными мужчинами. И не скажешь: «Не бросай меня, Пинто», – потому что вместо разума и силы у Пинто только доброта.

Пинто, видно, почувствовал, что Вероника подумала о нем, виновато улыбнулся: он – Пинто, и только.

Но ни эта улыбка, ни боль в глазах слабоумного парня Веронику уже больше не трогали. Душа сворачивалась, как воловья шкура на солнце. Жалость к себе – все, чем заболело сейчас сердце.

С апельсинового дерева, кружась, упал высохший лист. Пинто наступил на него босой ногой и смутился, пошел прочь.

Вот и все. Больше никто в этой жизни не сделает для нее ничего хорошего.

На ранчо отца хозяйничала семья дона Исидоро.

Вероника решительно вошла в дом. Никто не посмел встать у нее на пути. И взрослые, и подростки, и дети замолчали, виновато замерли, не глядя на дочь бывшего хозяина ранчо.

Жена Исидоро, седая старуха, кивнула в сторону старого сундука:

– Там ваше тряпье, – сказала она безразлично. – Бери, если нужно, и уходи. Иначе Исидоро наделает тебе малышей.

Крышка кедрового сундука тяжелая и натертая до блеска. Все, что там осталось, – старые брюки брата Сесара, рваное одеяло и майка. Остальное вовремя прибрали к рукам новые хозяева. Вероника громко хлопнула крышкой, вдохнула на прощание родной запах, что волной обдал ее из сундука, – запах детства. Маленькую частицу его она унесет с собой. Остальное останется здесь навсегда, безнадежно заточенным в сундуке, на котором теперь будет располагаться своим необъятным задом жена дона Исидоро.

– Компа, ты спрашиваешь, как я стал бригадистом, как боролся с неграмотностью? Я расскажу – это важно. Мы ведь не знаем, будет ли у нас еще одна ночь и один день. Но сначала я хочу рассказать, как я строил школу. Не один, конечно, а вместе с Сумо – это индеец, мой друг. Учительствовал я в маленькой индейской деревеньке, стоящей на берегу лесной речки. Очень, очень давно поселились здесь индейцы из племени сумос и живут на этой земле по сей день. Одни ушли в город, другие спустились на равнину ближе к плодородным полям, а я учил тех, кто остался, – гордых рыбаков и охотников, крестьян, у которых по маленькому клочку земли, и их детей.

Мигель, так звали маленького учителя-пленника, замолчал. Молчун прислонился к дощатой стене сарая и, рискуя поймать ухом занозу, подслушивал. Ночь выдалась безлунная, и он опять был поставлен стеречь пленников в этом лагере контрас «Сосна-I». Наигравшись фонариком, луч которого легко доставал вершины пальм, часовой сделал несколько кругов у сарая и теперь выполнял вторую часть приказа, полученного от Сопилотэ. Ухо Молчуна скользнуло по доске и, уловив щель, замерло. Он и сам затаил дыхание, боясь пропустить хоть слово. Маленький учитель Мигель рассказывал что-то не очень понятное.

Молчун, крестьянский сын, внук и правнук никарагуанского крестьянина, знал поле, сельву, засеянные поля, урожаи и неурожаи, добро сытости и зло голода. Он знал коров, собак, обезьян, крокодилов и великое множество птиц. Он знал, как получаются дети, как быстро, в течение одного дня, они сгорают от жара и как в тот же день отец ложится на мать и они опять стараются увеличить количество рабочих рук в их хозяйстве.

Молчун, крестьянский сын, не умел ни читать, ни писать.

Он не знал, отчего летают самолеты и ездят автомобили.

Он не подозревал, что тысячи народов говорят на разных языках, существуют науки, которые изучают землю, воду, небо, животных, учат считать и воспроизводить звуки на бумаге с помощью букв. Люди прорвались в космос? Слетали на Луну? Достали до Марса и Венеры? Изобрели атомную бомбу и прикрепили ее к ракете? Молчун не знал, что такое электричество, что бывает телевизор и кино. И это – в последней четверти ХХ века.

А поскольку таких Молчунов были миллионы, Сандинистская власть решила, что сразу после победы – война с неграмотностью. Народ надо вырвать из темноты. И первым делом человек должен уметь читать и писать. Иначе – какой он человек!

Разговоры запертых в сарае учителей были для него малопонятной сказкой: говорят на его родном испанском языке, а понять почти ничего нельзя. И не переспросишь: он здесь подслушивает тайком. А ведь придется все это пересказывать! Как? Попробуй запомнить то, чего не понимаешь!

– Сначала мы вкопали вместе с Сумо бамбуковые столбы. Соединили их по периметру веревками и лианами. Стены, а это были широкие листья пальмы, крепились на веревках, Сумо советовал их менять, как только они начнут подсыхать и потрескивать по ночам. Лазить за листьями на вершину пальмы, как Сумо, я не мог. Вы же знаете, компа, ствол у пальмы, как корявый бетонный городской столб. Я забрался однажды на пальму только до половины и не удержался. Верите ли, до сих пор ладони горят, а с пуза я чуть было не спустил кожу. Сумо меня лечил травами. Сумо – хороший, сильный человек. Несколько лет назад он ушел из своей деревни в Манагуа и стал бойцом революции. В бою его ранили, а после госпиталя дали неделю на отдых – вот он и приехал навестить сестер и братьев. Сумо меня лечил и еще по-доброму посмеивался: кто еще, говорил он, имеет такой дом с пахучими зелеными стенами и крышей!

– Между столбами я натянул гамак. Когда шел дождь, я накрывался целлофановой пленкой. Мама сунула ее в мой рюкзак в последний момент. Брать ее я не хотел, а потом в сельве, вспоминая маму, – мне не стыдно в этом признаться, компаньерос, – плакал. Дождь пробивал зеленую крышу. А я юрк-ну в гамак, замотаюсь в пленку. Холодно, сыро, в животе бурчит.

«Ради чего такие страдания?» – думал Молчун. Они там в городах что – ума лишились, чтобы по доброй воле переться в сельву учить крестьян грамоте?! Что это вообще за люди такие, что им дома не сидится? Что-то не слышно разговоров про деньги. Кто им платит? Кто их кормит? Одними бананами с деревьев сыт не будешь – кукурузной лепешечки ой как хочется. А гайо-пинто! Молчун вспомнил их любимую с отцом фасоль с красным перцем и чуть не поперхнулся слюной.

Маленький учитель-пленник Мигель неожиданно выбил ладонями бойкую дробь, присвистнул и без напряжения, ровно ударяя пальцами по стыкам досок, словно по гитарным струнам, запел незнакомую Молчуну песню. Маленькому учителю помогал упругий, низкий голос. Часовой вспомнил лица пленников и отдал голос, видимо, старшему из учителей, тому, в рваной рубахе. Скорее всего, это он расспрашивал Мигеля, он задавал вопросы «о работе в сельве». Подпевал старший учитель умело. Рядом с ним звонкий голос Мигеля крепчал, как бы густел и не ломался.

«Концерт, как на деревенском фестивале», – усмехнулся Молчун и насторожился, услышав неожиданный скрип, пробившийся сквозь песню. Голоса учителей зазвучали громче. Старший учитель поперхнулся и закашлял.

«Без воды, пересохшим горлом не много напоешь», – хмыкнул Молчун. Он потрепал прибежавшего Чичо за ухо и приложил палец к мокрому носу пса.

«Вот Чичо пошел к реке и напился. И нет для него ни контрас, ни сандинистов. Хорошо жить собакой». Пес ткнулся мордой в ладонь и лег у ноги. Молчун перекатился с боку на бок и слушал теперь правым ухом. Левое ухо, натертое доской, горело.

Маленький учитель перестал стучать пальцами по доскам и говорил теперь, не спотыкаясь. Рассказ, и Молчун мог поклясться в этом, был как картинка. Молчун видел однажды на базаре работу рисовальщика. Сначала был просто белый лист. Человек прикасался к нему кисточками, и появлялись деревья, дома, коровы, люди. Человек хотел и его, Молчуна, перенести на бумагу, но не такой он дурак, Молчун. Только его и видели!

Молчуну, лежащему у сарая среди нескончаемых, заполнивших весь ночной воздух цикад, казалось, что маленький учитель взял его за руку и повел за собой.

Поскрипывали старые доски сарая. Кто-то из учителей чертыхался и смачно сплевывал, а Мигель уводил Молчуна в непонятную, пугающую, но влекущую жизнь.

