Текст книги "Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации"

Владимир Козаровецкий
Тайна Пушкина. «Диплом рогононосца» и другие мистификации

Благодарность

Эта итоговая книга не смогла бы состояться без участия, без помощи духовной и практической, многих, с кем, в той или иной степени, меня сводила жизнь – «что оказалась длинной» – на разных этапах моих почти 30-летних раздумий над судьбой и творчеством Пушкина. Моя благодарность им всем.

Моему лучшему другу, поэту и мыслителю Валентину Лукьянову – бытие рядом с ним в течение многих лет, начиная с поры совместной армейской службы и вплоть до его смерти в 1987 году, не только формировало мои взгляды и определило мой выбор в жизни и мои приоритеты в литературоведении, но и оделило счастьем общения с большим талантом и мощным духом, масштаб которого многим современникам еще не очевиден – хотя я уверенно предсказываю: его признание не за горами.

Моим талантливым друзьям, с которыми я начинал свой долгий литературный путь, – прозаику Анатолию Михайлову и уже ушедшим поэтам Александру Алшутову и Владимиру Ежову и художнику Анатолию Цюпе, каждый из которых не мог не внести в мой опыт духовного постижения Пушкина существенную часть своего, неизбежно отозвавшегося и в этой книге.

Корифеям современной пушкинистики Александру Лацису и Альфреду Баркову, с которыми мне повезло успеть сблизиться при их жизни и памяти которых я также отдаю дань этой книгой.

Академику РАН Николаю Петракову, чья книга «Последняя игра Александра Пушкина» стала для меня образцом научного подхода к анализу текстов и поступков поэта.

Литературному критику Льву Аннинскому, чье стремление быть независимым и в отношении к Пушкину неизбежно делает нас союзниками.

Моей жене, Вере Козаровецкой, ставшей первым терпеливым читателем и честным критиком моих статей, во всех их бесчисленных вариантах.

Всем моим талантливым друзьям, которые поддерживали меня в казавшейся безнадежной борьбе за признание нового взгляда на жизнь и творчество Пушкина, – пушкинисту Владимиру Сайтанову и композитору и правозащитнику Петру Старчику; режиссеру Евгению Славутину и лингвисту Леониду Портеру, также недавно скончавшемуся; историку Сергею Дашкову и архитектору Наталье Пахомовой; прозаикам Виктору Гусеву-Рощинцу и Алексею Биргеру, Сергею Алову и Александре Спаль; бардам Владимиру Бережкову, Веронике Долиной и недавно ушедшему Виктору Луферову; замечательным современным ученым Ильдару и Таймазу Перевозским и Наталье Родиной.

У нас не принято хвалить журналистов; между тем, окидывая взглядом недавнее прошлое, нетрудно заметить, сколь много было сделано для отечественной культуры за это 20-летие газетой «Московский комсомолец», главному редактору которой Павлу Николаевичу Гусеву я особенно благодарен: именно «МК» не только поместил развернутую рецензию на первое издание восстановленного мною текста сказки А.Пушкина «Конек-Горбунок», но и напечатал в одну из последних годовщин гибели поэта большой материал о дуэли и смерти Пушкина, после публикации которого в понимании этих событий спекуляции уже не могут иметь прежнего успеха.

Именно журналисты сделали для меня возможным продвижение взглядов упомянутых классиков современной пушкинистики, и я благодарен всем им, принявшим в этом участие.

Редакторам газет «Новые известия» и «Русский Курьер» – Сергею Агафонову и недавно скончавшимся Игорю Голембиовскому и Отто Лацису, открывшим дорогу моим первым крупным пушкинским публикациям.

Редакторам: «Литературной газеты» – Юрию Полякову, «Литературной России» – Вячеславу Огрызко, «Независимой газеты» – Константину Ремчукову, «Новой газеты» – Дмитрию Муратову, проявившим нонконформизм и строптивую независимость от официальной пушкинистики при рецензировании и публикациях моих статей о Пушкине.

Редактору журнала «Литературная учеба» Максиму Лаврентьеву, предоставившему страницы журнала для серии моих статей и для свободной полемики с пушкинистами.

TV-каналам «Совершенно секретно» и «Культура», показавшим мои интервью и фильм о пушкинской мистификации со сказкой «Конек-Горбунок».

Из поддержавших меня «можно составить город»; но я благодарен и пушкинистам, докторам филологических наук Валентину Непомнящему и Ирине Сурат, кандидату филологических наук Ольге Мельник и профессору Леониду Аринштейну, академику Николаю Скатову и составителю «Летописи жизни и творчества А.С.Пушкина» Надежде Тарховой – за их открытое, искреннее и непримиримое сопротивление высказывавшимся мною взглядам и положениям, заставлявшее меня исправлять ошибки, оттачивать аргументацию и постоянно искать строго научный подход при анализе пушкинских поступков и текстов.

