Текст книги "КГБ-рок"

Владимир Козлов
КГБ-рок

20 апреля 1982, вторник

– Что у тебя с фильмом? – спросила Лиза. – Есть новости?

Лиза – с короткой стрижкой, в черном платье с глубоким вырезом – и Стас – темноволосый, слегка курчавый, под тридцать, в коричневом вельветовом пиджаке – сидели за столиком кафе у окна.

Стас наморщил лоб, покрутил головой.

– Послезавтра худсовет на студии, – он вынул из пачки «Явы» сигарету, взял зажигалку, прикурил, затянулся, выпустил дым. – Там все и решится. Или студия будет рекомендовать фильм к запуску – и тогда уже следующая стадия, Госкино. Или…

Лиза посмотрела в окно. В брызгах фонтана играло солнце.

– Мне позвонил какой-то парень, Алексей, – сказала Лиза. – Сказал, что Гоша дал ему мой телефон. Он собирает группу. Предложил мне попробовать у них петь.

– А что за группа? Что они хотят играть?

– Сказал, что панк-рок.

– А ты что сказала?

– Что почему бы и нет. Договорились встретиться завтра вечером и поехать в Дом культуры – они там репетируют. Где-то в Ховрино.

Стас потушил сигарету в пепельнице.

– Я не слишком много слушал панк-рока, но «Секс пистолз» мне понравились. Веселые такие ребята, орут дурными голосами. Ты слышала их?

– Ага.

– Ну что, пойдем?

Лиза кивнула, встала, отодвинула стул, пошла к выходу.

Стас взял со стола сигареты и зажигалку, положил в карман пиджака, пошел за ней.

* * *

Лиза и Стас вышли из подземного перехода.

У памятника Пушкину стояли два десятка парней в черных рубашках, с белыми повязками на рукавах. На повязках были от руки нарисованы свастики.

Прохожие оборачивались, останавливались, смотрели на парней. Рыжеволосый мужчина в кожаном пиджаке поверх мятой футболки быстро писал в блокноте, время от времени оглядываясь по сторонам.

Один из парней – высокий, с короткими светлыми волосами – кричал:

– Коммунистическая диктатура уже более шестидесяти лет угнетает Россию! Только национал-социализм способен ее победить!

– Что это такое? – спросила Лиза.

– Понятия не имею, – Стас пожал плечами.

Лиза и Стас остановились.

Парни вскинули руки в нацистском приветствии. К ним подбежал милиционер в плаще, с погонами сержанта, заорал:

– Что за сборище? Почему нарушаем общественный порядок?

Парни захохотали.

Главный снова вскинул руку, остальные повторили за ним, закричали «Зиг хайль!».

Один из парней достал из сумки пачку листовок, швырнул вверх. Пачка разлетелась. Листовки посыпались на тротуар. Некоторые прохожие стали их поднимать.

Мужчина в коричневой куртке схватил одного из парней за плечо.

– Я тебе счас ебало разобью! Фашист тут мне нашелся! У меня отец погиб на войне!

Два других парня оттолкнули мужчину.

Лидер сделал знак – скрестил перед собой руки. Парни стали быстрым шагом расходиться в разные стороны. Сам он прошел метрах в двух от Лизы и Стаса.

Встретился глазами с Лизой, скрылся в толпе.

– Ну и что же это было? – Лиза посмотрела на Стаса.

– Однозначно что-то очень странное, очень редкое и очень запрещенное, – сказал он. – Оказался бы здесь оператор с камерой – это такие были бы кадры…

Лиза подняла с тротуара листовку с отпечатком ботинка. На ней были нарисованы свастика, перечеркнутый серп и молот и надпись: «Да здравствует победа национал-социализма над коммунизмом!».

Сержант снял фуражку, почесал потный лоб. Покачал головой.

К нему подошел рыжеволосый, сказал с сильным акцентом:

– Здравствуйте! Я корреспондент The New York Times. Меня зовут Гленн Старк. Вы можете комментировать, что это происходило?

Сержант надел фуражку, махнул рукой. Корреспондент отошел.

* * *

Оля – немного за двадцать, в бежевом плаще, колготках телесного цвета, коричневых туфлях на невысоком каблуке, с длинными светлыми волосами, собранными в хвост – зашла в гастроном.

