Текст книги "Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды"

– И то, что подбили четверых крепостных бежать от пана и призывали Библию и Евангелие самим, без попа, читать, – сказал Болванович.

– И то, что попортили панское имущество, – сказал Жаба. – И позорили покойного короля, лживо подтверждая обман.

– И говорили ересь про щуку, – сказал Комар. – И устами этого шляхтича оскорбляли магнатов и суд, называя их хамами.

– За дуб, упавший на сборщика, – сказал Лотр.

– За то, что знаков ожидали небесных в то время, когда их самих ожидала служба мытаря, – сказал Болванович.

– За богохульство и опоганивание мерзкими фокусами имени Божьего и то, что арфы Небесного Иерусалима играли у него в неположенном месте, – сказал Босяцкий. – И за оскорбление гетмана... По всем грехам вашим одно вам наказание.

Сообщники опускали головы всё ниже и ниже. Всё было ясно.

– Смерть, – сказал Лотр. – Казнь. Завтра. На рассвете.

Глава 10
ХРИСТОС ПРИШЁЛ В ГРОДНО

 
И великий страх объял всю церковь.
 

Деяния святых Апостолов, 5:11.

 
И тогда сэр Хуг и его капеллан.
Услышав, что латники в двери бьют.
Сговорились на великий обман —
Не для Бога, а в славу свою.
 

Старинная баллада.

В море огня валила к Замковой горе гурьба. Щетинилась ножами, косами, серпами, старыми ружьями, кольями. Пустели по дороге дома, цеховые здания. Выползали из землянок, похожих на норы, нищие с сухими листьями и соломой в волосах и острыми посохами в руках.

Плясало над головами море огня.

– Христос пришёл в Гродно!

– Богатые Христа убивают!

Как широкая река в теснину, толпа хлынула на мост. Стража не ожидала нападения такого количества народа и поспешно бросилась в замок. Спасаться.

Словно острая челюсть, упала за стражниками решётка. Нападающие стали пускать сквозь неё стрелы, но за решёткой уже начали медленно смыкаться тяжёлые, окованные бронзовой чешуёй, двухсотпудовые половинки ворот.

Ещё через минуту, отсекая привратную решётку, глухо – на живое – хлопнулись сверху цельные ворота – заслон.

Зенону сорвало кожу с плеча. Из-под нижнего края заслона текли стоны и умолкали, по мере того как заслон опускался под собственным весом.

– Бревно! – немо крикнул мужик. – Бревно, бревно сюда!

И оно появилось. Чьи-то руки подсунули его под нижний срез заслона, остановили медленный спуск. Кое-как, подложив ещё пару брёвен, удалось вытащить человек шесть, наполовину мёртвых, наполовину искалеченных. Только тут Зенон понял, откуда брёвна. Мещане и ремесленники разнесли по брёвнышку предмостную сторожевую будку. Тащили брёвна на мост.

И тут середина моста – с запозданием – начала было подниматься. Скрипели в воротной башне вороты, лязгали цепи. Но стража взялась за дело поздно. Под массой стоявших на мосту людей подъёмная часть его только вздыхала: чуть приподнималась и падала на место под аккомпанемент глухого «р-р-р» в башне. Это коловороты, не в силах удержать такую тяжесть, спускали с себя цепи.

Несколько человек упало в ров. Остальные, по приказу мастера на все руки Гиава Турая, положили несколько брёвен поперёк моста и вбили их концами в склоны рва. Теперь мост было невозможно поднять.

Кирик Вестун махнул рукой. В щель под заслоном начали толкать брёвна, составлять систему противовесов, медленно поднимать железную плиту, костром подкладывая под неё плаху за плахой. Наконец заслон удалось поднять на такую высоту, чтобы под ним спокойно прошёл человек с пикой.

С башни попробовали было стрелять – в ответ полетел каменный град.

Пращники не давали никому поднять голову.

Начали долбить в ворота брёвнами. Что-то глухо дрожало, бухало в чреве башни. На головы таранивших градом, бобами сыпалась извёстка. Кричал, надрывался, распоряжаясь, Кирик Вестун.

Решётку уже почти выбили. И тут из верхних отдушин полились на людей расплавленное масло и горячая смола. Только что, видать, растопили. Счастье, что успели выскочить с лёгкими ожогами да сожжёнными волосами и никто особенно не пострадал.

