Текст книги "КГБ-рок"

* * *

Андрей и его отец – немного за шестьдесят, бородатый, седой – сидели на кухне. Перед каждым стояла чашка чая с лимоном.

– Конечно, Запад однозначно воспринимается как более человечная альтернатива «Совку», – сказал Андрей. – Но при этом, даже исторически, Запад не раз вел себя трусливо в отношении тиранических режимов. Взять хотя бы Вторую мировую войну. Тридцать восьмой год. Англия и Франция молча согласились на аннексию Гитлером Чехословакии. Интересно, а если бы они тогда пошли против Гитлера, могло бы все быть по-другому? Можно было бы избежать войны?

– Боюсь, сейчас дать ответ на этот вопрос уже невозможно…

– Надеюсь, ты не скажешь, что история не терпит сослагательного наклонения. Это само собой разумеется, и все же…

– Нет, не скажу. Когда происходят такие трагические события, вопрос о том, можно ли было бы их избежать, встает сам собой. Но однозначного ответа нет. Сложно сказать, что ими двигало в первую очередь: страх перед Гитлером и надежда на то, что, захватив эти земли, он успокоится, или же Англия и Франция, а заодно и ряд других западных стран, всерьез надеялись, что Гитлер раздавит Советский Союз, который они считали более сильным и опасным врагом, чем Гитлера…

– Вполне себе циничный подход – стравить двух своих главных противников, а потом добить победителя, ослабленного войной…

– Но, даже если такой расчет и был, он не оправдался…

– При этом Германия и Советский Союз вели свою игру в отношении друг друга, и в ней далеко не все было однозначно, – Андрей взял чашку, сделал глоток. – Да, был пакт Молотова-Риббентропа. Но позиции ведь постоянно менялись. После прихода к власти Гитлера СССР практически сразу свернул все контакты с Германией. А в тридцать шестом году Германия и Япония подписали «Антикоминтерновский пакт», который был откровенно направлен против СССР. Позже к нему присоединилась и Италия. Плюс во время Гражданской войны в Испании СССР поддерживал республиканское правительство, а Германия – генерала Франко…

Отец поднял глаза на Андрея.

– Как ты думаешь, среди вас нет стукачей? – спросил он.

Андрей усмехнулся.

– Думаю, если бы были, то результат их деятельности уже бы проявился.

* * *

«Гор. Москва, 23 апреля 1982 г.

Протокол допроса свидетеля Коробова Сергея Сергеевича, 1965 г. р., русского, члена ВЛКСМ, учащегося школы № 921 гор. Москвы, проживающего по адресу: город Москва, Рязанский проспект, дом 72, корпус 1, кв. 14.

По существу заданных вопросов поясняю следующее.

Вечером во вторник 20 апреля я находился в сквере у памятника А. С. Пушкину. Я и еще несколько ребят сидели на лавочке, разговаривали и курили. Некоторых я знаю по именам, некоторых – только по кличкам. Во сколько точно появились парни в черных рубашках, я сказать не могу, часов у меня не было. Никого из этих парней я не знаю, и раньше я их не видел. Откуда точно они пришли, я тоже сказать не могу, потому что был занят разговором и не обращал внимания. Когда они стали кричать, мы все повернулись и слушали. Больше всех кричал один парень, но точно его слова я не запомнил. Он кричал что-то насчет фашизма, но я в этом не разбираюсь, и мне это неинтересно. Потом они все закричали „Хайль Гитлер” и стали поднимать руки вверх, как немцы в фильмах про войну. К ним подошел милиционер и что-то говорил. Потом милиционер ушел, и они все тоже разошлись. Я с ребятами находился в сквере еще часа два. Эту тему мы не обсуждали.

С моих слов записано верно.

Коробов С. С.»

«Гор. Москва, 23 апреля 1982 г.

Протокол допроса свидетеля Николаевой Екатерины Юрьевны, 1963 г. р., русской, члена ВЛКСМ, студентки второго курса Московского историко-архивного института, проживающей по адресу: город Москва, улица Абрамцевская, дом 5, кв. 68.