Мы знаем и слышим об этом со всех сторон: нельзя искажать историю. Но Пушкин – это наше национальное достояние, судьба и творчество Пушкина и есть наша настоящая, реальная история, и ее искажение столь же опасно, как и искажение истории страны. А потому я и впредь буду благодарен за любую помощь и поддержку в продвижении и утверждении современного, объективного подхода к изучению жизни и творчества Пушкина и за любую сколь угодно яростную критику моих взглядов: «пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность».

В. Козаровецкий

О литературной мистификации[1]1
  Этой теме автором посвящена специальная статья (см.., например, http://www.litrossia.ru/2012/16/06995.html, а также http://www.poezia.ru/article.php?sid=92883 и http://www.poezia.ru/article.php?sid=92886).


[Закрыть]

Литературная мистификация является самостоятельным, синтетическим видом искусства.

Литературная мистификация – коллективная игра, ведущаяся сразу и в жизни, и в литературе.

Литературная мистификация тем интереснее, чем больше участников принимает участие в игре.

Предметом успешной литературной мистификации может быть только значительное художественное произведение.

Одна из главных задач литературной мистификации – скрыть ее причину.

Литературная мистификация вводит в заблуждение большинство современников и, следовательно, допускает нарушения этики.

Литературная мистификация всегда обращена в будущее.

Мистификаторы, как правило, оставляют «ключи» для ее разгадки, но не оставляют прямых документальных свидетельств мистификации.

Литературная мистификация требует сугубо аналитического подхода при ее исследовании.

Литературная мистификация считается состоявшейся, когда она разгадана.

Литературная мистификация становится тем значительнее, чем дольше остается неразгаданной.

Настоящая литературная мистификация никогда не может быть разгадана «до конца».

Пушкинская тайна

Я… изыскивал истину с усердием и излагал ее без криводушия, не стараясь льстить ни Силе, ни господствующему образу мыслей.

А.Пушкин

Единственное созидание – разрушение иллюзий.

В.Лукьянов

Нет ничего возможнее невероятного.

В.Лукьянов

I

Кажется, ни у кого не вызывает сомнения: Пушкин – гений. Во всяком случае, у тех, для кого русский язык – родной. Мы все воспитаны на его сказках, на его стихах и прозе, он создал язык, на котором мы говорим, пишем и думаем – и даже если он создавал его не один, он был во главе этой литературы, задавал ей тон и направление. Он весь разлетелся на цитаты, строки из пушкинских стихов и его выражения – что называется, «на языке», на слуху, стали идиомами, элементами нашего языка и нашей культуры. Мы читаем и перечитываем его произведения в самом разном возрасте, каждый раз находя в нем отклик нашим чувствам и мыслям. Ну, а те, кто не читал Пушкина сверх школьной программы, вполне доверяют сложившимся представлениям о пушкинской гениальности и уважают его, не читая: Пушкин – гений, и все тут.

Вместе с тем, несомненно, что есть в наших представлениях о Пушкине и некий привкус тайны, нечто, не поддающееся ни объяснению, ни определению, – и не потому ли количество книг, написанных и пишущихся о нем, таково, что в этом он уступает только Шекспиру – самому таинственному мировому гению. Если глубина большинства стихов зрелого Пушкина и поддается анализу, то главные его большие произведения до сих пор вызывают недоуменные вопросы: интуитивно мы ощущаем пушкинскую гениальность, но внятно ответить на вопрос, в чем она, не можем. В самом деле, ну что ж такого гениального в «Евгении Онегине», если понимать его так, как нам преподносят его в школе, с этой стандартной трактовкой Евгения Онегина как «лишнего человека» и «вечной, верной любви» Татьяны Лариной? Ну да, там есть замечательные стихи, кто ж их не помнит наизусть еще со школьной скамьи – «Зима! Крестьянин, торжествуя…», «Москва! Как много в этом звуке…», «Я вам пишу, чего же боле…» и т.п. И это все? А где же пушкинская мудрость? Где же писательская гениальность? Неужели следует принимать как кредо гения банальные сентенции вроде «Кто жил и мыслил, тот не может В душе не презирать людей…» или «Врагов имеет в мире всяк, Но от друзей спаси нас, Боже!..»? Образы в романе рассыпаются (это общее место у всех крупных пушкинистов), повествование оборвано, замысел неясен.

