Текст книги "Повести и рассказы"

Фролов стоял, схватившись за край нары судорожно сжатыми руками и подавшись вперед. Он дышал тяжело и весь дрожал мелкою судорожною дрожью. Он шептал что-то, но слов не было слышно…

VII

В этот вечер староста Фролов закутил. Он угощал всех, даже Жилейку; бродяги, усевшись кучей – затянули протяжную и надрывающую песню. Приходил фельдфебель, потом начальник этапа, но все они видели, что это одна из тех неудержимых вспышек неповиновения, в которых увещания бесполезны, а насилие может повести к самым ужасным последствиям для обеих сторон. Еще третьего дня конвойные, провожавшие партию, спокойно спали в телегах, а кандальщики сами наблюдали дисциплину и порядок. Теперь староста первый шумел и вызывающе отвечал на увещания. Кругом этапа во дворе царило напряженное ожидание. Солдаты не ложились спать, караул удвоили, со двора слышалось сдержанное бряцание ружей. Казалось, зверь, которого вчера можно было водить на шелковой ленте, теперь ощетинился и грозил разбить свою клетку.

Опытные люди знают эти мгновенные вспышки в арестантской среде. Масса людей, которые обычно так или иначе руководятся своими разрозненными интересами, – тут вдруг проникаются общею всем страстию. Каждый чувствует это странное единодушие, наступающее без предварительного сговора, без рассуждений, и сознание общности настроения страшно усиливает его в каждом отдельном человеке. Тут трус становится храбрым, а храбрый человек – безумцем. Из двух сторон, стоящих лицом к лицу, одна чувствует себя сильнее, потому что заранее отказывается от самого дорогого, за что можно бояться…

Степанов, состарившийся на этапах, – был знаком с этими стихийными вспышками. Поэтому он принял все меры, чтобы избегнуть столкновения. Он не пытался вмешаться, не отнимал водку, которую арестантам удалось добыть в большом количестве, и даже удалил от дверей камеры часового. Он надеялся, что таким образом пламя внезапно вспыхнувших страстей перегорит и погаснет, не выходя за пределы камеры.

Залесский старался заснуть, но это ему не удавалось: дремота была тревожна. По временам, открывая глаза, он видел будто в тумане силуэты двигавшихся людей; слышал сквозь дремоту говор и песни. Один голос особенно выделялся и тревожил его, напоминая о чем-то неприятном и тяжелом. Поэтому он не хотел просыпаться, а проснувшись, старался тотчас же опять заснуть.

В одну из таких минут – он увидел Фролова. Староста сидел на краю нары, обнявшись с простоволосой арестанткой. Женщина покачивалась и, смеясь, с пьяною наглостию заводила циничную песню. В камере было душно, накурено и пыльно от движения; фигуры рисовались тускло, будто в волнах тумана, пронизанного скудным светом ночников. На одной из нар в середине выделялась тощая фигура Жилейки. Он потрясал в воздухе кулаками и выкрикивал охрипшим голосом, видимо кому-то угрожая: «Знай наших!.. Поберегайся!» Во всех концах камеры стоял оживленный говор. Даже те, кто не принимал в пирушке непосредственного участия, – сидели на постелях кучками и громко беседовали друг с другом о самых разнообразных делах и случаях, не имевших, по-видимому, ни малейшего отношения к тому, что здесь происходило. Камера гудела, как улей, разбуженный каким-то толчком в глухую полночь.

Потом протяжная хоровая песня покрыла все остальные звуки, и под ее грустный напев Залесский опять забылся.

Проснулся он от наступившей вдруг тишины и, проснувшись, сразу уселся на своей постели. Теперь в камере слышался один только голос. Кто-то плакал, но это не был плач пьяного человека. Это был протяжный грудной рев, как-то безнадежно и ужасающе ровный, которому, казалось, конца не будет. Этот рев как будто поглотил в себе все оживление разбушевавшейся камеры. Остальные арестанты прислушивались к нему в тяжелом испуганном молчании. Только пьяная женщина тянулась к рыдавшему, стараясь приподнять с нары его голову, и по временам причитала:

– Яши-инька, Яш! Горемышный ты мо-о-ой…

– Мамка, не трог меня… – глухо и прерывисто отвечал бродяга.

