Текст книги "Дневник, 1917-1921"

Тома – солидный артист. Хейфец тоже б‹ывший› прис‹яжный› поверенный. Кирик – не знаю кто по прежней профессии. Впечатление производит недурное. Уверяют, что трибунал будет организован рационально, защита обеспечена. Признают, что чрезвычайки почти всюду страшно злоупотребляют властью и т. д. Я не вполне уяснил себе, что привело их на большевистскую службу, но вижу, что если это результат «соглашения» с юридическими началами, то их участие, кажется, будет полезно.

15 апреля

Получил телеграмму из Москвы: Мельгунов опять арестован…¹¹ Кроме того, пишет Белоконский¹²: в первый раз будто бы он был освобожден по моему письму Раковскому. Это неверно. Я действительно Раковскому писал¹³, но освободили его ранее получения моего письма. Многое приписывается мне «несодеянное». Я все-таки Раковскому вчера написал¹⁴.

16 апреля

Сегодня первое заседание революционного трибунала. Первым поставлено дело… Платоновича Сулимы. Против него в чрезвычайке особенно сильная вражда, и тов. Левин, перешедший в трибунал из юридического отдела чрезвычайки, просто вышел из себя, когда в заявлении Кр‹асного› Креста было упомянуто о заявлении Сулимы, что ему сообщили о передаче его дела в трибунал, причем он еще даже не знает, в чем его обвиняют. Нет сомнения, что если бы бессудные расстрелы не были прекращены, то ближайшая очередь могла бы быть за Сул‹имой›. Обвиняется он в «контрибуции». Этим словом обозначают теперь вознаграждение за убытки, нанесенные помещикам и хлеборобам захватом их имений и имущества. Когда водворилось гетманство, эти взыскания принимали гнусные и жестокие формы. Как всегда в таких случаях, заявления порой далеко превышали действительные убытки и кроме того взыскивались карательными отрядами немецкими или украинскими (от хлеборобов). У Сулимы, по-видимому, этого не было. Он только заявил об убытках. Обвинитель в очень неумелой речи, сказанной довольно неграмотно и с искажениями на еврейский лад, изображал Сулиму каким-то злодеем на крепостнический лад. Подсудимый защищался спокойно и ловко. Он представил документы в доказательство, что значительную часть доходов употреблял на благотворительность той же деревне. У него был и защитник, Хейфец, б‹ывший› прис‹яжный› поверенный, а теперь даже товарищ всеукраинского комиссара юстиции. Председатель вел себя вполне беспристрастно и внимательно. Некоторые судьи проявляли внимательность и серьезную вдумчивость. Обвинитель требовал высшей меры наказания, т. е. смертной казни! После речей защиты образ злодея и злого вымогателя «контрибуции» рассеялся. Осталось все-таки указание на заправил разгромов имений и призыв к взысканию. Не злодей, а недурной человек, помещик, настаивавший на своем праве, которое тогда признавалось, теперь отрицается. Чтобы закрепить это отрицание, суд приговорил Сулиму к 10 годам каторги. Это считается «успехом защиты»! Пожалуй, чего доброго, придет еще кто-нибудь и станет судить тех, кто жаловался на «контрибуции», и проявлять жестокость в другую сторону. Во многих местах крестьяне отказываются принимать и засевать предлагаемую помещичью землю. Обработаешь, засеешь, да, пожалуй, не для себя, и за это еще ответишь…

Как бы то ни было, революционный трибунал, при многих неправильностях, все-таки далек от настроения чрезвычаек.

‹1›7-29 апреля

[28]28
  У В. Г. Короленко запись датирована «7-29 апреля»,
  что, очевидно, является опиской, так как предыдущая
  запись относится к 16 апреля.


[Закрыть]

Арестован был[29]29
  Около 17 апреля. – Примеч. В. Г. Короленко.