20 апреля после 17 часов вечера я находилась в сквере у памятника Пушкину со своими друзьями и знакомыми. Мы всегда там сидим на одной и той же лавочке, на другом конце собираются панки, рядом с ними рокеры. Иногда еще приходят футбольные болельщики, но только после матчей, и своей конкретной лавки у них нет, они садятся, где придется. Но их обычно много, поэтому на лавку они все равно не поместились бы. Часто они просто стоят у фонтана, но в тот день их не было. Мы с моими друзьями и знакомыми общались, потом увидели группу молодых людей – в черных рубашках, с повязками. Я не сразу заметила, что на повязках у них свастика. Мы прекратили разговоры, стали слушать, что они кричат. Один парень говорил про то, что фашизм мог бы спасти Россию от коммунизма или как-то так, я точно сказать сейчас не могу. Никого из них я раньше на Пушкинской площади или где-нибудь в другом месте не видела и точно их внешность не запомнила. Они несколько раз вскинули руки в нацистском приветствии, а потом разошлись. Мы все удивились, и никто не понимал, кто они, откуда и чего хотели.

С моих слов записано верно.

Николаева Е. Ю.»

Юрченко собрал протоколы в стопку, положил в папку, закрыл ее, завязал.

– И где они все теперь? – спросил Юрченко у начальника отделения. – Отпустили?

– Да. А на каком основании мы могли их держать?

– Голь на выдумки хитро выебана, – сказал Кузьмин. – Никто ничего не видел. Пацаны как из-под земли вылезли, а потом обратно сквозь землю провалились.

* * *

Юрченко, Кузьмин и Осипович сидели в своем кабинете. На газете стояла бутылка водки, лежала закуска: нарезанная колбаса и хлеб.

Юрченко налил водки в граненые рюмки. Они чокнулись, выпили.

– Главный вопрос: какая у них была цель? – Юрченко задрал очки на лоб, потер глаза. – Чего они хотели добиться? И кто вообще подал им идею подобного выступления? Сами додумались, или кто-то ими руководил?

– Ясный пень, кто-то руководил, – сказал Кузьмин, жуя колбасу с хлебом. – Никогда не поверю, что пацаны сами устроили манифестацию. Может, даже кто-нибудь из цэрэушников причастен. Надо отправить запрос в «Десятку»…

В дверь постучали.

Заглянул мужчина немного за тридцать, с высокими залысинами и глубокой складкой на лбу. Все трое заулыбались.

– Дима, откуда у тебя такой особый нюх, а? – спросил Кузьмин. – Не успели разлить, а он уж тут как тут… Ладно, хер с тобой, бери стакан и садись. – Кузьмин махнул рукой в сторону подоконника, на котором стояли стаканы, чашки и две банки – с медом и вареньем.

Дима подошел к подоконнику. Кузьмин взял бутылку, налил в три рюмки.

– Что ты там дрочишься? – спросил он у Димы. – Рюмок больше нет. Бери любой стакан.

Дима отвернулся от подоконника, держа в руке большой стакан в подстаканнике.

Юрченко, Кузьмин и Осипович заулыбались.

– Ну, ты раскатал губу, конечно, – сказал Кузьмин. – Может, думаешь, мы тебе полный нальем?

Он взял у Димы стакан, вылил в него остаток водки, поставил бутылку на пол.

Кагэбэшники чокнулись, выпили.

– Знаете, что надо делать, чтоб хуй хорошо стоял? – спросил Дима. – Мазать медом! Я вам точно говорю – сам пробовал…

– Ёб твою мать! – крикнул Кузьмин. – Ты совал хуй в нашу банку с медом?

– Ты что, Игорь?! Ничего я туда не совал!

– Все равно, выкиньте ее! Я больше мед оттуда есть не смогу! И ты тоже пиздуй отсюда – водки больше нет. И так скажи спасибо, что налили.

* * *

– Государственная пропаганда нужна, – сказал Осипович слегка нетрезвым голосом. Он, Юрченко и Кузьмин стояли у круглой стойки с кружками пива. – И всей правды народу, конечно, не обязательно знать. Потому что мы решаем долгосрочные задачи…

Юрченко хмыкнул.