Осаждающие стояли у ворот и не знали, что им делать. Наконец часть людей, во главе с Марком и Тихоном Усом, побежали за лестницами. Нести их нужно было издалека, из цеха маляров на улице Отвеса.

Для острастки пращники всё ещё кидали на башню камни. Все чёрные, закопчённые, люди стояли перед воротами и теряли драгоценное время.

И тут кузнец, которому не терпелось, увидел огромную кучу влажной глины возле разбитой сторожевой будки. Видимо, привезли для обмазки стен, которых уже не было.

– А что, хлопцы, – оскалил зубы Вестун. – Пропали стены, так пусть и обмазка пропадёт? А ну, сбегайте, хлопцы, да снимите трое-четверо каких-нибудь ворот.

Его поняли. Его на удивление быстро поняли. Словно он всю жизнь только и делал, что водил войска. Живо притащили снятые ворота, толстым слоем разложили на них мокрую глину.

Благодаря пращному дождю стража не видела, что ей готовят. Да и пар с дымом застили бойницы верхнего и нижнего боя.

Половинки ворот подняли на решётки и брёвна, понесли в тёмный тоннель, под арку. Затем, под прикрытием мокрой глины и дерева, туда же двинулись таранщики с брёвнами наперевес.

Вскоре земля вновь содрогнулась от глухих страшных ударов. Тяжко били три бревна в чешуйчатую поверхность ворот, мочалились о бронзу, раскалывались о длинные – в локоть – шипы, торчащие там и сям.

Тогда вновь полились масло и смола. Лились на глину, коптили, стекали под ноги. Цепочка людей еле поспевала передавать из рва вёдра смердящей воды и выливать её под ноги осаждающим. Шипел пар. Люди работали, словно в аду. Зенон приказал бить в те места, где было дерево, между бронзовой чешуёй. Удары постепенно расшатывали ворота, колебали петли, осыпали штукатурку. Но всё равно было понятно: бить придётся часа три, да и то, сломаешь ли ещё. Крепкие были ворота, и, если бы нападение не оказалось таким неожиданным, из самого города, а не из-за валов, замок никто бы не взял, как не брали его враги.

А тут что же? Просто растерялась стража.

Ворота начинали трещать. И на тебе! Произошло такое, что чуть не погубило всё дело.

Некоторое время все слышали, как что-то громыхает в верхнем ярусе воротной башни. Думали, что таскают котлы. И вдруг из окна верхнего боя высунулся хобот, очень похожий на пушечный. В толпе засмеялись. Через бойницу верхнего боя канон мог плюнуть разве что по Старому рынку, по доминиканской капелле, туда, где вовсе не было людей, над их головами, далеко.

Осаждающие весело скакали по мосту и предмостному пятачку.

Клеоник попробовал что-то крикнуть – его не услышали. Вдруг хобот рыгнул длинной пологой огненной полосой. Чёрно-красным ручьём, с которого падал вниз огненный дождь.

Смех сменился стонами, аханьем и криками ужаса. Люди бросились прочь. Среди огня, заливавшего мост, корячилось с десяток тел. И сразу рык гнева долетел отовсюду. Народ вновь кинулся к воротам, и хобот снова плюнул, на этот раз ближе. Люди отшатнулись от моста.

– Стойте! – Клеоник выбежал из тоннеля. – Стойте! Стойте, мерзкие вы! Стойте! Это огненный канон! Он только два раза плюётся! Потом ему остывать нужно. Иначе рванет в башне.

Он бил убегающих древком копья.

– Они не будут сразу! Да стойте же! Они не рискнут сжечь самих себя.

Словно в ответ на его слова из верхней отдушины бухнул в воротный тоннель второй огненно-дымный язык. Люди побежали оттуда, так как горящая нефть и огонь потекли по стенам на мост. И ещё плевок. Туда же.

Те, что таранили, прибежали в страшном виде. Закопчённые, как уголь, без бровей, без век. У некоторых почти не было на ногах порток. Двое щупали воздух:

– Глаза мои! Очи! Очи!

Счастье, что глина уберегла от прямого огня. Но всё равно пройти к воротам теперь было нельзя. Оттуда валил дым, текли огненные ручьи нефти. Потом что-то грохнуло. Чёрный, с золотыми прожилками, изменчивый шар вылетел оттуда. Это обвалился помост-прикрытие.

– Клеоник, – растеряно спросил Вестун, – это что же? Ад?

Резчик сурово сжал большой красивый рот. Золотистая туча волос была грязной от копоти.