[Закрыть] Серг‹ей› Георг‹иевич› Семенченко. За что? – «Был кадет. Был городским головой (по выбору!) при Раде. При гетмане…» Этого, конечно, недостаточно. Выступила на сцену все та же «контрибуция», на этот раз уже совершенно фантастическая. Семенченко никогда не смотрел на имение как на источник дохода (его профессия – адвокатура). Арендные договоры в Федоровке – прямо невыгодны для помещика, что установлено единогласно приговором крестьянского схода. Один из федоровцев приехал к Семенченку с какими-то предпраздничными подарками и, узнав, что он арестован, тотчас же поехал обратно и на следующий день вернулся с приговором (который я целиком привожу в конце этой книжки[30]30
  Полная копия приговора, приведенная на последних страницах дневников, не печатается.


[Закрыть]). Кончается этот любопытный документ так: «Выражая свое глубокое огорчение по поводу ареста С. Г., сход П‹олтавско›го сельского федоровского общества… единогласно постановил: просить полтавскую чрезвычайную следственную комиссию… освободить из-под ареста С. Г., и в случае надобности мы готовы поручиться своими головами (sic!) и имуществом, что С. Г. никогда не угнетал народ и такой кары, как заключение в тюрьму… не только не заслуживает, а, наоборот, нам горько сознавать, что все это случилось с ним, всегда принимавшим наши интересы близко к сердцу. В чем подписываемся» (следует 46 подписей и скрепа: председатель Федоровского исполкома и секретарь).

В страстную субботу Семенченко отпущен. Этому значительно помог Хейфец. Он пришел к Прасковье Семеновне, чтобы сообщить ей (она ему говорила о Семенченке), что при нем послан ордер в тюрьму. Я пошел сообщить об этом Семенченкам и застал С. Г. уже дома. В семье большая радость.

Приходится задним числом отметить несколько событий. Время было тревожное. Мне пришлось хлопотать и кроме того участвовать в нескольких заседаниях по делам «Лиги спасения детей». По-видимому, по нашему примеру, большевистским правительством образован «Совет защиты детей», и наша Лига, понятно, поглощается этим правительственным учреждением. В нашем (небольшом) собрании решено, пока можно, работать вместе, сохраняя возможную самостоятельность. В заседании вновь образованного Совета в первый раз все шло довольно гладко. Но в одном из следующих заседаний некто Немирицкий произнес речь, которую можно бы назвать образцом «революционного доноса». Он встал с нашим уставом в руках и с ужимочками и киваниями стал разбирать его. Начал с заглавия: общество, называемое (с ударением) «Лига спасения детей». Потом, несколько раз подчеркнув слово «называемое», перешел к дальнейшему. В первых параграфах раза 2 еще упоминается о спасении детей. Дальше говорится уже просто «общество» – «в интересах общества». «О детях – ни слова, так что неизвестно, о каких целях общества идет речь. Может быть, это защита детей, а может, защита капиталов, так как дальше говорится, что общество имеет право владеть капиталами и недвижимым имуществом. Конечно, Лига находится под почетным председательством уважаемого В. Г. Короленко. Но мы знаем, что в прежнее время нечистые делишки разных филантропических учреждений скрывались за именами великих князей и княгинь». Собственность, особенно недвижимая, уничтожена в советской России, а тут – право владеть домами.

Большая часть слушателей выражала во время этой речи негодование. Кричали: довольно, довольно! Но были и такие, которые, очевидно, считали речь серьезной. Ялинич, рабочий, представитель губнарпрода (губернского совета продовольствия›) и еще делегат от орловского училищного совета, приехавший, чтобы устроить орловскую детскую колонию.

В прежнее время мне ничего не стоило бы шутя опровергнуть эту гнусную галиматью. Теперь это тоже было нетрудно, но я говорил страстно, а не в юмористическом тоне. Совершенно понятно, почему, назвав несколько раз «Лигу спасения детей», устав дальше сокращает название, рассчитывая на элементарную догадливость всякого читателя. В обществе, посвященном защите детей, речь идет о защите детей, а не о защите капиталов. Устав утвержден при прежнем порядке, когда собственность на дома еще упразднена не была, и потому всякий устав этого рода должен был предусматривать право владения недвижимой собственностью и капиталами на случай пожертвования. И т. д. Все это до такой степени элементарно, что для заподозриваний не остается, казалось бы, места, и мне странно, что приходится разъяснять такие вещи. Во всяком случае, для таких намеков, какие сделаны в речи Немирицкого, нужно иметь другие данные, кроме таких.

В конце концов Немирицкий при голосовании резолюции о «контроле» (он предлагал полный контроль над всеми действиями Лиги, мы стояли за контроль только над теми заданиями, какие мы возьмемся исполнять по инициативе и на средства Совета, сохраняя в остальном полную самостоятельность), – Немирицкий остался в одиночестве. Орловец, который подлаживался и поддакивал Немирицкому, – воздержался. Ялинич понял нелепость нападения и перешел на нашу сторону.

При возвращении домой со мной увязался этот орловец и стал изливаться в довольно противных комплиментах мне, как писателю. А затем, когда доктора нашли у меня острое усиление болезни и я не пошел на следующее заседание (это, конечно, было не вследствие одной этой гнусной речи), то от Совета мне послали привет и пожелание выздоровления. В числе депутатов пришел и… Немирицкий. При этом он говорил, что… «сам он не коммунист». Мне было противно, и я не воздержался от выражения удивления: «Мне кажется, что вы сами не могли не понимать таких простых вещей».

Затем новый арест Сподина (еще 20 марта). Потом его отпустили, но после Пасхи 23 апреля – арестовали в третий раз. Существует предположение, что на этот раз бедняга платится за меня: чрезвычайка мстит за мое вмешательство в серию расстрелов. Не думаю, но… возможно и это. Я опять ходил в разные места, между прочим к Сем‹ену› Влад‹имировичу› Биванову. Это представитель комиссара юстиции Хмельницкого, человек молодой, лет 30-ти, бывший прис‹яжный› поверенный, приехавший из Киева с полномочиями по части юстиции. Человек вполне интеллигентный и, по-видимому, порядочный. Он, инструктор Тома и член исполкома Кирик настроены на правовой лад и хотят ограничения чрезвычайки. Дело трудное, и чувствуется больше интеллигентщина, чем крепкая бытовая основа. Биванов был секретарем Леонида Андреева, по-видимому, немного модернист и состоит в партии коммунистов. Намерения самые хорошие.

Когда я пришел в здание бывшего окружного суда, где помещается рев‹олюционный› трибунал и юридический отдел при исполкоме, то заместитель председателя Левин (недавний деятельный член чрезвычайки, как и другое должностное лицо при трибунале – Сметанич) выслал ко мне молодого человека сказать, что он, если мне нужно, к моим услугам. Я зашел раньше к Биванову, и он пригласил Левина. Тот заявил категорически, что он знает дело Сподина, что Сподин отпущен потому, что ничего особенного за ним не оказалось, что третий арест, вероятно, объясняется недоразумением: новый следователь, вероятно, не знал о прежних арестах. Затем взялся переговорить по телефону со Сметаничем и, придя опять, заявил определенно, что Сподин сегодня же будет выпущен на свободу.

И все оказалось неправда. Сподин не выпушен, и выпускать не хотят. Он будто бы не «арестован в третий раз», а только отпускался на праздники домой и теперь опять взят из «отпуска». У них есть новые данные и т. д. И опять поговаривают о предстоящих расстрелах.

Опять я хожу, разговариваю, узнаю… Прошу отпустить Сподина на поруки. Удивляюсь: если человека можно было отпустить без всяких порук на праздник, – почему нельзя отпустить до суда на поруки (мне). Говорю со Сметаничем. Он отрицает разговор с Левиным. Левин просто говорил с чрезвычайкой и, очевидно, никаких обещаний не получал. Зачем нужно было Левину все это извращение истины – не понимаю. Может быть, заигрывал в тон Биванову[31]31
  Личность довольно противная. – Примеч. В. Г. Короленко карандашом на полях.


[Закрыть]. Сметанич говорит, что дело ведет следователь Таран, который (предупреждает меня) – «настоящий кремень».

Иду к Тарану. Это юноша малоинтеллигентного вида. Производит на меня впечатление искреннего фанатика. Но… Бог его знает. Говорит так, как юные студенты ведут споры: нужно оставить за собой последнее слово. На его взгляд, уже то, что Сподин был комендантом в Миргороде (при гетмане), – преступление, за которое надо расстрелять. Но у них есть и другие данные и т. д. Я вижу бесцельность спора: действительно кремень или дерево. Поэтому прекращаю спор и ухожу, причем мне удается заручиться положительным обещанием, что следствие будет закончено в 3 дня.

После этого узнаю, что в 3 дня следствие не закончено и что будто бы «Короленко отказался от своего заступничества, познакомившись с делом». Иду опять в разные места, подтверждаю, что ни от чего не отказался, наоборот, настаиваю. Мимоходом захожу в чрезвычайку, говорю с Тараном: «Почему вы говорите, что я согласился с вами?» – отвечает: «Но ведь вы не возражали»… Иначе сказать, так как я не продолжал митингового спора до бесконечности или до ругани, юноша считает, что я сдался и что Сподин заслуживает расстрела! Последнее слово, дескать, осталось за ним…

Приходит вдобавок жена Сподина. Она встревожена, плачет. Тот же Таран принял ее очень «гуманно», но сказал определенно, что ее муж, вероятно, будет «расстрелян по суду Чрезвычайной Комиссии», и это может случиться очень скоро. Она опять боится за сегодняшнюю ночь. Мы с Немировским (Илар‹ион› Ос‹ипович›, бывший прис‹яжный› пов‹еренный›, эсер) в сопровождении Сони и Сподиной едем к Биванову уже под вечер. Он признает серьезность положения и отправляется в чрезвычайку. Там застает только одного члена коллегии, предъявляет свой мандат, просит назначить на завтра заседание, на которое явится и сам, говорит несколько слов о Сподине, требует, чтобы ему предъявили это дело, «о котором известно в Киеве», и вечером привозит успокоительные сведения: в эту ночь, очевидно, ничего не может случиться…

23 апреля вечером приехала Дуня из Одессы. Рассказывает о безобразиях, которые происходили в Одессе при добровольцах и союзниках. В Одессу съехалось все денежное и, наряду с большой нуждой, – царит безумная роскошь. Тут собрались реакционеры со всей России, – тут и наш полтавский Нога, и Гриневич, и Багговут, бывший губернатор, и много, много других. Большим влиянием на союзников пользовался Меллер-Закомельский¹⁵, который рекомендовал Андро¹⁶ – с прибавкой теперь де-Лянжерон. Это более чем сомнительный господин (был у нас в Полт‹авской› губ‹ернии›) и представлял собой для союзников объединенную против большевиков Россию! К союзному командованию ездила делегация с представлением о неудобстве такого представительства. Ответ: «Меллер-Закомельский уверяет, что на имени Андро сойдутся все партии». Сойдутся ли они на самом Меллере-Закомельском – большой вопрос. Происходили расстрелы (это, кажется, всюду одинаково), происходили оргии наряду с нуждой, вообще Одесса дала зрелище изнанки капитализма, для многих неглубоко думающих людей составляющую всю его сущность.

Союзники довольно неблаговидно поступили с добровольцами и своими приверженцами. Они, не предупреждая населения, сдали Одессу без боя. Все явно контрреволюционное, с большевистской точки зрения, наскоро кинулось на транспорты и пароходы. За места драли невероятные цены. Кое-где даже за стакан воды брали по 100 р.!..

Когда Дуня ехала из Севастополя в Одессу (ранее), ей пришлось сидеть в вагоне с добровольческими офицерами. Конечно, нельзя сказать, что это общий тон, но тон их разговоров был ужасен. Между прочим, один очень игриво рассказал, как был взорван мост вместе с поездом большевистского Кр‹асного› Креста. Рассказчик игриво передавал, как в воздухе мелькали юбчонки сестер милосердия. И протестов против этого рассказа не слышалось… Другие поддерживали разг‹овор› в этом же роде…

Один рассказывал, как «он» убегал (большевик). «А сапоги на нем были хорошие, – а на мне рваные. Нет, думаю, не убежишь. Целюсь. Хитер, бестия: бежит все зигзагом. Два раза выстрелил, не попал. За третьим разом кувыркнулся». Полное озверение. И каждая сторона обвиняет в зверстве других. Добровольцы – большевиков. Большевики – добровольцев… Но озверение проникло всюду.

10 мая

Первого мая – торжество. Так как было много рабочих (это собственно рабочий праздник), то вышло довольно внушительно.

5 мая маленький переворот. Арестовано 16 членов чрезвычайки. Председатель Барсуков бежал, запасшись документом от другого учреждения. Посланы, говорят, телеграммы о его задержании.

Антагонизм между исполкомом и чрезвычайкой начался ранее. Предвиделась даже возможность вооруженного столкновения, как говорил мне человек, близкий к большевикам. Исполком против расстрелов без суда. Раз он их остановил (они в исполкоме даже не знали, что среди 8 человек, расстрелянных чрезвычайкой, были политические). Но все же в конце концов задним числом одобрил эти расстрелы. Натянутость все-таки была. Теперь она разразилась.

В основе – история немного романтическая. Реквизировали квартиру у некоей Пац. Кто-то за нее заступился, и реквизицию отменили. При этом случае комендант чрезвычайки (есть такой: помещение рядом, в том же доме Гриневича. Над входом несколько дней висела красная полоса с надписью: «Смерть буржуям и спекулянтам», – что-то в этом роде) увидел г-жу Пац и проникся к ней страстию. Говорят, она очень красива. Комендант написал письмо с излияниями. Пац снесла письмо к Алексееву. Ее чрезвычайка арестовала, и при этом, говорят, на ночь велели оставить ее дверь открытой. Красавица подняла громкий крик, требуя закрытия дверей. По поводу этого дела произошли какие-то объяснения у Алексеева с Барсуковым. В чрезвычайке, говорят, у Пац вымогали показание, что она за заступничество дала Алексееву крупную взятку. При объяснении Алексеев нанес Барсукову пощечину. Затем последовали аресты. При этом, говорят, пришлось разоружить баталион Чрезвычайной Комиссии. Настроение остальных красноармейцев – против чрезвычайки. 16-й (кажется) полк будто бы потребовал, чтобы из чрезвычайки «убрали всех жидов». История вообще сложная. Как бы то ни было, арест и разгром чрезвычайки – факт. Но… дух остался. Следователь Таран пугает Сподину, что ее мужа расстреляют. Расстреливать им теперь не придется. Временно на место Барсукова председательство принял Алексеев. В центре этого маленького coup d'Иtat[32]32
  Государственного переворота (фр.).


[Закрыть] называют Дробниса и Алексеева. Чрезвычайка готовилась, говорят, арестовать обоих «за взяточничество». Но у исполкома есть факты взяточничества самой чрезвычайки.

После первого мая предстоит выпуск многих арестованных. «Амнистия»… Тома говорил мне, что этот акт об амнистии пришлось почему-то написать наскоро. Каждая губерния издает его сепаратно. В Полтаве она поставлена сравнительно (например, с Харьковом) довольно широко. Выпущено человек 150. Предстоят еще освобождения. Но, конечно, даже с самой большевистской точки зрения, следовало бы гораздо шире раскрыть двери тюрем и особенно чрезвычайки. В последней томится много бывших помещиков и особенно хлеборобов, да и вообще «неблагонадежных» всякого рода. Содержатся они в ужасных условиях. Есть даже подвалы, о которых побывавшие там рассказывают с ужасом.

13 мая

События опять опережают мой дневник. Я записал не все, что хотелось записать, а уже горизонт меняется.

Вчера пришел ко мне пожилой человек довольно интеллигентного вида и отрекомендовался:

– Леонид Никол‹аевич› Алексеев, недавний жилец тюремной камеры № 11. Сегодня выпущен и пришел от своих недавних сожителей по камере (среди которых есть и Сулима) с просьбой.

Оказывается, тюрьма переживает тревожные дни. Уже несколько дней носятся слухи о близком перевороте. Большевизм на Украине уже изжил себя. «Коммуния» встречает всюду ненависть. Мелькание еврейских физиономий среди большевистских деятелей (особенно в чрезвычайке) разжигает традиционные и очень живучие юдофобские инстинкты. Не так давно приехала моя племянница Надя с мужем и девочкой. Муж – бывший офицер, теперь командир артиллерийской бригады, взятой большевиками по набору. Он был на войне адъютантом, теперь сам стал командиром бригады. Его команда любит. Но недавно набранные для формирования новобранцы отказались повиноваться, не поехали на вокзал и вообще «забунтовали». Кое-как справились без открытого бунта. Солдаты резонно указывают на то, с чего начинал сам большевизм: им надоело воевать, а тут недавно Раковский произнес речь о том, что Украина объявляет войну Румынии, чтобы подать помощь «советской» Венгрии¹⁷ и укрепить мировую революцию! Теперь солдаты отвечают, что более воевать не желают. С них достаточно защищать свою сторону.

Восстание кипит повсюду, и главное – деревня вся антибольшевистская, за исключением «коммунистов», которые запугивают остальное население. А тут, говорят, идет и Григорьев, который помог большевикам взять Одессу, а теперь идет против большевиков¹⁸.

Вот в тюрьме и боятся, что при первом перевороте какая-нибудь банда может ворваться в тюрьму и перебить заключенных… По-видимому, этого опасаться не следует: заключенные большевиками, наоборот, должны бы ожидать, что противники большевиков их отпустят. Но… чего не бывает. Они просят поэтому усиление караула.

Вчера Соня была в земжиле, и там комиссар по расквартированию войск сказал ей:

– Передайте поклон отцу. Вот видите, как мы к нему относимся: все удостоверения о неприкосновенности квартир для реквизиции квартир мы отбираем. А для него оставили. Пусть вспомнит о нас, когда нас победят (в таком роде).

Да, возможен новый переворот, и возможно, что мне придется опять отстаивать нынешних властителей против озверения и жестокостей надвигающейся неведомой, новой власти.

Приезжал Карл (Леонт‹ьевич›) Филипп, представитель датского Кр‹асного› Креста. Молодой еще человек, по-видимому еврей, датский, кажется, подданный, довольно деятельный и энергичный, немного хвастает: «Я спас Киев, когда наступали петлюровцы»… Тогда очень много сделало для Киева гор‹одское› самоуправление. Возможно, что при сем делал кое-что и датский Крест. Здесь он довольно энергично действовал при освобождении Аренштейна, и мне это понравилось. Впоследствии я узнал, что он женится на Молдавской, а Аренштейн родственник Молдавской. Теперь они объявлены женихом и невестой.

Он приехал сообщить, что положение тревожное. Узнал из большевистских источников (помощник коменданта), что положение очень напряженное, и он приехал за мной, чтобы поговорить с властями о положении города. Председателя исполкома Дробниса не было, его заместитель Гончарко сказал, что вся власть перешла к Егорову¹⁹ (коменданту фронта). Отправляемся в бывший кадетский корпус. Застаем суету. Среди кучки штабных (и тут же Дробнис, Алексеев, Швагер и др.) Егоров, молодой еще человек, очень громким голосом отдает распоряжение насчет автомобиля. Таким же громким и грудным голосом отвечает нам, что он и не думает эвакуироваться и что вообще «это до него не относится». Дробнис, к которому это относится, несмотря на утверждение нам его помощника, – говорит, что надобности в охране для города нет, что они не отступают и т. д. Выходим. Всюду суета. Проходят и проезжают солдаты, офицеры, большевистские чиновники. У «дворца» коммунистов (бывшее дворянское собрание) целая толпа и тоже какие-то сборы.

14 мая

Ночь прошла спокойно. Тревога как будто улеглась. Говорят, что Кобеляки, захваченные Григорьевым, взяты обратно. Несмотря на нерасположение к большевикам – даже «буржуазные» слои населения желают успеха в отражении Григорьева, за исключением, впрочем, элементов черносотенных, ничего не имеющих против еврейского погрома. К вечеру, однако, опять тревога. Говорят, на город идут диканьцы²⁰. Это дружина, составлявшая одно время «анархистский полк» (на знамени: «Смерть жидам и буржуям!»). Потом, когда его захотели отправить на фронт, – весь полк дезертировал, одно время угрожал городу. Теперь опять. Но, кажется, это пустяки.