– На одном плече – гитара, а на другом – карабин. Мы пришли дать клятву, свою, особую. А когда встали перед фотографиями погибших в сельве учителей, слов не стало. Сердце у меня билось у самого горла. На одном снимке была девочка. Она не дожила до своего тринадцатилетия один день. Контрас поймали маленькую учительницу на тропе. Я и сейчас помню ее имя. Хочу, чтобы запомнили его и вы – Каролина Исабель Кастро Ларсе. Каролина шла учить грамоте крестьян далекой деревни. Контрас зарубили ее мачете. Я не боялся контрас ни тогда, ни сейчас, но этот не прожитый Каролиной день сбил с ног меня. Мы стояли у портрета и, клянусь кровью Христа, я никогда так не пел. Нам подпевали все. Песня стала нашей клятвой друзьям, себе, Каролине, Сандино.

Рассказ о легендарном Сандино Молчун слышал когда-то от пастухов. Понял он из сказанного не много. Когда-то был такой генерал Сандино, который сражался с гринго за крестьян. Рассказывают, что эти чертовы гринго везде суют свою лапу, у них самих большая богатая страна, но им все мало. Приперлись и в Никарагуа. Больше двадцати лет топтались здесь, думали прокопать канал, соединяющий два океана. Им не дали. И прогнал их тот самый Сандино. Его так и называли – генерал простых людей. Молчун помнил, как светлели лица пастухов, когда они произносили одно имя Сандино. Он тогда чувствовал сладкое трепетное стремление сделать что-то очень хорошее, такое, чтобы и его имя произносили торжественно, с обожанием.

В какой-то момент Молчуну показалось, что учителя прочли его потаенные давнишние мысли. Они даже что-то сказали о часовом. Молчун огляделся по сторонам, обшарил лучом фонарика ближние и дальние кусты, и незваное волнение исчезло. Человеческий взгляд не фонарь. Он не сможет высветить в голове другого человека тайное. Даже взгляд Сопилотэ.

Вчера, отдавая Молчуну приказ охранять учителей, он сидел на раскладном брезентовом стуле. Ничего подобного Молчун не видел. Он представил ранчо отца и брезентовый стул. Не получалось. На ранчо был большой деревянный стул. После дождя, когда в доме было по колено воды, стул плавал, и к нему иногда «причаливала» ищущая спасения змея. Вода уходила, и стул оставался там, где настигал его отлив.

Брезентовый стул Сопилотэ – решил Молчун – утонул бы.

Сопилотэ сидел на манер гринго, закинув ноги на стол. Его розовые пятки, как два дула, упирались в живот каждому, кто входил в палатку. Сопилотэ потягивал из темной бутылки пиво и смахивал с нее кусочки льда, наставлял: «Убежать сандинисты уже не в силах. Голод и жажда подкосили им ноги. Но ты будешь их стеречь. Все, о чем они говорят, слушай и запоминай. – Сопилотэ сделал большой глоток и, цокнув языком, потянулся. – Утром, когда я проснусь, придешь и все расскажешь. Словечки там всякие умные тебе ни к чему. Мне нужно знать главное: что хотят делать, о чем спорят, кто среди них главный, кто против него? Понял меня, тигренок?»

Мигель, ох уж этот говорливый Мигель! Но помимо воли Молчуна своими словами он превращал его не в ищейку, натеревшую ухо о шершавую доску, а в участника тех удивительных событий. Молчуну виделось, что это не маленький учитель, а он сам идет по горной дороге в дальнюю горную деревушку. На плече гитара и карабин, а в рюкзаке за плечами учителя-бригадиста сетка против москитов. Это такая плотная серая марля. Что еще? Целая коробка таблеток для обеззараживания воды. Зачерпнешь из ручья в кружку воды и туда – черную таблетку. Вода сначала мутная, грязная. А потом получается так, что вся зараза оказывается на дне. Пей, пожалуйста, только вкус не очень. Несли с собой еще гамак и тонкое одеяло. Кусок целлофановой пленки. Но главное – тетради и несколько карандашей. Карандаш, а не винтовка были главным оружием учителя-бригадиста. И еще кусок сухой глины, которым на старом круглом противне он писал буквы и слова.

Школы еще не было. Мигель повесил закопченный противень и начал так. «Посмотрите, товарищи, на дерево гиломате. Его ствол спаян из многих и многих тонких ветвей. Они переплелись и слились. Одну ветку легко перебить мачете. А этот спаянный литой ствол держит могучую крону. Ему не страшны мачете, ураган. Устоит он и под шквальным ветром. Чтобы победить незнание, тьму, нам нужно быть вместе. Посмотрите на ствол гиломате, дерево старше каждого из вас на двести лет. Поверьте ему, поверьте мне!»