Текст книги "Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды"

На всё хватает. А у мужиков нету хлеба. Да и мещанам не лучше. Сколько их?! Вон улицы Кузнечная, Мечная, Пивная, Колёсная, улица Стрыхалей[36]36
  Штукатуров.


[Закрыть], улица Отвеса[37]37
  Каменщиков.


[Закрыть], Утерфиновая[38]38
  Суконная.


[Закрыть], улица Ободранного Бобра, Стременная, Богомазная, Резчицкий угол, да ещё и ещё, двадцать семь больших улиц, не считая переулков, тупиков да отдельных выселок, слободок и домов.

И все эти гончары, котельщики, маляры, пекари, столяры сидят и не имеют к чему приложить руки, и теми же глазами, что и он, Зенон, провожают каждый хлебный воз.

От непривычного городского шума у мужика тупела голова. Спокойными, глубоко посаженными серыми глазами он глядел, как крутятся колёса береговых мельниц (течение Немана отводилось на них плетнями), как ползут по блокам в верхние этажи складов тюки с товарами, слушал, как горланят торговцы, как ухает маслобойка, как звенят молоточками по стали чеканщики в мечных мастерских.

Пахло кожами, навозом, неведомыми, нездешними запахами, водкой, мёдом, сеном, солёной рыбой, дёгтем, хмелем, рыбой свежей, коноплёй, другим, неизвестным Зенону.

Попадались навстречу воины в меди и стали, господа в золоте, парче и голландском сукне, барыни в шелках – и Зенон сворачивал свои кожаные поршни в пыль. Не потому, что боялся (он был вольным), а просто, чтобы не запачкать этого дорогого великолепия. Это же подумать только, в какие драгоценные вещи вырядились люди!

На Старом рынке он подошёл к лавке хлебника.

– Выручи.

Хлебник, будто сложенный из своих собственных хлебов, оглядел здоровенного, чуть неуклюжего мужика в вышитой рубашке и с топориком-клевцом[39]39
  Клевец – остроконечный молоток для насечки жерновов.


[Закрыть] за поясом (вольный!), беловолосого, худощавого.

– Чего тебе?

– Хлеба.

Хлебник покосился на рыжего соседа. Вместо того чтобы ответить, спросил:

– Детей у тебя много?

– Хватит.

– Ну вот, чтоб у меня так зёрнышек было... А почему ты к кому-нибудь из панов не пойдёшь да купу[40]40
  Купа– долг.


[Закрыть] не возьмёшь?

Рука Зенона показала на клевец:

– Это всё равно, что вот его сразу отдать... Это всё равно, что вот сейчас тебе его отдать и пойти.

– Эту безделку?

– Это тебе он – безделка.

– Ишь, гордый... Нет у меня хлеба.

Зенон вздохнул, поняв, что занять не получится. Была у него дома шкура чернобурой лисы, ещё зимняя, да всё берёг, и вот только вчера, желая продать подороже, заквасил последнюю горсть муки и намазал шкуру с порченого бока. Не хотелось отдавать последнюю монету, мало ли что могло случиться за две недели, пока не продаст лису (мог приехать, например, поп, и тогда не оберёшься ругани, а может, и худшего), да что поделаешь?

Он вытащил монету из-за щеки, полил на неё водой из ведёрка, стоящего на срубе.

– Чего моешь?

– Я-то здоровый. А бывают разные, прокажённые хотя бы. Хоть всё это и от Бога, а в руки брать неприятно.

– Ну, это кому как, – усмехнулся хлебник.

– Так дашь?

Хлебник почесал голову:

– Динарий кесаря. Милый ты мой человек. Человек ты уж больно хороший. Гордый. Ну, может, наскребу. – И монета исчезла, словно её и не было.

Зенон стоял и ждал. Проехал мимо него воз сена к воротам бернардинцев. Сбоку шёл здоровый дурило монах. Лохматый крестьянский конёк потянулся было к возу – монах ударил его по храпу. Конёк привычно – словно всегда было так положено – опустил голову со слезящимися глазами.

