Текст книги "Красные зерна"

– Каким же было первое слово, которое ты написал на своей «классной доске»? – Молчун не сомневался: задал старший из учителей.

– Конечно, «Сандино»!

– Что внушал диктатор Сомоса народу? «Каждый сам по себе, каждый сам за себя». Помните американские фильмы, которыми пичкали нас? В них прав всегда тот, кто сильнее, кто первым выстрелит. А Мигель говорил крестьянским детям о новом человеке нашей страны, для которого главное – взаимопомощь, доброта, честность, трудолюбие, любовь к родине.

Молчун отпрянул от доски и недовольно поглядел на Чичо. Он опять завидовал псу. Попробуй все это перескажи Сопилотэ! При одном упоминании имени Сандино у сомосовца белели от злости глаза. «Умных» слов полковник приказал не запоминать. Но как ему сказать, что старшим среди учителей можно считать и этого певца Мигеля? Иначе зачем учитель в рваной рубахе говорил мальчишке такие красивые слова? Однако этот в рванье смелый человек. За эти слова о Сомосе Сопилотэ живо запихнет ствол пистолета ему в ухо. Или заставит это сделать Молчуна.

Часовой поежился от страшной мысли. «Взять да рявкнуть сейчас на них, чтобы замолчали», – Молчун потер ладонью влажный бритый затылок. Он впервые сомневался, что ему выгоднее: рассказать все услышанное Сопилотэ или, пригрозив пленникам винтовкой, заставить их замолчать. Тогда получится, что и рассказывать не о чем.

– Рассказывай, нам всем интересно, – раздался в сарае голос старшего учителя.

– В Манагуа мне подарили керосиновую лампу бригадиста. Когда стемнело, я зажег ее и поставил лампу у ног сидящих под деревом индейцев. Когда видишь глаза людей, для которых поешь, песня сама оживает. Ты только помогаешь ей найти путь к людям. К исходу следующего дня к дереву опять пришли люди. И не только из моей деревни. Они сами просили меня петь и сами, верьте мне, пристукивали в такт песни, пробовали подпевать. Особенно им понравилась песня о мальчишке, который вместе со взрослыми несет по сельве патроны бойцам. Ящик тяжелый, а руки маленькие. Горы большие, а ноги слабые. Впереди идет большой бой, но мальчишка не боится, потому что в маленькой груди бьется большое отважное сердце. Я не замечал, как летели дни. Индейцы тоже учили меня. Теперь я умею плести цветные коврики из волокон агавы. Если бы у нас были огонь и вода, я бы угостил вас маисовым кофе. Вот они, зерна кукурузные, у меня в кармане. Целых двенадцать штук!

Мои ученики исписали все тетрадки и сточили семь карандашей. Восьмой, последний, я подарил девочке. Она была самой маленькой в школе. Подарил карандаш, а мать принесла его обратно. «Нет, – говорит, – такой дорогой предмет мы не возьмем. У нас нет денег заплатить за него». Так и не взяла.

Молчун чуть было не выдал себя смехом. Он зажал рот ладонью и, не сдержавшись, хрюкнул. «Хоть бы в бинокль посмотреть на эту дуру, притащившую карандаш обратно».

– Потом я пошел в город за тетрадями, карандашами и керосином для моей лампы. На тропе далеко за деревней бандиты и схватили меня. Старший у них Кадавэр. Он связал мне руки. Мою лампу бригадист топтал сапогом, пока не сплющил, как консервную банку. А карандаш, восьмой, он у меня остался – не заметили его контрас. Вот он.

– А рана на плече откуда?

– Это Кадавэр, ножом, для острастки.

Молчун судорожно сглотнул, прильнул к щели, но как ни старался, так и не разглядел в темноте сарая глаза маленького учителя.

