Текст книги "Повести и рассказы"

III

Однажды Залесский перебирал в своем чемоданчике книги и письма. Староста принес чемодан и должен был отнести его обратно. С наивной бесцеремонностью простого человека он стал рассматривать книги, и его внимание привлекла одна. Заглавие ее было: «Вопросы жизни и духа» (Льюиса)[82]82
  Джордж Генри Льюис (1817–1878) – британский писатель, философ, литературный и театральный критик.


[Закрыть].

Бродяга заинтересовался и прочитал вполголоса:

– Наш век страстно ищет веры.

Залесский поднял на него глаза. Фролов прочитал про себя еще несколько фраз и сказал задумчиво:

– Этто гнали лонись (в прошлом году) штундистов[83]83
  Штундист (от нем. Stunde – «час»; время для религиозных чтений у немецких колонистов) – приверженец сектантского течения среди русских и украинских крестьян во второй половине XIX века, возникшего под влиянием протестантизма.


[Закрыть] из Екатеринославской губернии. За веру… Капитан с ними был, а прочие мужики… Книжка у него, Евангелие. Отнять хотели. Ну, прошение написал. Дозволили. Придут на этап, сядут в уголок… Он читает, те слушают.

И он положил книгу. Затем взгляд его остановился на фотографии, выпавшей из письма.

– Это кто? – спросил он, поворачивая карточку оборотной стороной, на которой была надпись.

Залесский взял у него карточку и сказал:

– Не надо читать. Это написано только для меня…

– Начальство, небось, читало, – ответил Фролов.

– Вы ведь не тюремщик, – ответил Залесский, – если хотите, посмотрите карточку, но не читайте. Это – моя сестра с семьей.

– Ну, не сердись, барин… Мне что!.. Сестра так сестра. У меня тоже сестра… была.

– А теперь?

– Кто ее знает… Может жива, может нет. Я ее не видал… Сказывают: хорошо живет… в Рассее…

Затем, когда Залесский стал опять закрывать чемодан, Фролов вдруг сказал:

– А книжечки этой… можно мне почитать?

В уме молодого человека быстро промелькнула общая физиономия труда Льюиса. Он примерил его к умственному уровню бродяги, и ему хотелось отказать. Но затем он сказал:

– Возьмите… Только будет ли понятно?

И ему почему-то стало совестно. Ночью он видел, что бродяга за сальным огарком читал Льюиса. Брови его были сдвинуты… На лице отражалась упрямая и трудная работа мысли…

Залесский не спрашивал, понимает ли он книгу и как именно понимает… Фролов стал в дороге часто заговаривать с ним, но тоже не упоминал о книге… Разговоры эти носили странный характер. Они были как будто бессвязны, но Залесскому казалось, что их направляет какая-то одна постоянная мысль, стоявшая в голове бродяги. Его рассказы порой были так выразительны и красивы, что Залесский думал про себя:

– Из него мог бы выработаться замечательный рассказчик…

Порой у Фролова готовы были сорваться с языка какие-то полупризнанья… Что-то вроде внезапной откровенности прорывалось в голосе, но он обрывал их на полумысли, и опять только приводил какой-нибудь эпизод.

– Мальчик-то… что у вас на карточке?.. Стало, вам племянник приходится? – спросил он как-то.

– Да, – ответил Залесский.

– Славный парнишка… сытенький… А неизвестно, – прибавил он вдруг, – какая ему линия выйдет…

Залесский молчал и ждал.

– У всякого человека своя линия… Вон мужик пашет. Ввел коня в борозду, – он идет, и погонять не мало… А небось в первый-то раз неохота лезть в оглоблю. Так-то… У мужика опять своя линия… У нашего брата, бродяги, своя. Вы, барин, про генерала Кукушкина слыхали?

– Нет, не слыхал.

– Бродяжий генерал… По лесу кричит: ку-ку, куку… Крикнет весной, у бродяги сердце горит… Последний раз втроем мы из Акатуя[84]84
  Акатуйская каторжная тюрьма существовала с 1832-го по 1917 год в 625 км от Читы при Акатуйском руднике.