– Долгосрочные задачи – это, конечно, хорошо. Но вот смотрите, Александр. Мы вроде как должны были построить коммунизм еще два года назад. Но не построили. А почему?

– Коммунизм – это цель, – Осипович глотнул пива, посмотрел на Юрченко. – Но на этом этапе гораздо важнее достижения народного хозяйства при сохранении всех положительных преимуществ социализма…

– Но в принципе коммунизм возможен?

– В принципе, да.

– А вот поясните мне тогда, пожалуйста: какая экономическая основа у коммунизма? Вот сейчас, при социализме, у нас плановая экономика: Госплан планирует, сколько, например, нужно выпустить носков, трусов и бутылок водки, а промышленность старается выполнить план. А как будет при коммунизме? Сейчас у нас «каждому по труду». А при коммунизме должно быть «каждому по потребностям». Так вот мне интересно – чисто экономически – кто эти потребности будет определять?

– Мужики, кончайте, бля, вы эти разговоры, – Кузьмин взял бокал.

Юрченко и Кузьмин подняли свои. Они чокнулись, сделали по долгому глотку.

– Нет, мне правда интересно, – сказал Юрченко. – Как это будет работать? Вряд ли я доживу, но все же… «Каждому по потребностям». Допустим, зашел ханыга в пивную, и у него вроде как есть потребность: выпить пять кружек пива. Он их взял бесплатно, выпил – и тут же обоссался. Вот вы объясните мне – это коммунизм или нет?

Все трое засмеялись.

* * *

Рядом с Лизой за столом в большой комнате с лепниной под высоким потолком сидел Гоша – парень лет двадцати, в черном фраке с позолоченными пуговицами и ярко-красной рубашке.

Всего за столом сидели человек двадцать пять, ели и пили портвейн, разговаривали, перекрикивая музыку, – из импортных колонок, подвешенных в углу над диваном, звучал альбом Брайана Ино“ Before and After Science”.

Гоша взял бутылку портвейна, налил в граненые стаканы себе и Лизе. Наклонился к ее уху, кивнул на лысого бородатого мужчину, сидящего на углу стола.

– Лопацкий, хозяин квартиры, – сказал он. – Ты зря стремалась идти. Здесь многие друг друга не знают. Вообще абсолютное большинство пиплов на его вечеринках – совершенно левые, он с ними едва знаком. Приходят выпить и пожрать на халяву. А он и не против, у него насчет мани все в норме. Фарцует иконами. Но, в отличие от многих барыг, не жадный – может запросто выдать каким-нибудь бедным ленинградским музыкантам, приехавшим на квартирник, стольник на опохмел. Ему нравится быть таким меценатом, подкармливать бедствующих богемных пиплов.

Лиза дожевала бутерброд с сервелатом, взяла рюмку, сделала глоток.

Напротив сидели двое мужчин – один лет сорока, маленький, щуплый, коротко стриженный, в очках, другой – лет на десять моложе, с волнистыми длинными темными волосами. К их разговору прислушивался всклокоченный парень в косухе, разрезанной в нескольких местах, с вырванными заклепками.

– Концептуальная литература пока никак не использовала ресурс говна, – сказал длинноволосый. – А мне кажется, что в нем есть огромный потенциал. Начиная с самой процедуры испражнения до всевозможных сексуальных смыслов, которые можно придать говну…

Щуплый нахмурился.

– При всем уважении к вашему творчеству, Володя, понять ваш интерес к подобным темам я не смогу никогда. Для меня все, что связано лишь с физиологией и не несет в себе никакого духовного начала, – категорическое табу.

Парень в косухе встал, взял свою тарелку, отошел от стола.

– Я считаю, что, каким бы западником ни был человек, отказываться от русских корней – это просто грешно, – продолжал щуплый. – Извиняюсь, конечно, за высокопарность, но в наших корнях есть какая-то особая святость, которая западному человеку не свойственна.

– Все это попахивает великорусским шовинизмом, Лёва, – сказал длинноволосый.