В письме к Пушкину после публикации Первой главы романа А.А.Бестужев писал: «Дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов?» (Здесь и далее везде, кроме специально оговоренных случаев, выделенный полужирный курсив – мой. – В.К.)

«Твое письмо очень умно, но все-таки ты неправ, – отвечал ему Пушкин, – все-таки ты смотришь на “Онегина” не с той точки…» Так, может, и мы смотрим на роман – и на Пушкина – «не с той точки»? Может, мы из-за этого до сих пор не поняли замыслов Пушкина и, воспринимая их воплощение только на интуитивном уровне, не можем добраться до истинной глубины его произведений, до пушкинской Тайны?

«Нет загадки более трудной, более сложной, чем загадка Пушкина… Очень многое у Пушкина – тайна за семью замками», – сказал поэт Арсений Тарковский. Известный пушкинист Н.К.Гей писал: «Время убедительно показало, что сам феномен пушкинского творчества далеко выходит за пределы “окончательных” решений. Большие трудности возникают на уровне аналитических подходов, скажем, к “Медному всаднику”, “Борису Годунову”», даже к “Памятнику”, не говоря уже о пушкинской прозе. Казалось бы, все они исследованы “вдоль и поперек”, но вы чувствуете, что неведомое вновь отодвигается и нечто существенное, а может быть и главное, по-прежнему остается незатронутым… Объект исследования настолько труднодоступен, что общий результат здесь гораздо ниже, чем в работах о Толстом, Достоевском, Чехове… Природа пушкинских свершений остается невыявленной, “закрытой”…»

Между тем А.И.Рейтблат в своей книге «Как Пушкин вышел в гении» (М., НЛО, 2001), подводя итог изучению поставленного ее заглавием вопроса, ответил на него так:

«В переломный для русской литературы момент Пушкин использовал для приобретения известности и славы как уходящие в прошлое, во многом архаичные средства (поддержка дружеского круга и литературных обществ, покровительство власти), так и новые, связанные с появлением публики и общественного мнения (рецензии в периодике; вызывающее поведение как форма привлечения внимания; коммерческий успех и т.п.). Все это позволило Пушкину закрепиться на первом месте и стать к началу 1830-х гг. общепризнанным главой русской литературы».

В этом перечне Рейтблата удивляет вторичность описываемых признаков. Уж если перечислять причины широкой известности Пушкина, то в первую очередь следовало бы отметить, с одной стороны, удивительно полное совпадение интересов молодого Пушкина, выразившихся в его стихах, и его поколения: «…Все не напечатанные произведения: Деревня, Кинжал, Четырехстишие к Аракчееву, Послание к Чаадаеву и много других были не только всем известны, – вспоминал впоследствии И.Д.Якушкин, – но в то время не было сколь-нибудь грамотного прапорщика в армии, который не знал их наизусть. Вообще Пушкин был отголосок своего поколения, со всеми его недостатками и со всеми добродетелями».

С другой стороны Пушкин выделялся и тем, что писал звучно и выразительно, с небывалой до него живостью языка и необыкновенной естественностью стихотворной речи. В «РУСЛАНЕ И ЛЮДМИЛЕ» русская поэзия, может быть, впервые стала достоянием самых широких читающих кругов России.

Своим ответом Рейтблат фактически отказывает Пушкину в истинной гениальности, хотя выбранные им временные рамки анализа давали ему и другую возможность. Да, поведение Пушкина, загадочность его характера действительно увеличивали его популярность. Но ведь «к началу 1830-х» были уже опубликованы не только его романтические поэмы, но и весь «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН», и «ПОЛТАВА», и «ЦЫГАНЫ», и «БОРИС ГОДУНОВ», и маленькие трагедии. Именно гениальность Пушкина – при всех прочих условиях, описанных Рейтблатом, – позволила Пушкину «выйти в гении» и в литературном, и в общественно-социальном плане: свою внешнюю необычность, исключительность Пушкин постоянно подтверждал исключительностью своего творчества, своей сущностной и всеобщей гениальностью. И, как показало время, в этой гениальности стержневым оказался его характер с неодолимой и постоянной страстью к мистификации, как в жизни, так и в творчестве.

II

Предположим, мы правы, и Пушкин действительно был литературным мистификатором; но в таком случае в его характере должны были иметь место черты, соответствующие этому мистификационному дару. «Стиль – это человек», – когда-то сказал Бюффон, имея в виду, что стиль – это характер. И если мистификаторский талант Пушкина и в самом деле был так велик, эти, соответствующие ему черты характера должны были проявляться на протяжении всей жизни и не могли остаться незамеченными. Пушкинское творчество и дошедшие до нас свидетельства его современников это подтверждают: Пушкин был остроумцем и проказником.

В самом деле, не каждый остроумец – мистификатор, но мистификатор обязан быть мастером двусмысленностей, что, собственно, и значит быть остроумцем. Пушкинское остроумие общеизвестно и не нуждается в иллюстрациях: его двусмысленности до сих пор являются предметом исследования, а его скрытые шутки обнаруживают и в наши дни. Пушкин был блестящим мастером двусмысленностей. Но был ли Пушкин таким ярко выраженным проказником?

Эта черта – далеко не редкость, в детские годы она проявляется у многих, но редко кто сохраняет ее и в молодости и тем более – в зрелые годы. Пушкин в детстве, судя по всему, и был таким проказником. Е.П.Янькова, бывавшая в доме Пушкиных и не раз видевшая маленького Сашу, в подтверждение своих наблюдений приводила слова бабушки Пушкина, Марьи Алексеевны Ганнибал: «Бабушка, как видно, больше других его любила, но журила порядком: “Ведь экой шалун ты какой, помяни ты мое слово, не сносить тебе своей головы”». П.И.Бартенев сообщает нечто сходное: «На седьмом году Пушкин сделался развязнее, и прежняя неповоротливость перешла даже в резвость и шаловливость».

Со слов бывшей помощницы няни у Пушкиных:

«Раз Ольга Сергеевна (сестра Пушкина) нашалила что-то, прогневала мамашу, а та по щеке ее и треснула. А она обиделась, да как? Мамаша приказывает ее прощенье просить, а она и не думает, не хочет. Ее в затрапезное платьице одели, за стол не сажают, на хлеб, на воду и запретили братцу к ней даже подходить и говорить. А она, – повешусь, говорит, а прощенья просить не стану! А Александр-то Сергеевич что же придумал: разыскал где-то гвоздик, да и вбивает в стенку. “Что это, спрашиваю, вы делаете, сударь?” “Да сестрица, говорит, повеситься собирается, так я ей гвоздик приготовить хочу”. Да и засмеялся – известно, понял, что она капризничает да стращает нас только. Уж такой удалой да вострый был».

Среди первых проказников Пушкин был и в лицее; отзыв Ф.П.Калинича (учителя чистописания):

«Да что он вам дался – шалун был, и больше ничего!»

Из воспоминаний И.И.Пущина:

«…Я, Малиновский и Пушкин затеяли выпить Гогельмогелю. Я достал бутылку рому, добыли яиц, натолкли сахару, и началась работа у кипящего самовара. Разумеется, кроме нас, были и другие участники в этой вечерней пирушке, но они остались за кулисами по делу, а в сущности один из них, именно Тырков, в котором чересчур подействовал ром, был причиной, по которой дежурный гувернер заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню. Сказал инспектору. Тот, после ужина, всмотрелся в молодую свою команду и увидел что-то взвинченное. Тут же начались спросы, розыски. Мы трое явились и объявили, что это наше дело, и что мы одни виноваты».

Из «Записок» Ф.Ф.Вигеля:

«На выпуск… из лицея молодого Пушкина смотрели члены “Арзамаса”, как на счастливое для них происшествие, как на торжество. …Особенно же Жуковский… казался счастлив, как будто бы сам бог послал ему милое чадо. Чадо показалось мне довольно шаловливо и необузданно…»

П.И.Бартенев со слов В.П.Горчакова:

«Пушкин, вышедши из Лицея, очутился в таком положении, в каком часто находятся молодые люди, возвращающиеся под родительский кров из богатых и роскошных учебных заведений; тут еще примешивалась мелочная скупость отца, которая только раздражала Пушкина. Иногда он довольно зло и оригинально издевался над нею. Однажды ему случилось кататься на лодке, в обществе, в котором находился и Сергей Львович. Погода стояла тихая, а вода была так прозрачна, что виднелось самое дно. Пушкин вынул несколько золотых монет, и одну за другой стал бросать в воду, любуясь падением и отражением их в чистой влаге».

А.И.Тургенев – кн. П.А.Вяземскому, 28 августа 1818 г.:

«Пушкин здесь – весь исшалился…»

А.И.Тургенев – кн. Вяземскому, 26 августа 1819 г.:

«Из Царского села свез я ночью в Павловское Пушкина. Мы разбудили Жуковского. Пушкин начал представлять обезьяну и собачью комедию и тешил нас до двух часов утра…»

А.И.Тургенев – кн. Вяземскому, 25 февраля 1820 г.:

«Пушкин почти кончил свою поэму… Теперь его знают только по мелким стихам и по крупным шалостям».

Из воспоминаний А.М.Фадеева:

«В Екатеринославе (1820 г. – В.К.) Пушкин, конечно, познакомился с губернатором, который однажды пригласил его на обед. Приглашены были и другие лица, дамы… Это было летом, в самую жаркую пору. Собрались гости, явился Пушкин, и с первых же минут своего появления привел все общество в большое замешательство необыкновенною эксцентричностью своего костюма: он был в кисейных панталонах, прозрачных, без всякого исподнего белья».

Д-р Е.П.Рудыковский. Встреча с Пушкиным (1820):

«По прибытии генерала в город (Н.Н.Раевского с семьей и Пушкиным в Горячеводск. – В.К.), тамошний комендант к нему явился и вскоре прислал книгу, в которую вписывались имена посетителей вод. Все читали, любопытствовали. После нужно было книгу возвратить и вместе с тем послать список свиты генерала. За исполнение этого взялся Пушкин. Я видел, как он, сидя на куче бревен, на дворе, с хохотом что-то писал, но я ничего и не подозревал. Книгу и список отослали к коменданту.

На другой день, во всей форме, отправляюсь к доктору Ц., который был при минеральных водах.

– Вы лейб-медик? Приехали с генералом Раевским?

– Последнее справедливо, но я не лейб-медик.

– Как не лейб-медик? Вы так записаны в книге коменданта; бегите к нему, из этого могут выйти дурные последствия.

Бегу к коменданту, спрашиваю книгу, смотрю: там в свите генерала вписаны – две дочери, два сына, лейб-медик Рудыковский и недоросль Пушкин.

Насилу я убедил коменданта все это исправить, доказывая, что я не лейб-медик и что Пушкин не недоросль, а титулярный советник, выпущенный с этим чином из Царскосельского лицея. Генерал порядочно пожурил Пушкина за эту шутку».

В Кишиневе – из воспоминаний М.М.Попова (чиновника III отделения):

«Пушкин не изменился и на Юге: был по-прежнему умен, ветрен, насмешлив и беспрестанно впадал в проступки, как ребенок. Старик Инзов любил его, но жаловался, что ему с этим шалуном столько же хлопот, сколько забот по службе».

Из воспоминаний И.П.Липранди:

«…Армянин, коллежский советник Артемий Макарович Худобашев, …человек лет за 50, чрезвычайно маленького роста, как-то переломленный на бок, с необыкновенно огромным носом, гнусивший и беспощадно ломавший любимый им французский язык… в “Черной шали” Пушкина принял на свой счет “армянина”. Шутники подтвердили это, и он давал понимать, что он действительно кого-то отбил у Пушкина. Этот, узнав, не давал ему покоя и, как только увидит Худобашева (что случалось очень часто), начинал читать “Черную шаль”. Ссора и неудовольствие между ними обыкновенно оканчивались смехом и примирением, которое завершалось тем, что Пушкин бросал Худобашева на диван и садился на него верхом (один из любимых тогда приемов Пушкина с некоторыми и другими), приговаривая: “Не отбивай у меня гречанок!” Это нравилось Худобашеву, воображавшему, что он может быть соперником».

Из воспоминаний П.В. Дыдицкой:

«Пушкин был… добрый, хороших правил, а только шалун».

Из воспоминаний Е.Ф.Тепляковой:

«Какая-то молдавская барыня любила снимать свои башмаки, садясь на широкий молдавский диван. Пушкин подметил эту склонность барыни и стащил однажды ее башмаки, вытащив их тростью. Когда нужно было встать, то барыня, не найдя башмаков и не желая поставить себя в неловкое положение, прошлась в чулках до дверей, где Пушкин возвратил ботинки по принадлежности, извиняясь в нечаянно совершенном поступке».

Из воспоминаний И.П.Липранди:

«Попугая, в стоявшей клетке, на балконе Инзова, Пушкин выучил одному бранному молдаванскому слову. В день Пасхи 1821 года преосвященный Дмитрий Сулима был у генерала; в зале был накрыт стол; благословив закуску, Дмитрий вышел на балкон, за ним последовал Инзов и некоторые другие. Полюбовавшись видом, Дмитрий подошел к клетке и что-то произнес попугаю, а тот встретил его помянутым словом, повторяя его и хохоча. Когда Инзов проводил преосвященного, то с свойственной ему улыбкой и обыкновенным тихим голосом своим сказал Пушкину: “Какой ты шалун! Преосвященный догадался, что это твой урок”. Тем все и кончилось».