[Закрыть] бежали. Одного часовой застрелил, другого поймали, тоже, пожалуй, прикончили: у них, у архангелов тюремных, опять своя линия. А я все-таки к генералу Кукушкину явился в тайгу… Все одно, как к начальству… Здравья желаю, ваше превосходительство…

Фролов замолчал и потом сказал серьезно, как будто удивляясь своим словам:

– Веришь ты, барин. Один раз на поселение вышел. С поселенкой слюбился. Одну весну руками за нее хватался, на другую не выдержал, сбежал… Пришел в тайгу и думаю: ну, генерал Кукушкин! Не слуга я тебе! Лучше жизни решусь… А все-таки… остался на своей линии…

В другой раз он опять заговорил о племяннике Залесского и стал расспрашивать, сколько ему лет, когда его отдадут в школу…

И потом вдруг рассказал эпизод из своей жизни.

– В первый раз отец мой из поселенья бежать надумал. В Рассею пробраться. Мать-отец там у него остались, внучка у них… Жили хорошо. Пошли. Хомяк еще с нами – вон тот, что с мертвым телом в твоей телеге едет… Идем дорогой. Оголодали. А народ в том месте плохой. Не то что дальше по Сибири: завсегда для бродяги краюха хлеба, молока кринка на окне у анбара ночью стоят… Бери, мол, да ступай себе мимо. В Забайкалье этого нет. Надо, значит, самому промышлять. Ломать анбар – услышут. А тут оконце небольшое. Подсадил меня отец к оконцу: «Ну-ко, говорит, Яш! Пробуй: не пролезет ли голова. Голова пролезет – и весь пролезешь». А мне боязно: в амбаре темно, может еще и чалдон[85]85
  Чалдоны – название первых русских поселенцев в Сибири.


[Закрыть] сторожит… И совестно – в первый-то раз… Не воровал еще никогда… Сунул голову: «Не лезет, мол…» Слышу, отец говорит Хомяку: «Эх, брат. Ломать, видно, не миновать!» – «Плохо это, – отвечает Хомяк… – Озлится чалдон…

И то они по здешним местам варвары». А отец опять: «Так-то оно так… Да вишь мочи нет… И мальчонко отощает… Не дойдем…» Повернулось у меня сердце, и стало опять совестно: зачем солгал. «Тятька, говорю, а, тять!.. Голова-то у меня пролезла…» Взяли хлеба каравай да холста на онучи…[86]86
  Онучи – кусок плотной ткани, навертывавшейся на ноги при ношении лаптей или сапог.


[Закрыть] Пошли дальше…

Фролов посмотрел на Залесского своим вдумчивым взглядом и прибавил:

– Понял ты?..

– Кажется, понял, – ответил Залесский.

– А понял, так и ладно…

IV

В тот день, с которого начинается наш рассказ, Залесский во весь переход чувствовал себя в особенном настроении. Недолгий осенний день отходил… Партия продолжала тянуться по дороге… И завтра, и через неделю, – думал Залесский, – и через месяц то же солнце увидит тех же людей на той же дороге… Только вон тот, что лежит на задней телеге, уже кончил свой путь. И старик, который сидит с ним рядом, пожалуй, тоже скоро его кончит… Да вон еще ребенок, который жалобно плачет в другой телеге… Он родился весной на одном этапе, умрет на другом осенью…

Партия вытянулась на гребень, и голова ее стала спускаться вниз. Фролов, который молча шел рядом с Залесским, взглянул вниз на долгий спуск и крикнул:

– Подтягивайся, братцы, подтягивайся… Ямщики, подхлестни лошадей… Близко!

Партия дрогнула; пешие пошли живее… Колеса зарокотали быстрее…

Но Фролов опять шел рядом с Залесским, молчаливо и задумчиво…

– О чем вы задумались? – спросил Залесский.

– Так… вопче… вспомнилось, – сказал бродяга… И потом, пройдя еще несколько саженей, он тряхнул головой и посмотрел на Залесского вдумчивым и вопросительным взглядом. Залесский понял, что сейчас он опять расскажет ему один из эпизодов своей жизни… На этот раз под влиянием настроения, витавшего над партией во весь этот переход, он будет, может быть, более откровенным…

Фролов начал без всяких приготовлений.