– Не трог, не трог, – испуганно шептали арестанты.

Вдруг Фролов поднял голову и обвел камеру тяжелым взглядом. Казалось, водка не опьянила его, и трудно было бы поверить, что этот человек только что плакал. Глаза его были сухи, черты стали как будто острее и жестче. Он порывисто приподнялся, держась руками за край нары, и искал кого-то глазами.

– А, барин! – крикнул он Залесскому, который смотрел на него, сидя на своем месте, отделенном от бродяги тянувшимися посреди камеры двойными нарами.

С языка бродяги сорвалось короткое циничное ругательство.

– Ва-а-просы… Я, брат, и сам спрашивать-то мастер… Нет, ты мне скажи, – должен я отвечать или нет… ежели моя линия такая. А то – ва-а-просы. На цыгарки я твою книгу искурил…

Залесский молчал.

– Сестра-а! – сказал опять Фролов тоном глубокого презрения… – У меня у самого сестра.

И затем целый град самых грубых ругательств полился из уст Фролова. Казалось, он чувствовал особое наслаждение, втаптывая в грязь образ мифической сестры, мечту своей жизни.

Залесский сидел молча и думал, чем кончится эта сцена. Арестанты смотрели то на него, то на Фролова, не понимая, в чем дело. С трудом сойдя со своего места, без халата и шапки, в одном белье и с палкой в руках, старый Хомяк пробирался, между тем, вдоль нары, направляясь к Бесприютному. Подойдя на два шага, он протянул руку, пошарил перед собой и, нащупав плечо Фролова, сказал с неожиданной силой:

– Молчи… Яков… Я тебе говорю: нишкни! Фролов отстранился и, дико глядя на Хомяка, продолжал ругаться. Старик поднял палку и ударил Фролова. Среди арестантов пронесся внезапный вздох.

– Вяжи его, ребята… Вяжи щенка… Вали в мою голову…

– Врешь, – закричал Фролов. – Сам молчи, старая собака… Связал один такой-то!..

– Братцы, родимые, – ножик! – взвизгнула вдруг арестантка.

В камере поднялась суматоха. Около нар топталась и глухо наваливалась серая, безличная толпа…

– Старика смяли, – крикнул кто-то сдавленным голосом. – Что вы стоите, как быки? Уведи старика, ребята… Не-ет, врешь… Нет, отдашь…

Серая куча глухо сопела и ворчала, ворочаясь сплошной массой на полу…

– Берегись! Ножик, – крикнул кто-то, и, пролетев над головами, нож зазвенел на полу.

Несколько тел опять глухо свалились на пол, и Фролов поднялся на мгновение над толпой, дикий и страшный, но вскоре опять свалился со стоном.

Когда, привлеченные шумом, в камеру вошли конвойные солдаты с ружьями, – все уже было кончено. Степанов вошел бледный и ждал столкновения, – но столкновения не вышло. Вся страсть этой толпы ушла на борьбу с одним человеком, который лежал на наре весь опутанный принесенной со двора веревкой. Фролов лежал неподвижно и только с какой-то странной размеренностью поворачивал голову, останавливая взгляд на ком-нибудь из арестантов. От этого взгляда становилось жутко.

VIII

– Барин, а барин!.. Слышь, барин!.. Залесский проснулся. Утомленная борьбой камера была погружена в глубокий сон. Даже один из караульных, приставленных к связанному Фролову, – крепко спал, прислонясь спиной к деревянной колонке. Другой – Жилейка – растерянно топтался на месте в большом затруднении.

Фролов сидел на наре все еще связанный и глядел на Залесского. Хомяк стоял около него, пытаясь развязать узлы своими дрожащими и бессильными руками.

– Помоги развязать, барин, – сказал Фролов. – Не бойся, ничего не будет. Видишь, – старик меня знает.

Залесский поднялся и стал помогать Хомяку. У него работа тоже не особенно спорилась, но Жилейка, видимо обрадованный тем, что вмешательство барина окончательно снимает с него ответственность, – принялся за дело сам, и через минуту Фролов стал на ноги.

– Ну, ложись спать, ребята, – сказал он своим обычным голосом Жилейке и другому караульному, молодому арестантику, который успел тоже проснуться и удивленно протирал теперь заспанные голубые глаза.

– Слушаем, Яков Иванович, – сказал подобострастно Жилейка; казалось, все происшедшее внушило Жилейке еще более почтения к Фролову.

– Да смотри, ребята, никого не будить, – добавил последний.

Теперь это опять был авторитетный староста, отдававший приказания, и оба караульные, не говоря больше ни слова, – полезли на свои места и тихо улеглись, покрывшись халатами.

Фролов, между тем, взял свою шапку, надел халат, помог одеться Хомяку, и оба они вышли на двор, огороженный палями[95]95
  Пали – здесь: колья.


[Закрыть]. Залесский, спавший у открытого окна, приложился лицом к железной решетке.

Две фигуры виднелись неясно на ступеньках крыльца. Они говорили о чем-то, но слов не было слышно. Только по временам грудной голос Фролова прорывался в темноте глубоко и полно. Хомяк говорил что-то глухо и неясно.

Ночь уходила своей тихой чередой. Фролов проводил Хомяка на его место и помог ему улечься. Затем сам он опять вернулся на крыльцо, и Залесскому все виднелись в окно неясные очертания неподвижной фигуры.

Острые концы палей все яснее проступали на светлеющем небе. Дыхание утра постепенно развеивало сумеречную мглу прохладной ночи… Небо синело, становилось прозрачнее, и взгляд Залесского, глядевшего из-за решетки, уходил все дальше ввысь…

Потом розовые лучи заиграли на зубцах и стали спускаться вниз на землю, золотя щели… Белое облако заглянуло сверху во двор и стало подыматься все выше. Потом другое, третье, целая стая… И за ними еще глубже проступала синяя высь…

Встрепенувшись от холодной росы, жаворонок, спавший всю ночь за кочкой вне ограды, поднялся от земли, точно камешек, брошенный сильной рукой, – и посыпал сверху яркой веселою трелью…

Из семейной камеры вдруг послышался плач ребенка, и эти неудержимые всхлипывания резко пронеслись из окна по этапному дворику. Когда ребенок смолкал на время, тогда было слышно дыхание спящих, чье-то сонное бормотание и храп. Но вскоре детский плач раздавался опять, наполняя собой тишину.

Бледная, изможденная вышла на крыльцо мать ребенка. Некрасивое испитое лицо носило следы крайнего утомления; глаза были окружены синевою; она кормила и вместе с тем вынуждена была продаваться за деньги, чтобы покупать молоко. Стоя на крыльце, она слегка покачивалась на нетвердых ногах. Казалось, она все еще спала и двигалась только под внушением звонкого детского крика.

Бесприютный поднялся.

– Матрена! – окликнул он женщину. – Тебе молока, что ли?

Женщина протерла глаза.

– А! ты здеся, Яков. Никак уже встал. Да. Яш, голубчик, – молочка бы ему: слышь, как заливается.

Фролов направился к небольшому домику, где помещалась караулка и кухня. Через минуту он вышел опять во двор с охапкой щепок и кастрюлькой. Синий дымок взвился кверху, и огонь весело потрескивал и разгорался. Бесприютный держал над пламенем кастрюльку, арестантка, все еще сонная, с выбившеюся из-под платка косой, стояла тут же.

– Ишь – заливается, орет, – произнес Бесприютный. – Ты бы хоть грудь дала.

– Чего давать, молока ни капли нету; всю он меня высосал…

– Ишь ты. А жив!.. В кого он у тебя такой уродился? Арестантка не ответила. Она поправила выбившиеся волосы и сказала:

– А ты, Яков, вечор пошумел сильно.

– Пошумел, – сказал Яков просто. – На вот, неси… Ишь орет… Наголодался…

День совсем разгорелся. Выкатилось на небо сияющее солнце. Невдалеке с одной стороны лес вздыхал и шумел, а с другой шуршали за оградой телеги, слышно было, как весело бежали к водопою лошади, скрипел очеп[96]96
  Очеп – длинный шест, жердь, к которой прикрепляется колодезное ведро.


[Закрыть] колодца.

Деревня принималась за работу.

– Ну, ребята! Подымайся в дорогу!.. – раздался голос Фролова у входа в этапную камеру. – Живей! Переход нынче долгий…

1888

Птицы небесные
Рассказ

I

В этот день монастырщина праздновала встречу иконы. Долго, месяца два уже странствовала «Владычица» по разным местам, и теперь возвращалась домой.

Первыми приехали на троечных тарантасах, с колокольцами и бубенцами, сопровождавшие ее отцы, привезшие в монастырь собранную за время странствий казну. Вид у них был здоровый, сытый и довольный. Потом из лесу повалили пестрые кучи передовых богомольцев, все гуще и гуще, пока наконец не сверкнул над головами золоченый оклад иконы, переливаясь на солнце.

Звенели колокола, блестели и колыхались хоругви, пение хора и топот тысячной толпы, точно прибывающая река, заполнили тихую монастырскую слободку.

Монастырщина ожила. В церкви пели молебны, на площади выкрикивали под холщовыми навесами торговцы и торговки, из «заведения» слышались звуки гармоники и бубна, в избах слободки одна партия богомольцев сменяла другую за столами, на которых пыхтели огромные самовары.

Перед вечером вдруг пошел густой дождь, разогнавший с базара и толпу, и торговцев. На площади и на улицах стало тихо, только частые крупные капли плескались в лужах, да ветер метался и хлопал промокшими навесами, да из церкви слышалось стройное пение, а в глубине храма мелькали желтые огоньки свечей.

Когда туча вдруг снялась и поплыла на восток, волоча за собой над полями и над лесом изорванную пелену туманов, – на западе выглянуло солнце и ласково тронуло своими последними лучами окна слободки и кресты монастыря. Но оживление уже не вернулось на базарную площадь: богомольцы внесли за собой тихую жажду отдыха после трудного пути, и день угасал, вместе с последними нотами отходящей церковной службы. Даже бубен за стеной «заведения» громыхал изнеможенно и глухо.

Служба кончилась. В глубине храма свечи гасли одна за другой. Богомольцы расходились. У монастырского странноприимного дома стояли кучки странников и богомолок, ожидавших, пока отец-гостиник разрешит вход просящим ночлега. На крыльцо вышел толстый монах и два послушника и принялись отделять овец от козлищ. Овцы входили в дверь, козлища изгонялись и, ворча, выходили в ворота[97]97
  См. Мф. 25:32–46.


[Закрыть]. Когда эта процедура закончилась, у входа осталась кучка мордовок и фигура странника. По-видимому, их участь еще решалась отцом-гостиником, который ушел внутрь здания.

Через минуту вышли послушники и, сосчитав мордовок, пустили их в женское отделение. К одинокому страннику подошел старший послушник и, поклонившись, сказал:

– Прости, Христа ради, брат Варсонофий… Отец-гостиник не благословляет тебе остаться… Иди с миром.

По лицу молодого странника прошла болезненная улыбка, поразившая меня каким-то особенным драматизмом и значительностью. Лицо у него было тоже замечательное: очень горбоносое, худое, с горящими большими глазами. Острый шлык и чуть заметная заостренная бородка придавали этому лицу что-то необыкновенно характерное. Вся сухая фигура в старом подряснике[98]98
  Подрясник – нижнее облачение православного духовенства: длинная до пят одежда с узкими рукавами, поверх которой надевается ряса.