И тут Зенон увидел, как наперерез возу идёт знакомый кузнец, Кирик Вестун, может, только на голову ниже известного Пархвера. Лицо отмыл, а руки – чёрта с два их и за неделю отмоешь. Смеётся, зубами торгует. Жёлтый, как пшеничный колос, как огонь в кузнице. Глаза ястребиные. Кожаный фартук через плечо, в одной руке молот. А с ним идёт ещё один здоровило (ох и здоровы же гродненские мещане, да и повсюду на Белой Руси не хуже!), только разве что похудее да волосы слишком длинные. Этот – в снежно-белой свитке и в донельзя заляпанных грязью поршнях. Через плечо – козий чехол с большой дудой.

Дударь глянул на сцену с коньком, подошёл к возу и выдернул оттуда большую охапку сена. Монах сунулся было к нему, но тут медленно подошёл Вестун.

– Чего тебе, чего? – спросил невинным голосом.

Дударь уже бросил сено коньку.

– Ешь, Божья тварь, – и потрепал его по гривке, нависшей на глаза.

Животное жадно потянулось к сену.

– Сена жалеешь, курожор? – спросил Кирик. – Вот так тебе черти в аду холодной воды пожалеют.

– Сам в аду будешь, диссидент[41]41
  Диссидент – христианин, не принадлежащий к Римско-католической церкви.


[Закрыть], – огрызнулся бернардинец.

– За что? За то, что не так крещусь? Нужно это Пану Богу, как твоё прошлогоднее дерьмо.

– Богохульник! – вращая глазами, как баран перед новыми воротами, прохрипел монах.

– Дёргай ещё охапку! – скомандовал Кирик.

Волынщик медлил, так как монах потянулся за кордом. И тогда кузнец взял его за руку с кордом, минуту поколебался, одолевая сильное сопротивление, и повёл руку ко лбу монаха:

– А вот я тебя научу, как схизматы крестятся. Хоть раз, да согреши.

Чтобы не пораниться, бернардинец разжал кулак. Корд змейкой сверкнул в пыли. Дударь подумал, поднял его, с силой швырнул в колодец. Там булькнуло.

Он поправил дуду и направился к возу.

– Вот так. – Вестун с силой припечатал кулак монаха к его лбу. – И вот так. – Монах согнулся от толчка в живот. – А теперь правое плечо... Куда ты, куда? Не левое, а правое. А вот теперь – левое.

И с силой отшвырнул монаха от себя.

– Богохульство это, Кирик, – неодобрительно молвил дударь. – Баловство.

– Брось, – плюнул кузнец. – Вон Клеоник католик. Что я, заставлял его по-нашему крестится? Да я ж его кулаком обмахал, а не пятью пальцами. Брось, дударь, сам щепотью крестишься.

Конёк благодарно качал головой. И тут кое-кто на площади, и Зенон, и даже сам кузнец присвистнули. Из ободранного воза торчали, поджимаясь, женские ноги. Монах с молниеносной быстротой сдвинул на них сено, побежал возле коней, погоняя их.

Привратник с грохотом отворил перед возом ворота. Усмехнулся со знанием дела.

Воз исчез. Хлопнули половинки ворот.

– Видал? – со смехом спросил Кирик. – Вот тебе и ободрали.

– Глазам не верю, – почесал затылок дударь. Друзья со смехом тронулись улицей, стараясь занять как можно больше места.

«Нужно будет с кузнецом поговорить», – подумал Зенон.

Хлебник уже вышел с небольшой котомкой. Глядя в спины друзьям, шепнул:

– Еретики. Теперь понятно, откуда такие письма подмётные, прелестные появляются, от каких таких братств.

Зенон увидел узелок.

– Ты что? Побойся Бога, хлебник.

– Подорожало зерно, – вздохнул тот. – Ну и... потом... тебе всё равно через неделю приходить, так остаток, столько же, тогда возьмёшь. Чтоб не набрасывался сразу, чтоб надолго хватило. Я тебя жалею.

– А зерно тем временем ещё подорожает?

– Жалей после этого людей, – сказал рыбник.

– Слушай, ты, – засипел хлебник. – Мало у меня хлеба. Почти совсем нету. И мог бы я тебе и через неделю ничего не дать, и вообще не дать. Тихон Ус твой друг?

– Ну, мой.

