Текст книги "Повести и рассказы"

IX

Погода круто изменилась… Чудесная ранняя весна, казалось, сменилась вдруг поздней холодной осенью… Дождь лил целые дни, и ветер метался среди ливня и туманов.

В одно такое холодное утро, проснувшись довольно поздно и стараясь сообразить время, я услышал легкую возню и странный писк в сенях у дверей. Открыв их, я увидел в темном углу что-то живое. Увы! это был Иван Иванович. Он весь издрог, посинел и смотрел на меня умоляющими, робкими глазами. Так смотрит только запуганное и близкое к гибели животное.

– Слабость опять? – спросил я кратко.

– Слабость, – ответил он покорно и кротко, стараясь запахнуться. На нем была опять невозможная хламида, голова была не покрыта, а на ногах лапти на босу ногу…

Вскоре явился и Автономов. Он был пьян и неприятно развязен. Говорил изысканными высокопарными оборотами, держался, как давний приятель, и по временам в воспоминания о наших похождениях вставлял пикантные намеки относительно некоей солдатки… В глазах проступало злое страдание, по которому я опять узнавал оратора монастырского двора и готовность на злые дерзости. О визите к сестре не было и речи…

– Послушай… Любезная… – обратился он к прислуге. – Тот раз я тут у вас оставил хламидку… Хламидка еще годится… Несчастлив ваш подарок, – прибавил он, нагло глядя на меня. – Под Угличем ограбили нас… все как есть сняли. А валенками вас, видно, надул торговец… Кислый товар, кислый… Все развалились…

И он снисходительно потрепал меня по плечу…

Иван Иванович с жалобной укоризной смотрел на своего покровителя. Расстались мы довольно холодно, и только на Ивана Ивановича все у нас смотрели с искренним сочувствием и жалостью…

После этого от времени до времени я получал известия о своих случайных спутниках. Приносили их по большей части люди в хламидах и подрясниках и с более или менее явственными признаками «слабости», передавали поклоны или записки и, получив малую мзду, выражали разочарование. Однажды во время ярмарки ввалился субъект, совершенно пьяный, очень зловещего вида, который подал записку с такой таинственной фамильярностью, точно она была от нашего общего друга и сообщника.

В записке было нацарапано очень нетвердым и неровным почерком:

«Милый друг. Прими сего подателя, яко меня лично. Он наш и может тебе все рассказать, а между прочим помоги деньгами и одежой. Наипаче[121]121
  Наипаче (церк. – слав.) – более всего, особенно.


[Закрыть] бедствует брюками… Геннадий Автономов».

Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, что посланный действительно брюками бедствовал очень сильно… Но, несмотря на опьянение, глаза его быстро и пытливо, очевидно, по профессиональной привычке, изучали обстановку моей квартиры… При удалении его произошел некоторый неприятный шум, и пришлось прибегнуть к помощи добрых соседей…

X

Года через два я опять встретил моих бывших спутников.

В жаркий летний день я переехал на пароме через Волгу, и пара лошадей потащила нас береговыми песками к въезду на гору. Солнце садилось, но было еще невыносимо жарко. Казалось, даже от сверкающей реки неслись целые волны зноя. Оводы тучей носились над лошадьми, колокольчик бился неровно, колеса шуршали в глубоком песке… Сверху, в полугоре, окруженный зеленью монастырь глядел на реку из-за реющего тумана и казался парящим в воздухе.

Вдруг ямщик остановил у самого подъема усталую тройку и побежал по берегу. В четверти версты от нас, на обрезе, усеянном галькой и камнями, грузно чернела, прямо на солнцепеке, группа людей.

– Происшествие какое-нибудь, – сказал мой товарищ. Я вышел из телеги и пошел туда же.

На пустом берегу, в который лениво плескалась река, оказалось мертвое тело. Подойдя ближе, я узнал в нем моего знакомого: маленький странник лежал в своей ряске, грудью на песке, с раскинутыми руками и неестественно повернутой головой. Он был смертельно бледен, черные косицы слиплись на лбу и на висках, а рот полуоткрылся. Мне невольно вспомнилось это лицо, оживленное детским восторгом от пения пташки на холмике. Сам он, с своим длинным, заострившимся носом и раскрытым ртом, удивительно напоминал теперь замученную и раздавленную птицу.

Автономов сидел над ним, покачиваясь, и в его взгляде виднелся испуг. Явственный винный запах стоял в воздухе…

Окинув взглядом подошедших людей и не узнав меня, он вдруг затормошил лежащее тело.

– Вставай, товарищ, пора в путь… Участь странника – вечное странствование.

Он говорил опять напыщенным тоном и нетвердо поднялся…

– Не хочешь?.. Смотри, Ваня, брошу! Уйду один… Староста, с медалью на груди, спешно подошедший к группе, положил ему руку на плечо.

– Погоди уходить… Протокол надо составить… Что за люди…

Автономов с иронической покорностью снял свою мурмолку и отвесил поклон.

– Сделайте одолжение, ваше сельское превосходительство…

Сверху послышался удар колокола. В монастыре призывали к вечерней молитве. Удар прозвенел, всколыхнул жаркий воздух, пронесся поверх кудрявых верхушек дубов и осокорей, лепившихся по склонам, и, замирая уже, коснулся сонной реки. На мгновение звук опять окреп, ложась на воду, и, казалось, чуткое ухо ловит его полет к другому берегу, к синеющим и подернутым мглою лугам.

Все сняли шапки. Только Автономов повернул голову на звон и погрозил кверху кулаком.

– Слышишь, Ваня, – сказал он, – зовет тебя отец-настоятель… Благодетель твой… Теперь, чай, примет…

Удар за ударом, густо и часто, звеня и колыхаясь, падал сверху на реку торжественно и спокойно…

1889

На Волге

I

Выйдя на палубу бежавшего вверх парохода, Дмитрий Парфентьевич вздохнул полной грудью. День кончался, солнце висело над лесистой горой. Картина реки была величава и спокойна. Где-то далеко свистел пароход, беляна[122]122
  Беляна (спец.) – плоскодонное несмоленое судно для сплава лесных материалов. По прибытии на место разбирается на дрова.


[Закрыть] расселась на стрежне[123]123
  Стрежень (обл.) – глубокое место в речном русле, годное для судоходства.


[Закрыть] широко и грузно и, казалось, не движется, точно сонная купчиха. На плотах зажигались огоньки костров – плотовщики варили себе ужин. Две небольшие барки, сцепившись борт о борт и поставленные наискось к течению, шли сплавом, чуть-чуть покачиваясь над зеркальною гладью реки, и под ними, зыблясь и колыхаясь, повисло их отражение в синеющей глубине. Когда струя от парохода, широко разбежавшись, коснулась этого отражения, оно вдруг изломалось и разлетелось. Казалось, что зеркало разбилось внезапно, и долго шевелились и сверкали его осколки.

– Хорошо, Груня?.. – сказал Дмитрий Парфентьевич, садясь рядом с дочерью.

– Да, – коротко ответила она.

Девушка была одета в темное. Надвинутый на лоб скитский платок покрывал тенью бледное молодое лицо; большие глаза глядели мечтательно и задумчиво.

– Главное дело, благодать и спокой… – сказал опять Дмитрий Парфентьевич нравоучительно.

Его жизнь тоже склонялась к закату, и ему казалось, что ничего не может быть лучше спокойствия при угасающем дне…

Только спокойствие и молитва после грешной суеты и утомления… Не дай Бог новых желаний, храни Бог от нового искушения.

– А? Груня?.. – взглянул Дмитрий Парфентьевич на дочь, спрашивая о собственных мыслях.

– Да, – ответила девушка, но взор ее, мечтательно убегавший туда, где золотилась речная даль и горы тихо закутывались синеватою мглою, казалось, искал чего-то другого.

Публика на палубе была настроена так же тихо. Кое-где слышались отдельные разговоры, кое-кто собирался пить чай у столиков.

На корме виднелась кучка татар. Они ехали из Астрахани, возвращаясь домой. Это был старик-патриарх с тремя сыновьями. Четвертого, любимца, похоронили в чужом городе. Неведомо с чего захворал Ахметзян, похворал с неделю и помер.

«Все в воле Аллаха», – говорило суровое лицо старика, но ему предстояло еще сообщить матери о смерти любимого сына…

А кругом все дышало тишиной и миром, и горы правого берега уплывали одна за другой и, казалось, засыпали вдали, закутываясь синею дымкой.

II

Невдалеке от Дмитрия Парфентьевича, частью на скамье у столика, частью на палубе, на узлах расположилась куча пассажиров.

Тут было несколько плотовых бурлаков с Унжи, какая-то толстая и добродушная мещанка, старик, тоже, по-видимому, из мелких мещан. Центром кучки в данную минуту служил пароходный лакей третьего класса, молодой еще парень, одетый в потертый и засаленный сюртук, на левом борту которого болтался жетон с надписью «№ 2». Через плечо у него висела салфетка, которою он с одинаковым успехом вытирал и залитые столы, и стаканы. Он только что пронес по палубе поднос с приборами, широко расставляя локти врозь и глядя в одно время и перед собой, и под ноги. Поставив поднос на столик и отряхнув вокруг него пыль салфеткой, он направился к упомянутой кучке своих земляков, сел на кончик скамьи и прямо приступил к начатому ранее разговору.

– На этот случай я вот что скажу, – произнес он вполне уверенным тоном: – я кулаком перекрещусь, и то действует. Да, вот так: во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. И то, все равно, действует. Вы как думали?

И он оглянулся на своих слушателей, как человек, предложивший на разрешение остроумную загадку.

– Кулаком, говоришь? – в изумлении переспросил один из унженских мужиков.

– Да, кулаком!

Слушатели помотали головами с видом сомнения и укоризны. Мещанин строго обратился к парню:

– Н-ну, уж это оставь! Уж это ты заговорил свыше Бога…

– Что такое?

– А то, что например тебе, дур-раку-у, так дозволено, чтобы кулаком крестное знамение творить. Не может быть. Это никогда не действует.

– Ан, действует!

Парень окинул слушателей радостно сияющим взглядом и только что хотел дать решение загадки, как от одного из столов послышался нетерпеливый стук ложки по стакану.

Парня точно подвинуло пружиной. В одно мгновение он был уже на другом конце палубы, схватывал чайники, бегал к машине и обратно, уставлял, отряхивал, опять бегал вниз, приносил заказанное и извивался вокруг столов, а между тем, начатый им разговор продолжался среди озадаченной публики.

– Ну, это он сверх ума! – сказал мещанин.

– От глупого разума, – с сожалением прибавила старуха.

– Наврал малый, что говорить!

– Как это может быть, чтобы кулаком… Это никогда не действует…

Общее мнение, по-видимому, окончательно установилось.

– Неправильно, – слышится несколько голосов вдруг, – это озорство, больше ничего…

– Как можно!..

– Кто тебе этакое позволил?

– Озорство и есть…

– А вы вот послушайте, – подхватывает парень, внезапно вынырнувший из люка, – может и не озорство выйдет… Теперичо был у нас на фабрике, на суконной, где я жил, парень один. Так ему, этому парню, машиной всю пятерню так и отхватило: рраз! и кончено! Ни одного пальца! А рука-то правая… Вот теперь и думайте: как тому парню быть, ежели у него одна култышка осталась…

Публика озадачена.

– Вот ты куда гнешь?

– Ишь ты, задача… А ведь это, братцы, как же?.. Ведь уж если ему – парню-то этому самому – левой рукой креститься…

– Что ты, что ты, – замахал рукой мещанин, – нешто левой рукой возможно… Это ведь сатане…

– Ну, а правой как ты тут персты сложишь… Одна култышка!..

– Вот то-то и есть…

Задача приобрела мгновенно популярность. Ближайшие пассажиры прислушивались, дальние вставали и подходили к говорившим. Даже молодой купчик, очень авторитетно беседовавший о политике за чайным столиком с каким-то толстым господином, удостоил обратить благосклонное внимание на затейливую задачу. Он постучал ложечкой и поманил парня.

– Эй, услужающий. Сколько с нас?.. э-э-э… тово… Как ты это говоришь: култышкой?

– Так мы себе, ваше здоровье, – промежду себя… До вас не касающее…

– Нет, а ловко, не правда ли? – обратился купчик к толстому господину.

Толстый господин отвечал невнятно, потому что справлялся в это время с бутербродом.

Одни татары сидели на корме, не принимая участия в общем разговоре. Они молчали или изредка перекидывались короткими замечаниями на родном языке.

III

Дмитрий Парфентьевич насторожился, как боевой конь при звуках трубы. Груня не отрывала глаз от дальней перспективы гор и реки, но легко можно было догадаться, что она уже ее не видит. Не поворачивая головы, она внимательно слушала то, что говорили соседи.

Дмитрий Парфентьевич искоса поглядел на нее. Прежде когда-то она непременно обратилась бы к нему с доверчивым вопросом: как же, тятенька, это? Но теперь ей как будто не было дела до мнения отца.

Он подождал, но она не спрашивала, только ее большие глаза с видимым сочувствием перенеслись на эту кучу темных, недоумевающих людей, потерявшихся от такого пустого преткновения в деле веры…

Тогда он поднялся и подошел к разговаривающим. Его крупная сухая фигура, вся как-то суровочистая, в платье старинного покроя, сразу обратила на себя общее внимание.

– Сомневаетесь? – спросил он.