5. УЛЫБЧИВАЯ СМЕРТЬ

Вероника была самая старшая в семье, и ей меньше других досталось материнской ласки. В ней рано проснулось чувство женщины у очага, которая отвечает за чужую жизнь. Когда у матери появлялись на свет дети, Вероника испытывала тот же страх за новорожденных, что и мать. И в этом страхе она неистово трудилась, оберегая беспомощных братьев и сестер, пока они не дорастали до того, что сами могли найти плод манго или сбить палкой банан. И тогда страх Вероники проходил, сменяясь спокойной заботливостью, а часто и просто равнодушием.

Она редко плакала, когда от малярии или тропической болезни умирал маленький мальчик, так похожий на мать, или вдруг сгорала от высокой температуры девочка, похожая на отца. Широкая тропа на кладбище в долине стала привычной.

И только страх за Сесара не покидал ее никогда. Веронике почему-то казалось, что и болезни, и возможный голод, и пули войны – все это нацелилось именно на Сесара, единственного выжившего брата.

Но сейчас она не думала даже о Сесаре.

Сейчас, чтобы выжить, нужно было любить только себя.

Закусив локон солоноватых волос, она спешила через сельву.

Желтая больничная одежда, туго связанная, висела на плече: в сельве обе руки должны быть свободными. Она была в старой одежде из их семейного сундука.

Вероника изредка поднимала голову и не видела неба. Солнце почти не проникает в сельву, как и звезды. Видно, поэтому зовут ее негра – черной сельвой, зловещей, пугающей.

Дальним Ручьям она не обрадовалась.

Преодолела спуск – и не почувствовала облегчения. Она взбежала на пологий склон горы и не заметила, что дыхание стало чаще и сердце забилось быстрее. Она бежала, забыв о ране, ее гнали в спину Кролик, его отвратная жена, контрас и мертвая коровья голова у отцовского дома.

Вероника не знала, как ее встретят в госпитале. Может, там больше нет людей, которые ее знают; она только чувствовала, что госпиталь – последнее убежище в ее жизни. Ни там, в долине, ни здесь, в сельве, ее жизнь не стоит ничего. А в госпитале, у сандинистов, совсем другие законы. Они спасают от смерти и за это не требуют денег, которых у нее нет.

Но даже самой себе она боялась признаться, что летит туда, где мелькает седой ежик Мартинеса Торо, что теперь там, а не где-то еще ее настоящий дом.

За спиной – страх и смерть.

А что впереди?

Спасение и сахарная горка на пластмассовой тарелке? Или сгоревшие бараки, разбитые воздушным налетом, черные головешки и множество свежих могил на госпитальном кладбище? Она и представить себе не могла, что маленькая пуля в секунду превратит непобедимого командира спецназа Мартинеса Торо в безжизненный труп, по которому будут ползать мухи, а доктор Исабель так же смертна, как отец, и ее так же можно угнать в Гондурас, как Сесара.

Бежать от смерти к жизни значило для нее стремиться к сандинистам, которые казались ей вечными, бессмертными: они всегда были среди этих гор и будут всегда. И дело не в оружии, которое у них в руках. Бессмертие – в их взгляде. Она вернется к ним. Пусть они защитят ее от страха, одиночества и этой смертной тоски.

Веронике было все равно, мелькнет ли вверху хоть раз среди смытой дождями буйной листвы голубой глазок, или небо так и не напомнит о себе. Она даже не заметила, когда лес стал редеть.

Конечно, лучше бы ей было обойти передовые посты батальона, охранявшего госпиталь. И если бы девочка хоть немного постаралась, она бы заметила этих двух бойцов, плохо замаскировавшихся в кустах: наверное, они были городскими жителями. И тогда бы Вероника прошмыгнула мимо, а если б повезло, подошла бы к воротам госпиталя и попросила у часового позвать компаньеру Исабель.

Но девочка шла, не таясь. И поэтому клацнули два затвора, взметнулась в небо между деревьями ракета, резко прозвучали слова:

– Не двигаться! Руки на голову!

Откуда было знать Веронике, что своим побегом из военного госпиталя она устроила тут настоящий переполох? Из-за нее пришлось удваивать посты, организовывать погоню и даже вызывать вертолет. А то, что беглянку настичь так и не удалось, лишь доказывало: она была внедрена контрас – для разведки системы охраны госпиталя и выявления количества раненых. Это были совершенно секретные сведения, которые сандинисты тщательно оберегали от врагов. К тому же реальное пребывание в военном госпитале – отличная легенда для прикрытия дальнейших действий агента.

На этом и кончилось безразличие Вероники ко всей окружающей жизни. Потому что большеглазый мальчишка-сандинист, в одной руке держа наготове автомат, другой стал не спеша обыскивать неизвестную. Вероника была в старых брюках Сесара, которые еле на нее налезли, и в рваной футболке на голое тело. А парень не без удовольствия, но для порядка хмуря брови, на ощупь все пытался определить, не спрятаны ли где у нее пистолет или граната. Нахлынули обида и жалость к самой себе. Но опыт жизни в зоне войны подсказывал – не дергайся. Потому что второй сандинист, постарше, уставился на нее недобрыми внимательными глазами, держа наготове старую мощную винтовку. Вероника знала – попытайся она сейчас хоть как-то протестовать, и дело может кончиться плохо. Поэтому она жалела себя, терпела. Ведь доктор Исабель уже где-то рядом, а эти бойцы и доктор Исабель заодно.

Большеглазый парень обыскивал ее и старался утопить собственную неловкость в быстром потоке слов:

– Ты помнишь, компа Карлос, как у той девчонки, которую мы поленились обыскать, потом оказалась пластиковая мина? И если бы тогда компа Роберто не проявил революционную бдительность, она бы всех нас пустила на воздух. Как твое имя?

Услышав ответ, он обрадовался совсем как ребенок:

– Компа Роберто похвалит меня, да и тебя, Карлос! Когда объявили, что эта птичка Вероника Альварес тайно улетела из госпиталя в неизвестном направлении, мне даже приснилось, что именно я ее и поймаю.

Он снял с плеча Вероники госпитальный халат и бросил его своему товарищу.

– Посмотри, что там, компа Карлос? Там, наверное, оружие или листовки.

Вероника не любила громких резких слов: крестьяне северного департамента Хинотега люди сдержанные и молчаливые.

А к ним уже бежала цепочка солдат в пятнистой маскировочной форме. Один из них, очевидно, командир, на ходу спросил:

– Она? Оружие? Документы?

Большеглазый покачал головой, сглотнув от волнения слюну, как будто он был виноват в том, что у задержанной не оказалось ни того, ни другого.

– Эту – к Роберто! Сельву – прочесать! Вперед! – и вся цепочка вмиг растворилась среди деревьев.

Кто этот грозный Роберто, Вероника знала. Ей очень захотелось, чтобы ее как можно скорее привели к нему. Она расскажет, как она просила доктора Исабель отпустить ее из госпиталя: «Дайте мне отсюда уйти. Мне надо к отцу, к брату. Они без меня пропадут. Мне нечем заплатить за ваши лекарства. Я даже не знаю, сколько стоит эта белая простыня. А этот чужой халат жжет мое тело. Чей это халат, доктор? Я здесь ничего не понимаю. Я не знаю слов, которые вы мне говорите. Вы, наверное, хороший человек. Но отец учил меня подальше держаться от людей, особенно от хороших, правильных. Именно они очень часто оказываются обманщиками и сволочами. Эти трубки, стаканы, железки, стоны, беготня. Я здесь всего боюсь. Я не сплю ночами. Вчера на грузовике привезли гробы и сгрузили прямо под окном. Я плакала и молилась, пока эти гробы не убрали. Скажите этому страшному человеку Сильвестро, пусть заберет свои апельсины – у меня нет ни одной кордобы, чтобы за них заплатить. И пусть больше не стоит под окнами, я боюсь его. У него нос во все лицо и ноздри вперед. Дайте мне уйти, доктор. Отпустите меня домой. Я умру в вашем госпитале».

Но доктор Исабель не отпускала.

Она понимала, что девчонка надумала бежать от нахлынувшей на нее первой любви. Это – страшный груз. Порой человек тащит его всю жизнь – не сбросить! Это – крест. А с креста, как известно, по своей воле не сходят. С него – снимают. Так учил личный опыт Исабель. И, конечно, – священное писание.

Вот и пришлось Веронике бежать. А когда компа Роберто спросит, если в госпитале так плохо, зачем же вернулась – она расскажет ему о Кролике и мертвой коровьей голове. И Роберто поймет, что напрасно у нее искали оружие и взрывчатку.

Веронике приказали сложить руки на голове и вывели из душного полутемного леса.

Вверху раскинулось горячее небо, а босые ноги ступили на раскаленную голую землю. На равнине громоздились выветренные полуразрушенные груды камней и пучками торчал жесткий иссушенный солнцем кустарник.

Сандинист, который шел первым, вывел на широкую шоссейную дорогу. Ноги Вероники ощутили непривычную раскаленную гладь асфальта. Пришлось сойти на пыль обочины, а то было чувство, что шагаешь по стоящей на огне сковородке. Но Веронике было спокойно и весело, потому что это была уже какая-то другая жизнь, где не может быть страшного одиночества и похотливого вонючего Кролика.

Показался автобус, с подножки которого гроздьями свисали пассажиры. Когда автобус проезжал мимо, какой-то парень, рискуя сорваться, отпустил поручень одной рукой и сделал жест – большой палец книзу. Вероника знала, что это обозначает – так требовали смерти. Но она ничуть не обиделась на того парня и не испугалась за свою жизнь. Ни Роберто, ни Исабель не сделают ей ничего плохого – что бы там ни говорили те солдаты, что ее задержали, и как бы ни считал тот парень в автобусе. Она убежала от смерти!

Автобус скрылся за круглым поворотом, но Вероника успела прочитать на его борту: «Матагальпа – Эстели».

Это проехали люди из другой жизни. Наверное, они очень богатые, раз ездят в таких красивых автобусах. Отец рассказывал, что люди в городах всегда смеются, потому что им весело. Там почти никто не работает; может, и рады были что-нибудь поделать, да работы на всех не хватает. Вот и развлекаются, много едят и пьют. Все веселые, как тот парень, что только что так весело пожелал ей смерти.

Большеглазый наконец свернул с дороги. Вдали Вероника увидела зеленые дощатые бараки.

Госпиталь.

Они вышли на длинную, ровную, широкую полосу земли, свободную от кустарника и от камней. Полоса вела прямо к баракам, туда, где были прохладные руки доктора Исабель и серая сахарная горка на пластмассовой тарелке. Там от Вероники отогнали смерть, отогрели улыбками и тихими добрыми словами. Скорее, скорее к Роберто. Пусть к Роберто!

А может, сам компаньеро Мартинес Торо гордо шагнет сейчас навстречу, и она заглянет в его голубые глаза. И эти солдаты уйдут на свой пост, выполняя приказ старшего.

Щурясь от давящего на глаза солнца, Вероника вглядывалась через плечо конвоира. И вдруг увидела взметнувшийся смерч пыли и услышала равномерное тарахтенье летающей машины. Самолет не садился, а словно падал на ту самую полосу голой земли, по которой вели Веронику бойцы. На мгновение он закрыл собой горячее солнце, и тут же его черная тень скрылась в густом облаке, которое, клубясь, стало стремительно накатываться прямо на них.

Мальчишка-сандинист что-то крикнул, рукой стал отодвигать Веронику в сторону. Пожилой тоже подался к кустам, торчащим вдоль полосы за колючей проволокой. Их тут же накрыло горячее облако, страшный шум машины обрушился и заглушил голоса солдат и крик ужаса, вырвавшийся у Вероники.

Пыль еще какое-то время набивалась в рот и нос, не давала дышать. А когда в поредевшем желтом мареве показались очертания замершего самолета, большеглазый сандинист тут же громко напомнил:

– Руки на голову!

Вероника не могла оторвать взгляда от невесть откуда взявшейся летающей машины, которая, оказывается, может еще и по земле ездить, и даже стоять так же спокойно, как дом – только с крыльями и на колесах.

Пыль осела. Самолет тихо чернел против солнца. А от бараков уже бежали люди – кто в военной форме, кто в белом халате, тащили носилки.

Боковая дверца самолета с лязгом открылась, изнутри выбросили маленькую лесенку.

Санитары подали туда носилки, и через какое-то время их стали осторожно спускать по лесенке. Вероника разглядела недвижное тело в белых окровавленных бинтах.

И тут же в такт сердца стало постреливать ее рана. Девочка с болью посмотрела на автомат молодого сандиниста и винтовку пожилого. Если когда-нибудь в жизни пуля заденет ее тело – она умрет тут же. Два раза такое пережить невозможно.

Веронике хотелось как можно скорее пройти мимо самолета, который привез раненых бойцов. Но остановиться пришлось напротив входа в машину. Молодой сандинист все замедлял шаги и наконец встал. Он повернул к Веронике свое побледневшее лицо и зло прогудел:

– Смотри!

«Смотри», – словно повторили устремившиеся на нее со всех сторон глаза. А сзади в спину стволом винтовки больно толкнул другой охранник: «Смотри! Это и твоих рук дело, раз ты с контрас заодно».

На какое-то мгновение Вероника с руками на голове оказалась в центре этого круговорота людей – здоровых, галдящих и других, бессильно лежащих на носилках в студенистых лужах темной крови. Нет, здесь не простят ни врагов, ни предателей. Захотелось вдруг исчезнуть, стать невидимой, легкой, взлететь и раствориться в горячем синем небе.

Разгрузка самолета продолжалась, а выглянувший в окно кабины летчик многозначительно постучал пальцем по часам.

Вероника не сразу увидела стремительную доктора Исабель в расстегнутом белом халате. Длинные смоляные волосы военного врача были упрятаны под стандартную фуражку. На ее лице не было ни тепла, ни внимания. Глаза были устремлены куда-то в одну точку, а рука придерживала огромную тяжелую кобуру на туго обтянутом военными брюками бедре.

Вероника подалась навстречу. Казалось, пятки стали отрываться от земли, а невесомое тело вот-вот повиснет в воздухе. И надежда, что не дала ей умереть в долине, снова нахлынула – сладкая, как сахарная горка на пластмассовой тарелке.

Доктор Исабель пронеслась мимо, обдав девочку знакомым духом лекарств.

Руки Вероники опустились сами.

– Компаньера… – только и успела она произнести.

А доктор Исабель одним махом преодолела лесенку и исчезла в черной дыре входа в самолет.

И снова – острый толчок в спину. Большеглазый сандинист отвернул лицо:

– Руки на голову!

Слезы сами потекли из глаз.

А внутри ее вдруг заговорили, перебивая друг друга, голоса отца, Сесара, безобразного Кролика, доброго и смешного Пинто.

Но громче других – голос компаньеры Исабель: «В этом стеклянном цилиндре еще недавно была кровь, которая по трубочке вливалась в тебя. Это хорошая кровь, здоровая и сильная. Это кровь сандиниста – человека революционной мечты и революционного действия. В тебе течет моя кровь, Вероника Альварес».

Голос компаньеры Исабель сменили слова матери: «Научись любить себя, моя девочка. Я знаю, чем наша жизнь отличается от нежизни. Не замечаешь, как из тебя куда-то уходят все соки. Твоего отца я любила всего один день. А то, что считает любовью он, мучительно и противно. Отец любит только себя, свою землю, свою гордость и свой дом. И еще – лошадь. Ему легче живется. Вот и ты научись любить себя, как твой отец. Может, не так тяжело будет жить до смерти».

Слезы не давали разглядеть дороги, расплылась спина большеглазого сандиниста. Вероника задрожала всем телом и не услышала собственного голоса, которым перепугала своих охранников:

– Я хочу-у жи-и-ть! Жи-и-ть!!

Двое бойцов, которые несли на носилках замотанного в бинты раненого, повернули головы в ее сторону, но даже не замедлили ход, почти бегом направляясь к операционному бараку. Рядом с ними бежала доктор Исабель. В одной руке она держала банку, другой поддерживала резиновую трубочку, по которой жизнетворная жидкость вливалась в кровь раненого.

В лагере контрас «Сосна-I» заканчивалась подготовка очередной группы для переброски через границу. Формировал ее сам Сопилотэ, он же отвечал за выучку и боевой дух. Один из его помощников пытался даже организовать в лагере что-то вроде кружка грамотности. Сопилотэ прощал ему эту маленькую слабость, называл просветителем и при всяком удобном случае тыкал пальцем в красочную иллюстрированную книгу. Ее специально изготовили для контрас их богатые американские покровители. Слов в книге не было – одни рисунки. Как ввернуть взрыватель в мину, как отравить водоем, как организовать засаду на дороге… «Чем меньше наши доблестные солдаты читают, тем реже задумываются», – пояснил Сопилотэ помощнику. Костяк группы составляли опора Сопилотэ – бывшие гвардейцы Сомосы. На подхвате у них, по замыслу Сопилотэ, очень хороши уголовники. Им только плати! В их узколобые головы несложно заложить, что за все уничтоженное, сожженное ответят не они, а Сопилотэ. Он берет на себя их грех, а поэтому – стреляйте, режьте, истребляйте. Незаменимы были уголовники и для поддержания страха среди юнцов из крестьян, силой вовлеченных в эту войну против собственной страны. Правда, с этими было сложнее. Сопилотэ видел: крестьяне устали и не хотят воевать. Они ждут, когда все это закончится и можно будет снова вернуться к своей прежней жизни, к земле. Их Сопилотэ «вязал» на крови и горячо рекламировал свое изобретение перед начальством и в других лагерях.

Срок, отведенный им пленным учителям, не истек, но в лагерь пригнали человек десять новеньких. «Вязать» их надо сразу – иначе разбегутся! – это правило Сопилотэ вывел после того, как из лагеря исчезло сразу шестеро готовых к заброске «борцов за свободу». Дезертиры были и раньше. Но сразу шесть!..

– Вязать будем сейчас! – скомандовал он Кадавэру. – А ты, – повернулся полковник к Молчуну, – веди учителя, того, в рваной рубахе. Он у них, как я понял, главный. Остальные, со связанными руками, пусть стоят и смотрят, что их ждет, если и дальше будут упорствовать.

При одном упоминании о «вязании» сердце у Молчуна прыгало к горлу и заходилось от страха.

Он смотрел на пригнанных в лагерь голых крестьян: раздели их по дороге, чтобы не сбежали. Подросток сдерживал стук зубов и молил Бога, чтобы избавил его от убийства людей.

– Ну что ты там? – крикнул Молчуну Сопилотэ. – Веди рваного, даже если он уже обмочился! Учитель, ты слышал меня? Эй, кто там, открой сарай!

После темного сарая человек в рваной рубахе щурился и, словно извиняясь, что небрит, тер подбородок ладонью. Кадавэр подтолкнул его в спину стволом автомата. Учитель обернулся, и, казалось, вторым открывшимся зрением, смотрел сквозь Кадавэра и сарай.

– Качорро, ты только не плачь. Утрись, скрипи зубами, но не плачь. Ты слышишь меня, Мигель? Ты – новый человек, помни меня. А вы, компа…

Молчун узнал голос. Это он, учитель, читал ночью стихи, это он просил не стрелять в Чичо.

– Веди! – рявкнул Кадавэр на Молчуна, заглушив последние слова пленника.

Учитель взглянул на Молчуна и подмигнул. Он шел к Сопилотэ, смешно прихрамывая, подтягивал спадавшие брюки и… насвистывал.

«Не иначе страх лишил его ума!» – подумал Молчун.

Но совсем по-другому считал Сопилотэ. Он знал этих людей. И по тому, как шел человек, как поправлял волосы, полковник понял – этого не сломать. Как-то пришедший из Манагуа лазутчик рассказал Сопилотэ, что теперь в доме полковника – школа. «Да, да, – повторил лазутчик, – школа. В ней учатся грязные голодранцы. Они сидят за вашим столом, рисуют мелом на черном шифоньере и купаются в вашем бассейне».

Как ненавидел Сопилотэ эти школы, этих спустившихся с гор партизан, бывших студентов, вдруг превратившихся в учителей. Он приказывал ловить их и сам расстреливал без жалости. А они шли и шли… Из газет, из сообщений сандинистского радио он узнал, что тысячи учителей-добровольцев идут в сельву, в горы, в глухие деревни крестьян и их детей. На войну с неграмотностью – так говорили сандинисты – поднялись десятилетние школьники и студенты, преподаватели университета и те, кто только вчера сам научился писать и считать. Тысячи! Нет, не только количество пугало и приводило полковника в ярость. Он знал, что учителя – те, городские, тонут при переправе рек и пропадают в сельве без вести, гибнут от укусов змей и болезней.

Но идут и идут!

И ничем, ничем их не остановить. Учась в американской военной академии, Сопилотэ прочитал, как в Европе какой-то учитель вместе со своими учениками пошел на смерть. А ведь ему дарили жизнь. «Какие-то бредни», – решил тогда Сопилотэ. Теперь же, каждый раз сталкиваясь с учителями-сандинистами, он вспоминал чудака из Европы и терялся. Что-то было в этих людях такое, чего полковник не мог понять, а не поняв, страшился.

А чем маскируется страх? Жестокостью.

– Учитель! – Сопилотэ любил эффекты. – Ты будешь жить. Если сейчас вот этим ножом приколешь вот этого бесштанного дурака. – Сопилотэ ткнул пальцем в грудь крестьянина, пригнанного утром, и протянул учителю нож.

– Ты же знаешь, что этого не будет, – учитель запихивал полы рубахи в брюки. – А мальчишка, – учитель кивнул в сторону Молчуна, – пусть уйдет.

На плацу становилось жарко, к тому же в полдень появляются гости. Нехорошо, если они застанут плац неубранным, в каких-то пятнах, – вслух этих слов Сопилотэ не произнес.

Все, что произошло потом, вызвало у Молчуна спазмы в животе и приливы рвоты. Сопилотэ подскакивал к крестьянам, приставлял пистолет к затылку, хватал за волосы и заставлял втыкать нож в учителя.

– Сильней бей, сильней, – орал он и оттаскивал от уже бездыханного тела сандиниста, очередного «повязанного». Лагерный фотограф, не жалея пленки, снимал каждый удар – каждого.

В палатке Молчун упал на травяной матрац. Одеяло не помогло: его трясло, ноги коченели. Он слышал, как в соседней палатке стонали и плакали «повязанные» крестьяне.

После обеда назначен экзамен по стрельбе. Сначала накрыли из миномета цель – специально сколоченную хижину. Красный госпитальный крест на ее стене Сопилотэ нарисовал сам. Потом стреляли из ручного пулемета по движущимся мишеням в специально оборудованном тире. Мишени Сопилотэ приказал одеть в зеленые куртки, отобранные у учителей. В завершение экзамена – главное: стрельба из американской автоматической винтовки М-16.

– Винтовка, – Сопилотэ считал себя остряком, – это вам и мама, и папа, и падре[13]13
  Падре – отец (священник в католической церкви).


[Закрыть].

Из пулемета Молчун отстрелялся.

Он полюбил это оружие. Ему нравилось разить мишени короткими очередями – он быстро сообразил, что это самый точный и эффективный огонь. Он не ленился после трех-четырех очередей менять позицию, заранее приглядев ее боковым зрением. Перебежки он делал так быстро и искусно, что бывший полковник сомосовской гвардии ставил Молчуна в пример. «Но пулемет я ему не доверю», – решил про себя Сопилотэ. Это – тоже военная школа: учись поступать алогично, вопреки даже той логике, которая самому кажется железной.

Мишени были специальные. Они маскировались кустами и только шевелили отдельными ветками, причем движения эти были еле заметными. Эти едва дрогнувшие ветки и надо было поразить максимум со второй очереди. В первом же бою с сандинистами Молчун оценил это изобретение, научившее его убивать врага, не видя ни его лица, ни вспышек его выстрелов.

Он ждал своей очереди недалеко от рубежа для стрельбы из винтовки. Завидев шагающих по дорожке Сопилотэ и американского полковника, Молчун быстро втиснулся в строй. Он боялся каждой похвалы полковника. В банде его нередко колотили, подозревая в доносах. А Сопилотэ снова не замечал синяков и ссадин на лице Молчуна. Перед строем говорил: «Этот парень станет настоящим тигром. Его кожа задубеет. Порезы и шрамы на руках сойдут. Их сменят новые».

Не ведал Молчун, что все видит Сопилотэ, все знает о драках. Это тоже входило в курс воспитания характера – подогревалась вражда между членами банды. Злее будут, кровожадными тиграми бросятся излить накопившуюся злость на сандинистов.

Но сейчас на стрельбище другие мысли занимали Сопилотэ. Из винтовки его подопечные стреляли хуже, чем ему хотелось. Видел он, что недоволен стрельбой и американский полковник, который специально прилетел из США инспектировать лагерь: хорошо ли здесь отрабатывают доллары, которые выделены для необъявленной войны против Никарагуа.

Рядом с американцем Сопилотэ был другим. Он забегал к гринго то слева, то справа, напряженно и заискивающе улыбался, на вопросы порой отвечал невпопад и виновато покашливал. Когда позицию для стрельбы занял Молчун, Сопилотэ шепнул ему в самое ухо: «Покажи, как ты умеешь работать. И смотри мне!»

Молчун облизнул сухие губы. Он затаил, как учили, дыхание. Палец уверенно лег на спусковой крючок. Поймал в прорезь прицела мишень.

И в этот момент перед мишенью, словно из-под земли, вырос его пес Чичо.

Он беспечно помахивал пушистым ухоженным хвостом и, словно напоказ, выставлял перебинтованную Молчуном лапу.

Ствол винтовки качнулся и замер. Затылком, кожей на спине почувствовал Молчун приближа-ющуюся опасность.

– Собака… уведу, – спрашивал ли, просил ли Молчун и боялся поднять глаза на Сопилотэ.

Вместо ответа сомосовец что-то сказал американцу и, прищурившись, скомандовал:

– Одиночными – огонь! Время – пять секунд!

Приказ надо было выполнять незамедлительно. В руке Сопилотэ держал секундомер. Молчуну показалось, что он услышал, как рванулась стрелка, как шестеренки и пружины этих страшных часов вкручиваются и мнут его. За невыполнение приказа – расстреляют тут же. Сколько секунд пролетело – одна, две? Пот заливал глаза. Знал же Сопилотэ, стучало в висках, знал о собаке.

Пес улегся перед мишенью и положил глупую морду на лапы. Молчун глубоко вздохнул и наддал на спусковой крючок. Пуля подняла фонтанчик пыли у самого носа собаки. Пес не испугался, не побежал. А как на это надеялся Молчун! Чичо шевельнул сонно ушами, шлепнул по земле хвостом.

Молчун успел сделать еще два выстрела.

– Время! – услышал он.

Приказ не выполнен. А это – смерть. Прямо сейчас, или через час, или завтра, или еще немного погодя – но смерть. Другого не дано. Об этом в лагере знают все. Молчун – труп. И это – факт.

Группа напряженно ждала расправы над любимчиком.

– В строй, – цедил сквозь зубы сомосовец. – Ты будешь сдавать особый экзамен – мне и тем, в сарае.

Все поняли – отсрочка. Только уж лучше сразу – ожидание казни хуже самой казни.

Псу надоела жаркая, пыльная площадка. Пугая мух, он клацнул зубами и побрел на облюбованное место к реке. Там прохладно и можно искупаться. А быть может, туда придет хозяин.