– Ни в коем случае. Ты, Володя, прекрасно знаешь, что мне как еврею это совершенно не близко. Я говорю лишь о духовном начале в противовес чисто физиологическому…

Вернулся парень в косухе, сел на свое место, поставил на стол тарелку. На ней лежала коричневая колбаска. Парень разделил ее вилкой на кусочки, сунул один в рот, начал жевать.

Длинноволосый поглядел на парня, принюхался, выбежал из-за стола. Щуплый тоже вскочил.

Гоша захохотал, показал парню большой палец.

– Гад, ты – молодец! Всегда в своем репертуаре! Как говорится, безумный род людской, кривляйся и пляши!

Сидящие рядом с Гадом отсаживались подальше, некоторые уходили из-за стола.

– Это что, действительно… оно? – спросила Лиза.

– Ну да… – Гад заулыбался.

Лиза встала из-за стола, схватила со спинки стула холщовую сумку. Прошла через комнату, вышла на балкон.

Внизу по Садовому кольцу проезжали машины с зажженными фарами.

Лиза достала из сумочки пачку сигарет, взяла одну. Обернулась. В глубине балкона стоял парень. Он вынул из заднего кармана джинсов зажигалку, прикурил Лизе, потом себе. Огонек зажигалки осветил его лицо.

Лиза сделала затяжку, выпустила дым, посмотрела на парня.

– Это ты был пару дней назад на «Пушке»?

Парень кивнул.

– И ты действительно фашист? – спросила Лиза.

– Нет, я самый обычный антисоветчик.

Лиза улыбнулась.

– И этим я не сильно отличаюсь от девяноста пяти процентов людей, которые сейчас находятся в этой квартире, – сказал парень. – Как тебе перформанс Гада с говном?

– Прикольно по концепции, но не совсем в моем вкусе.

– Как тебя зовут?

– Лиза.

– Я – Андрей.

24 апреля, суббота

Осипович – в джинсах “Levi's” и черной рубашке – танцевал в толпе парней и девушек.

На стене моргали огни цветомузыки – синий, желтый, зеленый и красный.

Из колонок звучало:

 
С тех пор летаю, как ракета,
Сам не могу себя догнать.
Ведь жизнь, видно, это – просто эстафета,
В которой кто-то должен проиграть.
Кто не успел, тот опоздал,
Кто не успел, тот опоздал.
 

* * *

Осипович с девушкой в зеленом платье и еще две пары топтались посреди зала. Остальные стояли группками у стен.

Звучала песня:

 
Но это лучше, чем быть жалким как листок.
Года, что дым, еще один, а мы все ждем, пока живем.
И как ни странно, мы по-прежнему вдвоем.
И хорошо, что мы по-прежнему вдвоем.
 

* * *

Песня закончилась.

– Пошли, может, покурим? – спросил Осипович.

Девушка кивнула. Они прошли по полутемному фойе, вышли на крыльцо.

На столбе горела лампочка без плафона, освещала красный транспарант на стене дома культуры с буквами «Ленинизм – наше знамя» и портрет Ленина над ним.

Осипович достал пачку «Ту-134», вынул две сигареты, прикурил зажигалкой девушке и себе.

Он спросил:

– Как тебя зовут?

– Наташа.

– Александр.

Девушка улыбнулась, сделала затяжку.

– Ты учишься где-нибудь? – спросил Осипович.

– Не, работаю. На «Мосэлектрофольге».

– Живешь с родителями?

– Не, в общаге. Я не с Москвы, – она бросила сигарету, раздавила носком туфли. – Общага здесь недалеко, на улице Ремизова. Сначала немного пройти по Электролитному…

– Проводить тебя?

Наташа кивнула. Из-за поворота выехал КамАЗ-самосвал, громыхнул, проезжая лужу.

25 апреля, воскресенье

Осипович подошел к окну, посмотрел на пятиэтажный кирпичный дом с вывеской «Детская библиотека» на первом этаже.

