Текст книги "Дневник, 1917-1921"

– Почему вы не вызываете войска?

– Да у нас все спокойно.

– Да, но это потому, что вы делаете непозволительные уступки. Другие помещики жалуются.

– Уступки сделаны с согласия владельца…

Вообще большинстве диканьских крестьян относятся к Муромцеву хорошо. Но есть часть молодежи, которая уже прославила диканьские отряды повстанцев как настоящих головорезов и разбойников. Это они большей частью составили полк анархистов, с черным знаменем и надписью: «Смерть жидам и буржуям». Когда этот полк послали на фронт – они все дезертировали. Явилось только 9 человек… Потом причиняли большевикам беспокойство, собирались идти на Полтаву. Пришлось задабривать и идти на уступки. В первые же дни по уходе петлюровцев диканьская банда расстреляла одного из администраторов диканьской экономии, Чуйка. Про Муромцева они, по слухам, говорили:

– Муромцева мы не расстреляем. Но взыщем контрибуцию…

Теперь это странное исчезновение… Жена очень встревожена. Дело должно выясниться сегодня же утром. Если на ночь не явился, значит, что-то случилось.

Оказалось, что не явился. В семье отчаяние. «Папу выбросили на свалку», – говорит сынишка. На свалке порой находят раздетые трупы. Дети знают об этом. У нас живет Феоктистов с дочерью. Они родственники Муромцева. Утром девушка Феоктистова сообщает мне, что Муромцев не явился. Я с тревогой отправляюсь в чрезвычайку. У меня есть постоянный пропуск. У двери председателя часовой. «Заседание». Но какая-то молодая евреечка (которая относится ко мне очень предупредительно) входит в кабинет, и меня тотчас принимают. В кабинете трое. Двух я не знаю. Я сообщаю, зачем пришел. Муромцев оказывается у них. Почему же его нашли нужным арестовать опять? Я рассказываю, что знаю о Муромцеве.

Барсуков (председатель) говорит, что он не знает еще, в чем дело, но арест произведен по заявлению одного «товарища, занимающего видный пост среди советской власти». Дело будет скоро двинуто, и следователь пригласит меня для показаний. Я говорю еще об арестованном крестьянине Сюмаке (Песчанской волости хуторов Житниковки), который арестован за то, что был волостным головой во времена гетмана. Это старик лет 70-ти. Он уклонялся, но его заставили принять должность, которую он отправлял недели три, а потом отказался. Меньшинство местного «совета» против него, и его арестовали по случайному решению этого меньшинства. Теперь и большинство «совета», и крестьяне стоят за его освобождение. Хуторяне (это, собственно, деревенька) составили постановление, но советские не дали ходу. «Що ж вы нас обвинувачуете!» Приговор разорвали. По-видимому, старик пользуется уважением. Большое село Песчанка и еще два составили приговоры в его пользу и прислали в чрезвычайку. У меня были сегодня два грузных мужика, уполномоченные от общества. Они пришли за копией обвинительного акта и говорят, что 14 поселений волости заинтересованы и будут обсуждать дело на сходах. Я говорю и об этом деле, но об этом нужно переговорить с председателем юридического отдела.

Один из заседающих над картой спрашивает у меня – имею ли я полномочия на ходатайства и посещения тюрем? Это тов‹арищ› председателя всех чрезвычаек на Украине. Я отвечаю, что особых полномочий не имею и что моя роль – ходатая вызвана традицией. Мне пришлось не раз при прежней власти заступаться за население в печати, организовывать защиту, и ко мне идут по старой памяти и по слухам. Прежде приходилось направлять ходатайства в одну сторону. Теперь – в другую. Вот и все. Впрочем, я вспоминаю. У меня есть карточка Раковского, на которой написано, чтобы мне «оказывали содействие». Я ею до сих пор не пользовался. Подаю.

Оказывается, что его вопрос вызван желанием осведомить Раковского… Между тем в комнату то и дело врываются со спешными делами. Мне очень соблазнительно поговорить с «товарищем председателя» всех чрезвычаек, но я вижу, что теперь не время. Наш разговор происходит под некоторым давлением спешности. Кроме того, я сегодня задыхаюсь, и в такие минуты не вполне владею собой. Приходится прекратить. Когда я говорю, что теперь мое заступничество пришлось повернуть в другую сторону и что Ч‹резвычайную› К‹омиссию› могу сравнить только с прежними жандармскими управлениями, если бы им было предоставлено право казни, то он возражает:

– Товарищ Короленко. Но ведь это на благо народа!..

И пытливо смотрит на меня.

Соблазн велик. Но в это время опять врываются по очень спешному делу. Поэтому после некоторой паузы я говорю только:

– Очень желал бы, чтобы даже это могло обратиться в пользу народа, хотя… – Им ясно, что я в это благо от чрезвычаек не верю. Начинается суетливый разговор.

Встаю, прощаюсь и отправляюсь к председателю юридического отдела (Сметаничу). Это еще юноша. Он заменил Николаева, человека, производившего очень благоприятное впечатление и теперь, кажется, организующего революционный трибунал. Новый – держит себя самоуверенно. Со мной вежлив, но его еще больше прерывают, врываясь то и дело в комнату. Он как будто не выспался, и то и дело у него прорывается зевота. Обещает дать односельчанам свидание с Сюмаком и рассмотреть дело. Ухожу.

Дорогой на Сретенской ул. (я еще заходил в банк взаимного кредита) меня нагоняет сосед Кондрацкий. Это крепкий хлебороб, богач, купивший около нас двухэтажный дом. Довольно культурный, но в нем еще сильно чувствуется казачья деревенская природа. Он, видимо, взволнован.

– Сейчас мне пришлось пережить такую минуту, что не дай Бог!..

Оказывается, только что ограбили Союзбанк (кооперативный). Явилось человек 20. Затем по обычаю: руки вверх и т. д. И вот все служащие и все посетители лежат, как бараны, пока бандиты хозяйничают. Затем они спокойно уходят. И еще минут 10 никто не решается двинуться…

30 марта

Бандиты захватили 1½ миллиона. Обыватель, точно для их удобства, совершенно разоружен. Они спокойно ушли. Какой-то молодой человек в технологической тужурке нес чемоданчик с захваченными деньгами.

Под вечер в стороне Сенной площади слышались выстрелы. Не то напали на след бандитов, которые отстреливались даже пулеметами, не то усмиряли какую-то военную часть, отказавшуюся идти на фронт. Выяснилось, что унесено из банка не 1 Ґ млн., а 830 тысяч.

Приходила вдова Ярошевича. За два-три дня до его смерти им подкинули письмо, требуя, чтобы они положили в известное место 5 тыс. Положили пакет, стали караулить, никто не явился (была сильная метель. В самый, кажется, день смерти боялись исполнения угрозы и от этого поторопили похороны). Пришло другое письмо, где исполнение угрозы в случае неисполнения назначают на 1 апреля. Нам всем кажется, что это мелкохулиганская проделка.

Были две крестьянки и юноша из хутора Голтвы[17]17
  Байракской волости Полт‹авского› у‹езда›. – Примеч. В. Г. Короленко.


[Закрыть]. Из семей хлеборобов. Рассказывали мрачную историю. Мужа одной из них Захария Кучеренко арестовали двое: казак Кравченко и крестьянин Гудзь, большевики. С Кучеренком, у которого было 500 р. денег бумажками и 37 р. серебром, арестовали Фед. Павл. Нестеренко. С дороги последнего отпустили, а Захария повезли дальше. И с этих пор он пропал без вести. У вдовы страдальческое угнетенное лицо: осталось 7 человек детей. Вдобавок всех, у которых арестовали мужей, ночью ограбили дочиста. Несомненна связь ареста с разбоем. Интересно, что Нестеренка все-таки взяли на следующий день (17 февр‹аля›). Значит, отпустили его только затем, чтобы не было свидетеля убийства…

31 марта

Своеобразный слух: Петербург будто бы занят англичанами и завоевали они его… хлебом. Навезли множество хлеба в Финляндию, так что там фунт хлеба стал по 23 коп. Тогда в Петербурге произошел прямо взрыв, и большевизм пал. Слух во всяком случае интересный[18]18
  Против этих строк на полях дневника рукою В. Г. Короленко написано: «оказалось неверно».


[Закрыть].

Вчера, в 8 час. вечера, вырезана целая семья еврея Столяревского на Трегубовской улице. С ними убит случайно пришедший к ним сторонний человек. Сам хозяин оглушен ударом приклада, но остался жив. Действует какая-то шайка злобных юдофобов-разб‹ойников›.