[Закрыть], с тонкой шеей и выдающимся профилем, обращала невольное внимание. Впечатление было резкое, тревожащее и беспокоящее.

Выслушав слова послушника, странник поклонился и сказал:

– Бог спасет и на том…

Он повернулся, чтобы уйти, и вдруг пошатнулся. Видно было, что он болен и смертельно устал. Добродушный послушник посмотрел ему вслед и заколебался.

– Постой мало, брат Варсонофий… Схожу еще. Странник облокотился на палку и застыл в ожидании. Но через минуту послушник опять вышел из двери и, смущенно подойдя к нему, сказал с видимым сожаленьем:

– Нет, не благословляет… Отец Нифонт донес ему, якобы тут странник один… вроде тебя… глаголет неподобная… смущает народ.

В лице странника мелькнуло что-то… Глаза его блеснули, как будто он хотел возразить, но потом поклонился и сказал:

– Благодарствуйте, отцы… И он устало побрел со двора.

Послушник вопросительно посмотрел на меня. Я понял, что он собирается закрывать ворота, и тоже вышел на передний двор. Здесь было уже пусто. Молодой продавец монастырских калачей стоял за ларем, к которому никто не подходил.

Вратарь закрыл за мною одну воротину, потом, тяжело упираясь ногами, стал закрывать и другую. В это время за воротами послышалась возня, затоптались несколько пар ног, щель опять раздвинулась, и в ней показалась невзрачная фигура в странницком костюме, рыжем и полинявшем. Ее невольными движениями управляла дюжая рука, державшая ее за шиворот. Крепкий толчок… Странник отлетел на несколько шагов и упал, а за ним вдогонку полетела котомка, потом другая… Небольшая книжечка в истрепанном кожаном переплете шлепнулась в грязь, шелестя по ветру листами.

– Вот эдак… – сказал за воротами жирный бас. – Не озоруйте…

– А что? – спросил голос вратаря.

– Как же, – ответил бас… – Из-за него вот отец-гостиник согрешил… человека прогнал… И человек-то хороший. Ох-хо… истинно грехи…

И говоривший удалился. Отец-вратарь сомкнул ворота, но не вполне: в щелку любопытно выглянули его маленькие глазки, толстый нос и светлые усы. Он с видимым интересом следил за дальнейшими намерениями извергнутого странника.

Последний успел подняться, взял котомки, вскинул их одну на спину, другую через плечо и потом, подняв книгу, старательно стал очищать ее от грязи. Кинув быстрый взгляд по двору, он заметил меня и калашника. Из-за наружных ворот, с площади, маленькое происшествие наблюдала кучка мужиков. Как будто сообразив что-то, странник приосанился, с демонстративным благоговением поцеловал переплет книги и отвесил саркастический поклон по направлению к внутренним воротам…

– Спасибо, отцы святые… Яко странного мя приясте, и алчущего накормисте…

И вдруг, заметив в щели ворот усы и нос вратаря, он сказал другим тоном:

– Что смотришь? Или признал?

– Что-то будто… того… признавательно, – сказал привратник.

– Как же, как же!.. Приятели! К свиридовским мордовкам вместе бегали… Узнал теперь?..

Привратник громко и с негодованием плюнул, сдвинул ворота и задвинул засов. Но ноги его в грубых сапогах еще некоторое время виднелись из-под ворот…

– Феньку вспоминаешь ли, отче?.. Ноги стыдливо скрылись…

Странник поправил грязную мурмолку[99]99
  Мурмолка – круглая шапка с меховым верхом и стеганой подкладкой, без отворотов.