Он отвернулся от окна. В комнате у каждой стены стояли по две железные кровати с почерневшими хромированными спинками. Три из них пустовали. На протянутой между кроватями веревке висели лифчики, колготки, женские трусы.

– Где твои соседки? – спросил Осипович.

– Разъехались по домам. Выходные же.

Наташа села на кровати, прислонилась к стене. Завернулась в одеяло в дырявом пододеяльнике. К ободранным обоям были приклеены фотографии девушек с упаковок колготок и портрет Бельмондо из журнала «Спутник кинозрителя». Зеленое платье, в котором Наташа была на дискотеке, валялось на соседней кровати вместе с джинсами и рубашкой Осиповича.

– Им хорошо, – сказала Наташа. – Они все с Подмосковья. Сел на электричку – и через час будешь дома. Это мне на поезде двое суток почти… Ты знаешь вообще, что это за жизнь – по лимиту? Ты знаешь, через сколько еще лет я получу прописку? Вам, москвичам, хорошо…

– Я сам не москвич. Я из Минска. Снимаю комнату…

Осипович взял с тумбочки сигареты, зажигалку. Спросил:

– Будешь?

Она тряхнула головой.

– Все, уходи!

– Что значит – все, уходи? – Осипович щелкнул зажигалкой, прикурил, затянулся, выпустил дым.

– То и значит!

Осипович сел на кровать рядом с девушкой. Протянул руку, взялся за край одеяла, потащил вниз. Показался сосок левой груди. Наташа схватила его руку. Короткие грязноватые ногти впились в кожу.

– Хорошо, хорошо. Я уйду. Просто объясни, в чем дело? То я был хороший, то уже нет?

– Ты получил, что хотел? Получил. Теперь все, вали отсюда!

Осипович встал с кровати, сделал затяжку. Затушил сигарету о край банки с окурками на подоконнике, бросил окурок в банку.

* * *

Кузьмин в синем спортивном костюме сидел у телевизора. По экрану бежали солдаты с автоматами.

Голос за кадром говорил:

– Сегодня британские войска вытеснили аргентинских военных с острова Южная Георгия и получили над ним полный контроль…

– Игорь, иди обедать! – послышался женский голос из кухни.

Кузьмин сунул ноги в стоптанные шлепанцы, встал, прошел на тесную кухню «хрущевки».

На табуретке сидел сын Кузьмина, Вова – мальчик лет десяти. Он ковырял вилкой царапину на столе. Кузьмин сел на соседнюю табуретку.

Его жена, женщина под сорок, полная, с варикозными венами на белых ногах, в синем халате, накладывала из кастрюли в тарелку пельмени.

Она поставила тарелку перед Вовой, потом положила Кузьмину и себе.

– Сане Кутепову еще в том году купили «раскладушку», – сказал Вова.

Кузьмин наклонился, открыл буфет, достал начатую бутылку водки и рюмку.

– Не рано? – спросила жена, втискиваясь на табуретку между батареей и столом.

– Нормально, – сказал Кузьмин, налил полную рюмку. – В свой выходной выпить – дело святое.

– Майонез забыла достать, – сказала жена. – Вова, возьми в холодильнике.

Вова, не вставая с табуретки, дотянулся до ручки холодильника «Ока III», открыл. Вынул двухсотграммовую банку, прикрытую погнутой металлической крышкой с надписью «Провансаль», поставил на стол.

Кузьмин взял банку, выковырял вилкой майонеза на край своей тарелки, взял рюмку.

– Ну, за все хорошее.

Он выпил, поставил рюмку, громко ударив дном о стол.

– Ты так можешь разбить ее, – сказала жена.

– Ну так как насчет «раскладушки»? – спросил мальчик. – Купите?

– Мы ж вроде не планировали в этом году, – сказала жена. – На будущий год…

– И что, мне еще целый год на «Орленке» кататься? У всех пацанов уже «взрослики» или «раскладушки»…

– Ладно, Вова, посмотрим на твое поведение, – сказал Кузьмин, взял бутылку, налил еще рюмку.

– Ну куда ты столько? – спросила жена.

– Это – всё, норма. Больше не буду.