По линии Киев-Полтава действуют какие-то повстанческие отряды. В Гребенке линия перерезана. С Киевом сообщения нет. Рассказывает бывший матрос, приходящий часто к Праск‹овье› Сем‹еновне› хлопотать об арестованном Васильце (хлеборобе, старике 55 лет, которого держат в чрезвычайке черт знает за что, несмотря на болезнь). По словам этого матроса, деревня страшно поправела. Идет примирение между разными слоями крестьянства. Озлобление против среднего крестьянства у бедняков будто бы проходит. Всем надоело полное стеснение. Из деревни в деревню ничего нельзя вывезти. На все нужна бумага, а при выправке ее – придирки и… древнероссийский всякого режима грабеж. Картинка с натуры: мужик из-под Полтавы привез воз (9 мешков) картофелю. К нему сразу кидается несколько женщин и милиционер. Милиционер сразу берет грозный тон. Мужик, боясь «реквизиции», заявляет, что картофель уже продан.

– Почем?

– По 20 руб. пуд.

– Кому?

– Женщина купила для «пункта». Пошла вон туда.

– Идем со мной.

Отходят, и милиционер говорит:

– Ну, никакой женщины нет. Ты им продавай по 25 рублей. А мне завези мешок.

Мужик возвращается и требует с покупательниц 25 руб. Они обращаются к тому же милиционеру с жалобой. Тот сразу принимает сторону мужика.

– Вам 25 р. дорого. А по 30 не хотите? Бери с них по 30.

– Женщины быстро разбирают по 25 р. Мешок мужик завозит к милиционеру. Тот угощает его чаем. А в это время соседа из той же деревни другие милиционеры грозят арестовать и заставляют продавать по 12 р. пуд.

Крестьян все это возмущает, и является желание избавиться от этих случайностей грабительства и произвола. И начинает казаться, что все-таки при прежней власти это не было так нагло.

В повстанческом движении заметна ненависть к коммунизму и… юдофобство. «Мы теперь под властью жидов». Они не видят, что масса еврейская разных классов сама стонет под давлением преследования реквизиций и произвола.

4 апреля

В воскресенье 30 марта расстреляли 9 человек. В «Известиях» об этом ничего не напечатано. Толки различны: не то бандиты, не то восставшие эсеры.

Был в чрезвычайке. Впечатление чрезвычайно тяжелое. Барсукова (председателя) нет. Уехал куда-то. Принял меня товарищ председателя. Я сказал, что мне трудно с ним говорить: с председателем мы можем продолжать разговор. С ним приходится начинать. И я вижу теперь, что весь разговор был впустую, хотя кое-что интересное я узнал.

Прежде всего Миргород кем-то уже захвачен. – Там расстреляли 4-х (кажется) лучших наших товарищей. – Кто? – Пока это еще секрет, хотя это известно уже официально… И вы хотите, чтобы мы не боролись, не уничтожали врагов[19]19
  На полях против этого абзаца рукою В. Г. Короленко написано: «Миргор‹одское› восста‹ние›».


[Закрыть].

– Если бы я был в Миргороде, – более чем вероятно, что я постарался бы встать между расстреливающими и вашими товарищами, так же как теперь пытаюсь встать между вами и вашими жертвами. Жестокости одной стороны не оправдывают, а только вызывают жестокости с другой…

Все это, очевидно, не задевает сознания этого человека, встревоженного событиями, указывающими на опасность, и я прекращаю разговор. Впрочем, должен еще отметить, что этот молодой человек, по-видимому, искренне не понимает, что такое «гарантии правосудия» и почему они обязательны даже по отношению к «врагам народа».

После этого отправляюсь к заведующему юрид‹ическим› отделом при чрезвычайке, тов. Сметаничу, заменившему Николаева. После Николаева он произвел на меня неважное впечатление. Но – вещи (и люди) познаются сравнением. Теперь впечатление гораздо лучше. У меня листок со справками. На нем имен 16. О Мирко сообщает, что он отпущен.

– Но вы сказали это Прасковье Сем‹еновне›, а он оказался в тюрьме.

– Да, вышло недоразумение. Теперь вторично послан ордер.

– Ученик VIII класса Ластовец?

– Освобожден.

– Петрусь, арестованный за то, что не встал при пении «гимна».

– Освобожден.

Несколько человек передаются в трибунал…

– Без предъявления им законченного следствия?

– Это уже дело трибунала.

– Галаган и Табуранский, арестованные Журавским за контрреволюционность, неизвестно в чем выразившуюся.

– Нет, это известно. Табуранский, например, выступал на митингах против советской власти…

– Разве это преступление? При свободе?

– С призывами свергнуть…

В это время пришедший за пропуском брат Табурайского, ставший случайным свидетелем нашего разговора, вмешивается, но Сметанич резко его обрывает.

Затем мы переходим к Антоновым. Арестованы муж и жена, на квартире остались 7 человек детей. Старшей девочке 13 лет. Жена написала мне неграмотное трогательное письмо. Теперь, дескать, «и старому трудно добиться, чтоб купить что-нибудь. А как же малым дiтям. О Боже ж мiй, Боже!» Я говорю об этом. Но Сметанич сообщает сразу:

– Да, я тоже хотел сейчас освободить ее и даже написал ордер. Но потребовал дело и узнал, что оба они ‹укрывали› бандитов, и отменил. Девочка приходила. Очень бойкая… Прямо требовала… Но, как видите, – нельзя.

Приходится отметить еще дело Кучеренко. На хуторах Голтва, Байракской волости, Полт‹авского› уезда, двое большевиков-красноармейцев Гудзь и Кравченко арестовали целую группу лиц: Захария Кучеренка, Фед. Павл. Нестеренка, Фед. Власенка, Фед. Лавр. Нестеренка. Кучеренка и Фед. Павл. Нестеренка арестовали 16 февраля[20]20
  Здесь дата указана по старому стилю.


[Закрыть]. При обыске у первого нащупали деньги (500 р. бумажками и 35 р. серебром). Отведя с версту (вечером), Нестеренка вдруг надумали отпустить, а Кучеренка повезли дальше…

На следующий день (17-го) Нестеренка опять взяли вместе с другими жителями хуторов (Власенко и еще один Нестеренко) и повезли сначала в волость (теперь конвоировали уже другие), а потом в Чрезвычайную Комиссию. Кучеренко же пропал без вести.

– У меня, – говорю я, – была его жена. Она в страшном горе. Вы, верно, согласитесь, что она имеет право знать, что сделано с ее мужем, арестованным от имени комиссии.

Он соглашается. Но не знает адреса того, кто арестовал. Гудзь убрался на фронт. Кравченко остается дома на хуторе Семенцово, той же Байракской волости. Мне приходится или дать адрес, настаивая, чтобы у этого человека спросили отчет о том, куда он девал арестованного им человека, с риском, что его расстреляют, или отказаться. Я вспоминаю истомленное лицо жены, ее блуждающий взгляд, ее тоску, когда она говорит о детях, ее беспомощность, когда она рассказывает о напрасных поисках… Да, она имеет право знать, что этот Каин сделал с арестованным ее мужем. Я говорю:

– У меня есть адрес, я вам сейчас принесу его.

– Тогда мы сейчас дадим телефонограмму в волость, чтобы его арестовали и доставили сюда…

Я ухожу за адресом. У меня он записан, и через полчаса приношу его. Пусть совершится то, что последует за этим.

Впрочем, – Бог знает. Может, и ничего не совершится[21]21
  На полях дневника карандашом против этих слов рукою В. Г. Короленко написано: «Так и вышло».


[Закрыть].

Остальных арестованных на том же хуторе, как говорит мне Сметанич, уже отпустили. Значит, наверное, отпустили бы и несчастного Кучеренка, если бы не деньги… Но к Праск‹овье› Сем‹еновне› приходили жены, которые были у тюрьмы и видели своих мужей еще там. Может быть, впрочем, что только отдан приказ…

Во время разговора в комнату входит «товарищ Роза». Это популярное теперь среди родственников арестованных имя. «Товарищ Роза» – следователь. Это молодая девушка, еврейка. Широкое лицо, вьющиеся черные волосы, недурна собой, только не совсем приятное выражение губ. На поясе у нее револьвер в кобуре…

Спускаясь по лестнице, встречаю целый хвост посетительниц. Они подымаются к «товарищу Розе» за пропусками на свидание. Среди них узнаю и крестьянок, идущих к мужьям-хлеборобам, и «дам». Тут г-жа Дейтрих, жена сенатора и члена Государственного совета, бывшего помощника финл‹яндского› генерал-губернатора (Бобрикова), и дочь бывшего губ‹ернского› предводителя дворянства Бразоля… Я говорил уже в чрезвычайке об обоих. Первый хотя был помощником негодяя Бобрикова, с которым у меня лично было столкновение (он требовал, чтобы «Р‹усское› богатство» опровергло собственную фактически правильную статью. Мы отказались, и журнал был приостановлен на 3 месяца), но сам Дейтрих представлял фигуру бесцветную, скорее, помнится, мягкую. Предводитель дворянства Бразоль тоже особенно ретроградством не отличался. Общедворянская фигура. Оба – помещики. Обоих обвиняют теперь в «контрибуциях» и участии (хотя бы и косвенном) в карательных отрядах в гетманское время. У Бразоля останавливались немцы. Дочь говорит, что это оттого, что по соседству нет других помещиков, но что Бразоль их не призывал. С населением у него отношения недурные. Как бы то ни было, именно из его усадьбы немцы и гетманские усмирители делали набеги на соседние деревни, и создавалось впечатление, что это он их направляет.

Теперь обоим бедным генералам пришлось испытать превратность российских судеб. Я сказал в их пользу то, что мог сказать: они сами не свирепствовали, скорее были благодушны. И нельзя же карать только за прошлое «положение»…

Наташа провожала меня во второй раз и дожидалась у входа в чрезвычайку. Среди ожидавших ропот: «держат невинных и нет доступа». Красноармейцы вступают в спор. Две девушки, по виду швейки или модистки, говорят особенно резко:

– Держат невинных, а вот около нас живут свободно заведомые воры. Мы скажем это кому угодно…

Их арестуют… «Агитация против советской власти».

Дома ко мне является жена Павла Петр. Супрягина, который был в Миргороде месяца 1 Ґ повитовым старостой. Она совершенно глухая и очень несчастная. Не может рассчитать напряжение голоса, взволнована до истерики и начинает прямо с резкого крика, который производит ужасное впечатление. Ее мужа арестовали утром и к вечеру расстреляют. Это сказал большевик… «Спасайте, спасайте». Я ее успокаиваю насчет расстрела без суда… Но… не уверен, что будет после суда. Это третий миргородский администратор… Теперь в Миргороде были расстреляны большевики. Можно опасаться слепой мести.

5 апреля

Вчера Конст. Ив. Ляховича исключили из исполнительного комитета (куда он был выбран железнодорожными рабочими) за речь в револ‹юционном› «совете». Это даже не публичное выступление, а речь им же, в закрытом заседании. «Говорите нам только приятное»… Были даже голоса: «Установить за Ляховичем надзор!» Слепые люди, сами закрывающие свои глаза и уши.

6 апреля

Вчера у меня был день тревожный. Стало известно, что вчера утром действительно расстреляли 8 человек, взятых из тюрьмы. Есть слухи, что часть тут бандитов, вырезавших еврейскую семью, которых будто бы поймали. Но часть безусловно политических. Известны некоторые фамилии: Левченко, например, – бывший адъютант губерниального старосты, вероятно Ноги. Нога изрядный негодяй, при котором действительно происходили оргии разнузданных карательных экспедиций. В какой степени во всем этом участвовал Левченко – не знаю. Кажется, у него найден склад оружия. Второй Шкурупиев из Решетиловки[22]22
  На полях дневника пометка В. Г. Короленко карандашом напротив этого места: «Шкурупиев».


[Закрыть]. О нем я спрашивал в чрезвычайке. Сметанич сказал: – О, это у них деятель! Он ездил в Берлин! – Я выразил крайнее удивление: у меня отмечено, что Шкурупиев старик, казак, земли у него в нераздельном владении 15 десятин на троих. Занимался в довольно широких размерах земледелием и баштанами. В последнее время, когда землю снимать под баштаны стало нельзя, стал торговать. Жена, приходившая ко мне, производит впечатление простой зажиточной крестьянки. Чтобы узнать о муже, обратилась ко мне, придя из Решетиловки пешком (36 верст!). Я узнал, что он «деятель и ездил в Берлин». По моим, может быть, тоже односторонним сведениям, это хлебороб, даже не записанный в Общество хлеборобов. Был при гетмане назначен волостным головой, но нарочно ездил в Полтаву и отказался. В волости должна храниться телефонограмма: «За отказом Шкурупиева наметить другого».

Я сказал все это и выразил предположение, что тут какое-то роковое недоразумение. Я никак не думал, что у них это дело уже решено. Вероятно, сегодня придет опять за 36 верст жена. Придется сообщить…

Когда я разговаривал вчера с кем-то еще из таких же несчастных, пришла опять глухая жена Супрягина и молоденькая жена Левченко. Прасковья Семеновна шепчет, когда я проходил с последней переднюю:

– Сегодня расстрелян!

Я понял, что расстрелян Супрягин. Это поразило меня ужасно, и я провел минут 20 в уверенности, что говорю с вдовой. Она сегодня спокойнее… Утром видела мужа. Кроме того, сообщает, что при обыске у мужа нашли какие-то рекомендательные письма от Раковского, по которым он и был принят на службу уже при большевиках… Дело разъясняется, когда я ввожу в кабинет Левченко и иду провожать жену Супрягина: Праск‹овья› Сем‹еновна› говорит, что расстрелян Левченко, а не Супрягин. Значит, предстоит другой разговор в том же роде…

Г-жа Левченко значительно спокойнее. Она слышала, что мужа расстреляли, мало, по-видимому, надеялась и теперь хочет только узнать наверное.

Этой ночью предстоят, вероятно, новые расстрелы. Называют Сподина, который раз уже был арестован при Николаеве и отпущен, так как выяснилось, что он лично никаких свирепостей не производил. Жена и семья истомилась страшно. Последние крохи, какие можно было достать, отдала, не посоветовавшись со мной, присяжному поверенному Александрову, двусмысленному человеку, постоянно вертевшемуся у чрезвычайки (после ему запретили ходить туда, и он пытался примазаться ко мне и Праск‹овье› Сем‹еновне›, – но мы решительно это отклонили). Когда Сподина ‹арестовали›, он, «зная, что семья бедная», взял только две тысячи! Теперь какой-то вторичный донос, вторичный арест и страшная новая тревога. Я говорил с тов‹арищем› председателя чрезвычайки о Сподине, но, видимо, бесполезно. Он слушает только себя, как заядлый спорщик на митингах, и мне приходится возвысить голос, чтобы хоть отпечатлеть в его слухе категорическое заявление, что мне дело Сподина отлично известно и что он ни в каких карательных экспедициях не участвовал.

Приходится принимать экстренные меры: с Немировским⁸ и Соней мы едем к Алексееву, губ‹ернскому› комис‹сару› по гражд‹анской› части. Это человек, с которым можно говорить с надеждой, что он поймет. Но его нет. Отправляемся в театр (там концерт и митинг), Алексеева и там нет. Частного адреса его нигде не знают, даже на телеграфе. Находим в театре Чугая, который теперь исправляет должность тов‹арища› председателя «ревкома». Интеллигентный молодой человек (недавно окончивший гимназию). Выслушивает внимательно. Я показываю карточку Раковского, к которой до сих пор прибегал только раз и на которой написано, чтобы мне оказывали содействие при пересылке корреспонденции, – и он подписывает текст моей телеграммы: «Под влиянием миргородских событий Чрезвычайной Комиссией производятся без суда расстрелы, постигающие не одних бандитов, а имеющие характер политической мести за прошлое. Заклинаю приостановить эти безрассудные расстрелы, бесцельные и жестокие. В числе обреченных Сподин, за которого убедительно ходатайствую».

Телеграмму подаю срочно. Телеграфистка прочитывает, и лицо ее меняется.

– Если бы вы не написали «срочно», мы все равно пустили бы ее как можно скорее.

Текст передается цензору. После некоторых расспросов он соглашается пустить ее в первую же очередь. Оказывается, однако, что «линий на Киев у нас нет» – по телеграфному выражению. Она выключена кем-то для экстренных разговоров. Когда будет опять включена, моя телеграмма пойдет. Но когда это будет, неизвестно. Может, часа через два, может, на всю ночь, а может, и сейчас. Мне обещают отослать, как только явится возможность…

Едва ли уже это сможет повлиять на судьбу сегодняшних обреченных…

Сегодняшние «Известия» не сообщают ничего о расстрелах. Известны фамилии только: Левинец, Шкурупиев, Калюжный. Но всех расстрелянных 8.