В мясном отделе стояла очередь. Люди, крича и отталкивая друг друга, хватали с прилавка «суповые наборы» – завернутые в полиэтилен кости.

Оля прошла в молочный отдел. Посреди прилавка, в луже протекшего молока, лежал красно-синий треугольный пакет.

Оля спросила у продавщицы:

– Молоко еще вынесут?

– Нет, сегодня уже все.

Оля взяла с соседнего прилавка две бутылки кефира с зелеными крышками из фольги.

* * *

На улице у магазина курили четверо парней лет семнадцати. Каждый держал в руке по бутылке пива. Парни посмотрели на Олю.

Она, не глядя на них, свернула за угол дома, прошла через двор.

* * *

Оля открыла дверь подъезда, поднялась на два пролета. На стене рядом с ободранной дверью квартиры номер 17 было выцарапано:

«Гоша – урод, хуй».

Оля покопалась в сумочке, нашла ключ, отперла дверь, потянула за ручку, вошла в маленькую прихожую, включила свет.

В комнате Анатолий – лет сорока пяти, невысокий, худой, с прилипшей ко лбу прядью редких волос – печатал на машинке. Он обернулся, хмуро кивнул.

Оля зашла на кухню, открыла холодильник, поставила кефир. Вернулась в комнату. Села на бордовый диван. Обивка в нескольких местах была прожжена сигаретами.

Анатолий продолжал печатать на машинке. Кроме письменного стола и дивана, в комнате были только книжные шкафы. Книги в них были навалены как попало, торчали.

Анатолий достал из печатной машинки лист, добавил к стопке других. Взял из пачки «Беломора» сигарету, чиркнул спичкой, прикурил, затянулся.

– По «голосам» передали, что на Пушкинской площади была фашистская демонстрация, – он кивнул на радиоприемник VEF-216 рядом с пишущей машинкой. – Странно. Там обычно собираются диссиденты – в защиту политзаключенных. Каждый год. Раньше пятого декабря, когда это был День конституции, а потом стали десятого – в День прав человека. А тут какие-то фашисты. Странно это.

Анатолий сделал затяжку, затушил сигарету в пепельнице, встал, резко отодвинув стул. Подошел к дивану, сел рядом, сунул руку под юбку Оли, потянул вверх. Его длинный ноготь зацепился за колготки, по ним побежала стрелка.

* * *

Оля и Анатолий лежали на диване, укрывшись покрывалом.

На полу валялась в куче их одежда.

У соседей за стеной работал телевизор:

– …в Афганистане будет отмечаться четвертая годовщина антифеодальной национально-демократической революции, открывшей дорогу к социальному прогрессу и национальному обновлению. В строительстве новой жизни революционный Афганистан опирается на всестороннюю поддержку Советского Союза…

– Мы не можем сейчас себе это позволить, – сказал Анатолий. – Моя ситуация крайне неопределенная. Вот если решится вопрос с эмиграций – я имею в виду, если решится положительно, тогда все будет совсем по-другому… Да, кстати, когда ты собираешься поговорить с отцом?

21 апреля, среда

Начальник отдела полковник Злотников – лысый, в темно-сером пиджаке, с бордовым галстуком – сидел за полированным столом с двумя телефонными аппаратами, перекидным календарем, лампой и стаканом с ручками и карандашами.

Позади на полках «стенки» стояли книги – история КПСС, отдельные тома собрания сочинений Ленина, «Битва за Кавказ» – и чахлый цветок в горшке. На стене висел портрет Дзержинского в фуражке.

За вторым столом сидели майор Юрченко – под пятьдесят, худой, в очках, с высокими залысинами, – капитан Кузьмин – круглолицый, коротко стриженный, смуглый, немного за тридцать – и старший лейтенант Осипович – блондин лет двадцати пяти, с выдавленным прыщиком на лбу.

– Значит, что мы имеем? – сказал Злотников. – Вышли двадцать человек на площадь в центре Москвы, прокричали фашистские лозунги, разбросали листовки – и провалились сквозь землю? Так получается? Дело, я вам скажу, серьезнее, чем вы думаете. Федору уже звонили из ЦК. Спрашивают, как это вообще было возможно? Почему никто не знал? Почему не было сигналов? Это ж настоящая идеологическая диверсия! Я скажу больше – покушение на конституционный строй. «Голоса» уже раструбили, что в центре столицы Советского государства группа неонацистов отпраздновала день рождения Адольфа Гитлера…

Злотников наморщил лоб, взял из стакана карандаш, поковырялся тупым концом в ухе.

– Скажу больше, – Злотников встретился взглядом с Юрченко. – Это – не первое подобное выступление. Полгода назад около ста человек промаршировали по центральной улице Нижнего Тагила с криками «Фашизм спасет СССР!». Ясно, что там у органов нет достаточного опыта с подобными проявлениями, поэтому участники не были установлены. Также поступали сигналы о существовании якобы организованных фашистских групп в нескольких других городах – Южно-Уральске, Свердловске, Кургане. Якобы они существуют в рамках спортивных клубов: собираются ребята вечером позаниматься спортом, а на самом деле… В общем, сигналы эти проверяются, но пока ничего конкретного. А то, что мы видели здесь, в Москве, – это уже конкретно. Короче говоря, надо отнестись к делу с максимальной серьезностью. Расспросить всех возможных свидетелей. Подключить милицию – сто восьмое отделение там рядом. Поговорить с агентурой и доверенными лицами. Не может быть, чтобы никто вообще ничего не знал. И еще. Два года назад в Москве была акция – или как ее лучше назвать? Компания десятиклассников пришла к синагоге – все в сапогах и темных рубашках. Стали – и стоят, курят. Участковый задержал главаря – с ним потом четвертый отдел работал. Пацан стал отпираться – мы, мол, ничего не делали, мы хотели только посмотреть на синагогу – а что это вообще такое? В общем, дело заводить не стали, провели разъяснительную работу и отпустили. На всякий пожарный, побеседуйте с ним, возьмите адрес в четвертом. Всё, свободны.

* * *

На стене бубнил радиоприемник «Тайга» в черно-белом корпусе:

– КПСС – идейный вождь, коллективный воспитатель и организатор трудящихся. Как партия научного коммунизма она органически сочетает марксистско-ленинскую теорию с революционной практикой рабочего класса и историческим опытом народных масс. Свою деятельность по руководству коммунистическим строительством КПСС строит на основе тесного единства идейно-теоретической, политико-воспитательной и организаторской…

Юрченко, Кузьмин и Осипович сидели каждый за своим столом, курили.

– Как думаете, они могут быть связаны с теми? – спросил Кузьмин. – Ну, которые «Молодежная социалистическая группа»?

– Фашисты и социалисты? – Юрченко посмотрел на Кузьмина, затянулся, выпустил дым. – Я сильно сомневаюсь. Слишком уж разные идеологии.

– Ну, фашисты же тоже «социалисты», только с приставкой «национал», – Осипович хмыкнул.

– Можно, конечно, спросить у тех, кто с ними работает, но я еще раз говорю: сильно сомневаюсь. Так можно всех, кто против советской власти, свалить в одну кучу. И что мы тогда получим? – Юрченко затушил сигарету в стеклянной пепельнице, полной окурков. – Ну что, едем в сто восьмое? Послушаем, что менты скажут?

Осипович и Кузьмин молча кивнули.

* * *

Черная «Волга» ехала мимо сквера. Осипович вел машину, Юрченко сидел рядом, Кузьмин – на заднем сиденье.

В сквере у лавочек расположились две компании молодежи. В одной – парни, стриженные налысо, в дерматиновых куртках, с цепочками от унитазов, в другой – примерно поровну парней и девушек, все в плащах или пальто пятидесятых годов и солнцезащитных очках.

– Куда участковый смотрит? – сказал Кузьмин. – В самом центре отбросы общества трутся…

– А что вам не нравится, Игорь Николаевич? – Юрченко глянул в зеркало на Кузьмина. – Молодежь как молодежь. Или вы думаете, что они – тоже фашисты?

– А эти чем лучше? Сегодня он нацепит на себя всякое говно и выйдет на улицу в центре города, а завтра будет орать «Зик хайль!».

Юрченко едва заметно улыбнулся.

* * *

– …вижу – сборище какое-то, – сказал сержант-милиционер. – Ну, я подошел к ним.

Он сидел за столом в маленькой комнате с зарешеченным окном. Напротив – Осипович, Юрченко и Кузьмин, все с сигаретами в зубах. Юрченко изредка делал пометки в блокноте.

– Подошел, короче. Смотрю – все в черных рубашках, повязки фашистские. Я спрашиваю: кто вы такие, в чем дело? Они – ноль реакции, продолжают там что-то орать про Гитлера. Ну, вы ж понимаете – что я один сделаю против них?

– Понимаем, – сказал Юрченко. – И что потом?

– Ничего. Разошлись они. А я вернулся в отделение и доложил начальству. Все, я могу идти?

– Нет, не все, – сказал Кузьмин. – Я чё-то ни хера пока не понял. Во время твоего дежурства происходит фашистская манифестация. Ты подходишь, смотришь на них, как целочка после седьмого аборта, а они продолжают свою фашистскую херотень. Потом они также спокойно расходятся, а ты все стоишь, как дебил. Правильно?

– Вот только оскорблять, пожалуйста, не надо, товарищ…

– Капитан, – подсказал Кузьмин.

– Да, не надо оскорблять, товарищ капитан. Антисоветская деятельность – это по вашей части. Мое дело – следить за общественным порядком…

– То есть ты хочешь сказать, что они не нарушали общественный порядок? Орали «Хайль Гитлер» в двух шагах от Кремля и при этом не нарушали общественный порядок? Проснись, сержант, – ты обосрался!

– Почему вы не попытались никого задержать, когда они начали расходиться? – спросил Юрченко. – Хотя бы одного. Это было так сложно?

– Ну, это… Короче, я не сразу сообразил. Я ж говорю: я подошел, они еще немного покричали, бросили листовки – и резко разошлись…

– Все ясно, – Юрченко взял со стола мятую листовку, посмотрел на нее.

Дверь открылась. В комнату вошел начальник отделения – полный, усатый, в кителе с погонами майора.

– Я могу идти? – спросил сержант.

– Да, – ответил Юрченко.

Сержант вышел, закрыл дверь. Майор подошел к окну, оперся на подоконник, посмотрел на окна дома напротив. Отвернулся, снял фуражку, поскреб лысину.

– Зубов у нас человек новый, но он – сотрудник старательный.

– Только почему этот ваш старательный сотрудник не попытался задержать участников фашистской манифестации? – спросил Кузьмин.

– Растерялся человек. Не каждый день ему с такими ситуациями приходится дело иметь.

– Что значит – растерялся? – спросил Кузьмин. – Что вы здесь вообще развели за бардак? Что за молодежь в сквере трется, у памятника? Посмотри, как они выглядят! Если уж они – не антисоветский элемент, то я уже вообще ни в чем ни хера не понимаю.

– Обычные пацаны и девчонки. Они ничего не нарушают, и задерживать их не за что.

– А за внешний вид?

– Если всех таких, как они, задерживать, то у милиции больше времени ни на что не останется. У вас много лишнего времени – вы и задерживайте. Ко мне еще вопросы есть?

Кагэбэшники молчали.

Майор вышел из комнаты.

* * *

– Слышал про нас по «голосам»? – спросил Андрей – парень, руководивший акцией у памятника Пушкину. Он и Влад, тоже участник акции, шли по Крымскому мосту.

– Еще бы, – Влад хмыкнул. – Оперативно поработали.

– Хорошая была идея сообщить иностранным корреспондентам. В результате – резонанс. Должна еще выйти заметка в «Нью-Йорк Таймс» – но ее мы увидим не раньше, чем через месяц, когда номер доберется до библиотеки. Если, конечно, доберется.

– По институту уже слухи пошли – все передергивают, естественно, преувеличивают. Сегодня слышал в курилке – типа, сто человек фашистов в полной униформе промаршировали по улице Горького, движение пришлось перекрывать…

– Честно говоря, я думал, нас повяжут, – сказал Влад. – Я правда думал, что нас повяжут.

– Система не была готова. Это раз. Система в принципе заржавела, ей трудно двигаться, шевелиться, реагировать – это два. Думаю, КГБ сейчас теряется в догадках: кто это был? Откуда они взялись? И главное, что они не смогут помешать никаким следующим акциям, потому что не знают, где и когда теперь чего-либо ждать. Они могут решить: окей, раз это фашисты, то теперь через год в день рождения Гитлера надо сделать усиление, а до следующего года еще времени – вагон.

– Да, только мы до следующего дня рождения себя еще проявим, конечно. И не раз.

– Это да. Вопрос только в том, в какую сторону двигаться. Можно, конечно, провести такую же акцию, только в другом месте…

– На Красной площади…

– Хотя бы. Но здесь уже риск серьезнее. И вопрос, соответственно, в том, насколько мы можем всем доверять. Одно дело – собираться, читать литературу, обсуждать, а действие – это уже другое. Те, кто отказались участвовать в акции – они, думаешь, могут стукануть?

– Ну, во-первых, посмотрим, придут они в это воскресенье или нет. А во-вторых – ну, стуканут и стуканут. Пусть что-нибудь для начала докажут. Мы, если что, можем сказать, что они все придумали, ничего подобного не было…

– …а на «Пушке» собрались совершенно другие люди.

Парни подошли к зданию МГИМО. Андрей открыл дверь.

* * *

Лиза стояла у входа в метро – в короткой черной юбке, черных колготках и кожаной куртке, в черных очках. Она читала книгу – с красно-черным названием по-русски и по-французски – Шарль Бодлер «Цветы зла».

Старуха с авоськой картошки, проходя мимо, хмуро посмотрела на нее, что-то пробурчала под нос.

Появились два парня – один в пиджаке, со множеством значков – «Дружинник СССР», «Заслуженный коноплевод РСФСР», «Готов к труду и обороне СССР», «ЦК ВЛКСМ. За отличную учебу», другой – в вытертой джинсовой куртке с надписями синей шариковой ручкой: Sex Pistols, The Clash, Punk Not Dead.

Лиза спрятала книгу в пакет с фотографией ковбоя и надписью “Marlboro”.

– Привет! – сказал парень со значками. – Я – Леша. А ты Лиза, да?

– Лиза-подлиза, – сказал второй парень, заулыбался.

Лиза ударила его кулаком в плечо. Парень отшатнулся, потер место удара другой рукой.

– Ничего себе… Больно.

– А что ты думал, Билл? – Леша заулыбался. – Мы ж вокалистку в панк-группу все-таки ищем, а не оперную певицу…

– Сигареты есть? – спросила Лиза.

Билл достал из переднего кармана джинсовки пачку «Ту-134», зажигалку, протянул Лизе.

Она взяла сигарету, прикурила, сделала затяжку. Отдала Биллу пачку, сунула зажигалку в карман.

– Э, а зажигалку?

* * *

Автобус ехал по узкой улице. По обеим сторонам тянулись серые пятиэтажки. Лиза, Леша и Билл стояли на задней площадке.

– Панк – это самый крутой музон, – сказал Леша. – Ну, еще ска. «Мэднесс», кое-то из регги и новой волны. Но только не арт-рок, это вообще невозможно слушать. Всяких «Эмерсон, Лейк энд Палмер», «Пинк Флойд», «Йес». Может, теоретически, слушать и можно, но перед этим надо выжрать столько наркоты, или я там не знаю, чего. А я вообще наркотики не люблю. По мне – лучше пиво или портвейн. Или водка. И под это все панк идет, как надо, никакие наркотики не нужны.

– А как называется ваша группа? – спросила Лиза.

– «Троглодиты», – сказал Леша.

Автобус остановился. Двери открылись. Никто не вышел, не вошел. Двери закрылись. Автобус тронулся.

– Вчера был день рождения Гитлера, – сказал Билл. – На «Пушке» фашисты праздновали. В полной эсэсовской униформе, в сапогах, прикиньте? И один был загримирован под Гитлера – усы, челка…

Лиза захохотала.

– Ты чего? Все так и было, мне чувак один рассказал…

– Я сама там была. Как раз вышла из «Лиры» – и все это видела. Никакой униформы у них не было, обычные черные рубашки и самодельные повязки со свастикой. И, тем более, никто там под Гитлера не был загримирован.

– Но фашисты же? – сказал Билл. – Кричали «Зик хайль»?

– Да, кричали.

– Странно все это, – сказал Леша. – Союз – и так фашистское государство, зачем еще Гитлера вспоминать? По мне, так вообще все, что не анархия, это фашизм.

* * *

Лиза, Леша и Билл поднялись по ступенькам Дома культуры, вошли в фойе. Леша кивнул вахтерше с газетой «Вечерняя Москва». Сказал:

– Мы – в студию народного творчества.

Вахтерша опустила глаза на газету. Лиза и Билл прошли следом за Лешей через фойе. Леша отпер ключом дверь, зашел, включил свет. Билл и Лиза зашли следом.

В углу стояла ударная установка, рядом лежала электрогитара. К одной стене были прислонены транспаранты – «Великий Октябрь», «Да здравствует 64-я годовщина Великой Октябрьской Социалистической революции».

– Мы с Биллом написали уже что-то около десятка песен, – сказал Леша. – В некоторых тексты приблизительные, так что, если ты будешь, типа, вносить свою лепту, это будет только в плюс. – Леша вытащил из кармана пиджака несколько мятых листков, протянул Лизе. – Вот. Если не разберешь мой почерк, спрашивай. И на днях появится басист, будем играть полным составом. А сегодня еще без баса…

22 апреля, четверг

За длинным полированным столом сидели два десятка человек – в основном пожилые мужчины в костюмах. Стас сидел на углу. Перед всеми стояли чашки с чаем.

– Это однозначно талантливо, – сказал крупный седой мужчина с залысинами. – Да, у меня есть претензии к драматургии, к развитию характеров. Но мне совершенно очевидно, что авторы знают ту жизнь, ту среду, о которой пишут. Более того, они ее знают очень хорошо. И это как раз то, чего нам в сегодняшнем советском кино очень недостает. Сценарист и режиссер, ни одного дня в жизни не проработавшие на производстве, делают, например, фильм о металлургическом комбинате. Или еще о чем-то подобном. А что мы имеем в результате? Засилье серости, проходного кино, которое зрителю не интересно. Потому что зритель хочет узнавать себя в кино.

– Ну, я с вами не соглашусь, – сказала седоволосая женщина в черном платье, с перламутровыми бусами. – А как вы тогда объясните успехи, например, «Пиратов двадцатого века» или «Экипажа»? Я бы не сказала, что там узнаваемые персонажи…По мне, это скорей признак дурновкусия и проникновения в наш кинематограф буржуазных штампов.

– Это несколько другое, Екатерина Петровна. Это – чистое развлечение, против чего я тоже ничего не имею. Не каждый человек идет в кино, чтобы задуматься о серьезных вещах. Кому-то необходимо и развлечение. Но здесь режиссер и сценарист предлагают серьезное кино. Кино, которое должно заставить зрителя думать…

– А вы что скажете, Сергей Петрович? – Екатерина Петровна повернулась к невысокому бородатому мужчине в черном кожаном пиджаке. – По возрасту вы, пожалуй что, ближе режиссеру и сценаристу, чем все здесь присутствующие…

Бородатый поднялся, резко отодвинув стул.

– Ну, я считаю, что возраст здесь ни при чем. Но сценарий этот безусловно талантливый. Надо запускать. Больше мне добавить нечего.

– Что ж, лаконично, – Екатерина Петровна посмотрела на худого мужчину в роговых очках. – Теперь вас хотелось бы послушать, Леонид Иванович.

– Должен сказать, что мне сценарий вполне понравился. Свежо, свежо! В нашем кино как раз этого не хватает – свежести, голоса молодых. Мне – при всем уважении к себе… – Леонид Иванович улыбнулся, – …почти в шестьдесят лет сложно понять сегодняшних молодых. Это для меня другой мир, они как инопланетяне. А этот сценарий – голос молодого поколения. И в этом его главный плюс. При том что, конечно, есть недостатки. Но, я считаю, достоинства их перекрывают.

– Я вот тут послушала наших уважаемых режиссеров, и к их мнению я отношусь с уважением, но все же… – сказала Екатерина Петровна. – Как редактор с тридцатилетним опытом я могу сказать одно. То, что показано в этом сценарии, – это же полная безыдейность! Герои абсолютно ни к чему не стремятся, у них в жизни нет абсолютно никаких целей. Все, чем они заняты, это бесцельное шатание по улице, употребление алкогольных напитков и, простите, вступление в беспорядочные половые связи. Какой пример они показывают подрастающему поколению? Да, героям по двадцать с небольшим лет, они – взрослые и самостоятельные люди и теоретически могут жить так, как захотят. Но ведь в кинотеатры придут и молодые ребята, и подростки. И что они увидят?