* * *

Окно в узкой длинной комнате было завешено плотной коричневой занавеской. В «стенке», кроме книг, стояли телевизор «Рубин Ц-202» и проигрыватель «Вега-115 стерео» с колонками АС-25.

Юрченко подошел к проигрывателю, достал из конверта пластинку, положил на резиновый коврик, подвел тонарм, нажал на рычажок. Тонарм опустился на пластинку.

Из колонок послышалось шипение, потом зазвучал саксофон. Юрченко накрыл «вертушку» прозрачной пластмассовой крышкой, положил на нее конверт.

На конверте, над портретом на черном фоне, оранжевыми буквами было написано“ Duke Ellington”, ниже – синими “Blues in Orbit”.

К саксофону добавились ударные и рояль.

Юрченко подошел к дивану, сел. Взял со столика бутылку коньяка с пятью красными звездами на желтой этикетке, налил в бокал на низкой ножке. Подержал его, обхватив пальцами, сделал глоток, поставил на столик. Открыл книгу в белой суперобложке с красными буквами «Поль Элюар», стал читать, шевеля губами.

Зазвонил телефон на столике у дивана.

Юрченко отложил книгу в сторону, снял трубку, сказал:

– Алло?

– Привет, папа, – сказала в трубке Оля.

– Привет, дочь. Рад слышать. Почему так редко звонишь?

– Да все как-то не получалось…

– Как твои дела?

– Обычно.

– Учеба?

– Тоже обычно. Как ты?

– Да тоже, в сущности, обычно.

– Папа, я хотела поговорить с тобой об одном деле. И желательно не по телефону.

– Мне не нравится эта тенденция: звонить только тогда, когда у тебя есть дело…

– Ну, извини…

– Ладно, ничего страшного. Конечно, давай увидимся. Может, завтра?

– Нет, завтра не получится. И это не очень срочно… Я позвоню.

В трубке послышалось:

– Абортное отделение – на обед!

– Ты откуда звонишь? – спросил Юрченко.

– Мне надо идти. Все, пока, целую.

– Целую.

Юрченко положил трубку, одним глотком допил коньяк, поставил бокал на стол, посмотрел перед собой. Взял бутылку, налил полный бокал.

* * *

В большой комнате сидели человек пятнадцать – на диване, на стульях, на кухонных табуретках.

У окна стоял письменный стол из темного полированного дерева, вдоль стен – книжные полки.

– В том, что акция удалась, сомнений нет, наверно, ни у кого, – сказал Андрей. – Вопрос теперь в том, куда двигаться дальше. «Пушкой» мы задали определенную планку. Хотелось бы ее теперь повышать, а не понижать.

– Мы реально можем расшатывать систему, – сказал Влад. – Она надоела абсолютно всем, ее ненавидит подавляющее большинство людей – по крайней мере, те, кто способен хоть как-то критически мыслить. Партийная номенклатура, а тем более комсомольская – все против. И сейчас, учитывая состояние Брежнева, очень хороший момент, чтобы ее обрушить.

– Владик, я тебя слушаю и слегка офигеваю, – сказал парень с длинными волосами и веревочкой вокруг головы. – Ты что, серьезно думаешь, что мы можем обрушить систему?

– Серега, не считай меня дураком. Система обрушится изнутри. Ее разрушат сами коммунисты и комсомольцы. Но им нужны сигналы, и чем больше их будет – тем лучше. Мы им можем такие сигналы дать. Вернее, один сигнал уже дали – на «Пушке». Сейчас надо сделать следующий. Только от фашистской темы, по-моему, пора уходить. Один раз сработало – и все. И, кроме того, так проще путать следы. Они будут искать фашистов, а мы в следующий раз, например, выйдем маоистами или кем-нибудь еще…

– Но место должно быть другим, более козырным, – сказал круглолицый светловолосый парень. – Например, Красная площадь. «Пушка» – это центр, но не так ярко и смело. А вот на Красной площади, прямо у мавзолея – вот это было бы нечто.

– Ты понимаешь, что это – гораздо более серьезный риск? – спросил Сергей. – