Текст книги "Дневник, 1917-1921"

Очевидно, большевики, даже литературные, отбросили всякое представление о литературной порядочности, и такой полемический прием не конфузит этих людей. Я написал краткое письмо в редакцию, где рассказываю эту историю и снимаю с себя ответственность перед читателями за то употребление, которое Жарновецкий сделал из моей статьи. Я писал ее не для Жарновецкого, а для читателей. Но редакция скрыла ее от читателей, предоставив ее Жарновецкому для его полемических целей. Пишу кроме того, что не верю теперь в возможность помещения и этого письма, но пишу его, «чтобы дойти в этом инциденте до конца».

Эвакуация, по-видимому, решена и идет быстро. Совет защиты детей обратился к нам, представителям Лиги, с предложением взять на себя продолжение его дела. Обещают передать деньги и запасы более чем на неделю. В настоящее время уже 6600 детей размещены по разным колониям в уездах. Ответственность большая, но мы не можем отказаться стать посредниками между колониями и новой властью. Моя Соня уходит сегодня на всю ночь в совет. Повестками ответственным служащим во всех отделах – они приглашаются в отделы, где должны пробыть до конца. Я два раза сегодня был в штабе и раз у Егорова. Это командующий войсками левобер‹ежной› Украины. Разговор с ним произвел на меня хорошее впечатление. Он – не сторонник кр‹асного› террора и уже немало сделал для приостановки бессудных казней. По поводу данного момента он не вполне уверен, что ему удастся вполне устранить кр‹асный› террор. Побег Федяя и Пигуренко очень повредил его стараниям. Кроме того, в самом штабе, на ответственном посту обнаружен агент Деникина… Он обещает тем не менее сделать все, что будет возможно.

К моему удивлению, родственники сидящих из разговоров с Дробнисом выносят угрожающее впечатление. «К родственникам бежавших будут применены репрессии». Мать и сестра Пигуренко – арестованы. Марья Захар‹овна› Олеховская принесла им обед и тоже взята в чрезвычайку. Я был по этому поводу в Ч. К., но… кто знает, чем это кончится.

Когда я вышел от Егорова, на дворе был ливень. Тучи, сначала клубившиеся и быстро проносившиеся по небу, теперь слились в сплошную массу, пронизанную зловещими опаловыми оттенками. Дождь шумел по жестяным крышам с протяжным гулом. Порой ветер разбивал брызги ливня и нес дождевую пыль, как клубы дыма. Я пережидал на веранде с отцом Егорова, очень милым стариком, глуховатым паралитиком, и несколькими посетительницами. В числе их были и жены арестованных. Как должна была действовать на них вся эта картина: будут или не будут этой ночью расстрелы?.. Егоров думает, что все-таки не будут…

Еще несколько дней, – и, быть может, Полтава увидит новых властителей. Каковы-то они будут и за кого нам с Прасковьей Семеновной придется теперь ходатайствовать перед ними? Бедная Пашенька имеет страшно усталый вид, а вчера за нею приехали, чтобы звать ее в тюрьму: там страшная тревога, и она, кажется, будет ночевать там для успокоения?

Третьего дня собрание Полит‹ического› Кр‹асного› Креста было оцеплено и у всех произведен обыск, в том числе и у Пашеньки. А Немировский даже арестован. Член чрезвычайной комиссии, руководивший этой экспедицией, говорил мне вчера в штабе, что они убеждены, что под флагом Кр‹асного› Креста собрались противники советской власти. Мне, кажется, удалось его разуверить в этом: политический Кр‹асный› Крест, который теперь заступается перед большевиками за их противников и за нейтральных, – через несколько дней, быть может, вместе с событиями переменит фронт и будет защищать интересы арестованных большевиков. Разговор происходил в довольно людной канцелярии. Кругом толпились и прислушивались с видимым и понятным интересом мелкие служащие и пришедшие в штаб по делам красноармейцы…

17 (30) июня

Вчера на нас совершен «налет бандитов», в моей квартире раздавались выстрелы и мне пришлось бороться с бандитом, вооруженным браунингом.

Необычайное происшествие это произошло следующим образом. Большевистские учреждения, в том числе совет защиты детей, в котором я участвую в качестве почетного председателя Лиги спасения детей, а Соня тоже от Лиги вошла даже в президиум, – эвакуируются. Для того чтобы русские (да и местные дети) не остались опять без хлеба, – решено, что представительство перед деникинцами за все детские колонии возьмет на себя Лига. Для этого совет защиты передает нам продукты не менее чем на неделю и 2 миллиона денег. Но все банки закрываются и, конечно, деньги их захватываются эвакуирующимися большевиками. Решено поэтому заранее взять эту сумму, положить в какой-нибудь банк, где по возможности «забронировать» ее от конфискации. Это и было выполнено, т. е. исполком отпустил деньги, но положить их куда бы то ни было не удалось. Юматов, деятельный член совета защиты детей, выхлопотал 2 миллиона, и в ночь с 28-го на 29-е, когда все учреждения работали всю ночь, молодая девушка Дитятева, очень симпатичная большевичка, и даже, кажется, коммунистка, отправилась в казначейство и, взяв чемоданчик с 2-мя миллионами, принесла их в «совзадет» (часа в два ночи!). Их передали моей Соне, которая и принесла их к нам в квартиру.

Я находил все это чрезвычайно опасным: наверное, об этом болтают большевики, и 2 миллиона уже, наверное, привлекли внимание бандитов. Мы берем на себя страшную ответственность за огромную сумму, за возможность существования тысяч детей. А ведь мы беззащитны против налета. Соня с молодой беспечностью нашла мои опасения преувеличенными. Притом положение колоний было бы действительно критическим (русских детей в Полтавщине теперь 6600 ч‹еловек›, колонии рассеяны по разным уездам. Лига приняла на себя также заботы о местных детских учреждениях и приютах). Итак, решено в возможном времени разделить эту сумму, у нас оставить часть, другие части разнести в верные руки…

Но мои опасения сбылись. За нашей квартирой уже следили. Перед вечером все мы заметили какие-то две фигуры, которые бродили около наших ворот. Встретив одного из них, Соня спросила: «Вам нужно к Короленку?» (Ко мне теперь является в тревоге много лиц.) «Нет, мне к Короленку не нужно», – ответил тот довольно резко. И затем опять его фигура прилипла у ворот на улице, видная с нашего балкона.

Часов около 11-ти (по официальному времени), т. е. около 8-ми по меридиану, – еще засветло, все мы были на балконе или в галерее, к нам постучались с улицы. Эти дни мы были осторожны. Наташа спросила: кто там? Женский голос ответил: мы к Софье Владимировне. Она открыла дверь, и вошли две барышни, из приюта, которым заведует Любовь Леоп. Кривинская, а также Соня по обязанности, как член Лиги и совета защиты детей. За ними вошли 2 субъекта странного вида с револьверами у пояса. Оба были выпивши и принялись толковать что-то невразумительное. Им нужно меня, но пусть все остальные войдут в комнаты. Я сказал, что я их выслушаю здесь, пусть говорят. Но в это время, чтобы оставить меня наедине с «просителями», все вошли в переднюю; один из субъектов вошел за ними. Другой, молодой брюнет цыганского типа с курчавыми волосами, стал мне шептать что-то. Это часто бывает, когда ко мне приходят просители, и мне то и дело приходится напоминать, что я глуховат. Так как субъект продолжал говорить все так же тихо, то я с досадой сказал:

– Говорите, что вам нужно, но громче, если хотите, чтобы я вас слушал.

Он положил мне руки на плечи и, наклонив лицо и глядя мне в глаза, сказал:

– Вы получили два миллиона. Мы – деникинские дружинники. Отдайте их нам.

Я сразу сообразил, в чем дело. По какому-то инстинкту, – мой собеседник показался мне менее опасным. Я сказал ему твердо:

– Обождите здесь, – отстранил его рукой к двери балкона (которую он запер крючком) и бросился в переднюю. Здесь мне сразу бросилась в глаза фигура другого бандита у двери в кабинет. В руке у него был довольно большой браунинг. Я сразу от двери кинулся к нему и крепко схватил левой рукой его руку с револьвером. Между нами началась борьба, в которой тотчас же приняла участие Авд‹отья› Семеновна, а через некоторое время Наташа. Последняя подумала, что это посланцы Ч.К. пришли арестовать живущего у нас Сподина (которого я взял на поруки и для безопасности переселил к себе), и она стала выпроваживать его. Он выбежал через мой кабинет. Бандит выстрелил в ту комнату, за несколько секунд до того, как я ворвался в переднюю. Он успел перешагнуть назад в переднюю, когда я крепко схватил его за руку. Должно быть, я сжал ее очень сильно: даже теперь, когда я пишу эти строки, спустя почти два дня, – у меня сильно болит мускул левой руки. Затем отчетливо помню, что бандит старался повернуть револьвер ко мне, а мне удавалось мешать этому. Раздался еще выстрел, который он направлял в меня, но который попал в противуположную сторону, в дверь… Отчетливо помню, что у меня не было страха, а был только сильный гнев. Если бы у меня был в руке револьвер, я бы застрелил его.

Другой бандит в это время возился со своим револьвером, который как будто застрял у него в кобуре или в кармане. Если бы он сразу принял участие в борьбе, нам пришлось бы плохо: мы, теперь вчетвером (считая и бандита), сбились в кучу, и он мог бы стрелять в любого. Но у меня все время было какое-то ощущение, что опасность только в том разбойнике, которого я держал в руках, и в его револьвере, который он все старался повернуть в мою сторону.

Вдруг он рванулся у меня из рук и бросился к дверям. Авд‹отья› Сем‹еновна› видела, как другой дернул его за руку, указывая, что надо уходить. Действительно, дальнейшая борьба была бесцельна: они могли убить кого-нибудь из нас, но у них не осталось бы времени, чтобы разыскать деньги: после выстрелов могли явиться люди, т‹ем› б‹олее› что их мог бы привести выбежавший наш жилец. Движение бандита к дверям было для меня так неожиданно и быстро, что я не удержал его, и оба быстро побежали к выходу. Я кинулся за ними. У меня было теперь одно желание: гнаться за негодяями, схватить того, который стрелял, смять его… Авд‹отья› Сем‹еновна› и Наташа заперли передо мной двери. Я бросился в кабинет, схватил свой почти игрушечный револьверчик и опять побежал к двери, требуя, чтобы они меня выпустили. Во мне проснулась отцовская вспыльчивость, и я, вероятно, стрелял бы в них на улице. Но Авд‹отья› Сем‹еновна› и Наташа меня не пустили.

А во время всей кутерьмы Соня схватила чемоданчик, выскочила с ним в окно на улицу, прибежала к Кривинским (почти рядом), крикнула, что «отца убили», и побежала обратно. Прибежала, когда все уже было кончено, и… опять полезла в окно…

Весь налет совершен, очевидно, неопытными в этих делах новичками: все было сделано глупо. Они, очевидно, рассчитывали на чисто овечью панику, которая обыкновенно охватывает обывателя в таких случаях. В моей семье они этого не нашли. Когда бандит крикнул: «Руки вверх!» – Наташа, вообще большая спорщица, – ответила:

– Зачем мы станем подымать руки: у нас ничего нет!

Все произошло для них не так стройно и гладко, как они предполагали. А тут я неожиданно кидаюсь с голыми руками, начинается возня… Один, который разговаривал со мной, кроме того, по-видимому, боялся и не желал убийства. Как это ни странно, – в его тоне мне слышалось даже некоторое почтение, которое я замечаю у иных просителей по отношению к «писателю Короленко», вообще я теперь не жалею, что у меня в ту минуту не было револьвера (а я уже хотел взять его в карман ввиду тревожных обстоятельств).

Убегая, один из бандитов потерял фуражку. Я называю ее теперь своей военной добычей, вообще, могу гордиться поведением всей своей семьи. Наташа сплавила человека, который был нашим гостем и которому, по ее мнению, грозила опасность. Соня унесла деньги, от которых зависит жизнь порученных нам детей. Без Авд‹отьи› Семеновны мне трудно было бы справиться с разбойником, который выказал довольно определенные намерения.

Теперь деньги помещены уже в возможно безопасном месте.

Сегодня (утро 31-го) еще не знаю о событиях этой ночи. Большевики быстро эвакуируются. Возможно вступление деникинцев. Немировский отпустил всех политических из тюрем. Из чрезвычайки тоже отпущены, кажется, все. Частью отпустили их сами большевики, отчасти какой-то неизвестный человек, который открыл двери и убедил часовых, что так как начальство разбежалось, то незачем держать людей. Все довольно беспорядочно. У «социального обеспечения» утром шумела толпа женщин: их мужей взяли на фронт, а пайков им не оставили, деньги, реквизированные большевиками, разбираются просто по рукам, раздаются беспорядочно и бесконтрольно. Вообще идет кавардак…

Под председательством К. И. Ляховича организована охрана города. У нас ночевали 5 молодых людей снаружи. Было небольшое опасение относительно Будаговских. Какие-то 3 красноармейца заходили в сад и вели двусмысленный разговор.

Но ночь прошла спокойно. Ночью слышалась канонада, но довольно отдаленная…

19 июня (2 июля)

Вчера оказалось, что почти все учреждения эвакуированы. Немировский и Дубенский, члены губтюкара, своей властью распустили арестованных в тюрьме, арестантских ротах и чрезвычайке. Я проходил мимо чрезвычайки часу в третьем. У подъездов коменданта и особого отдела стояли часовые, между обоими этими подъездами пространство по-прежнему загорожено, но из-за решеток в окнах нижнего этажа, откуда прежде смотрели на меня (а иногда кланялись) заключенные, – теперь была пустота.

Ко мне приходил Ревуцкий, бывший начальник при гетмане казаков или гайдамаков, которому ставили в вину, что это он разогнал совет рабочих и солдатских депутатов при гетманском перевороте. Его дело было вообще плохо: один из первых кандидатов к расстрелу. Теперь он на свободе, пришел благодарить меня. Я собственно старался всячески удержать бессудные расстрелы вообще; это правда. Но что удалось сделать, – Бог его знает. И вообще неизвестно, что именно тут действовало. Пожалуй, все вообще складывалось для Полтавы благоприятно, в том числе личный состав большевистских заправил (Дробнис, Алексеев и некоторые другие). Много сделал Егоров.

Мы не успели разговориться с Ревуцким, как прибежал какой-то высокий молодой человек с известием, что Ревуцкому необходимо исчезнуть, так как его опять ищут. Мы расстаемся. У меня осталось только мимолетное впечатление: довольно интеллигентное, приятное, сильно истомленное лицо…

Говорили, что у большевиков дела поправляются. Уехавшим в Лубны заведующим подотделами посланы телеграммы вернуться. Но это, по-видимому, только личные распоряжения: учреждения с делами пока не вернутся.

Ко мне явилась сегодня жена Плевако. Мужа, отпущенного вчера, арестовали опять. Ей сказали, что военно-революционный трибунал будет заседать сегодня. Отказываются вызвать свидетелей. Нужно ехать хлопотать, чтобы свидетелей все-таки вызвали. Подъезжаем к трибуналу. У лестницы внизу встречаемся с Немировским, Дубенским и Сметаничем. Спрашиваем: где военно-революционный трибунал? Оказывается – здесь. Члены его Сметанич, Ганенко и Шмелев. Я обращаюсь к Сметаничу. Он отвечает, что свидетелей не вызовут… Но ведь это значит большая вероятность осудить невинного. А ведь вы знаете старое правило: лучше оправдать 10 виновных, чем осудить одного невинного.

– При классовой борьбе мы этого не признаем. Мы считаем, что наоборот.

Разговаривая, мы входим внутрь. Через некоторое время Сметанич приглашает меня в комнату своего отдела. Там уже сидит Немировский, который пишет на отдельном листке какое-то довольно длинное объяснение, Дубенский и еще несколько лиц. Сметанич продолжает разговор со мной. На его красивом лице, с интеллигентным выражением и грустной полуулыбкой – всегдашнее немного загадочное выражение. Хотелось бы поверить ему, что он говорит искренно, но… не верится. Он говорит, между прочим, что «пришел в ужас», прочитав газетное известие о нападении на меня, что это наверное сделали бежавшие из тюрьмы… Он это последнее говорит таким тоном, точно это какой-то аргумент против меня. Но еще несколько минут назад он же говорил, что бандитизм «для нас» не опасен. Он не идет против советской власти… А оберегать безопасность обывателя – дело весьма второстепенное (не этими словами). Опять грустная полуулыбка и уверение, что он против казни бандитов. Мне невольно вспоминается полнейшее равнодушие его при моем рассказе об убийстве Кучеренко Гудзем и Кравченко. Он говорит еще о том, что нельзя теперь оставаться нейтральным, что за эти 2 Ґ года положение выяснилось. Когда бывало, чтобы дети сходили с ума. А он знает случай, когда с ума сходили 8-летние мальчики… Я отвечаю, что сходить с ума дети, конечно, теперь могут, но это не значит, что они также могут разбираться в партиях. А что могут быть нейтральные, – так вот вам: я нейтральный. Он выражает недоверие: я ближе к ним, чем к деникинцам. Я говорю этим людям совершенно прямо, что я, конечно, не деникинец и не знаю, как они будут держать себя. Это дело, может быть, близкого будущего. Но я вижу, в чем я глубоко не сочувствую большевикам. Он начинает доказывать, что большевизм не только разрушает, но и творит. Приводит в пример «правотворчество». Образованы трибуналы и народные судьи. Мы боремся с чрезвычайками, и, как видите, в Полтаве не было таких жестокостей, как в других местах²⁵. Я опять вижу печальную полуулыбку и невольно вспоминаю Сподина и других. Он был сам в чрезвычайке и весь был проникнут духом чрезвычайки… И опять мне кажется эта приятная, тонкая полуулыбка завесой… Что скрыто за ней?.. И сколько таких интеллигентов у большевизма.

Под конец разговора – неожиданность. Он говорит мне, вернувшись от телефона, – что он всюду спрашивал про Ганенка и Шмелева, но нигде не мог узнать, где они? Ждать мне, может быть, долго. Он обещает передать товарищам мои слова…

– Значит, вы передадите вот что, – говорю я и повторяю свою просьбу и просьбу жены о том, чтобы это был суд с возможностью опросить свидетелей и т. д.

– Да, передам… – говорит он. – Обещаю вам даже более: сам присоединюсь к этому.

Я прощаюсь и ухожу, унося то же впечатление в душе. Перед этим Сметанич пригласил тов. Немировского в отдельную комнату, где его допросит следователь. Дубенский ожидает того же. Но когда я подъезжаю домой, мимо как будто проезжает Немировский. Значит, его не арестовали…

Когда я отошел от крыльца трибунала – кто-то проехал мимо и приветливо раскланялся со мной. Я вглядываюсь и вижу… Берковского, «живущего по закону Кармы». Мне показал один из чрезвычайников его дело. Был арестован в Харькове. Сидя там, вошел в доверие двух, тоже сидевших бывших офицеров, которых уже хотели выпустить. По его доносу – они не выпущены и произведено много новых арестов. Получил благодарность и… попал в особый отдел…

Часов в 10 Ґ вечера ко мне вошел Немировский в сопровождении тюремного смотрителя. Оказывается, – он арестован и предается военному трибуналу за то, что освободил арестованных. Жена, которая пришла вслед за ним, опасается, что они назначат скорый суд. Я написал записку Егорову, в которой сообщил, что арестован такой-то за то, что, получив общее и неопределенное распоряжение коллегии, – освободил всех политических. Родные опасаются роковых случайностей, так как Ил. Ос. Немировский противодействовал бессудным расстрелам чрезвычайки и есть основания опасаться личных счетов. Родных бы очень успокоило, если бы командующий войсками показал как-нибудь, что ему известно об этом аресте и что он интересуется делом И.О. Немировского.

Егорова не застал. Уехал на пролетке, «значит, не в штаб, а в город». Отец его (Василий Трофимович) и сестра уехали еще вчера совсем из города. Меня встретили во дворе студенты Капнист и Хабур, и я передал им письмо. Они обещали передать его, как только Егоров приедет. Когда мы разговаривали, к солдату, находившемуся около колясок, прибежал другой и сказал торопливо, что приказано готовить машины… Издалека доносятся порой выстрелы… Впрочем, в городе спокойно.

20 июня (3 июля)

Сегодня должен был состояться суд военно-революционного трибунала над Немировским (нечто вроде прежнего военно-полевого суда). Приходила Пашенька. Просила написать по прямому проводу телеграмму Раковскому, копия Биванову. Я написал, хотя почти уверен, что казни быть не может (а военно-революционный трибунал знает только смертную казнь или оправдание). Сердиты они особенно за то, что отпущен Ревуцкий, но так как это сделано в то время, когда сами они были охвачены паникой и отдавали общие и неопределенные приказания, то это обвинение не ставится. Обвиняют в том, что уже на следующий день, когда паника стихла, он освободил хулигана Греся, приговоренного к смертной казни за бандитизм, и еще одного.

Узнал, что среди расстрелянных 28-го был и один «политический». Это – Кузубов. Это, правду сказать, был злой черносотенец, который в 1906 году побил на улице палкой Д. О. Ярошевича в то время, как его приятель, отставной офицер, стоял тут же с полуобнаженной шашкой… Кроме того, это были погромщики, которые вели постоянную агитацию. Говорили, что после инцидента Филонова²⁶ эти два погромщика приходили в мою квартиру. Но в последнее время он был уже психически болен и находился в лечебнице. Говорят, жалкий бедняга валялся в ногах, умолял пощадить его. Потребовали веревок. В психиатрической больнице в этом отказали и протестовали против казни над сумасшедшим. Когда я заговорил с отвращением об этой казни, – Сметанич сказал, что им со всех сторон говорили: почему вы не расстреляете Кузуба?.. Очевидно, – у них и у нас разное восприятие: я со всех сторон слышу только возмущение даже со стороны тех, кто с отвращением относился к погромной деятельности Кузуба.

21 июня (4 июля)

Дела все в том же положении: комиссары вернулись из Лубен, но… дела все остались там, так что в учреждениях ничего не делается. Ч.К. опять принялась за аресты, чтобы в чем-нибудь проявить свою деятельность. Каково настроение арестованных, можно видеть из письма, которое я получил неизвестным мне путем несколько дней назад от лица, арестованного при чрезвычайке: «Уважаемый Вл‹адимир› Гал‹актионович›. Ч.К. эвакуируется. Мы здесь арестованы; пришлось недавно разговаривать с дежурным комиссаром. Мы ему задали вопрос: а как бы вы поступили с теми, кто в подвале? Он ответил, что, когда ждали Григорьева, – было намечено к расстрелу 60 человек. Сейчас здесь страшная суета и сказали, что из подвала не выйдет ни один живым. – На вас вся надежда. Мне, автору этого письма, ничто не угрожает…»

Теперь все уже выпущены. Интересны, однако, эти разговоры «комиссаров». Очевидно, эта рядовая «масса» чрезвычаек считает вожаков еще более свирепыми, чем они есть в действительности.

Несколько дней назад расстреляли 15 человек. Кажется, все бандиты. Фамилии еще узнать не удалось.

21 июня (10 июля)

Был в чрезвычайке. Разговаривал с председателем Долгополовым. Кажется, на сей раз наткнулся на вполне искреннего человека. Говорили и ранее, что он человек мягкий по натуре и по временам хватается за голову от того, что делается кругом. Мы с ним были одни. Говорили о стариках генералах, которых взяли заложниками: Дейтрихе, Аникееве и др. Он объясняет их арест тем, что будто бы деникинцы, взяв Харьков, произвели резню рабочих (неужто было?)[41]41
  На полях пометка В. Г. Короленко карандашом: «неправда».


[Закрыть], а генералами деникинцы дорожат, и это их может сдержать от эксцессов.

– Мы их держим в хорошем помещении… Если им нужно сходить за чем-нибудь домой, – отпускаем их с провожатыми. А ведь они какие: уже заготовили погоны… У одного спросили: зачем вы это делаете? Он ответил: в погонах вся моя жизнь…

– Но ведь это не опасно, а смешно, – говорю я и рассказываю ему содержание рассказа Чехова о стареньком отставном генерале, который все щеголял красной подкладкой на мундире… Он ослеп. Экономка спорола и продала красное сукно, а старик все отворачивал полу, чтобы люди видели красную подкладку… Нельзя же за это старенького генерала сажать в тюрьму…

– Мы не за это и сажаем. Они нам нужны, как громоотвод… Если Деникин отойдет, – мы их отпустим, если станет подходить, – увезем с собой…

– А если он и здесь кого-нибудь расстреляет из ваших. Вы тоже их расстреляете? Это жестоко…

– Теперь приходится делать много жестокостей… Но когда мы победим… Отец Короленко! Вы ведь читали что-нибудь о коммунизме?

– Вы еще не родились, когда я читал и знал о коммунизме.

– Ну, я простой человек. Признаться, я ничего не читал о коммунизме. Но знаю, что дело идет о том, чтобы не было денег. В России уже денег и нет… Всякий трудящийся получает карточку: работал столько-то часов… Ему нужно платье, идет в магазин, дает свою карточку. Ему дают платье, которое стоит столько-то часов работы…

– Приходит в магазин, а ему говорят, что платья нет и в помине…

– Нет, так нет для всех… А есть, так его получает трудящийся. Все равно, над чем бы он ни работал. Умственный труд тоже будет вознаграждаться… все равно. Ах, знаете, отец Короленко! Когда я рассказывал о коммунизме в одном собрании… а там был священник… То он встал и крикнул: если вам это удастся сделать, то я брошу священство и пойду к вам…

На лице Долгополова лежит отпечаток какого-то умиления. Я вспоминаю, что чрезвычайка уже при нем расстреливала и покушалась расстреливать без всякого суда… Вспоминаю и о том, что он хватается за голову… Хватается за голову, а все-таки подписывает приговоры. Кажется, я действительно на этот раз видел человека, искренно верующего, что в России уже положено начало райской жизни. Он и не подозревает, что идея прудоновского банка с трудовыми эквивалентами жестоко высмеяна самим Марксом…

Время неопределенное. Деникинцы как будто отступили от Полтавы. Казначейство вернулось из Лубен, вернулись заведующие отделами и подотделами, но делопроизводство не вернулось и работа не идет… Расстрелы были два раза: один раз расстреляли 13 бандитов и одного деникинского разведчика, другой – 4-х бандитов. В числе бандитов были некоторые, чрезвычайно опасные, – один раз убежавший из тюрьмы и после этого опять совершавший убийства. Некоторые по делу об ограблении Царенка, – в том числе Екатерина Петраш, участница многих убийств… Теперь даже на меня это уже особенного впечатления не производит…

Немировский чрезвычайным трибуналом присужден к месячному аресту.

30 июня (13 июля)

Вчера пришли ко мне прихожане и даже, кажется, участники монастырской общины. Оказывается, в ночь с 11-го на 12-е в монастырь явились красноармейцы от Ч.К. Киевского вокзала (есть чрезвычайки и вокзальные), присутствовали и от городской Ч.К. Ворвались в монастырь, стреляли в окна, выламывали двери, обшарили кельи, забрали, что могли: брали рясы, шубы, сапоги. Искали оружия и белогвардейцев. Арестовали иеромонаха Нила (казначея) и диакона Амвросия и увезли на Киевский вокзал. Еще взяли какого-то жившего при монастыре подполковника, но вскоре отпустили.

Сегодня по этому и по другим поводам я пошел в Ч.К. Застал Долгополова и Масленникова. Долгополов дал мне некоторые справки. Масленников, которого я сначала застал в кабинете без Долгополова, когда я сказал ему, что в городе много говорят о «налете» на монастырь, – улыбнулся своей невыразительной улыбкой. А пришедший вскоре Долгополов сказал, что это сделано Ч.К. с Киевского вокзала, но им известна причина. Они тоже давно следят за монастырем. Там только и ждут деникинцев. Найден план, указывающий лучшие подступы к Полтаве. Белогвардейцы в одном белье повыскакали из монастыря и т. д. Затем благодушный Долгополов пустился в разговор о том, почему я беспартийный. Я мог бы повести за собой массы. Он, по-видимому, разумеет, что я мог бы повести эти массы для завоевания большевистского рая. В это время вошел какой-то молодой человек и торопливо подал записку. Долгополов быстро поднялся и сказал: «Надо тотчас усилить караулы…» Затем спешно вышел… Я тоже ушел. Оказалось, что, останься я еще несколько минут, – я был бы свидетелем нападения на чрезвычайку, о котором ходят разноречивые слухи до самого вечера. Весь район оцеплен войсками, ходить по улицам около чрезвычайки не позволяют… Говорят, и Долгополов и многие из чрезвычайки арестованы. Кем? За что? Не то просто восставшие из-за ареста товарищей красноармейцы, не то какая-то власть направляет этот удар. Может быть, мы во власти недисциплинированных солдат… Посмотрим завтра…

2 (15) июля

Если считать по новому стилю, то сегодня день моего рождения. Исполнилось 66 лет. Большевики считают по новому стилю. Деникинцы – по старому. Так и живем – в Харькове по одному времени, в Полтаве по другому. И если к нам придут деникинцы – прикажут опять вернуться к старому… Вернемся.

Проснулся рано, еще серо, с тоской и печалью в сердце. Вчера пришел No киевской газеты и в ней список новых жертв красного террора в Киеве. В числе этих жертв я встретил имя Вл. Павловича Науменка. Против него стоит причина казни: «бывший министр народного просвещения. Вместе с Богданом Кистяковским основал общество украинских федералистов». Мне кажется, что Науменко, которого я знаю, никогда министром не был, а был при гетмане (или при раде) попечителем Киевского округа, причем отказался от этой должности, когда в ведомстве стали брать перевес шовинистско-националистические взгляды. Ранее он был редактором «Киевской Старины». Вообще, это был давний работник и поборник украинской культуры, никогда не стоявший за крайнюю «самостийность» и за полное отделение Украины. Одна из симпатичнейших фигур украинского культурного движения, человек, стоявший всегда за дружеское сотрудничество культуры русской и украинской. Что означает его расстрел, что означают другие казни, что означает угроза Б. Кистяковскому? Киевский красный террор действует вовсю. Начали с профессоров, бывших «черносотенцев», как Флоринский, или просто монархистов, как Цитович. Теперь переходят к Науменкам, людям только инакомыслящим, но всегда настроенным прогрессивно и со всех точек зрения благородным…

Тоска, тоска! Утро пасмурное, по небу передвигаются с северо-востока туманные тучи. Лета мы не видели. Два-три дня жары, когда в сыром воздухе чувствуешь себя точно на банном полке, – и опять дождь и слякоть. А зима придет холодная, без дров. Я не мнителен, но иной раз и мне приходит в голову, – переживу ли я эту зиму? Сердце плохо, а настроение среди этих впечатлений – его еще портит. Работа не идет на ум, а надо еще много кончить, и мне жаль было бы уйти, не досказав кое-чего…

Чрезвычайку разгромил 8-й полк, стоявший в Беликах. Там он творил ужасные вещи. Перевели сюда. Здесь Ч.К. арестовала 2-х из этих красноармейцев. Полк прислал делегатов. Говорят, арестовали и их. Тогда эти солдаты окружили чрезвычайку, отпустили многих арестованных, стреляли, говорят, убили кого-то, разграбили склад вещей, «реквизированных у буржуазии», и… теперь опять тихо. Говорят, при этом слышались лозунги: «перебить жидов и коммунистов», упоминался «батько Махно». Вот на каких надежных элементах стоит власть, взявшаяся преобразовать мир.