– То есть вы хотите сказать, что такой молодежи не существует? – сказал Леонид Иванович. – Лишь только молодые строители коммунизма?

– Нет, ничего подобного я утверждать не берусь. Как и вы, я, в силу возраста, не могу утверждать, что хорошо знаю молодежь. Но, по крайней мере, мне ясно одно: искусство должно создавать положительные примеры. Почему бы уважаемому режиссеру не снять фильм, например, о строителях БАМа, об участниках комсомольских строек? Вот это был бы пример того, как надо жить, к чему стремиться и на что равняться…

– Ну, а вы что скажете, так сказать, в свою защиту? – Леонид Иванович повернулся к Стасу. – Вы как режиссер и соавтор сценария, вы же должны защищать свое творение?

Стас поднялся, обвел взглядом сидящих за столом.

– Ну, прежде всего, я хотел бы поблагодарить Леонида Ивановича, Евгения Федоровича, Сергея Петровича и всех остальных за ваши добрые слова о сценарии. Я не был на БАМе, я не был на комсомольских стройках. Но мне кажется, если бы я туда поехал и написал сценарий на том материале, он не слишком сильно отличался бы от того, который есть сейчас. Мне кажется, молодежь в сущности одинаковая…

– И вас бы еще обвинили в искажении морального облика советского комсомольца, – сказал Сергей Петрович.

Некоторые за столом заулыбались.

– Мы с Антоном писали этот сценарий в Тольятти, в его родном городе. Главные герои – это, конечно, собирательные образы, но некоторые второстепенные персонажи почти полностью списаны с реальных людей. Мы хотели написать сценарий об обычных парнях и девушках, об их жизни, об их проблемах, чтобы зрители в них узнали себя…

– Во-первых, я решительно не понимаю, как они могут себя узнать, – сказал полный лысый мужчина с колодками наград на пиджаке. – Вы утверждаете, что герои списаны с реальных людей. Но я позволю себе в этом усомниться. Где вы видели такую молодежь? У меня у самого внуки – одному шестнадцать, другому семнадцать. И я уверяю вас, они совершенно другие. Они не прикасаются к алкоголю и сигаретам, даже о девушках еще не думают – и правильно, я считаю, всему свое время. Они об учебе думают…

– Ну, молодежь-то разная бывает, – сказал Евгений Федорович. – И кино должно быть разным тоже.

– Еще такой вопрос к вам, молодой человек, – сказала Екатерина Петровна. – У вас в сценарии прописаны сцены с, простите, обнаженной натурой. Вы можете честно ответить, зачем вы их включили? Для того чтобы фильм вышел с ограничением «кроме детей до шестнадцати лет», и чтобы молодые люди пошли на него специально из-за «клубнички»?

– Мы включил эти сцены ради того, чтобы зритель понимал, что это – реальная жизнь, реальные люди и реальные отношения. Других задач у нас не было. «Кроме детей до шестнадцати лет»? Я не вижу в этом проблемы. Нашим героям за двадцать. Для подростков мы писали бы несколько другой сценарий.

* * *

Напротив Кузьмина в пустой институтской аудитории сидел невысокий парень лет девятнадцати, в очках, с короткой стрижкой – Михайлов.

– Тебе что-нибудь известно про фашистское выступление двадцатого апреля этого года на Пушкинской площади? – спросил Кузьмин.

Михайлов покачал головой.

– Два года назад тебя и твоих приятелей задержали за нацистскую манифестацию у синагоги.

– Это не было нацистской манифестацией. Мы просто пришли познакомиться с еврейской религией. Мы о ней ничего не знали, и нам было интересно.

– А зачем вы надели сапоги и темные рубашки?

– Так просто. Мы особо не задумывались, совсем еще юные были.

– То есть никакого интереса к нацистской идеологии у тебя сейчас нет?

– А его и раньше не было. Я тогда еще все разъяснил…

– А что насчет твоих приятелей?

– Понятия не имею. Мы не общаемся. После школы все поступили в разные вузы, у всех разные интересы. Я, например, увлекаюсь восточной философией. Вот вы, например, знаете, что такое «тришна»? Это – жажда проявленного существования, жажда почувствовать себя живым. Душа погружается в море материи. Крепнет эгоизм, но потом душа медленно начинает понимать, что существует и высшая эволюция и что прочный панцирь эгоизма, поначалу необходимый для оформления мощного центра, в дальнейшем препятствует его росту.

* * *

Бело-синий ПАЗик остановился у памятника Пушкину. Из автобуса выпрыгнули несколько милиционеров, подбежали к компаниям молодежи на лавках.

– Всем оставаться на местах! – крикнул невысокий коренастый милиционер с погонами капитана. – И, по-хорошему, – в автобус!

– А то что? – спросил стриженный налысо парень с булавкой в левом ухе.

– Увидишь!

– Нет, вы объясните, пожалуйста… – сказала девушка в потертой дерматиновой куртке и драных колготках. – Мы ничего не делаем, просто сидим…

– Нарушаете общественный порядок. Одним своим внешним видом. Позорите столицу советского государства. Все, без разговоров!

* * *

За столом сидели два милиционера – лейтенант и старший сержант. Напротив – парень лет восемнадцати: стриженный налысо, в синем поношенном школьном пиджаке и с тряпичной сумкой защитного цвета из-под противогаза. На сумке синей ручкой были выведены цифры «666».

– И ты нам будешь говорить, что не фашист? – сказал лейтенант. – Посмотри, что ты на себя нацепил. И что у тебя на сумке написано?

– Ничего. Просто цифры. «Шесть» – моя любимая цифра.

– Ты знаешь, что за такой внешний вид мы можем тебя посадить на пятнадцать суток – как за мелкое хулиганство? – спросил сержант.

– Сажайте, – сказал парень. – Мне посрать. Я всех ментов на хую видел.

Лейтенант ударил его кулаком в живот. Парень упал вместе со стулом, едва не ударившись головой о дверь. Лейтенант и сержант вскочили, стали бить парня ногами.

Парень вскрикивал при каждом ударе.

* * *

В женском отделении «обезьянника» на узкой деревянной лавке сидели две стиляги и девушка в дерматиновой куртке, заговорившая с капитаном.

На лавке напротив дремали, прижавшись друг к другу, две девушки с ярко накрашенными губами, в туфлях на высоких каблуках и черных колготках.

– Тебя били? – спросила стиляга в длинном бежевом пальто.

– Нет.

– Ребят били. Как тебя зовут?

– Жанна.

– Я – Оля, а это – Катя, – она кивнула в сторону второй стиляги, дотронулась до ее руки. – Что такое, Кэт? Ты мрачна, как ночь…

– Думаю о том, что мама мне устроит. Тебе хорошо, ты в общаге – никто не контролирует. А ты тоже с родителями живешь? – она посмотрела на Жанну.

– Нет, я у тетки. Вообще я из Питера. Приехала потусоваться.

Катя кивнула на девушек напротив, наклонилась к уху Оли, шепнула:

– Это же проститутки, да?

– А ты думала – кто?

Лейтенант подошел к клетке, открыл ее ключом, дотронулся до плеча одной проститутки. Она открыла глаза.

– На выход! – сказал лейтенант.

– Конечно, начальник. С тобой – хоть на край света.

Проститутки вышли. Лейтенант хлопнул одну по заднице, показал рукой на конец коридора.

Проститутки пошли в ту сторону, цокая каблуками по цементному полу. Лейтенант пошел за ними, открыл ключом дверь. Все трое вошли.

23 апреля, пятница

Оля – в больничном халате, с сумкой – зашла в палату.

Две из восьми кроватей были свободны. Она поставила сумку на кровать у окна.

Женщина лет тридцати пяти на соседней кровати отложила «Роман-газету», посмотрела на Олю. Спросила:

– Первый?

– Второй.

– Ну, тогда ты сама все знаешь, можно не объяснять. Вычистят – и домой, к мужу. Или ты не замужем?

– Замужем.

Женщина взяла «Роман-газету».

Оля села на кровать, посмотрела в окно. У входа в здание курили две девушки в выцветших больничных халатах.