10 апреля

С Иларионом Осип‹овичем› Немировским утром поехал в «совет». Чугай в условленное время не пришел, но Алексеев был уже здесь. Мы застали его на заседании «совета». Он извинился и просил подождать. Через некоторое время заседание кончилось, и некоторые из «совета» подошли к нам. Я сообщил в чем дело. Все были удивлены: думали, что расстреливают по решению Чрезвычайной Комиссии только бандитов, а это все считают неизбежным. Третьего дня опять вырезали семью: еврея[23]23
  Пропуск у В. Г. Короленко.


[Закрыть]…..его жену и дочь. При этом принесли с собой водку и, зарезав еврея, кутили и насиловали жену и дочь, которых зарезали после изнасилования. Это продолжалось до 6-ти час. утра. Уже засветло ушли спокойнейшим образом и не разысканы.

Можно бы возразить, что и бандитов следует судить и что тут важна не гроза бессудности, а то, чтобы усилить борьбу с ней. Пока чрезвычайка озабочена старьем, бывшими генералами, как Бураго, и расстреливанием Шкурупиевых землеробов, обезоруженный обыватель отдан на жертву разбойникам. Но против смертной казни таких зверей – даже я не возражаю, раз они пойманы, что бывает редко. Но все удивлены, когда мы сообщаем, что расстреливают уже политических… Все возмущены. Со мной подробно разговаривает Швагер, комиссар финансов и член «совета». Он обещает мне, что лично берет на себя это дело, и часа через 2–3 приезжает ко мне, чтобы сообщить, что более казней без суда не будет[24]24
  На полях дневника карандашом рукою В. Г. Короленко написано: «После этого казней без суда было без числа, особенно после смены Алексеева».


[Закрыть]. Исполком, по-видимому, после записки Кр‹асного› Креста, а может, и самостоятельно, – одумался. Теперь предоставляются элементарные гарантии правосудия и защиты.

11 апреля

[25]25
  В подлиннике ошибочно указано «9 апреля».


[Закрыть]

Дня три к нам зачастили с реквизицией комнат. До сих пор нас оставляли в покое. Нужно ли связывать эти реквизиционные попытки с телеграммой Раковскому о расстрелах без суда – не знаю и не уверен, но… Загаров, председатель жилищной комиссии, по-прежнему против реквизиции у меня, а какие-то второстепенные агенты – все приходят, меряют шагами комнаты и т. д. Один прямо заявил, что реквизирует 2 комнаты, в том числе мой рабочий кабинет (тут же и спальня). Я рассердился и сказал, что не дам рабочего кабинета, хотя бы его пришлось защищать. Он сразу смягчился и стал говорить, что все еще, может, обойдется и, может, моя жена приедет ранее, чем реквизируют…⁹

Особенно интересный реквизитор-претендент явился затем вчера. Он заявил, что, едучи в Полтаву, он мечтал получить «аудиенцию» у писателя Короленко. И вот теперь такое счастие!.. Он будет жить у писателя Короленко. Соня и Наташа заявляют, что на днях (после взятия Одессы 6 числа) мы ждем Авд‹отью› Сем‹еновну›, мою жену, а их мать, и еще одну жилицу, жившую у нас до отъезда в Крым, где они обе застряли, и что таким образом квартира уплотнению не подлежит.

– Беги скорей в комиссию, – говорит спутник моего своеобразного почитателя. Тот уходит и скоро является с ордером и вещами. Соня берет ордер, идет к Загарову и возвращается с бумагой: ордер отменяется. Мой почитатель приходит, узнает об этом, лицо его меняется.

– Это вы взяли на себя ответственность? – спрашивает он злобно.

– Ответственность взял тот, кто отменил ордер.

– Ну, это мы еще посмотрим. Вам придется иметь дело с учреждением. (На этом слове натиск. По-видимому, учреждение – чрезвычайка.) Уходит взбешенный.