[Закрыть] и опять оглянулся. Привлеченные пикантным разговором человек шесть мужиков вошли в ворота. Это были ближайшие соседи монастыря, старообрядцы из ближних деревень, толкавшиеся по базару с видом равнодушного, пожалуй, несколько враждебного любопытства. Монастырь, далеко простирающий свое влияние, вблизи охвачен, точно кольцом, «самым злющим», по выражению монахов, расколом. Среди окрестных жителей сложилась определенная легенда, что в самом недалеком будущем монастырю грозит участь Содома и Гоморры… Но пока монастырь живет и привлекает в свои праздники тысячные толпы народа. В такие дни фигуры соседей-старообрядцев как-то угрюмо выделяются в ликующей толпе, и на их лицах виднеется отчужденность и досада. Подобно пророку Ионе, они ропщут, что Господь медлит совершить предреченную судьбу обреченной Ниневии[100]100
  Пророк Иона возроптал на Бога за то, что после раскаяния жителей Ниневии (столицы Ассирийского царства) Бог не покарал их за совершенные злодеяния (Ион. 4:1–3).


[Закрыть].

Теперь они с злорадным любопытством смотрели на сцену у ворот обители нечестивых.

– Что? Видно не пущают… – сказал один насмешливо. – Самим тесно… с мордовками-то…

Странник повернулся и кинул на говорящего острый взгляд. Но вдруг лицо его приняло смиренное выражение, и, опять повернувшись к воротам, он трижды истово и широко перекрестился.

Мужики переглянулись с недоумением: странник крестился не щепотью, а старым двуперстным крестом.

– Господь, видящий всяческая[101]101
  Всё (церк. – сл.).


[Закрыть], да воздаст мнихам[102]102
  Монахам (церк. – сл.).


[Закрыть] по милосердию их, – сказал он со вздохом. – Мы же, братие, отрясши прах от ног своих, послушаем здесь, во храме нерукозданном (он указал красивым и спокойным движением на вечернее небо), поучительного слова о покаянии…

Мужики сомкнулись; на их лицах виднелось радостное и отчасти недоверчивое недоумение.

Обращение было слишком уже неожиданно… Мысль устроить на чуждом празднике свое собеседование и у самых ворот монастыря послушать странствующего проповедника, знаменующегося старым крестом, видимо, нравилась людям старой веры. Проповедник стоял у подножия колокольни. Ветер шевелил его запыленные светлые волосы.

Это был человек неопределенного возраста, но, очевидно, еще не старый. На лице у него лежал сильный загар, а волосы и глаза как будто выцвели от солнца и непогоды.

При каждом даже незначительном движении головы на шее у него резко выступали и шевелились сухожилия. Невольно чуялось в этом человеке что-то несчастное, чутко настороженное и, пожалуй, злое.

Он стал громко читать свою книгу. Читал хорошо, просто, убедительно и, по временам останавливаясь, вставлял собственные комментарии. Однажды он быстро взглянул на меня, но тотчас же отвел глаза. Казалось, мое присутствие было ему неприятно. После этого он обращался больше к одному из слушателей.

Это был широкоплечий приземистый мужик с фигурой, точно вырубленной двумя-тремя ударами топора. Несмотря на эту топорность фигуры, он оказался чрезвычайно экспансивным. За каждым словом проповедника он следил с увлечением и снабжал их собственными репликами, в которых неизменно звучала какая-то почти детская радость.

– Ах, братия… милые мои, – говорил он, оглядываясь. – Ах, премудро это насчет покаяния… Стало быть, выходит лествица?..[103]103
  Лестница (церк. – слав.).


[Закрыть] Вот-вот… А мы грешные по ей… с приступочки да на приступочку?.. Так, так…

– И все, значит, кверху да кверху… – пробасил другой.

– Верно… Глядишь, и того… А?..

И он сияющими глазами окидывал собрание… Однако его шумное вмешательство и его радость, по-видимому, не понравились проповеднику. Он вдруг остановился, слегка повернул голову, и сухожилия на его шее заходили, как веревки… Он как будто хотел сказать что-то, но сдержался и перевернул страницу.

Оказалось, что слушатели возрадовались преждевременно. В то самое время, когда они находятся на вершине ликования, – гордыня и излишнее упование отягчают лествицу. Она трещит, на лицах слушателей отражается испуг, лествица подламывается…

– Тепериче кончено! – говорит басистый мужик мрачно.

– Теперича ау, брат! – подхватывает первый.

И странное дело: он опять оглядывает всех сияющими глазами, а в его голосе слышится та же радость…

– Теперича нет нам ходу… И на первую приступочку не пустют.

Странник закрывает книгу и несколько секунд смотрит на говорящего упорным взглядом. Но мужик встречает этот взгляд с тем же радостным и доверчивым благодушием.

– Вы так… полагаете? – спрашивает проповедник.

– Полагаем, – отвечает спрошенный. – Сам посуди, милый человек… До коих же пор терпеть на нас?..

– Вы так полагаете? – опять говорит проповедник с натиском, и в голосе его звучит что-то, вызывающее на лице спрошенного признаки беспокойства…

– То есть полагаете предел долготерпению Всевышнего. А известно ли вам, братие, что есть Православная кафолическая[104]104
  Кафолическая (от греч. καθολικός – «всеобщий») – вселенская (одно из свойств Православной Церкви).


[Закрыть] Церковь…

Он перевертывает несколько страниц и начинает читать о духовном могуществе Православной Церкви. Лица слушателей темнеют. Проповедник останавливается и говорит:

– Православная кафолическая Церковь… Не она ли сия спасительная лествица?.. Кто прибегает к ней – не может отчаяться. А вот… ежели…

На несколько секунд водворяется напряженное молчание. Странник стоит против кучки мужиков, и чувствуется, что он держит в своих руках их настроение. Еще недавно они радостно следовали за ним, и не трудно было предвидеть последствия проповеди: люди старой веры готовы были пригласить к себе монастырского изгнанника. Теперь они смущены и не знают, что думать…

– А вот ежели, – продолжал странник, отчеканивая слова, – кто отвержеся единой Матери Церкви… кто полагает спастись в подпольях, с крысами… кто уповает на стриженые гуменца…

Басистый мужик резко повернулся и пошел прочь… Его благодушный сотоварищ оглянулся с видом разочарованности и недоумения и кинул тоном полувопроса:

– Оконфузил?.. Ишь ты… Ай-ай-ай…

И последовал за другими. Раскольники угрюмо направились к воротам. Странник остался один. Его фигура резко выделялась на фоне колокольни, и в выцветших, когда-то синих глазах стояло странное выражение. По-видимому, он думал своей проповедью обеспечить себе ночлег, в котором ему отказали монахи. Почему же он вдруг изменил тон?..

Теперь во дворе нас было только трое: странник, я и молодой парень под калашным навесом. Странник кинул быстрый взгляд в мою сторону, но тотчас отвернулся и подошел к калашнику. Лицо молодого парня сияло от удовольствия.

– А ловко ты их, – сказал он… – Уж именно что оконфузил. Вишь, – у всех на макушках-те гуменца выстрижены… Черти горох молотили. Хо-хо-хо!

Парень залился веселым молодым смехом и принялся убирать с прилавка товар внутрь ларя.

Окончив это, он закрыл раздвижные дверцы и запер их на замок. Ларь был устроен удобно, в расчете на передвижение, – на колесиках и с нижним помещением. Парень, очевидно, намеревался ночевать тут же, у хозяйского добра…

– Одначе пора и на спокой, – сказал он, поглядев на небо.

На дворе и за воротами было тихо и пусто. На базаре тоже убирались с товаром. Парень покрестился на церковь и, открыв немного дверку, полез под ларь.

Вскоре оттуда показались его руки. Он старался изнутри приладить небольшую заслонку к отверстию.

Странник тоже оглянулся на небо, подумал несколько секунд и решительно подошел к ларю.

– Постой, Михайло! Я тебе, добрый человек, помогу. Белец[105]105
  Белец – человек, готовящийся к поступлению в монашество, или мирянин, удалившийся на житье в монастырь.


[Закрыть] убрал руки и выглянул снизу вверх из своего убежища.

– Антон я, – сказал он простодушно.

– Ну, Антоша, давай помогу тебе.

– Ин[106]106
  Ну (устар.).


[Закрыть] помоги, спасибо скажу. Вишь, отседа трудно.

Простодушное лицо Антона скрылось.

– Убери-ко-сь ноги-то маленько.

Антон исполнил и это распоряжение. Тогда странник спокойно отставил дверку, проворно наклонился, и я с удивлением увидел, как он быстро юркнул в отверстие. Началась возня: Антон двинул ногами, и часть страннической фигуры показалась было на мгновение наружи, но тотчас же втянулась опять.

Заинтересованный этим неожиданным оборотом, я почти инстинктивно подошел к ларю.

– А я закричу, пра, закричу, – услышал я оттуда гнусаво-жалобный голос Антона. – Вот ужо отцы опять накладут тебе в загорбок!

– А ты не кричи, Миша, зачем кричать? – убеждал странник.

– Какой я тебе Миша… говорю, меня Антоном кстили…[107]107
  Крестили (устар.).


[Закрыть]

– В монашестве наречен будешь Михаилом. Помяни тогда мое слово… Тс-с-с! Тише, Антоша, помолчи-ко-сь.

В ларе водворилось молчание.

– Чего? – спросил Антон. – Чего слухаешь?

– Слышь, стучит… Дождик ведь.

– Ну так что?.. Стучит… Закричать вот, – отцы тебе лучше того настукают.

– Ну, что ты все заладил одно: закричу да закричу. А ты лучше не кричи. Что я тебя съем, что ли? Я вот тебе еще про монашку сказку хорошую расскажу…

– Скрадешь, смотри, чего-нибудь.

– Грех тебе, Антоша, на странного человека клепать. Один-то калач и сам дашь. Не ел нынче, – веришь ты Богу…

– На вот, кусай черствый… Сам не съел… – И Антон зевнул с таким аппетитом, что всякая мысль о дальнейшем противодействии устранилась.

– А и ловко ты их, кулугуров-то[108]108
  Кулугуры – старообрядцы-беспоповцы, проживавшие на территории современных Калужской, Саратовской, Самарской и Оренбургской областей с XVIII века.


[Закрыть], оконфузил, – добавил он, доканчивая аппетитный зевок. – Уж это именно, что обличил.

– А отцов?

– Отцы на тебя плевать хотели… Обещал сказку сказать… Что ж не сказываешь?

– В некоторыем царстве, в некоторыем государстве, – начал странник, – в монастыре за каменной стеной жила-проживала, братец ты мой Антошенька, монашка… Уж такая проживала монашка-а, охохо-о-о…

– Ну…

– Ну, жила-проживала, сохла-горевала… Молчание…

– Ну?.. Сказывай, что ли. Опять молчание.

– Ну! Да ты что же? О ком горевала-то?.. – приставал заинтересованный Антон.

– Ступай ты ко псу, что пристал! Что я тебе за сказочник дался! Чай, за день-то я тридцать верст отмахал. Об тебе, дураке, и горевала, вот о ком. Не мешай спать!

Антон испустил какой-то звук, выразивший крайнее изумление.

– Н-ну, и жох[109]109
  Жох (прост.) – хитрец, плут, пройдоха.


[Закрыть] ты, посмотрю я на тебя, – сказал он с упреком.

– Право, лукавый, – послышалось еще через минуту тише и как-то печально… – Н-ну-у, лукавец… Эдакого лукавца я и не видывал…

В ларе все смолкло. Дождь все чаще стучал по наклонной крышке, земля почернела, лужи исчезали в темноте; монастырский сад шептал что-то, а здания за стеной беззащитно стояли под дождем, который журчал, стекая по водосточным трубам. Сторож за оградой стучал в промокшую трещотку.