Третьего дня я пошел с внучкой прогуляться. Она очень любит ходить к Никольской церкви и взбираться на колокольню. Этот раз мы увидели веселые группы детишек, подымавшихся по лестнице наверх. Мою Соничку так и потянуло за ними. Входим. Дети сидят на партах в часовенке, обращенной в класс закона Божия. Я едва успеваю оторвать Соничку от косяка двери. Она так и прилипла к нему, жадно глядя на ребятишек. Я все-таки увожу ее и на лестнице встречаю священника. Он идет, окруженный гурьбой девочек и мальчиков. Здороваемся, и он останавливается, чтобы поговорить со мной. Это классы закона Божия, изгнанного из гимназий и школ.

– Объявляя об этих уроках, – говорит священник, – мы очень боялись: вдруг никто не придет. Оказалось, наоборот – желающих много. А еще не все знают: в газетах объявить было нельзя… газеты только большевистские.

Вообще «гонение на веру» очень непопулярно. Результаты обратные: церкви полны, исповедовавшихся перед Пасхой небывало много. Сами священники подтянулись: явилась ревность к гонимой идее.

Прощаемся. Священник, оживленный и приветливо здоровающийся с подходящими новыми группами детей, уходит наверх. Мы спускаемся вниз и сходим за церковью в огороды. Там в саду Любошинской идет работа: на вырубках разделывается земля под огороды. Работает по большей части молодежь, есть гимназисты и гимназистки.

У перехода через ручеек встречаем группу в 5–6 человек такой молодежи. Я спрашиваю о дороге. Мне указывают, где удобно перейти с ребенком ручей. Один гимназист, совсем мальчик, лет 16-ти, подходит ко мне и говорит:

– Позвольте вас поблагодарить. Я – Ивакин, был арестован чрезвычайкой. Вы и Прасковья Сем‹еновна› за меня хлопотали.

Вспоминаю. Действительно, среди арестованных малолетков был Ивакин, задержанный за «антисемитскую агитацию».

– Какое же это преступление вы совершили?

Мальчик оживляется.

– Видите ли! Это по доносу одного товарища. Нам запретили учить закон Божий. А евреям читают священную историю. Это несправедливо! У нас вышли споры. Я говорю, – если им можно, то и мы хотим. А если нам нельзя, то и им не надо… Ну, заспорили. Один и донес…

– Что же? Вы говорили, что надо «бить жидов». Это нехорошо.

– Конечно, нехорошо. Но я ничего подобного не говорил. Абсолютно! Но ведь несправедливо, чтобы нам запрещали то, что им дозволяют. Мы хотим, чтобы и нам преподавали закон Божий. Или уж не надо никому!

Что это за история, – я в точности узнать еще не успел. Интересно, однако, что здесь результаты гонения противоположны целям. И несомненно, что пробуждающееся сочувствие к «гонимой вере» – есть то самое чувство, которое когда-то одушевляло и наше поколение, только в ином направлении.

В некоторых селах население заставляет учителей опять вешать в школах иконы, вынесенные «по приказу начальства». Красноармейцы, проезжая мимо церквей, часто крестятся. Вообще – народ не так уж легко отрекается по декрету от своей веры…

15 мая

Опять тревога. Кобеляки опять в руках Григорьева. В Изюме, говорят, уже Деникин. Из Харькова будто бы эвакуируются большевики. Часов около 5-ти дня прибежала девочка Семенченка. А потом пришла и Анна Андреевна²¹. Семенченко взяли в качестве заложника.

Семенченко отпущен. Относительно григорьевцев опять успокоение.