Интересно, что фамилия этого «товарища»… Дунайский! Так же звали убийцу бедняги Ластовченка, являвшегося после вместе с Швиденком, таинственным персонажем, о котором приходилось и читать и писать в газетах. Они появлялись при разных переменах, Швиденко был уличен, арестован, бежал и все-таки опять появлялся. А за ним, на заднем плане появлялась зловещая фигура Дунайского. Теперь, по-видимому, под эгидой чрезвычайки эта мрачная фигура пытается проникнуть в мою квартиру…

А Одесса, очевидно, взята. Большевизм укрепляется. Теперь это в военном отношении самая сильная партия, и России, очевидно, суждено пережить внутренний кризис под флагом большевистского правительства. Оно есть существующий факт. Теперь ему противустоит только какой-то загадочный для меня сибирский Колчак, бывший адмирал; что противупоставляет он заманчивым для масс лозунгам большевизма – я не знаю. Знаю пока, что он расстрелял несколько меньшевиков, в том числе бывшего нашего сотрудника по «Р‹усскому› богатству» – Майского¹⁰.

13 апреля

С утра пришли 4 женщины из Васильцовской волости. Матери и жены арестованных чрезвычайкой хлеборобов с Ковжижеских хуторов (8 человек, из них 7 Яценков и один Панченко). Прошли бедняги 40 верст пешком. Старушка горько плачет: сыновья пропали где-то без вести: один пропал давно, другой был в плену. Теперь старика отца тоже взяли и держат. 2-х Яценков отпустили, когда было доказано, что они только что вернулись из плена. Начинаются полевые работы. Семьям грозит нищета… И едва ли мы можем помочь. Арестованы просто каким-то красноармейским дивизионом. Так составлено и постановление: «Мы, красноармейцы 1-го кавалерийского дивизиона, постановили арестовать таких-то…» Было это больше двух месяцев назад.

17 марта приходил с двумя женщинами Вас. Вас. Погребный, очень приятный молодой человек лет 25. Говорит разумно и исключительно по-украински. Этот молодой человек сделал большую глупость: в театре (теперь там бывает много демократической публики) встретил кого-то из чрезвычайки и, говорят, предложил за освобождение Яценков взятку тысячу рублей. Для начала дал 400. Тот взял и предложил написать, что деньги даются за то-то. Тот согласился. Говорят, спьяну. Теперь сидит в тюрьме. Новое дело из ничего[26]26
  Дело Яценков наконец передано в трибунал. Там обещают всех хлеборобов освободить без суда. В трибунале, кажется, есть серьезные люди. Работы уже начались. Сколько будет недосева из-за этого усердия чрезвычаек. – Примеч. В. Г. Короленко,


[Закрыть]. Вчера приехала из Одессы дочь Суворова. Выехала еще до занятия Одессы большевиками. Ехала 18 дней окольными путями. Привезла письмо Дуни.

Арестован учитель Проценко. Был в театре на митинге. Выслушав какого-то оратора-коммуниста, непочтительно отозвался об его речи: «чепуха». Теперь, вероятно, лучше оценит ораторские силы коммуниста, посидев в тюрьме. Впрочем, скоро выпустили. Характерно, однако, что все-таки арестовали!

14 апреля

Вчера приходили ко мне: Тома, Кирик и Хейфец, деятельные члены трибунала. Они слышали, что я хочу поговорить с ними об этом суде и о защите на нем, и, зная, что я болен, пришли ко мне сами. Я поблагодарил за внимание, и мы поговорили по возможности обо всем. Очень осуждают расстрелы без суда. Исполнительный комитет, от которого это было сделано тайно, предписал прекратить и только, по-видимому, благодаря этому расстрелы не продолжались. Чувствую, что хоть в этом отношении что-нибудь сделано. Раковский[27]27
  Против этого места на полях пометка В. Г. Короленко: «Раковский».


[Закрыть] тоже предписал прекратить бессудные расстрелы, и теперь до трибунала их не будет, кроме случаев бандитизма, если застигнуты с поличным. Я указываю, конечно, что и в этом случае лучше хоть скорый суд. Важно, чтобы и тут не было злоупотреблений и неправильных приговоров, но… чувствую, что настаивать теперь на отмене смертной казни и для этих зверей, режущих даже детей и насилующих жертвы перед тем, как зарезать, – невозможно. Это уместно лишь тогда, когда общество спокойно и законы имеют силу. Теперь открытая война с бандитизмом, и отпустить такого зверя, – а они теперь то и дело бегают из тюрем, – значило бы обречь еще несколько семей на смерть.