– Новинку завели. «Оршанский огонь»... Выдалтаки им кто-то секрет. Не думал, что остался хоть один сведущий. Знаешь, почему Литва оршанское Благовещение долго взять не могла? Из-за этого вот...

– Да что же это? – чуть не плакал в отчаянии кузнец.

– А я и сам толком не знаю. Говорят, на Днепре временами у берегов вода масляная. Это каменное масло плывёт. Неизвестно уж, из чего его подземный властелин давит. Из змеев, может, или из великанов. А может, и правда из камней. На Кутейке, у Ларионовой дубравы, течёт оно, братец, говорят, даже ручейком, с прутик толщиной. Монахи им в пещерах светят. Вот, говорят, они и придумали.

Огонь на мосту угасал. Но камни были покрыты окалиной.

– Сделали вроде каменную кадушку, поставили высоко. Из неё вывели такую вот трубу. Над ней, у самого среза, стальной круг да кремень, а от него – железный пруток. А в кадушке – это дьявольское масло. А над ней – такой пресс, каким из орехов или яблок масло и сок выдавливают, может, видел. На противовес надавят, за пруток кто-нибудь дёрнет – вот оно и плюнет. Недалеко, брат, да страшно. Но только и может плюнуть, что дважды. Раз да другой, до конца противовес опустив.

Подумал.

– У них, видимо, два было... Отец Фаустины говорил. Он там железных дел мастер. Во, брат, холера. Думал, сгорим.

– Так что мы стоим здесь? – спросил злой от ожогов Зенон.

– Теперь, пока не остынет, эту холеру в кадушку заливать нельзя.

В воротах всё ещё горело. И вдруг тёмно-синие глаза Клеоника озорно блеснули.

– Разбирай ещё одну хату.

– Зачем? – спросил Зенон.

– Разбирай, говорю.

Кузнец с группой людей побежал к первому с края дому. Вскоре посыпались брёвна.

– Осторожно! – закричал резчик. – Не хватало ещё, чтобы придавило. За мной.

Люди с брёвнами на плечах кинулись к воротам. В бойницах верхнего боя появились головы. С удивлением смотрели на дурней, которые снова, в дыму, после такого угощения, собираются таранить ворота.

И всё же осаждённые засуетились. Над хоботом огненного канона появилось ведро. Пращники приготовились бить.

– Не трогайте их! – крикнул Клеоник. – Пускай студят!

Канон окутался паром. Клубы его со свистом рванулись вверх. В воздухе удушливо и кисло запахло уксусом.

Клеоник вовсе не собирался таранить ворота. По его указанию люди просто раскачивали брёвна, швыряли их в прорву ворот и бежали назад. Сквозь дым и пар осаждённым было плохо видно, что делается внизу. Резчик раскачивал костры брёвен под заслоном.

Даже уксус плохо охлаждал раскалённый металл. И тогда стража снова пустила в отдушины горячее масло и смолу. В тёмном тоннеле на минуту зашипело, сгустился мрак.

Клеоник с последними подручными изо всех сил бросился бежать прочь от моста. Ему вовсе не хотелось поджариться живьём, когда вновь плюнет «оршанский огонь».

Медленно текли минуты. Прибежали люди с лестницами. Марко и Тихон Ус впереди всех спустились в зелёную, смердящую воду рва, полезли к стенам.

На зубцах в том месте, где приставляли лестницы, появилась стража в кольчугах. Размахивая руками, кричал на нее сотник Корнила, раскрывал рот. К ногам осаждённых ползли по стенам, падали на них лестницы. Стража бросилась раскачивать, сбрасывать лестницы со стен. Длинные жерди уже упёрлись в одну, дрожа, оттолкнули её вместе с теми, кто лез наверх.

И в это мгновение захлопали по бычьим кожаным рукавицам тетивы луков. Пять с лишним десятков лучников принялись из-за рва стрелять по зубцам. Взвилась над рядами осаждающих песня дуды. Торжествовала, захлёбывалась. Стрелы защёлкали по камню. Стражу будто смело. Подбадривая её, возник меж зубцов сотник. Поворотясь спиной к врагу, тряс в воздухе мечом.

Звякнула чья-то тетива – Корнила покачнулся и пропал. Дождь из стрел размеренно, шесть раз в минуту, не редко и не часто, как полагается при осаде, падал на зубцы. Теперь по лестницам лезли не боясь.

...Клеоник между тем понял: пора.

– Хлопцы! – загорланил он ошалело. – На слом!!!

Крик подхватили. Люди медленно двинулись вперёд. Медленно, так как ждали, что вот-вот плюнет огнём канон.

И ручей «оршанского огня» вновь взвился в воздух. Преждевременно. Люди не попали под него. Стража не вытерпела и поспешила.

Снова взревел огненный шквал. И, словно не выдержав его напора, бубухнулись вниз железные ворота. Фыркнув, полетели из-под них головешки, пламя, пахнуло жаром.

Не поняв, в чём дело, почувствовав только, как вздрогнула башня, защитники, видимо, подумали, что это таранят ворота, желая хоть куда-нибудь выбраться из тоннеля, застигнутые там пламенем осаждающие.

Выстрелил в тоннель второй канон. В почти наглухо закупоренном проходе взорвались вылитые ранее масло и смола.

Глухо, страшно ахнуло. Заслон вспучился и упал. Пыхнуло клубами огня и дыма, словно из пушечного жерла. С грохотом полетели оттуда обломки решёток. В воздухе свистело, взрывалось, ревело. Огненные стрелы с шипением летели в ров.

Когда дым чуть разошёлся, люди увидели, что передняя стена башни слегка осела и что от неё и из бойниц идёт дым. И ещё увидели огненное пекло в воротном тоннеле. Внутренние ворота выстояли. Даже взрыв не вывалил, а стронул их с креплений. Но зато они пылали ярким, горячим пламенем.

– Вот оно, – сказал Вестун. – Чуть-чуть подождём, и упадёт.

Пылающие створки сыпали искрами, брызгали расплавленной бронзой. Осаждённые, видать, только что опомнились и начали лить в отдушины воду. Им удалось немного сбить огонь, но зато всю башню заволокло дымом и паром.

– Ничего, это нам на руку, – сказал Вестун. – Быстрей погаснет огонь.

– Это нам тем более на руку, что они сейчас покинут башню, – добавил резчик. – В такой бане живой человек не выдержит.

Над башней стояла сизая, непроглядная хмарь. Колыхалась. Плыла в ночь.

Пан писарь поставил на листе последнюю подпись и свернул его в свиток.

– Ну вот, – произнес Лотр. – Казнь завтра на Воздыхальном холме. Попросту – на Воздыхальне... Утром, в конце последней ночной стражи. Кто хочет последнего утешения – будет оно. Последнее желание...

– Чтоб вы сдохли от чумы, – пожелал неисправимый Богдан.

– ...Исполним... Бог с вами. Идите, грешные души, и пусть помилуют вас Бог и Мария-заступница.

Палач подошёл к Братчику. Багряный капюшон был опущен на лицо.

– Иди, – почти ласково проговорил душегуб.

Тут Пархвер напрягся, прислушиваясь. Все насторожились. Вскоре даже глуховатые услышали топот. Лязгнули двери, и в зал суда ввалился Корнила. Закопчённый, с потёками грязного пота на лице, он смердел диким зверем.

– Ваше преосвященство, – завопил он, – простите! Не предупредили! Думали, куда им!

– Что такое?

– Народ! Народ требует Христа!

Стены во дворце были такими толстыми, что снаружи сюда до сих пор не долетал ни один звук.

– Лезут на замок! – кричал Корнила. – Ворота выбивают! Грабить будут!

«Разоряющий отца своего – сын срамный и бессовестный», – изрек Жаба.

– Так разгони их, – приказал Босяцкий. – Схвати.

Корнила подходил к столу как-то странно, неверной поступью, словно с ним что-то случилось. И только когда он вышел на свет, все увидели, что тому причиной. В заду у сотника торчала длинная, богато оперённая стрела.

– Нельзя, – прохрипел он. – Думали на стены не пустить – лезут. Стрелы дождём. А в замке стражи тридцать человек да ополченцев двадцать. Остальных вы сами за церковной десятиной послали... Палач, вырежи стрелу, скорей!.. Наконечник неглубоко вошел.

– Сброда боишься? – побагровел Жаба.

– Этого «сброда» не меньше семи сотен.

Все умолкли. Большая белая собака, которую привёл Жаба, понюхала, подойдя, стрелу и, поджав хвост и стараясь не стучать когтями, забилась в угол.

В этот самый момент страшнейший удар встряхнул здание. На стол посыпалась пыль. Это грянул взрыв в главных воротах, разнёсший вдребезги решётку и заслон.

Теперь считанные минуты отделяли этих людей от мгновения, когда замок падёт.

Ворота пылали вовсю. Кое-где уже отвалилась чешуя и, раскалённая, сияла на плитах, которыми был вымощен пол тоннеля. Уже рубились на зубьях, и стена всё больше расцветала огнями факелов. Смельчаки уже грохотали по крыше дворца, а Марко и Тихон Ус в сопровождении двоих с факелами (близилась середина ночи, тут без факелов не обойтись, иначе можно побить своих) карабкались по забралу к Софии, чтобы расчистить путь друзьям, когда ворота падут. Нападающих набралось так много, что серьёзного отпора они почти не встретили. Когда последние защитники Софии посыпались с неё, толпа, и на стенах, и на площади, подняла шум и триумфальный вопль:

– Христа! Христа вызволим!

Рык был таким, что долетел аж до зала суда.

– Что делать? – шёпотом спросил Лотр.

Он смотрел на соратников и понимал, что, кроме Босяцкого, задумавшегося о чём-то, надеяться здесь не на кого.

– Что делать, дружище Лотр? – медвежьи глазки Болвановича забегали.

Раввуни смотрел на них с иронией.

– Дружище, – очень тихо проговорил он. – Хавер[81]81
  Друг (идиш).


[Закрыть]. Таки не хавер, а хазер[82]82
  Свинья (идиш).


[Закрыть]. Хазер Лотр. И это, скажем прямо, вовсе не хавейрим, а хазейрим[83]83
  Не товарищество, а компания свиней (идиш).


[Закрыть].

Судьи молчали.

– Что ж делать? – тихо всхлипнул Комар. – Пане Боже, что делать?!

– ...груши околачивать, – со злорадством шепнул иудей непристойную присказку. – Ничего, Юрась, нас убьют, но им то же будет...

Тишина. Внезапно улыбнулся Босяцкий. Хотел что-то сказать, но успел только бросить:

– Тише, панове. Нас в Саламанке учили думать... Ага, вот что...

И тут заголосил, наконец смекнув, чем дело пахнет. Жаба.

– Боже мой, Пане! – криком вскричал он. – Беда будет! Как сказал Исайя: «Обнажит Пан Бог темя дочерей Сиона и раскроет Пан Бог срам ихний».

Жёлтое, лисье лицо иезуита искривила почти приятная усмешка. Умная и смелая до богохульства.

– Делать Ему больше нечего, – невозмутимо проронил Босяцкий. – А чего, собственно, кричать?..

Показал белые острые зубы и сквозь них бросил в тишину:

– Они требуют Христа – дайте им Христа.

– Да нет же его в наличности! – завопил Комар. – Нету Христа!

– Правильно. Христа нет.

– Так...

– А вам обязательно, чтоб был взаправду?

– Ну, как...

– А эти? – И один из основателей будущего ордена спокойно показал на бродяг.

– Э-эти? – оскорбился Лотр.

– Эти, – спокойно кивнул капеллан. – Не хуже других. Скажем, нам валять дурака, с Фомки колпак снимать, не хочется. Вполне естественно сделать этих еретиков своими союзниками и с их помощью обуздать быдло. Понятно, придется простить быдлу и простить еретикам. Первым – потому, что они делали богоугодное дело. Вторым – потому, что жулики эти – апостолы.

Все ошеломленно молчали. Босяцкий говорил дальше:

– Вы посчитали их явление несчастьем? Наоборот, это промысл Божий...

Он обвёл товарищей умными холодными глазами. У всех членов синедриона были не то чтобы тонзуры, а прямо-таки довольно большие плеши, и монах улыбнулся:

– ...Свидетельство того, что без воли Господа и волос не упадёт с вашей головы.

Он сцепил узкие нервные пальцы:

– В стране тяжело, неспокойно. Если бы не было сего «пришествия», его стоило бы выдумать. Только наша леность послужила тому препятствием.

– Но как? – вопросил, всё ещё страшась такого дела, Лотр.

– Dixi et animam raeam salvari[84]84
  Я сказал и спас свою душу (лат).


[Закрыть], – улыбнулся доминиканец.

Его поняли правильно, хотя и не в том смысле, какой имел в виду автор присказки.

– Т-так, – промолвил Лотр. – Ну, бродяги, хотите быть апостолами?

– Нет, – хором ответили бродяги.

Все изумились.

– Т-то есть как это? – не поверил Комар.

– А так, – ответил Юрась. – Плуты мы, жулики, это правда. Можем даже сорочку с плетня стащить, но апостолами быть не хотим. Знаем мы, что это значит – связаться со слугами Христовыми.

– Правда что, – зазвучали голоса. – Но... Смертью карайте, но апостолами быть не хотим.

– А вот это мы сейчас посмотрим, – ощерился Лотр. – Палач!

Человек в огненном капюшоне подошёл к схваченным.

– Ведите их.

Стража шагнула к лицедеям и повела их к страшным дверям в задней стене.

...Ворота пылали, и теперь их можно было бы легко выбить простым ударом бревна, но пол тоннеля был густо, дюйма в четыре в толщину, усыпан жаром. А те, что дрались на стенах, всё ещё не могли сломить сопротивления хорошо вооружённого врага, закованного в латы, и пробиться к воротам изнутри. Жар пылал, пугая синеватыми огнями.

...Точно такой жар пылал и в пыточной. Жаровня с ним стояла прямо перед бродягами. На потолке плясали тени. Красный кирпич казался кровавым. Чёрной полосой перечёркивала зарево перекладина дыбы с тёмными ременными петлями. Маски, висевшие на стенах, от этого огня словно оживали. И, как ожившая маска, маячил перед бродягами лик палача. Он откинул капюшон и остался в личине из багряного шёлка.

На стенах, словно залитых кровью, висели кроме масок воронки, щипцы, тиски для ломания рёбер. Стояли у стен уродливые, непонятной формы и предназначения станки.

Братчик с недоумением обводил пыточный инструмент глазами. И это плод человеческой фантазии и умения, продукт человеческого ума – и от этого всего можно быстро и навсегда лишиться веры в человека и его будущее, в его предназначение и в то, что из него когда-нибудь что-нибудь получится.

Он не подумал о том, что само существование орудий пытки свидетельствует: встречаются, пусть и не во множестве, другие люди, для которых всё это и создано. Здесь невозможно было думать. Здесь был ад, тем более отвратительный, что сотворили его люди, а не дьяволы.

Железные, с иглами, шлемы... Испанские сапоги... Прочее, неизвестное.

...Современный человек, незнакомый с застенками гестапо, асфалии и прочих палаческих учреждений, невольно вспомнил бы кабинет зубного врача и то противное ощущение, ту дрожь, которую вызывала в нем вся эта обстановка в детстве... Бродяги же, по разным причинам, не знались с зубодерами и потому принимали всё как есть – пыточная и есть пыточная.

Не верилось, что такое возможно среди людей.

...Братчик зажмурил глаза и с силой ущипнул себя.

– Ты что, мазохист? – спросил палач.

Этот голос вернул Юрася в сознание.

– Нет, – ответил он. – Я просто усмиряю плоть. И заодно – веру.

Всё оставалось неизменным. Это было правдой. И волосом не стоило пожертвовать ради всего этого быдла, на всей этой паршивой земле. Пусть бы себе передохли.

– Э... это зачем? – натужно спросил Явтух Конавка.

– Нельзя же убить подобие Божие, – рассудительно сказал палач. – Нужно, чтобы оно сначала перестало быть Божьим.

«Подобие Божье, – думал Братчик. – Подобие самого Сатаны, вот что... Грязное быдло... Не Содом и Гоморру – все города, всех вас, по всей земле надо было выжечь огнём, а потом засеять ее новым семенем».

Он поднял голову и оглядел стоящих рядом. Два-три достойных лица, да и на тех страх.

– Пусть бы ж оно... эва... Не хочу, – сказал Акила.

– Начинай, палач! – скомандовал Лотр. – Ну! Или на дыбу, или в апостолы.

В кровавом свете лица их были похожи на дьявольские рожи. И вдруг из зарева раздался громкий голос.

– И слушать я вас не хочу, – объявил Юрась. – Голоса у вас дьявольские.

Жаба уже вернул себе покой.

– Брешешь, раб. У начальников дьявольского голоса быть не может. Даже когда Ирод говорил в синедрионе, и то народ восклицал: «Се голос Бога, а не человека».

Лявона Конавку подвели к дыбе и заломили руки назад. Дыба заскрипела и начала приближаться к рыбаку... «Как стрела подъёмного крана», – сказали бы вы. «Как дыба», – сказали бы они.

Глаза Лявона забегали, в них всё ещё угадывался азарт забияки, очевидно убывающий. Потому что рот уже плаксиво искривился.

– Да что там, хлопцы, – прохрипел Конавка. – Я что... Пожалуй, я согласен.

– И я.

– И я.

– Эва... и я.

– А почему бы и не я?

– Честь мне не позволяет на хамской этой дыбе... И я...

Голоса звучали и звучали. И вместе с ними поселялось в сердце презрение.

– Вот и хорошо, дети мои, – одобрил доминиканец. – Благословляю вас.

– Я не согласен, – неожиданно отрубил Братчик.

Он сейчас до предела презирал это быдло. Скоты, паршивые свиньи, животные, черви.

– Знаю я: не ешь с попами вишен – косточками забросают. Знаю, как связываться с псами Пана Бога. Я, когда кончится нужда во мне, исчезать не собираюсь. Бродяга я, вот и всё.

– Сожалею, – пожал плечами Босяцкий. – Палач, воздействуй на него милосердным убеждением.

Драться не имело смысла. Как на эшафоте. Потом скажут, что трусил, кусался, как крыса.

Палач с тремя подручными схватили Братчика, сорвали с него одежду (корд отобрали раньше) и привязали к кобыле.

– Какой я после этого апостол? – плюнул школяр. – Видал кто-нибудь из вас задницу святого Павла?

– По упорству и твёрдости тебе Христом быть, – стыдил Лотр. – А ты вместо того вот-вот с поротой задницей будешь. Или перевоплощайся в Бога, или излупцуем до полусмерти.

– Не хочу быть Богом, – сквозь зубы процедил Братчик.

Он видел злобные и перепуганные лица судей, видел, что даже товарищи глядят на него неодобрительно, но ему были в высшей степени свойственны то упрямство и твёрдость, которых недостаёт обычному человеку.

– Вот осёл! Вот онагр[85]85
  Онагр – дикий осел.


[Закрыть]! – возмущался Болванович.

Молчание.

– Брат, – с важностью возгласил Богдан. – Я горжусь тобой. Это нам, белорусам, всегда вредило, а мы всё равно... Головы за это, выгодное другим, пробивали. Так неужели ты один раз ради себя не можешь уступить? Честь же утратишь. Кобыла всё равно что голая земля.

– Знать я вас не хочу, – отвечал Юрась. – Знать я этой земли не желаю... Человек я... Не хочу быть Богом.

Босяцкий набожно возвёл глаза вверх:

– Смотри, чтоб судья не отдал тебя... сам знаешь кому, а... сам знаешь кто не ввергнул бы тебя в темницу... Говорю тебе: «Не выйдешь отсюда, покуда не отдашь и последнего гроша». – И совсем другим, деловым тоном добавил: – Евангелие от Луки, глава двенадцатая, стих пятьдесят восьмой, пятьдесят девятый...

– Гортань их – раскрытый гроб, – как побитый, опустил голову школяр.

Все, даже пророки, хотят жить. И потому, когда появилась надежда, уцелеть захотели даже сильные.

– Брось, – уговаривал Роскаш.

– И зачем так мучить людей? – спросил Раввуни. – Они же из кожи лезут. Ты же умный человек, в школе учился.

– Уговорщик – уговаривай, – сказал Комар. – Нет, подожди. Молитва.

Палач со свистом крутил кнут. Перед глазами Братчика вдруг закачались маски, клещи, станки, испанские сапоги, тиски. И из этого шабаша долетел размеренный голос. Кардинал читал, сложив ладони:

– «Апостола нашего Павла к римлянам послание... Будьте в мире со всеми людьми... Не мстите за себя... но дайте место гневу Божьему. Ибо написано: „Мне отмщение и Аз воздам, сказал Пан Бог“. Так вот, если враг твой голоден, накорми его; если возжаждал, напои его: ибо, делая это, ты соберёшь ему на голову раскалённые угли...».

Раскалённые угли полыхали в жаровне. И постепенно пунцовели в них щипцы. В ожидании муки Братчик готовился ухватить зубами кожу, которой была обтянута кобыла. Он смотрел на маски, инструменты и прочее и внутренне весь сжимался.

Они не знали, что он может выдержать. Не знали, как может владеть собой человеческое существо... Они ничего не понимали, эти животные... А он уже столько вытерпел, столько... А, да что там!

Размеренно зудел голос Лотра. Откуда-то долетел свежий ветерок.

– Слушай, – шепнул Устин. – Брось пороть бессмыслицу. Ты – мужчина. Но после тебя возьмутся за них.

