Текст книги "Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации"

II

Первая связана с так называемым «донжуанским списком» Пушкина. Зимой 1828/29 года поэт ухаживал за сестрами Екатериной и Елизаветой Ушаковыми, к первой из них даже пытался свататься, но получил отказ, что, впрочем, не испортило его отношений с этой семьей. Во время своих поездок в Москву он часто бывал у них и, по обычаю того времени, оставлял записи в альбомах обеих сестер – шуточные рисунки, шуточные стихи и реплики на такого же рода рисунки и записи хозяек альбомов. Впоследствии муж Екатерины Ушаковой, видимо, из-за излишней, с его точки зрения, откровенности некоторых шуток, заставил ее свои альбомы уничтожить, альбом Елизаветы сохранился; в нем-то и остался этот список женщин, в которых в разное время был влюблен Пушкин: 16 имен в первом списке, на одной странице, и 21 имя – во втором списке, на двух страницах и в другом месте. Разное местоположение и то, что почерки списков слегка отличаются один от другого, заставило исследователей предположить, что они внесены в альбом не одномоментно – скорее всего, в разные приезды Пушкина в Москву.

Не исключено, что именно этот шуточный «донжуанский список» подтолкнул Пушкина к тому, чтобы перед своей женитьбой, в предвиденье ограничений, которые наложит на него семейная жизнь, подвести некий «итог» своим любовным приключениям. «Натали… – писал он в письме к В.Ф.Вяземской от 28 апреля 1830 года, – моя сто тринадцатая любовь». Разумеется, здесь он имел в виду всех своих женщин – и тех, кого любил, и тех, связь с которыми была мимолетной. С этой точки зрения выборочные «донжуанские списки», вероятно, выделяют наиболее сильные увлечения Пушкина, оставившие след в его душе и сердце, в его эмоциональной памяти.

Все женщины в списках обозначены их настоящими именами; в тех случаях, когда имя повторялось, Пушкин, вполне в шуточном духе альбома, добавлял к именам еще и римские цифры: Катерина I, Катерина II и т.д. Имя одной женщины скрыто под латинскими буквами N.N. – общепринятый способ шифровки, сокрытия имени и (или) фамилии. Как со временем выяснилось, имена в каждом списке расположены в хронологическом порядке и в результате многолетней работы пушкинистов почти все были разгаданы.

Вот как выглядит первый список:

Наталья I

Катерина I

Катерина II

N.N.

Кн. Авдотья

Настасья

Катерина III

Агглая

Калипсо

Пульхерия

Амалия

Элиза

Евпраксия

Катерина IV

Анна

Наталья

В этом списке Наталья I – либо крепостная актриса театра В.В.Толстого (ей посвящены стихотворения 1813 года «К Наталье» и 1815-го «К молодой актрисе»), либо (и скорее всего) графиня Наталья Викторовна Кочубей (она была на год моложе Пушкина, в первый раз посетила Царское Село в 1812 году; ее семья жила в Царском в 1814 – 1815 гг., до отъезда за границу, а ее имя упоминается Пушкиным в плане воспоминаний о Лицее); Катерина I – сестра лицейского товарища Пушкина Екатерина Павловна Бакунина; Катерина II – Екатерина Андреевна Карамзина, жена историка (по другой версии – актриса Екатерина Семеновна Семенова; на подаренной ей рукописи пушкинских «замечаний об русском театре» Н.И.Гнедич приписал, что они написаны, «когда он приволакивался, но бесполезно, за Семеновой»); Настасья – под вопросом, за нее ошибочно принимали билетершу передвижного зверинца, упомянутую в переписке А.И.Тургенева и П.А.Вяземского; Кн. Авдотья – княгиня Авдотья Ивановна Голицына; Катерина III – Екатерина Николаевна Раевская, старшая дочь генерала Н.Н.Раевского, вышедшая замуж за генерала М.Ф.Орлова; Агглая – Агглая Антоновна Давыдова, дочь герцога Де Грамона и жена отставного генерала А.Л.Давыдова (во втором браке – за французским маршалом Себастиани); Калипсо – гречанка Калипсо Полихрони, пела под гитару песни, одну из которых Пушкин переложил в стихи «Черная шаль»; Пульхерия – Пульхерица Варфоломей, дочь богатого кишиневского торговца; Амалия – Амалия Ивановна Ризнич, жена совладельца Одесского банка и Одесского театра; Элиза – Елизавета Ксаверьевна Воронцова, жена новороссийского генерал-губернатора М.С.Воронцова; Евпраксия – Евпраксия Николаевна Вульф, дочь тригорской помещицы П.А.Осиповой, соседки Пушкина по Михайловскому; Катерина IV – Екатерина Николаевна Ушакова; Анна – Анна Алексеевна Оленина, дочь директора Публичной Библиотеки и президента Академии Художеств А.Н.Оленина, двоюродная сестра Анны Петровны Керн; Наталья – Наталья Гончарова. Единственная, кого он обошел в 1-м списке, поместив ее во 2-й, – это Анна Керн; если же считать, что «Анна» 1-го «донжуанского списка» – Керн, то придется принять, что либо Катерина IV – не Екатерина Ушакова, либо в этом, единственном месте первого списка хронология Пушкиным все же нарушена.

2-й список содержит имена второстепенных увлечений Пушкина и начинается с «Марии» – имени Марии Смит, молодой вдовы, родственницы директора лицея Е.А.Энгельгардта, в 1816 – 1817 гг. жившей у него. На втором списке я подробно не останавливаюсь, поскольку для нашего обзора он существенного значения не имеет. Гофман, в своей работе «Пушкин – Дон Жуан» исследовавший оба списка, полагал, что «первый список содержит в себе имена, связанные с служением Пушкина Афродите небесной, а потому и более значительные, второй список связан с Афродитой земной и заключает в себе имена таких женщин, которые большею частью не оставили заметных следов ни в душе, ни в творчестве Пушкина». Как мы увидим, он прав лишь отчасти.

Имя первого списка, скрытое под N.N., всегда интриговало пушкинистов, и едва ли не каждый из них ломал голову над тем, кто именно была этой «утаенной любовью» Пушкина; это и есть наша первая отправная точка. «До сих пор остается открытым …вопрос о том, – писала в 1997 году Иезуитова, – кто же скрывается под загадочными литерами N.N. в этом списке. Несмотря на целый ряд предложенных пушкинистами расшифровок, ни одна из них не представляется убедительной в полной мере».

«N.N. – имя, самое трудное для определения», – считала Цявловская.

III

Вторая отправная точка – посвящение «ПОЛТАВЫ». Оно нам понадобится для дальнейшего сравнительного анализа точек зрения исследователей, поэтому привожу стихотворение целиком):

 
ТЕБЕ
 
 
Тебе – но голос музы темной
Коснется ль уха твоего?
Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего?
Иль посвящение поэта,
Как некогда его любовь,
Перед тобою без ответа
Пройдет, непризнанное вновь?
Узнай, по крайней мере, звуки,
Бывало, милые тебе, —
И думай, что во дни разлуки,
В моей изменчивой судьбе,
Твоя печальная пустыня,
Последний звук твоих речей —
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей.
 

Чтобы впоследствии не возвращаться каждый раз к общему содержанию посвящения, проанализируем его. В этом анализе я исхожу из бесспорного, не подлежащего сомнению положения: Пушкин – гений и в стихах (во всяком случае, в зрелых стихах, к которым и относится посвящение «ПОЛТАВЫ»), никогда не ставил слова случайно, непродуманно; впрочем, об этом свидетельствуют и его черновики с тщательной, многократной правкой текстов – в частности и черновики обсуждаемого посвящения.

Совершенно очевидно, что под «музой темной» подразумевалось сокрытие, шифровка и что если речь идет о женщине, которую Пушкин любил когда-то, давно – «некогда» – и которой в момент написания стихотворения, в октябре 1828 года, оно было адресовано (а, как мы увидим, существует представление, что это посвящение может быть адресовано и не женщине), то он сознательно не хотел озвучивать, «утаил» ее имя. Поэт не говорит, что он любит ее и «сейчас»: в строках «Иль посвящение поэта, Как некогда его любовь, Перед тобою без ответа Пройдет, непризнанное вновь») речь идет прежде всего о самом посвящении, «Как некогда его любовь» – лишь сравнение, хотя здесь прочитывается и безответность его давней любви. Эта любовь поэта, скорее всего, не была длительной, это могла быть вспышка влюбленности, не имевшая долговременных последствий («пройдет»), но оставившая след в его эмоциональной памяти.

Ключ к пониманию этого места – в строке «Коснется ль уха твоего?», из которой следует, что в момент написания посвящения эта женщина должна была находиться не там, где стихи Пушкина были широко известны. Между тем к 1828 году Пушкин был уже общепризнанным национальным гением, каждое его новое стихотворение – тем более поэма «ПОЛТАВА» – читалось всеми образованными людьми, и это посвящение могло не стать ей известным только в том случае, если ее не было в России – или она была чрезвычайно далеко, например, в Сибири. Но даже если бы стихотворение дошло до нее, если бы она его прочитала, посвящение могло остаться «непризнанным», неузнанным ею, как когда-то прошло незамеченным чувство поэта; она могла не понять, что это посвящение ей – такой смысл слова «непризнанным» подкрепляется следующей строкой стихотворения: «Узнай, по крайней мере, звуки…».

Эта строка вместе со следующей («Бывало, милые тебе») свидетельствует о том, что когда-то стихи Пушкина ей нравились. Слова «во дни разлуки» не могут пониматься как разлука любящих, это просто отъезд Пушкина или адресата; можно было бы предположить, что «печальная пустыня» – свидетельство безответной любви адресата посвящения к поэту, но такое прочтение исключается началом стихотворения и его, поэта безответной любовью; следовательно, «печальная пустыня» адресата связана с некими печальными событиями в ее жизни, последствия которых имеют место на момент написания посвящения. И, наконец, последние две строки посвящения говорят о том, что эти печальные события или их последствия в жизни адресата и ее последние слова («Последний звук твоих речей»), сказанные ему или слышанные им, до сих пор вызывают в душе поэта некое святое чувство, такую любовь (возможно – любовь сострадания, смешанного с восхищением), которая не оставляет места какой бы то ни было иной любви.

Приведенный нами текст посвящения несколько отличается от текста белового автографа Пушкина, который был принят пушкиноведением за окончательный в первой трети прошлого века и который цитировали некоторые участники сборника. В беловике посвящения строка «Как некогда его любовь» была записана в варианте: «Как утаенная любовь»; этот вариант и стал второй отправной точкой поисков, одновременно давши обозначение и этой проблеме, и целой литературе о ней. Расшифровка адресата посвящения стала другим камнем преткновения для пушкинистов. «Кому посвящена “ПОЛТАВА” – неизвестно, – еще до публикации статьи Щеголева “Утаенная любовь” писал Лернер в работе “Труды и дни А.С.Пушкина”, – и нет возможности установить имя той, воспоминание о которой было “сокровище, святыня, одна любовь души” поэта. Посвящению “ПОЛТАВЫ” суждено остаться одним из таинственных, “недоуменных мест в биографии Пушкина”».

IV

Большинство исследователей связывали N.N. «донжуанского списка», по времени приходившееся на 1817 год (если считать, что список был составлен в соответствии с хронологией), с «утаенной любовью» посвящения «ПОЛТАВЫ» (1828), обращенного и в «настоящее», и в «прошлое». Так, например, Губер в книге «Донжуанский список Пушкина» писал: «Как нельзя более вероятно, что “ПОЛТАВА” посвящена той, которую поэт не захотел назвать полным именем, перечисляя объекты своих былых увлечений»; Я.Л.Левкович в упомянутом сборнике, заканчивая свою статью «“Донжуанский список” Пушкина», о самом словосочетании «утаенная любовь» писала, безо всякого сомнения объединяя наши «отправные точки» в одну: «Из белового текста “Посвящения” Пушкин его убирает, отдавая последнюю дань “утаенной любви” в загадочных буквах N.N. своего “Донжуанского списка”».

Существуют и «промежуточные» версии. Отсутствие посвящений к большому количеству пушкинских стихов, содержащих мотивы воспоминаний о былой любви, дали повод к созданию не одной легенды о «единой, вечной, утаенной и отвергнутой любви Пушкина», которая с его стороны продолжалась если и не всю жизнь, то в течение многих лет, вне зависимости от того, кто скрывается под инициалами N.N. «донжуанского списка» или кому посвящена «Полтава». Анненков считал, что Пушкин на Юге встретил «то загадочное для нас лицо или те загадочные лица, к которым в разные эпохи своей жизни обращал песни, исполненные нежного воспоминания, ослабевшего потом, но сохранившего способность восставать при случае с новой и большой силой»; Анненков связывал это «лицо» с кишиневским периодом жизни Пушкина и относил к нему стихотворения «Под небом голубым…», «ПРОЩАНИЕ» и «ЗАКЛИНАНИЕ», а Бартенев считал, что эта «утаенная любовь» относится ко времени пребывания в Крыму и называл ее «южной любовью»: «К воспоминаниям о жизни в Гурзуфе несомненно относится тот женский образ, который беспрестанно является в стихах Пушкина, чуть только он вспомнит о Тавриде, который занимал его воображение три года сряду, преследовал его до Одессы и там только сменился другим».

«Что в жизни Пушкина была… “вечная”, таинственная любовь, – писал Гершензон, называя ее “северной любовью”, – это не подлежит сомнению: она оставила много следов в его поэзии. Но, как справедливо указал уже П.Е.Щеголев, женщина, внушившая Пушкину эту любовь и, по-видимому, отвечавшая ему взаимностью, рано умерла. Чрез все позднейшее творчество Пушкина, начиная с 1825 года (отрывок: «Все в жертву памяти твоей»), проходит ряд пьес, вдохновленных воспоминанием об умершей женщине. Такова, кроме названного сейчас отрывка, в особенности трилогия 1830 года: «РАЗСТАВАНИЕ» (имеется в виду стихотворение «ПРОЩАНИЕ». – В.К.), «ЗАКЛИНАНИЕ» и «Для берегов отчизны дальной…». Тайна, которою Пушкин окружал эту любовь, позволяет думать, что как раз имя этой женщины он скрыл под буквами N.N. в составленном им списке женщин, которых он любил». Гроссман считал таинственной любовью Пушкина Софью Потоцкую, Цявловская – Елизавету Воронцову, а Яшин – Каролину Собаньскую.

Эта глава и является попыткой ответа на оставшиеся открытыми вопросы по поводу как «вечной» или «утаенной любви» Пушкина, так и скрытой под N.N. любви «донжуанского списка», а также на вопрос, является ли эта проблема столь важной в процессе изучения жизни и творчества Пушкина, чтобы пушкинистика занималась ею в течение почти 200 лет. Разумеется, ответ на последний вопрос проще получить, ответив на предыдущие.

Во избежание недоразумений, для исключения терминологической путаницы, я в дальнейшем «утаенной любовью» буду называть адресата посвящения «ПОЛТАВЫ» (как это и общепринято), а для женщины, скрытой Пушкиным под инициалами N.N., буду использовать выражение «тайная любовь». При этом я исхожу из следующих «начальных условий»:

1. «Донжуанский список» Пушкина составлен с учетом хронологии (что доказано целым рядом работ известных пушкинистов) – по крайней мере, 1-й список до предпоследнего имени.

2. Связь «тайной любви» пушкинского «донжуанского списка» с «утаенной любовью» посвящения «ПОЛТАВЫ» могла иметь место, а могла и не иметь, но в любом случае возможность такой связи должна рассматриваться.

3. Любая «кандидатура на пост» «утаенной любви» должна соответствовать тексту посвящения «ПОЛТАВЫ» – то есть при ее рассмотрении этот текст не может противоречить известным фактам из ее жизни.

4. Любая «кандидатура на пост» «утаенной любви» так или иначе должна быть связана с содержанием или хотя бы с названием поэмы.

5. Любая такая «кандидатура» должна отвечать требованию утаенности, то есть эта женщина не должна упоминаться в стихах и переписке (по крайней мере) Пушкина и не может быть узнана из посвящений в его стихах или каких-нибудь альбомах.

6. Любая такая «кандидатура» должна давать вразумительный ответ на вопрос, зачем Пушкину понадобилось утаивать свою безответную любовь; в равной мере это относится и к «тайной любви» «донжуанского списка».

7. Любая кандидатура должна удовлетворять всем перечисленным выше требованиям.

На последнее требование хотелось бы обратить особое внимание. В индуктивном методе доказательства (от частного к общему; именно этим методом пользовались все пушкинисты, занимавшиеся поиском «утаенной любви») все перечисленные «начальные условия» являются необходимыми, но не достаточными, и даже при выполнении всех требований доказательство не может считаться окончательным и будет только версией, наиболее убедительной – но всего лишь версией. Это свойство индуктивного метода. Но коли уж мы сформулировали эти необходимые условия, в процессе доказательства они должны выполняться именно все; если хоть одно из этих условий не выполняется, весь вывод, сделанный при несоблюдении этого требования, будет считаться недостоверным. Например, если даже выдвинутая пушкинистом кандидатура удовлетворяет всем перечисленным требованиям, кроме одного – не дает вразумительного ответа, зачем Пушкину понадобилось утаивать эту любовь, – все доказательство этой версии в расчет не принимается, какой бы убедительной она ни выглядела. Это одно из главных требований в научном подходе к любому исследованию.

С этим я и предлагаю приступить к обзору существующих на сегодняшний день точек зрения на эту проблему, приняв за основу упомянутый сборник «Утаенная любовь Пушкина» и привлекая, по мере необходимости, работы пушкинистов, которые в сборник не попали.

V

Гершензон в своей работе «Северная любовь Пушкина», отталкиваясь исключительно от стихов и поэм южной пушкинской ссылки, полагал, что Пушкин воспринял насильственное удаление из Петербурга как собственный побег: «ему кажется, что он сам бежал, в поисках свободы и свежих впечатлений» («Я вас бежал, отечески края; Я вас бежал, питомцы наслаждений…») – главным образом в поисках свободы от суеты, от образа жизни, разрушавшего его и духовно, и физически. В самом деле, жизнь, которую Пушкин вел в Петербурге после лицея, и не назовешь иначе, чем саморазрушением. Дорвавшись до свободы от опеки преподавателей и надзирателей, Пушкин пустился во все тяжкие: карты, вино, развлечения, женщины (главным образом проститутки), постоянные дуэльные ссоры.

Будучи человеком чести, Пушкин любое замечание на свой счет готов был расценить как оскорбление и, часто оказываясь неправым, он вынужденно потом раскаивался в своих поступках – и снова и снова затевал ссоры и задевал людей, иногда обидно и незаслуженно. Вот донесение петербургского полицмейстера от 23 декабря 1818 года начальнику Пушкина по службе П.Я.Убри:

«20 числа сего месяца служащий в Иностранной Коллегии переводчиком Пушкин был в каменном театре в большом бенуаре, во время антракту пришел из оного в креслы и, проходя между рядов кресел, остановился против сидевшего коллежского советника Перевощикова с женою, почему г. Перевощиков просил его проходить далее. Но Пушкин, приняв в сие за обиду, наделал ему грубости и выбранил его неприличными словами». (Пушкин дал начальнику обещание «воздерживаться впредь от подобных поступков».)

«На одном кутеже, – вспоминал Ю.Н.Щербачев характерный эпизод в передаче одного из приятелей Пушкина той поры, – Пушкин побился, будто бы, об заклад, что выпьет бутылку рома и не потеряет сознания. Исполнив, однако, первую часть обязательства, он лишился чувств и движения и только, как заметили присутствующие, все сгибал и разгибал мизинец левой руки. Придя в себя, Пушкин стал доказывать, что все время помнил о закладе, и что двигал мизинцем во свидетельство того, что не потерял сознания. По общему приговору, пари было им выиграно».