– …В третий раз я тогда бродяжил. Отец уже помер, товарищ отстал – пошел я один. Все думал к сестре пробраться. Тоскливо было до страсти, скука! Иду, и все вспоминается, как мы тут с родителем с покойником шли; и зарубки на лесинах его рукой деланы. Вот раз к вечеру бреду тропкой, запоздал до ночлежного места шибко. Хотел в шалашике переночевать, который шалаш вместе мы с отцом построили. Только подхожу к самому этому месту, через ручей перейти, – гляжу: за ручьем огонек горит, и сидит у огонька бродяжка. Исхудалый, глаза как у волка, кидает на огонь сучья, сам к огню тянется, дрожит. Одним словом, голодный человек и холодный: одежда почитай вся обвалилась. Вот хорошо. Обрадовался я этому случаю, думаю: товарища Бог послал. Покормил я его, чем богат, чайком обогрел, как следует, по-товарищески. У нас, барин, своя честь есть бродяжья. Иной, подлец, из-за халата товарища убьет… Ну, это уж нестоющие люди. Меня отец не тому учил… И в товарищах я ходил с такими людьми, на которых можно положиться. Ну, все-таки и этому товарищу рад… Посидели мы, потолковали… Спать! Лег я, веток под голову наломал… Полежал, полежал… Не спится. Отец вспоминается покойник: этак же вдвоем в шалаше лежали. Слышу: встает мой бродяжка, из шалаша вон идет. «Куда?» – говорю. – «Да так мол, не спится что-то. Пойду, говорит, к ручью, воды в котелок зачерпну, да сучьев натаскаю. Завтра пораньше чай варить… Да, ты, говорит, что же это, молодец, головой-то под самый навес уткнулся, чай ведь душно…» А меня отец покойник учил: случится, говорит, с незнакомым человеком ночевать – пуще всего голову береги; в живот ткнет – не убьет сразу… Вот я завет отцовский храню, хоть на этот раз ничего и в уме не было… Ничего, говорю, в привычку мне так-то, и комар меньше ест. Хорошо.

Ушел бродяжка к ручью – не идет, да и не идет. Ночь темная была, на небе тучи, да и неба сквозь дерев не видать. Огонек у шалаша этак потрескивает да листья шелестят… Тихо.

Вот лежал я, лежал, об отце думал, про своих вспоминал, про сестру, да про Рассею… вздремнул. Только слышу, отец меня окликает: «Яшка!» Так это будто с ветром издалека принесло, прокинулся[87]87
  Прокинуться – здесь: проснуться.


[Закрыть], открыл глаза: костер дымит, да ветка над входом качается. Я и опять заснул.

И опять слышу: идет кто-то к шалашу, сучья хрустят, за огоньком будто кто маячит. И опять: «Яшка! Не спи!»

Перекрестился я сонной рукой, воздохнул об родителе… а не могу вовсе проснуться. Глаза так и сводит. Заснул опять, крепче прежнего.

Прошло сколько-то времени, слышу: идет отец к шалашу, стал в дверях, руки эдак упер, а сам наклонился ко мне в дыру-то. Слышь, говорит, Яшка! не спи, а то заснешь навеки!..

Да явственно таково сказал, что сна моего как не бывало. Прокинулся: огонь погас, по листьям дождик шумит, и нет никого.

Присел я тихонько. Думаю: неспроста это дело. Где же это товарищ мой богоданный?..

Слышу: дышит кто-то сзади меня, ветками шебаршит… Поднялся я на ноги, вышел неслышно на волю. Гляжу: сидит мой товарищ на корточках, над головой моей шалаш разбирает… И корягу вырезал в тайге здоровую…

Фролов смолк и потом спросил:

– А вы и не спросите, что я тогда с тем человеком сделал?

– Не спрошу, – ответил Залесский… – Захотите – сами скажете… А не захотите – не надо.

Фролов посмотрел на него и пошел молча.

V

Партия с тихим рокотом скатывалась по дороге. В вечереющем воздухе звон кандалов и шуршание колес звучали мягче и тише. Серые люди, телеги, казавшиеся какими-то бесформенными животными, проплывали мимо… Ребята спали на руках матерей, люди говорили друг с другом тихо и сдержанно. Неровный топот двух сотен ног покрывал все остальные звуки.

Этап с высоким частоколом стоял на холмике и мелкий хвойный перелесок подбегал к нему с одной стороны. Невдалеке, в лощине, искрились и мигали ранние огни села… Все было по-старому. Только разве лес отступил от частокола, оставив пни и обнажив кочки, да частокол потемнел, да караулка еще более покосилась.

Ворота отперли, партия столпилась около них с шумом и говором, во дворе сидели торговки из села… В этапной кухне горел яркий огонь, и около крыльца этапного начальника зажгли фонарь. Полковник, проезжавший по ревизии, стоял, окруженный другим начальством, и смотрел на прибытие партии. Его военная тужурка была расстегнута и из-под нее виднелась белая жилетка с форменными пуговицами… Вообще он держал себя нараспашку, курил трубку, отводя по временам длинный чубук в сторону, и порой обменивался с кем-нибудь добродушными шутками. От всей его фигуры веяло самодовольством.

– Эй, – спохватился вдруг полковник, – а где же тот, как его?.. Бесприютный?

– Фролов, – крикнул кто-то… – Барин требует… Полковник обождал, но партия успела втянуться в ворота, которые были заперты за ней, а Фролов не являлся.

– Прикажете позвать, Семен Семеныч? – спросил один из конвойных офицеров.

– Нет, не надо, зачем? Я это так, по старому знакомству… человек усталый, зачем его тревожить… Все равно, завтра повидаю… При том у него забота. Ведь он староста?

– Так точно, ваше высокоблагородие… Невдалеке, в тени частокола, стояла тройка.

Лошади ржали и фыркали, и колокольчик позвякивал под дугой. Полковник собирался навестить старых знакомых в стороне от тракта и завтра должен был вернуться, чтобы продолжать дальнейший объезд.

Через полчаса лошади были поданы к крыльцу, денщик помог полковнику усесться, усадил мальчика и сам вскочил на козлы.

– Прощайте, господа! – сказал полковник добродушно.

– Счастливого пути! – отозвалось несколько голосов.

– А вы, Степанов, – обратился полковник к этапному начальнику, – смотрите, чтобы все было в порядке. Вы меня знаете: я никому зла не желаю; ну, а за беспорядки не взыщите. Солдата и арестанта в обиду не дам, не дам-с!.. У меня правило!..

– Слушаю-с…

Тройка взвилась, повозка обогнула холмик, и звуки колокольчика долго еще неслись из сумерек, тихо порхая вокруг запертого и примолкшего этапа.

Залетал этот звон и в этапную камеру, в которой воздух, несмотря на открытые окна, был спертый, затхлый и душный… Через час камера спала тяжелым сном усталости. Порой слышался сдавленный писк ребенка, порой прорывалось сонное бормотание и затем опять все сливалось в одном дыхании, точно камера дышала одной грудью, обладала одним пульсом. Порой по тракту проезжала обратная тройка, и тихие удары колокольчика врывались сюда и висели в воздухе ровными толчками, точно рядом с камерой бился еще чей-то пульс, пульс раскинувшейся за оградой свободной и свежей ночи.

В камере не спали два человека. Один был Залесский. Заложив руки за голову, он глядел вперед, и мысли бежали лихорадочно в его голове… Порой они туманились, и тогда только смутные образы стояли в воображении. Ему слышался ровный шум леса. Громадные ветви, теряясь в темноте, качались сумрачно и важно; темнело; колокольчик замер где-то в бесконечной дали и оборвался… Как будто целая бесконечность отделила эти звуки от темной чащи, в которой бились затерянные люди… И ему казалось, что сам он тут же, рядом с ними, в таком же темном лесу и не может найти выхода ни себе, ни им. Когда же он опять открывал глаза, он видел на другой наре напротив сальный огарок и лицо Фролова, склоненное над книгой. На лбу бродяги залегли глубокие морщины…

– Не понимает, – думал Залесский, и ему опять стало отчего-то совестно…

Потом он совсем забылся…

Ночью его разбудил шум… Фролов стоял около него и гневно смотрел на его соседа. Это был тощий и жалкий субъект, шут и балагур, который постоянно подходил к нему с предложением услуг и лестью. Залесского это тяготило и, чтобы избавиться от него, он раза два давал ему по мелочам деньги. Теперь Жилейка (так звали этого арестанта), пользуясь темнотой, прилег тесно рядом с ним и попытался выдернуть из-под головы Залесского пиджак, в котором были деньги. Фролов очевидно заметил это, и теперь держал Жилейку сильной рукой за шиворот… Начинали просыпаться арестанты.

– Что такое? – спросил кто-то.

– Жилейка, слышь, к барину подсыпался…

– Оставьте его, – сказал Залесский.

Фролов тряхнул Жилейку и бросил его опять на нары.

– Собака! – сказал он. – Ложись поди со мной. Ну!.. А ты, барин, тоже… Сам виноват… Не видишь, что это за человек… Зачем давал деньги?.. Слабы вы на это, господа политические…

Через минуту в камере все опять спали. Фролов тоже лег на свое место… Погасил свой огарок. В дальнем углу, в фонаре тускло светила лампа.

VI

На следующий день Залесский проснулся поздно.

Партия получила от этапного начальника позволение отрядить охотников за сбором подаяния в соседние деревни. Окруженные конвоем, нарочно звеня кандалами как можно сильнее, они проходили по улицам деревень, стараясь придать себе особенно угнетенный и несчастный вид, – и тянули хором жалобный мотив: «Мило-се-ердныя наши-й ма-атушки-й…»

Они успели уже вернуться с целой телегой милостыни, и когда Залесский открыл глаза, – староста и два помощника были заняты дележкой. Перед ними были навалены караваи хлеба, куски ситника[88]88
  Ситник – хлеб, испеченный из муки, просеянной через сито.


[Закрыть], баранки; они старательно резали ровные куски, прибавляя к каждой доле небольшие ломтики булок. Половинки баранок втыкались в хлеб.

– Много набрали сегодня, – подумал Залесский, – должно быть праздник.

Сегодня он чувствовал себя в другом настроении; вчерашние его впечатления отодвинулись куда-то далеко, и он опять с любопытством наблюдал суетливую толпу арестантов.

– Барин, – милостыню возьмешь, что ли? – спросил у него Фролов, заметив, что он проснулся.

– Нет, не возьму.

Залесский никогда не брал своей доли. В первое время он старался победить в себе невольную гордость и брать милостыню, как все другие. Но затем он представил себя в числе поющих «Милосердную». Может ли он, как другие, заработать эти куски? Нет, – стало быть, он не должен участвовать и в дележе.

Это выделяло его из арестантской среды и могло показаться гордостью. Фролов спрашивал его всякий раз и всякий раз равнодушно кидал его долю в общую кучу, не выражая своего мнения…

Залесский встал с нар и осмотрелся. Камера была почти пуста: большинство арестантов гуляли по двору, шутя и балагуря с торговками. Несколько человек зашивали у окон халаты, искали насекомых, кое-кто приглаживал коты или подкандальники, готовясь к завтрашнему пути. В камере господствовало настроение ленивых и прозаических будней.

Такой же будничной показалась теперь Залесскому и фигура Фролова.

– Кипяток! Кипяток! – раздалось вдруг у дверей и два человека внесли в камеру ушат с кипятком для чая, поставив его около старосты. Арестанты торопливо наполнили камеру, подходя с чайниками и получая вместе с тем свою долю милостыни.

Торговки, продававшие на дворе съестное, убирали лотки. Залесский торопливо вышел, остановил одну из них и, взяв первый ломоть, попавшийся под руку, – вернулся в камеру. Он также заварил чай и, усевшись в стороне, стал медленно пить.

День прошел так же тускло и скучно.

Солнце зашло и на дворе быстро темнело; в окна виднелась большая тяжелая туча; она тихо ползла по небу, как бы раздумывая о чем-то и разглядывая то место, куда пролиться дождем. Но дождя не было, только в окна залетал посвежевший ветер.

Зажгли лампы; от этого стены сразу побелели, окна выступили черными пятнами, и туча потерялась в темноте. Теперь двор затих, а камера ожила и зашумела.

В дверях показалась голова караульного.

– Смирно, ребята! – сейчас будет полковник. Во дворе послышался топот шагов.

В темном четырехугольнике дверей показалась добродушная фигура Семена Семеновича. Сюртук его с измятыми погонами по обыкновению был расстегнут, что придавало ему вид некоторой благодушной распущенности. В левой руке он держал свою трубку, с длинным чубуком, один конец которого посасывал углом рта. На голове у него была надета большая сибирская папаха с кокардой, откинутая несколько назад, что как-то выделяло еще больше его лоснящиеся щеки, вздернутый нос, опущенные вниз усы. Небольшие глаза искрились добродушием человека, довольного собой и другими.

– Здорово, подлецы, – сказал он весело, вынув чубук изо рта и остановившись на мгновение у порога.

Глаза его заискрились еще больше. Он знал, что арестанты знакомы с его манерой, что слово «подлецы» выражает только фамильярное доброжелательство. Действительно, в камере послышались радушные ответные возгласы.

– Здравия желаем, ваше высокородие… А кой-где вынеслись голоса побойчее:

– Здравствуйте, Семен Семенович, ваше высокородие.

За полковником вошел начальник этапа, болезненный, очень высокий и худой офицер с воспаленными и неприятно бегавшими глазами. Он не имел на этот раз причин бояться каких бы то ни было претензий, но все же, когда он видел инспектора и арестантов вместе, – ему было не по себе. С ним вошли еще два молодых прапорщика конвойной команды, два-три солдата, и наконец рослый фельдфебель[89]89
  Фельдфебель – старший унтер-офицер.


[Закрыть] вынырнул из темноты и тотчас же прилип к косяку молодцевато вытянутой фигурой.

– Ну, каково дошли, мерзавцы, а? – спросил опять полковник и затем стал вдруг серьезнее, насупился и вынул изо рта трубку.

– Нет ли претензии? Говори, ребята, откровенно. Полковник спрашивал отрывисто, резким голосом. Внезапная серьезность, водворившаяся на его лице и во всей фигуре, показывала, что в этом деле он не шутит, и арестанты это знали.

– Слава Богу, – раздавались их голоса, – спасибо, ваше высокородие, – не забываете нас. Не имеем претензии. Идем хорошо, слава Богу…

– Ну, слава Богу лучше всего, – и полковник опять расцвел. – Садись, ребята, садись по местам, – чай простынет. А где тут… у меня?..

Семен Семенович оглянулся по камере, как бы кого-то разыскивая; он на мгновение насупился: взгляд его упал в одном углу на фигуру Залесского.

Молодой человек сидел недалеко на низенькой скамейке, сосредоточенно наливал чай из жестяного чайника в деревянную кружку и затем, отпивая медленными глотками, смотрел в другую сторону. Хотя полковник велел арестантам, вставшим при его появлении, – сидеть свободно, но этот по-видимому не вставал вовсе, и начальнику это не понравилось. Кроме того, Семен Семенович был в душе демократом и хотя никого не притеснял, но вместе с тем не допускал никаких незаконных льгот для так называемых «привилегированных»… «Вольная одежа» молодого человека его смущала, но он знал, что на этот раз ничего не может сделать: «циркуляр»!..[90]90
  Циркуляр – директивное распоряжение, направляемое группе адресатов.


[Закрыть] Поэтому на выразительном лице его появилась гримаса, как будто он принял слишком крепкую понюшку табаку, – что заметили все арестанты, – и он отвел глаза.

– А где у меня тут старый знакомый… а? Взгляд его весело пробежал по серой толпе, и он увидел около ушата с кипятком знакомую фигуру Фролова. Услышав вопрос инспектора, староста равнодушно посмотрел на полковника, но не двинулся с места.

– Фролов!.. Староста… Тебя слышь… – толкали его ближайшие соседи, но полковник сам приближался к нему, проходя между нарами, причем свита следовала за ним.

Арестанты столпились вокруг них, глядя с почтительным любопытством на полковника и на своего старосту. Залесский тоже взял свою чашку и подошел поближе. Сверкающая фигура полковника вошла в освещенное лампой пространство, и арестанты остановились, сдерживая друг друга на почтительном расстоянии. Полковник и бродяга стояли в центре этого круга.

Глаза инспектора сияли веселым огоньком и бегали особенно оживленно; он имел вид человека, уверенного в том, что своим появлением он делает неожиданный сюрприз, радуется сам и готовится обрадовать другого.

– Что, Фролов, узнаешь меня? – спросил он, круто остановившись у нар и вынимая изо рта трубку.

– Узнал, ваше благородие, – просто ответил Фролов.

– Помнишь, стало быть? – и полковник подмигнул бродяге одним глазом весело и фамильярно, как человеку, с которым у него есть общие приятные воспоминания.

Фролов промолчал. Очевидно, для него в этих воспоминаниях не было ничего приятного.

Инспектор поднял брови и, отведя трубку, стал что-то рассчитывать в уме.

– Да, да! Лет восемь никак мы не видались, – так ведь, братец?

– Не могу знать, – ответил Фролов с холодным спокойствием. – Нам года считать ни к чему…

– Да… восемь. Меня тогда в штабс-капитаны[91]91
  Штабс-капитан – в императорской армии: офицер, рангом выше поручика и ниже капитана.


[Закрыть] произвели. А в первый раз встретились двадцать лет назад… Верно! Я не ошибусь!.. Вот, господа, – повернулся он к своим молодым спутникам. – Имейте в виду: двадцать лет назад, это было в первый год после моего определения, мы с ним встретились в первый раз… Много воды утекло, ах, много!..