Юрась не ответил. Почуяв ветерок, он поднял глаза и увидел в окне, нарочно пробитом для пыточной, прозрачно-синее небо и в нём звёздочку. То белая, то синяя, то радужная, она горела в глубине неба. Далёкая. Недоступная для всех. Божий фонарь, как говорили эти лемуры, что сейчас именем Бога... Что им толку в Божьих фонарях? Вот будут пытать и их. Зачем?

Жалость к ним, смешанная с жалостью к себе, овладела им. Зачем? Кто узнает, что тут произошло? Кто узнает, какими были его, Братчика, последние мысли? Сдохнет. Сгинет. Пойдёт в яму. И отличные мысли вместе с ним. Зачем это всё, когда так и так, бесповоротно заброшенный в жизнь, в ледяное одиночество, умирать будешь среди этих людей? Среди них, а не среди других. Это только говорят, что «родился», что «пришёл не в свой век». Куда пришёл – там и останешься. А перенесись в другой, и там всё по-другому, и там будешь чужим... Нужно быть как они, как все они, раз уж попал в такую кулагу[86]86
  Кулага – вязкая, сладкая масса (патока или сладкое соложёное тесто). (Примеч. перев.).


[Закрыть]. Тогда не будет нестерпимой духовной, тогда не будет физической пытки.

Сдаваясь, он поник, забыл обо всём, что думал. И одновременно у него сам собой подобрался голый зад. Как у раба.

– Эй, палач, – сказал вдруг Братчик самым «обычным» голосом. – Что-то мне тут лежать надоело. Ноги, понимаешь, затекли. Руки, понимаешь, перетянули, холеры. Ну чего там из-за мелочей, из-за глупости. Ладно. Апостол так апостол.

– Христом будешь, – настаивал Комар.

– Нет, Апостолом. Ответственности меньше.

– Христом, – с угрозой произнес Лотр.

– Так я же недоучка!

– А Он, плотник, думаешь, университет в Саламанке закончил? – усмехнулся доминиканец.

– Так я же человек! – торговался школяр.

– А Он? Помнишь, как у Луки Христова родословная заканчивается?.. «Енохов, Сифов, Адамов, Богов». И ты от Адама, и ты от Бога. Семьдесят шесть поколений между Христом и Богом. А уже почти тысяча пятьсот лет от Голгофы миновало. Значит, с того времени ещё... сколько-то поколений прошло. Значит, ты благороднее, и род у тебя древнее. Понял?

Этот отец будущих иезуитов, этот друг Лойолы плёл свою казуистику даже без улыбки, обстоятельно, как паук. Он и богохульствовал с уверенностью, что это необходимо для пользы дела. То была глупость, но страшная глупость, потому что она имела подобие правды и логики. Страшная машина воинствующей Церкви, всех воинствующих церквей и орденов, сколько их было и есть, стояла за этим неспешным плетением.

– Понял, – сдавленным голосом проговорил Братчик. – Отвязывайте, что ли.

– Ну вот, – примирительно сказал Лотр. – Так оно лучше. Правда и талант – это оружие слабых. Потому они их и требуют. Да ещё с дурацкой стойкостью.

Отвязанный Братчик сплюнул.

– То-то вы, сильные, закрутились, как на сковородке.

– Ничего, – снисходительно пропел Лотр. – Думай что хочешь, лишь бы танцевал по-нашему, пан Христос.

Между тем ворота догорали. Пунцовела раскалённая бронзовая чешуя. Створки почти обвалились. Шипел пар, на который лили воду.

– Малимончики, – невесело шутил Клеоник. – «Христо-о-с! Христо-о-с!». Если вы уж так верите, что Христос, так чего же пятки свои потрескавшиеся поджарить боитесь?

– Хватит тебе, – мрачно бросил Гиав Турай. – Надеяться – оно нужно, но волю Божью испытывать – дело последнее.

За воротами всё ещё ошалело лязгали мечи. Стража, закованная в сталь, гибла, не пуская осаждающих со стен.

– Пошли! – сказал кузнец.

Мещане с бревном двинулись прямо в пар и дым. Ударило в огонь бревно. Взвился фонтан искр. Полетели головешки и угли.

...Корнила, уже без стрелы, ворвался снова в пыточную:

– Гибнем!

– А вам за что платят? – спросил Жаба.

– Из последних сил бьёмся! Изнемогаем! – прохрипел сотник. – Скорее, вот-вот ворвутся.