А вот выдержки из переписки людей, искренно любивших Пушкина – А.И.Тургенева, К.Н.Батюшкова и Е.К.Карамзиной:

Тургенев – Вяземскому, 4 сентября 1818:

«Праздная леность, как грозный истребитель всего прекрасного и всякого таланта, парит над Пушкиным… Пушкин по утрам рассказывает Жуковскому, где он всю ночь не спал; целый день делает визиты блядям, мне и кн. Голицыной, а ввечеру иногда играет в банк».

Батюшков – Тургеневу, 10 сентября 1818:

«Не худо бы Сверчка запереть в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою… Как ни велик талант Сверчка, он его промотает, если… Но да спасут его музы и молитвы наши!»

Тургенев – Вяземскому, 18 декабря 1818:

«Сверчок прыгает по бульвару и по блядям. Стихи свои едва писать успевает. Но при всем беспутном образе жизни его он кончает четвертую песнь поэмы. Если бы еще два или три [триппера], так и дело в шляпе. Первая венерическая болезнь была и первою кормилицею его поэмы».

Тургенев – Вяземскому, 12 февраля 1819:

«Венера пригвоздила Пушкина к постели и к поэме».

Тургенев – Вяземскому, 18 июня 1819:

«Пушкин очень болен. Он простудился, дожидаясь у дверей одной бляди, которая не пускала его в дождь к себе, для того, чтобы не заразить его своею болезнью. Какая борьба благородства, любви и распутства!»

Тургенев – Вяземскому, 19 августа 1819:

«Явился обритый Пушкин из деревни и с шестою песнью (“Руслана и Людмилы”. – В.К.) Здесь (в Царском Селе – В.К.) я его еще не видал, а там (в Петербурге. – В.К.) он, как бес, мелькнул, хотел возвратиться со мною и исчез в темноте ночи, как привидение».

Карамзина – Вяземскому, 23 марта 1820:

«Пушкин всякий день имеет дуэли: благодаря Бога, они не смертоносны, бойцы всегда остаются невредимы».

Во многом сходную жизнь Пушкин вел и на Юге, просто там у него было поменьше возможностей. Такой образ жизни не мог бесследно пройти для него: к 1820 году «здоровье его было сильно подорвано», в 25 лет он выглядел на все 40 (о чем сохранились свидетельства современников), а внутренне уже к 1820 году был глубоко неудовлетворен собой, и эта неудовлетворенность постоянно прорывалась и в стихах. Он собирался вступить в военную службу (в марте 1819-го), но его отговорили; тогда он уезжает в деревню, где пишет: «Смирив немирные желанья, Без доломана, без усов, Сокроюсь с тайною свободой…», «Приветствую тебя, пустынный уголок… Я твой: я променял порочный двор Цирцей…», «Я здесь, от суетных оков освобожденный…». В 1821 году, в ссылке, он вспоминал: «Я тайно изнывал, страдалец утомленный…»

«Вырвавшись на свободу», он был духовно пуст и душевно иссушен, полагал Гершензон, но в глубине души его жило «спасительное живое чувство… Пушкин вывез из Петербурга любовь к какой-то женщине, и… эта любовь жила в нем на юге еще долго, во всяком случае – до Одессы». Приняв на веру утверждение Лернера, принявшего на веру бездоказательное утверждение Морозова, что среди южных стихов не только стихотворение «Давно о ней воспоминанье…», но и стихи «Умолкну скоро я…» и «Мой друг! Забыты мной…» посвящены одному адресату – а адресат стихотворения «Давно о ней воспоминанье…» Пушкиным не скрывался, – Гершензон пришел к выводу, что «северной любовью поэта» и была М.А.Голицына, внучка генералиссимуса, урожденная Суворова-Рымникская, известная в то время певица-любительница.