– Закона не знаешь? Среди друзей круговая порука. Ус мне дважды по столько должен. Иди... И если хочешь, чтоб весь город о тебе языками трепал, чтобы все на тебя показывали и говорили: «Вот кипац[42]42
  Кипац – давнее пренебрежительное прозвище мужиков; кулак, скупая, тёмная деревенщина.


[Закрыть], мужик жадный, друга своего, слыхали, как пожалел, что выручить не согласился?..», если хочешь притчей и поруганием общим быть, тогда приходи через неделю за второй половиной.

Зенон побледнел. Он знал: его только что бесстыдно обманули. И что теперь давать детям? Но он знал и то, что ни через неделю, ни вообще когда-либо не придёт за оставшимся зерном. Обычай есть обычай. Никто не поможет, все будут показывать пальцами на человека, не заплатившего долг за ближайшего друга, не помогшего ему.

Обманул сволочь хлебник.

Загребая поршнями пыль, Зенон тронулся от лавок. Что же теперь делать? Что будут есть дети?

Рука держала узелок, совсем не чувствуя его, будто ватная. Всё больше разгибались пальцы – он не обращал внимания, смотрел невидящими глазами перед собой.

Котомка соскользнула в пыль и, не завязанная, а просто свёрнутая, развернулась. Рожь посыпалась в пыль. Он хотел нагнуться и подобрать хотя бы то, что лежало кучкой, но тут со стрех, с крыш, со звонниц костёла бернардинцев, отовсюду, со свистом рассекая воздух, падая просто грудью, ринулись на него сотенные стаи голубей.

Еды им последние месяцы не хватало. Ошалевшие от голода, забыв всякий страх, они дрались перед Зеноном в пыли, клевали землю и друг друга, единым комом барахтались перед ним.

– Вестники Божьего мира, – понимая, что всё пропало, сказал мужик. Не пинать же ногами, не топтать же святую птицу. Зенон махнул рукой.

– Раззява, – захохотал у лавки рыбник. – Руки из...

Зенон не услышал. Он долго шёл бесцельно, а потом подумал, что уже всё равно и нужно, от нечего делать, хотя бы найти Вестуна, поговорить малость, оттянуть немыслимое возвращение домой.

И он пошёл в ту сторону, куда скрылись дударь и Вестун. Не дошёл. Навстречу ему шли ещё знакомые. Один, широкий в кости, иссиня-чёрный с обильной сединой, пожилой горожанин, нёс, словно связку аира, охапку откованных заготовок для мечей. Второй, молодой и очень похожий на пожилого, с таким же сухим лицом, красивым, прямоносым, с хорошо вырезанным улыбчивым ртом, тащил инструмент. Это были мечник Гиав Турай и сын его Марко.

– Здорово, Зенон, – сказал Марко.

– День добрый, – проговорил Гиав.

– Здорово.

– Чего это ты такой, словно коня неудачно украл? – спросил Марко.

Зенон неохотно рассказал обо всём. Гиав присвистнул и внезапно объявил сыну:

– А ну, пойдём с ним. Бросай дело!

– Подожди, Клеоника возьмём. Да и всю эту тяжесть там оставим.

– Ну давай.

Они зашагали к небольшой мастерской в соседнем Резчицком углу.

– Вы, хлопцы, только Тихону Усу ничего не говорите. Стыдно! Задразнят. Скажут: кипац.

– Ты, дядька, молчи, – велел Марко.

Перед домиком резчика пыли не было. Всю улицу тут устилал толстый слой опилок и стружек, старых, потемневших, и пахучих, новых. Под навесом, опоясывающим домик, стояли заготовленные подмастерьями болванки, недоделанные фигуры. И большие, и средние, и совсем маленькие. Над низкими дверями – складень с двумя раскрытыми, как ставни, половинками (чтобы прикрыть в дождь или метель).

В складне, к немалому искушению всех, Матерь Божья, как две капли воды похожая на всем известную зеленщицу с Рыбного рынка Фаустину, даже не католичку. Фаустина, сложив ручки и наклонив улыбчивую, бесовскую головку, с любопытством, как с обрыва на голых купальщиков, смотрела на людей.

– Клеоник, друже! – крикнул Марко.

Отворилось слюдяное окошко. Выглянула совсем сопливая для мастера (лет под тридцать) голова. Смеётся. А чего ж не смеяться, если всё ещё холост, если все тебя любят, даже красавица несравненная Фаустина.