– Так точно, господин купец. Потому что, видите ли… Вот малый говорит: кулаком кститься могу.

– Слыхал, не рассказывай! Малый у вас – дурак!

– То-то вот… – робко прошептал кто-то. – Все мы темные…

– Это верно… Темные вы. А ежели рассудить, как следует, по руководству истинных наставников, то здесь удивительного нет нисколько.

Куча слушателей сразу увеличилась. Теперь уже все заинтересовались высоким стариком со спокойными и величаво-суровыми манерами. Дмитрий Парфентьевич не смутился от всеобщего внимания. Ему не впервой. Одна только слушательница интересовала его во всей этой толпе – это его начетчица, его непокорная молельщица Груня. Он по-своему любил дочь, и его суровое сердце надрывалось от ее неустанных сомнений, от ее тоскующего взгляда. Он страстно желал ей благодатного успокоения, к которому так близко уже было его собственное сердце. Но ее непокорство поднимало в его строгой душе целую бурю сдержанной ярости, которая боролась с любовью и уже привыкла ее побеждать.

Груня сидела одна на своем месте, неподвижная и сдержанно-внимательная.

– Вот послушайте, – доносился до нее уверенный и жесткий голос отца. – Вот есть какой правильный крест, и этому кресту мы держимся во спасение.

Двуперстное сложение поднялось над головами слушателей.

– Раскольник, – пронеслось в толпе.

Два-три человека из купцов, очевидно охотники до религиозных состязаний, уже проталкивались вперед, прислушиваясь к неожиданной проповеди.

– Мы не раскольники, – продолжал Дмитрий Парфентьевич, – и исповедуем правую веру. Этому кресту верили святые отцы и патриархи. Так научает и святой Феодорит.

Он еще выше поднял руку с двумя сложенными перстами.

– Большой палец тепериче пригни к мизинному и безымянному. Стало быть в ознаменование Святыя Троицы. Три лица во едино. Два пальца подыми кверху: Божество и человечество – два естества. И еще Феодорит научает: приклони мало один палец, средний. Значит – человечество перед Божеством преклонилося. Вот.

– Погоди! – вмешался один из пробившихся вперед купцов. – А св. Кирилл, тот опять иначе говорит.

– Св. Кирилл говорит то же самое. Только оба пальца велит держать прямо.

– Стало быть, уже выходит разность!

– Погоди, твое степенство, не то говоришь… Не мешай… – остановили возражателя. – Дай кончить… Как же вот на счет култышки-то, купец?

– Вот-вот… это главное дело.

– А на этот счет вот как: ежели ему оторвало пальцы, он тут невиновен. Значит, так попустил Господь, Его воля! А без крестного знамени человеку жить невозможно. Без крестного знамени он хуже вот поганца этого, татарина. Стало быть, обязан он креститься… правой рукой…

– Ну?..

– А персты, – закончил Дмитрий Парфентьевич с расстановкой, – персты слагать мысленно, по указанию святых отец и патриархов…

В толпе пронесся вздох облегчения и радости.

– Ай да купец, спасибо!

– Рассудил…

– Что уж тут: просто разжевал да в рот положил.

– Мысленно!.. Вот это верно!

– Как не верно! Мысленно – больше ничего!

– Этак-то вот, небось, подействует… Дмитрий Парфентьевич оглянулся на дочь… Что ему эти одобрения, что эти похвалы чужих и темных людей! А она, его дочка, опять смотрела прямо перед собой, и на ее лице виднелось равнодушие, как будто отец сказал то, что ей давно было известно и что потеряло всякую силу над ее смятенной и усталой душой…

Брови старика сдвинулись, и в голосе зазвучала угроза.

– А ежели кто и мысленные персты сложит щепотью – и то неправильно… Щепотник осужден будет и во веки погибнет… Проклят в сей жизни и не имеет части в будущей.

Эти жестокие, злые слова, упавшие внезапно в только что успокоившуюся толпу, сразу изменили ее настроение.

Она заволновалась, зашумела, раскололась. Какой-то черноглазый и черноволосый торговец, упорно молчавший до сих пор, теперь стукнул кулаком по столу и сказал, сверкая своими глубокими, исступленными глазами:

– Верно! В проклятой щепоти Кика-бес со всею преисподнею.

– Нет, погоди! – заговорили церковные. – Не ругайтесь истинному кресту! Сами вы зачем разделяете – три ипостаса[124]124
  Ипостась – одно из трех Лиц Триединого Бога: Отца и Сына и Святого Духа.


[Закрыть], ан-на-фемы?![125]125
  Анафема – отлучение. Здесь: проклятый.