24 мая

Сегодня в «Известиях» помещен очень бледный отчет о заседании «окружного революционного трибунала» по делу о «сотрудниках Полт‹авской› Чрезвыч‹айной› Комиссии». Третьего дня «при переполненном зале под председат‹ельством› Крамаренко слушались громкие дела: 1) сотрудников Полт‹авской› Чрезвыч‹айной› Комиссии Житомирского, Томаса и Иващенко, члена коммунистической партии Романова и контролера земжила Богуславского в ряде преступлений по должности и проступков, несовместимых с высоким званием коммуниста». Романов – «коммунист» (жена которого приходила ко мне с изложением своего дела), в сущности, участник мелких гешефтов некоих Шинкаревских, хлопотал об их освобождении и предложил взять их на поруки, для чего отправился доставать деньги. Житомирский (заведовавший секр‹етно›-оперативным отделом чрезвычайки) и следователь Томас (?) условились выставить действия Романова как предложение взятки. Об этом они сообщили деж‹урному› комиссару Иващенку, прося его в известный момент войти в комнату и арестовать всех. Это и было сделано, причем арестован и «контролер земжила» Богуславский, неведомо как очутившийся в комнате.

Отчет составлен бледно и сухо. Но Праск‹овья› Сем‹еновна›, бывшая на суде, говорит, что было много ярких эпизодов. В качестве свидетеля фигурировал, между прочим, тов. Барсуков, недавний председатель чрезвычайки, скрывшийся после ее разгрома и опять явившийся, уже не в сем высоком звании. На вопросы он отвечает, между прочим, что для уличения предлагающих взятки и при нем практиковались подобные «комбинации». Заявление это публика встречает громким хохотом. Барсуков имеет жалкий вид. Комиссар опера‹тивного› отдела Писаревский пытается показать, что «комбинации» практикуются и теперь, при Алексееве, заместившем Барсукова. Тот подает резкую реплику: «я разрешал только сажать в тюрьму за подобные комбинации».

Все дело – позорное для чрезвычайки, но впечатление какое-то неясное и путаное. Чувствуется гнусность, но какая-то вуалированная. Житомирский приговорен к 5 годам тюрьмы, Томас к 3-м (оба «условно»), Романов и Богуславский оправданы.

За недостатком места отчет о деле членов коммунистической партии отлагается до следующего номера.

25 мая обещанного отчета нет. Вместо него помещен отчет о заседании коммунистической партии, на котором городская организация коммунистов (большевиков) вместе с жел‹езно›дор‹ожными› районами объявляется распущенной. В передовой статье «Основные задачи нашей партии» Дробнис громит состав партии, как людей, «примазавшихся к партии из личных видов», и т. д. Говорят, теперь вся сия «партия», на коей покоится большевистское правительство в Полтаве, после чистки состоит из 8 человек!

Рассказывал К.И.[33]33
  Имеется в виду К. И. Ляхович.


[Закрыть]. Он пришел в жилищный отдел. Там застает картину: какой-то «товарищ» требует реквизировать комнату для одной коммунистки. Тут же хозяин квартиры и претендентка-коммунистка. Это старая еврейка совершенно ветхозаветного вида, даже в парике. Она сидит и смотрит своими, как выражается рассказчик, «кислыми» глазами на старания своего «товарища по партии». Загарову надоела уже возня с реквизициями, и он довольно грубо отвечает:

– Ну ее к черту! Пусть ищет сама!

– Но товарищ… Согласитесь… ведь это коммунистка…

Старая еврейка всем своим видом старается подтвердить свою принадлежность к партии… Загаров сдается и так же решительно накидывается на злополучного хозяина квартиры. «Коммунистка» водворяется революционным путем в чужую квартиру и семью.

«Мой дом – моя крепость», – говорит англичанин. Для русского теперь нет неприкосновенности своего очага, особенно если он «буржуй». Нет ничего безобразнее этой оргии реквизиций. При этом у нас в этом, как и ни в чем, нет меры. «Учреждения» то и дело реквизируют, и то и дело меняют квартиры. Загадят одну – берут другую. «Уплотнение» тоже сомнительно: часто выдворяют целые большие семьи и вселяют небольшую семью советских служащих.

10 июня

Сегодня в «бюллетене»[34]34
  Бюллетень бюро печати при губ‹ернском› Полт‹авском› губисполкоме. № 5. – Примеч. В. Г. Короленко.


[Закрыть] напечатано известие из Ромен: 6 июня во время борьбы с мешочниками зверски убит представитель губ‹ернского› продовольственного комитета Ялинич.