Клеоник, приветствуя, поднял руку с резцом. Волосы как золотистая туча. Тёмно-голубые глаза и великоватый рот смеются. И Марко засмеялся ему в ответ. Друзья! Улыбки одинаковые. Очень приятные, чуть лисьи, но беспечные.

– Выходи, Клеоник, дела.

– Подожди, вот только задницу святой Инессе доделаю, – сказал резчик.

– Как задницу? – спросил Гиав.

Вместо ответа Клеоник показал в окно деревянную, полусаженную статуэтку женщины, стоящей перед кем-то на коленях. Непонятно, как это удалось резчику, но каштановое дерево её волос было лёгким даже на вид и казалось прозрачным. А поскольку женщина чуть наклонилась, прижимая эти волны к груди, волосы упали вперёд, обнажив часть спины. Дивной красоты была эта спина, схваченная мастером в лёгком, почти незаметном, но полном грации изгибе.

И ничего в этом не было плохого, но резчик чуть стыдился и говорил грубовато.

– А так. Она же волосами наготу прикрыла в басурманской тюрьме. Чудо произошло.

– Так, наверное, и... спину? – предположил ошеломлённый Гиав.

– А мне-то что? Всё равно она в нише стоять будет. Кто увидит? А мне руку набивать надо. Все святые в ризах, как язык в колоколе, а тут такой редкий случай.

Несколькими почти невидимыми, нежными движениями он поправил статую, набросил ей на голову фартук – прикройся! – и вышел к гостям, приперев щепочкой дверь.

Вестуна, дударя и друга Зенона, Тихона Уса, нашли возле мастерской Тихона в Золотом ряду.

Тихон, взаправду такой усатый, что каштановые пряди свисали до середины груди, выслушав Зенона, поморщился.

– Дурень ты, дружок, – попенял он Зенону. – Я за тот хлеб ему отработал. Перстенёк золотой с хризолитом сделал его... гм... ещё в прошлом сентябре. Она в сентябре родилась, так что хризолит ей счастливый камень. Неужели такая работа половины безмена зерна не стоит? Я думал, мы в расчёте. И потом, если голуби виноваты, он должен тебе отдать. Площадь, на которой его лавка стоит, принадлежит Цыкмуну Жабе. А хлебник ни гроша Жабе не платит и за то должен голубей с Бернардинской и Иоанновой голубятни кормить. Так он, видать, от голодухи не кормит. Глаза у него шире живота и ненасытные, как зоб у ястреба. Святых птиц к разбою приучил. Что же делать?

Кирик спрятал в карман кости, которыми от нечего делать мужики играли втроём, и поднялся.

– А ну, идём.

– Куда ещё? – спросил Зенон. – Вечно ты, Марко, раззвонишь.

– Пойдём, пойдём, – поддержали кузнеца друзья.

Тихон также встал. У него были удивительные руки, грязно-золотые даже выше кистей – так за десять лет въелась в них невесомая золотистая пыль, единственное богатство мастера. Жилистые большие руки.

И эти золотые руки внезапно сжались в кулаки.

...В зале суда читали приговор. Читал ларник[43]43
  Ларник – архивариус, нотариус, иногда – секретарь.


[Закрыть], даже на вид глупый, как левый ботинок. Вытаращивал глаза, делал жесты угрожающие, примирительные, торжественные. А слов разобрать было почти нельзя – словно горячую кашу ворочал во рту человек.

– Яснее там, – усмехнулся Лотр.

– «...исходя из, – ларник громоподобно откашлялся, – высокий наш суд повелевает сатанинскому этому отродью...». Слушай!

От громоподобного голоса мыши в клетке встали на задние лапки. Ларник поучительно изрек им от себя:

– Ибо сказано, кажется, в Книге Исход: «Шма, Израиль!» Это значит: «Слушай, Израиль!». Вот так.

– У вас что, все тут такие одарённые? – спросил Лотр.

– Многие, – усмехнулся доминиканец.

Ларник читал по свитку дальше:

– «Повелевает высокий наш суд осудить их на баницию[44]44
  Баниция – изгнание.


[Закрыть], изгнать тех мышей за пределы славного княжества и за пределы великого королевства, к еретикам – пусть знают. А поскольку оно высокое, наше правосудие, выдать им охранную грамоту от котов и ворон». Вот она.

Корнила взял у ларника свиток, пошёл в угол, начал запихивать его в мышиную нору. И вдруг свиток, словно сам собой, поехал в подполье, а ещё через минуту оттуда долетел радостный сатанинский писк.

– Так-то, – произнес сотник. – С сильным не судись.

Великан Пархвер прислушался:

– Они, по-моему, его едят. У меня слух тонкий.

– Их дело, – буркнул сотник.

В подполье началась радостная возня.

– Видите? – оживился мрачный Комар. – И они пришли. И им интересно.

Кардинал встал.

– Думаю, не должны мы забывать о милости, о человечности, а в данном случае – об анимализме. Нужно дать две недели покоя матерям с маленькими мышатами... Нельзя же так, чтобы в двадцать четыре часа.

– Ум – хорошо, а дурость – это плохо, – как всегда, ни к селу, ни к городу проговорил Жаба.

– И месячный срок для беременных мышей, – добавил Босяцкий.

Ларник слушал, что ему говорят и шепчут, черкал что-то пером. Потом встал и огласил:

– В противном же случае – анафема.

Друзья стояли у дверей хлебника. Хлебник шнырял глазами по соседям-лавочникам, но те, очевидно, не хотели связываться со здоровенными, как буйволы, ремесленниками.

– Так что? – спросил Ус. – Перстенька моего не считаешь?

– Почему? – спрятал глаза хлебник. – Ну, ошибся. Ну, ошибка. Насыплю ему ещё узелок.

– И тот насыпь, – мрачно сказал «грач» Турай.

– Это почему? – взвился хлебник.

– А потому, – поддел, смеясь, Марко. – Чья забота голубей кормить? Жмёшься, скупердяй? Из-под себя съел бы?

– Ты уж заткнись, щенок, – зашипел было на него хлебник.

– А вот я дам тебе «узелок», – заступился за друга Клеоник.

– Ты чего лезешь?! Ты?! Католик! Брат по вере!

– Братом я тебе на кладбище буду: ты у капеллы, а я с краешка, хотя я богов делал, а ты их грабил.

– Богохульник! – кипел хлебник.

– Замолчи, говорю, – усмехался Клеоник. – А то я с тебя лишнюю стружку сниму или вообще сделаю из тебя Яна Непомуцкого[45]45
  Отрежу голову.


[Закрыть].

– А вот тебе и торба для этого. – Кирик бросил к ногам хлебника мех.

– Это ещё зачем? – покраснел тот.

– Он дал тебе десятую часть талера. Это больше половины этого меха.

Зенон готов был сквозь землю провалиться. Сам не справился, простофиля, теперь друзья за него распинаются.

– Нет, – еле выдавил хлебник.

– Значит, не дашь зерна?

– Рожу, что ли?

– Та-а-к, – подозрительно спокойно произнес Кирик. – Духи святые всё склевали, мыши подсудимые.

И он внезапно взял хлебника за грудки:

– Пьянчуга, сучья морда, грабитель. Ты у меня сейчас воду из Немана будешь пить до Страшного суда.

– Дядька... Дедуля... Папуля... Швагер[46]46
  Швагер – шурин. (Примеч. перев.).


[Закрыть]...

– Иди, – швырнул его в двери Вестун.

Хлебник побежал в склад.

«Дзи-ур-ли-бе-бе-бе-бя-бя-бя», – непрерывно, до самых низких звуков опускаясь, проблеяла ему вдогонку дуда. Словно огромный глупый баран отдавал Богу душу.

...Чуть позже друзья спустились ниже Каложской церкви к Неману. Широкий, стремительно-красивый, прозрачный, он летел как стрела. Лучи солнца гуляли по потоку, по куполам Каложи, по свинцовым позолоченным рамам в её окнах, по оливково-зелёным, коричневым, радужным крестам из майолики, по маковкам Борисоглебского монастыря. На недалёкой деревянной звоннице «Алёне», построенной на средства жены бывшего великого князя, сверкали пожертвованные ею колокола. Много. Десятка два.

Несколько монахов-живописцев из монастырской школы сидели на солнышке, растирали краски в деревянных ложечках, половинках яичных скорлупок, чашечках размером с напёрсток. Рисовали что-то на досках, тюкали чеканчиками по золоту и серебру.

– Тоже рады теплу, – сказал растроганно дударь. – Божьему солнышку.

– А они что, не люди? – улыбнулся Клеоник.

– Так вы же друг друга не считаете за людей, – буркнул Турай.

Кузнец покосился на него.

– Они – люди, – проговорил резчик. – И очень способные люди. У меня к ним больше братских чувств, чем хотя бы к этому... капеллану Босяцкому. Не по себе мне, когда гляжу я ему в глаза. Он какой-то потайной, страшный.

– Брось, – не согласился Марко. – Что он, веры может нас лишить? Мы вас не трогаем, и вы нас не трогайте.

– Мы не трогаем. Они могут тронуть.

– Они? – усмехнулся Марко. – Слабые? Сколько их на Гродно?

– Однако ж Анну они, слабые, уже отняли у вас. И писарь Богуш с согласия короля в их пользу бывшее Спасоиконопреображение уступил.

– Так он же тебе лучше...

– Мне он не лучше. Мне будет плохо, если святое наше равенство они нарушат. Когда ты на ребре повиснешь, а я, как католик, за компанию с тобой. Как друг. Слыхал, глашатаи сегодня что кричали? Мышей судят. Вроде как проба. А сыскная инквизиция гулять пошла. Молодой Бекеш в Италии был, в Риме. Ужас там творится.

– И наши не лучше, – вздохнул Турай.

– Правильно. Но «наши» далеко, – ответил Вестун. – А эти ближе и ближе. Так что там говорил Бекеш?

– А то. Страшные наступают времена. Церковь мою будто охватил злой дух. Монахи и попы гулящие и жадные. Тысячами жгут людей. Тьма наступает, хлопцы.

– Э-э-э, – отмахнулся Зенон, – напрасно в набат бьёшь. Тут у нас свой закон. Никого особенно за веру не трогают. Ну, поступился Богуш Спасом. А почему ты забываешь, что он православный, что он этому вот монастырю Чищевляны подарил, что даже великая княгиня ему, монастырю, звонницу построила и сад пожаловала. Что соседнее с нами Понеманье ему король подарил.

– Бывший король, – уточнил Вестун. – Бывшая королева. Теперь у нас королева римлянка. Из тех мест, где людей тысячами жгут.

– Да, – подтвердил Клеоник. – Дочка медзияланского[47]47
  Миланского. Бона Сфорца.


[Закрыть] князя.

– Да и Богуш уже не тот, – говорил дальше кузнец. – Шатается панство, хлопцы. Войт у нас кто? Другие господа? Правду говорит Клеоник. Как бы нам действительно на колесе не верещать. Особенно если они, как с мышами, споются... наши и ваши. А мы ведь для них такие же... мыши... Страшные приходят времена.

Они отошли подальше, чтоб не мешать богомазам, и развалились на травке. Зенон, присев на свой мех с зерном, думал.

– Дурни они, что ли? – наконец спросил он. – Мышей судят?

– Не они дурни, – ответил дударь. – Это мы дурные, как дорога. Разве маленькие могут столько съесть? А Комар их судит.

– А Комар разве большой? – спросил Клеоник.

– А с хорошую таки свинью будет, – отозвался Вестун.

Молчали. Ласковое у реки солнце гладило лица.

– Кто всё же этот Босяцкий? – мрачно спросил Гиав. – Он какой-то не такой, как все доминиканцы. Масляный какой-то, холера на него. По ночам к нему люди приходят. Сам же он, кажется, всё и про всех знает.

Клеоник вдруг крякнул:

– Ладно, хлопцы. Тут все свои, можно немного и открыть. Слыхали, со всех амвонов кричат, что ересь голову подняла? Тут тебе ересь гуситская, тут тебе – лютеранская... О гуситах ничего не скажу, хотя чашники[48]48
  Чашники – правое, предательское крыло гуситов.


[Закрыть] и дерьмо. Убитых не судят. А последние такие же самые свиньи, разве что церковь подешевле. Рим с ними, понятно, бьётся не на жизнь, а на смерть. И мечом... и... ядом. Крестоносцы. И вот, Бекеш говорил, ходят повсюду страшные слухи. Будто есть под землёй, в великом укрытии... более могучее, чем Папа...

– Ну, что замолчал? – спросил Ус.

– Братство тайное, – закончил резчик. – Те самые крестоносцы, что... ядом воюют. Вроде никто точно ничего не знает, но есть.

– А я бы таких молотом вот этим, – объявил Вестун. – Чтобы голова в живот юркнула и сквозь пуп глядела.

– И вот, если правду говорят, могут они забраться не только сюда, но и в ад. А если сюда забрались, непременно Босяцкий из них. Ты глянь ему в глаза. Плоские. Зелёные... Змей. Так и ждёшь, что откроет рот, а оттуда вместо языка – травинка-жало.

– Может быть, – согласился Марко. – Всё может быть.

– Да зачем им сюда? – спросил Турай. – Тут у нас тихо.

Ус развёл золотыми руками.

– Молчи уж... тихо, – пробурчал он.

– Нет у нас тишины, хлопцы, – сказал Клеоник. – Безверье у нас появилось. Это для них страшнее, чем тюрингские бунтовщики. Те хотя бы в Бога веруют.

– А ты веруешь? – въедливо спросил Турай.

– Моё дело. Как твоя вера – твоё, а его – его... Ну, могу сказать: верую в Бога Духа, единого для всех. Обличья разные, а Он один. И нечего за разные личины Божьи спорить и резать друг друга.

– Ты же католик? – удивился Турай.

– Для меня – самая удобная вера. Я резчик. Никто другой вырезанных богов не признаёт. И потому я католик... Покуда режут живых людей из дерева... и до того часа, когда станут... как дерево... резать живых людей.

Ему было тяжело и страшно высказывать эти свои новые мысли. Турай вскинулся на колени:

– Еретик ты, а не католик!

– А ну садись. – Кузнец положил руку на голову мечнику и с силой усадил его. – Тоже мне... отец Церкви. И я считаю: один Бог у всех. Как ты... для меня – Турай, дядька Турай... Для Марка ты – батько... А для жены твоей и друзей – Гиав. Замолчи. И соборов тут не разводи. Дай послушать.

– Да чего он?!

– Замолчи, говорю, – повторил кузнец. – Интересно. Судит человек о том, о чём до этого никто не осмеливался судить. Говори дальше, что там насчёт безверных?

– Да что, – сказал резчик. – Появились писаные книжечки. Много. «Княжество Белой Руси и Литвы, суженое правдой вечной»[49]49
  Немного позже эта самая подмётная еретическая книга с некоторыми исправлениями была в Гродно напечатана.


[Закрыть].

– Там что? – жадно глядел Вестун ему в глаза.

– Нет богов, – возвестил Клеоник. – И не нужно томления и изнурения духа по ним. Нет и не нужно никакой власти Адамова сына над таким же сыном Адамовым. Нет и не нужно лучших и худших в государстве, в церкви и в костёле, и в богатстве.

– Как это нет? – спросил Ус.

– Не должно быть... Не должно быть разницы в законе, разницы между королём и народом, между тем, кто царствует, и тем, кто пашет, между хлопом и шляхтичем, а должно быть всё для всех, общее и равное, и воля должна быть на земле и на небе, а веруй кто как хочет.

Легло молчание. Потом Турай вздохнул:

– Правда. Только насчёт Бога – ложь.

– Ну, это тебе сам Бог, когда умрёшь, скажет, – улыбнулся кузнец. – Сказано: веруй как хочешь.

– Действительно, «суженое вечной правдой».

– Правда... – поежился Клеоник. – Потому-то и страшно мне. Нечто подобное – но только с верой Божьей говорили Гус и Прокоп – как на них бросились?! Кровью залили. А теперь правда вновь всплыла. У нас. Тёплая. А на тёплое змеи и гады ползут. Неужели, думаете, они на нас не бросятся? И с мечом многие в открытую бросятся, и те, подземные, с ядом. Потому я и говорю: тьма идёт, кровь идёт, меч идёт, яд идёт.

– Брось, – произнёс легкомысленный Марко. – Не допустит Бог.

– Какой? Твой? Мой? Ихний?

– Единый есть Бог. Правду говоришь, – сказал Вестун.

– Какой?

– Наш. Мужицкий.

– Очень Он вам с хлебом помог, – съязвил Зенон. – А есть же хлеб. У всех этих есть. А Богу вроде и дела до нас нету. Когда вы мне помогли, так помог тогда и Он.

– А мы и Ему... поможем, – засмеялся Кирик.

– Чем? – обозлился дударь. – Чем ты их трахнешь? Одним этим своим молотом? Воистину, разболтались о том, что когда ещё будет. Лучше подумайте, как вы зиму проживёте.

– Вот голод и закричит, – ответил Вестун.

– Э! Пусть себе кричит, – отмахнулся Турай. – Головы у него нету. Иконы у него нету. А наши люди привыкли все вместе только за чудотворной.

– Пане Боже, – вздохнул Зенон. – Ну хоть бы плохонький какой, лишь бы наш, мужицкий Христос явился.

– Жди, – сказал Клеоник. – Ещё долго жди.

– Так, может, без Него? – иронически спросил Вестун.

Люди сидели молча. Грубоватые лица слегка морщинились от не совсем привычных мыслей. Никому не хотелось первому бросить слово.

Сказал его Зенон. Ему до сих пор было неудобно. Друзья защитили его, и хуже всего было то, что они могли посчитать его трусом. И потому, хоть меха, на котором он сидел, могло хватить надолго, пусть даже и на затирку, Зенон крякнул:

– Что ж, без Него – так без Него.

Вестун с удивлением глядел в серые, глубоко посаженные глаза Зенона. Не ожидал он от него этакого проворства. Ишь ты, раньше за себя заступиться не мог, а тут... Ну, нельзя же и ему, Кирику, быть хуже этого тихони.

Он встал и, крутнув, бросил свой молот вверх по склону. Молот описал большую дугу и упал в траву и низкий терновник. Как вдруг оттуда со звоном взлетела в воздух и рассыпалась на осколки стеклянная сулея. А за нею, испуганные, вскочили монах и женщина.

Бросились бежать.

Некоторое время друзья изумлённо молчали. Потом разразились смехом.

– Ишь, как их, – крякнул Вестун. – А ну, пойдём. Ты, Турай, с сыном на Рыбный рынок, а я с Зеноном – на Старый. Тихон – на левый берег. А ты, Клеоник, гони на слободы... Попробуем, чёрт побери, найти концы да тряхнуть этих, очень хлебных, а заодно и замковые склады.

Они расстались у моста. Кирик и Зенон пошли вверх, снова на рынок, но явились туда в неспокойный час. Стража как раз застала обоих пророков за недозволенными речами.

И вот юродивый швырял в воинов пригоршнями коровьего навоза, а звероподобный Ильюк бил по рукам, отовсюду тянувшимся к нему, и зверогласно кричал:

– Не трогай! Я – Илия! Не трогай, говорю! С меня уже голову не снимут! За мной Христос идёт!

Расстрига страшно вращал глазами.

– На беззаконных! Язык мой – колокол во рту!

– А вот мы тебе зубы выбьем, – посулил Пархвер. – Тогда языку твоему во рту куда свободнее болтаться будет.

Толпа закричала.

– Не трожь! Не трожь, говорю, пророка! – наливаясь кровью, рычал знакомый горшечник Флорент.

И тогда Вестун с ходу ворвался в игру.

– А вот мы ваши амбары пощупаем!

– А что?! – взвыла толпа. – Чего, вправду?! Дав-вай!!!

Стража, понимая, что дело дрянь, ощетинилась было копьями. И тогда Флорент поплевал на ладони и, поддав плечом, перевернул на их головы воз своих же горшков. К уцелевшим горшкам потянулись сразу сотни рук, начали бросать их в стражников.

– Бей их! – кричал Флорент. – Всё равно варить нечего!

Горшки звонко разбивались о шлемы. Стража медленно отступала от замка.

– Люди! За молоты! – кричали отовсюду. – Мы их сейчас!..

Гоготали и становились дыбом кони. А над побоищем юродивый вздымал вверх сложенные «знаком» пальцы и кричал:

– Грядёт! Уже грядёт Христос!