[Закрыть] Троица-то вот она: в троеперстии…

– Где у вас первые-то персты?

– Ты, купец, сто пятое слово читал ли?

– Читал: сто пятое слово о светопреставлении. Дмитрий Парфентьевич стоял в средине, не потерявшийся и спокойный. Только каждый раз, когда он отвечал кому-нибудь из нападавших, он пронизывал его взглядом упорным и злым…

А пароход, размеренно шлепая колесами и разбивая синюю гладь реки, все дальше уносил эту кучку ожесточенно споривших людей, и глинистые обрывы нагорного берега отражали смятенные голоса…

Но вот крутая гора, скрывавшая поворот, отступила назад, и впереди опять открылась широкая даль. Солнце красным шаром повисло уже над самой водой, а с востока, будто легкими взмахами вечерних теней, бежали по лугам сумерки, догоняя пароход и все заметнее налегая на Волгу.

IV

Молчаливая кучка татар вдруг поднялась с своих мест на корме и ровной походкой направилась на край верхней палубы к кожухам. Там они сняли халаты и разостлали их на полу. Затем, скинув туфли, они благоговейно ступили на халаты. Отблеск заката заиграл на строгих татарских лицах. Их рослые фигуры резко выступали на светлом, похолодевшем небе.

– Молятся… – тихо сказал кто-то, и несколько человек, отделившись от спорящих, приблизились к перилам.

За ними последовали другие. Споры стали стихать.

Татары стояли с закрытыми глазами, высоко подняв брови и будто возносясь мыслью туда, где в вышине угасали последние лучи дневного света. По временам они разжимали сложенные под грудью руки, прикладывали их к коленям, и тогда головы в бараньих шапках низко, низко опускались. Затем они поднимались опять, протягивая к свету распростертые ладони.

И губы басурман шептали слова неведомой и непонятной молитвы…

– Тоже вот… – сказал какой-то мужик и замолк нерешительно, не досказав своей мысли.

– Свой обряд тоже сполняют, – поддержал другой.

– Да, молятся тоже…

Все татары припали вдруг к полу, прикасаясь челами к палубе, и затем быстро поднялись. Трое молодых взяли свои халаты и туфли и опять прошли на прежнее место на корме. Старик остался один. Он сел, поджав под себя ноги; и губы его шевелились, а на красивом лице с седой бородой было странное и трогательное выражение глубокого страданья, смягченного благоговением перед высшей волею. Рука его быстро перебирала четки.

– Видишь ты… И четки тоже.

– Радетельный старичок…

– Об сыне он это… Сын у него в Астрахани помер, – пояснил купец, ехавший снизу вместе с татарами.

– Ох-хо-хо… – философски вздохнул кто-то. – Всякому человеку хочется спастися. Ни одному не хочется погибнуть, какой бы ни был, хошь, скажем, и татарин…

Теперь уже трудно было разглядеть, кто говорит. Все лица сливались, только отдельная фигура молящегося старика виднелась на краю кожуха над водой. Он тихо покачивался взад и вперед.

– Тятя! – раздался вдруг тихий голос. Это Груня позвала отца.

– Что тебе, дочка?

Девушка смолкла на мгновение, продолжая глядеть в сторону молящегося иноверца, и затем ее молодой, но уже надтреснутый голос отчетливо прозвучал в тишине:

– Как же теперь… как надо думать, дойдет ли вот эта молитва?

Груня говорила тихо, но ее слышали все; казалось, будто легкий ветер промчался вдруг по палубе, и не в одной душе отозвался вопрос бледной девушки: «дойдет ли?»

Все молчали… Глаза невольно подымались кверху, как бы стараясь уловить среди синевы вечернего неба невидимый полет чужой и непонятной, но исполненной живого чувства, молитвы…

– Как, чай, не дойти?.. – опять как-то нерешительно мягко произносит добродушный мужичий голос. – Чай, тоже не кому другому молится. Все Богу же.

– Все Ему, Батюшке. Видишь, на небо смотрит.

– Ох, кто знает, кто знает…

– Трудное дело – пути-то Господни…

На носу заскрипел блок, фонарь золотой звездой взлетел на верхушку мачты; волна плескалась где-то глубоко в сумраке, отдаленный свисток чуть видного парохода тихо прозвенел над засыпающей рекой. В небе одна за другой зажигались яркие звезды, и синяя ночь бесшумно неслась над лугами, горами и оврагами Волги.

И казалось, земля печально спрашивает о чем-то, а небо молчит, исполненное спокойствия и тайны…

1889