– Много, – повторил бродяга и бросил на полковника быстрый, короткий взгляд исподлобья.

В этом взгляде мелькало то же выражение, с каким вчера он исследовал покосившиеся этапные постройки. Полковник угадал его мысль.

– Да, брат, – переменился и я, что делать. А уж о тебе и говорить нечего: сгорбился, глаза впали, седина пробилась… постарел, братец, постарел!..

Фролов стоял неподвижно, слегка опершись рукой на край ушата. Его лицо не выражало ничего; окружающие тоже молчали; синяя струйка дыма вилась из трубки, расплываясь над головами людей причудливыми завитками.

– Д-да, – сказал полковник отрывисто и затянулся; трубка захрипела, и он принялся выколачивать ее о край нары. – Д-да! Русская поговорка: гора, дескать, с горой не сходится. Имейте в виду, господа. Двадцать лет… Молодой прапорщик, новые эполеты… так сказать, у порога жизни… Оба были молоды, и вот теперь… Знаете: для ума много, так сказать… для мысли…

И он кинул в сторону Залесского самодовольный взгляд. Выколотив трубку, он сунул ее в кисет и начал набивать табаком, потом, закурив, снял папаху, кинул ее на нары и запросто уселся.

Минуту стояло молчание. Полковник, очевидно, вспоминал… Тогда он был молод; усики только пробивались над губой и доставляли ему такое же удовольствие, как новый мундир и погоны; все это наполняло тогда радостью и блеском его жизнь, которая представлялась молодому прапорщику целой лестницей повышений. Если во столько-то лет он достигнет чина поручика, – то умрет, наверное, полковником… Теперь полковник оглядывался назад, на пройденную часть жизненного пути и видел с удовольствием, что он ушел гораздо дальше, чем это представлялось безусому фендрику[92]92
  Фендрик (польск.) – молодой офицер.


[Закрыть]. Вот он еще бодр и крепок, а уже достиг высшего предела своих мечтаний. Все, чего удастся еще добиться, будет уже сверхсметным подарком судьбы. Да, он доволен судьбой. Все ему удавалось. Сына он сразу поставил выше, чем стоял сам в начале карьеры, дочерям дал приданое… Теперь, если придется, он умрет спокойно и, конечно, с наилучшими надеждами в будущей жизни…

В это время со двора донесся ласковый визг собаки и веселый смех мальчика, игравшего с нею на крыльце смотрительской квартиры. Полковнику захотелось иметь его около себя, и он кивнул фельдфебелю.

– Ваську сюда!..

– Василий Семеныч, – почтительно позвал фельдфебель, – папаша требуют.

На пороге показался краснощекий мальчуган в синей косоворотке и военной фуражке. Свет керосиновой лампы на мгновение ослепил его; мальчик с улыбкой закрыл глаза руками, но затем, разглядев отца, радостно кинулся к нему среди расступившихся арестантов. Его не пугали серые халаты, он привык к звону кандалов, и не раз жесткая рука каторжника гладила его белокурые волосы. Однако, встретив взгляд человека, стоявшего перед его отцом, он вдруг присмирел и прижался лицом к отцовской ноге.

– Вон какой бутуз растет у меня, это самый младший, – сказал полковник, гладя рукой голову сына, и взглянул на Фролова.

Вместе с сожалением к бродяге, он испытывал то странное чувство, которое заставляет еще более ценить место у камина, когда вспоминаешь о том, что другие пробираются среди темной метели…

Фролов стоял сгорбившись, с темным лицом и угрюмой лихорадкой во взгляде. Залесский посмотрел на него и подумал, что он понимает его настроение… Встреча с «старым знакомым» заставила и его оглянуться на свою жизнь… Что-то смятое, спутанное, ряд годов, ничем не отмеченных, и какие-то обрывки воспоминаний, отзывающиеся тупой болью… Люди, которых он знал близко, – были не те, что живут полною жизнью. Города он знал только со стороны тюрем, в деревнях – бани и задворки… Жизнь прошла стороной, и он смотрел на нее со стороны, с опушек тайги и с своей бесконечной дороги. В одном месте он видел, как пахари выводили на заимочных[93]93
  Заимка – название сибирского поселения, обычно однодворного, и земельного участка, занятого кем-либо по праву первого владения, вдали от освоенных территорий.


[Закрыть] пашнях борозду за бороздой, посматривая на солнце. Дальше уже косцы, звеня косами, укладывают зеленые ряды на лугах. Еще дальше жнецы жали поспевшую рожь. Вся эта чужая работа катилась стройно по заведенной колее, из месяца в месяц, из года в год, и все это не задевало человека, который смотрел с дороги. Матери кормили ребят грудью; мужики, положив головы на колени баб, подымали кверху детишек, которые тянулись к ним ручонками и звонко смеялись… А он смотрел на все это из кустов.

– Много раз бегал с тех пор? – спросил вдруг полковник отрывисто.

– Одиннадцать раз, – тихо ответил Фролов.

– И все неудачно!

– До своей губернии два раза доходил…

– Ну?..

Бродяга молчал, полковник пожал плечами:

– Эх, Фролов, Фролов! Жаль мне вас, ей-богу… На дороге где-нибудь встречу, сам рубль подам, даром что от вас хлопот казне не оберешься. Вот ты одиннадцать раз прошел, и назад тебя гнали. Сколько казне расходу… А убей ты меня, – не понимаю, зачем вы все бегаете… Да и сам ты не скажешь.

– Сестра у меня, – тихо и как-то жалко сказал Фролов.

– Сестра! Что она тебе письма, что ли, пишет, зовет на именины да на крестины?..

– Никак нет…

– Может, давно умерла?

– Тетка еще была.

– Ну хорошо, ну жива, ну обе живы. Так ты думаешь, они бродяге обрадуются? Ведь она замуж вышла, семья у нее. Сама за сотским[94]94
  Сотский – крестьянин, выбиравшийся сельским сходом для надзора за соблюдением порядка.


[Закрыть] не пошлет, так муж во всяком случае… Имейте в виду, – повернулся полковник к офицерам, – чем опытнее в своем деле бродяга, тем глупее в житейских делах. Я этот народ изучил…

В голосе полковника звучала такая уверенность, что, казалось, сама практическая жизнь говорила его устами, глядела из его маленьких и теперь несколько насмешливых глаз. Между тем Фролов, тот самый «Бесприютный», чье имя пользовалось у сотен людей безусловным авторитетом, о ком по сибирскому тракту сложились целые легенды, стоял перед ним и бормотал что-то невнятно и смутно.

Молодой прапорщик, стоявший сзади полковника и державший под мышкой новенькую папаху с блестящей кокардой, смерил бродягу с ног до головы пренебрежительным взглядом; двое его товарищей неодобрительно покачали головами. Только один Степанов, смотритель этапа, худой, с раздражительным и желчным лицом, стоял неподвижно, и вся его фигура выражала, по меньшей мере, равнодушие к излагаемым начальником мыслям или даже пассивное неодобрение. Впрочем, это могло происходить оттого, что Степанов, не молодой уже подпоручик, и сам-то не вполне соответствовал видам начальства, получал частые выговоры, а теперь, кажется, вдобавок был еще и с похмелья.

Лица обступивших эту группу арестантов были угрюмы. Кто-то в задних рядах вздохнул. Хомяк сидел на одной из нар в своей обычной позе, и даже он как будто прислушивался к уверенному голосу полковника и к тихим ответам Бесприютного. В серой массе чуялось напряжение; арестанты переглядывались, как будто поощряя друг друга сказать что-то такое, что у многих было на уме, но что не могло ни у кого сорваться с языка.

Вдруг мальчик, тихо прислонившийся к ногам полковника, посмотрел в лицо человека, стоявшего против отца, и с беспокойною просьбой сказал:

– Папа… пойдем…

Залесский тоже взглянул вслед за мальчиком и, протолкавшись через кучку арестантов, положил руку на колено полковника и сказал с наивной простотой человека, очевидно совершенно забывшего свое положение:

– Знаете, полковник… вам бы лучше уйти.

Это было совершенно неожиданно. Полковник посмотрел на него с недоумением, но вдруг понял то что-то особенное и тяжелое, что нависло среди угрюмой, ожидающей тишины, и немного растерялся… Степанов тоже что-то сказал ему, нагнувшись, и полковник вдруг как-то жалко заторопился.

– Ну-да, ну-да… Я сейчас… Прощайте, ребята. Никто не ответил, и когда полковник сошел с нар, было мгновение тяжелого ожидания и ужаса. Мальчик пошел вперед… Толпа расступилась…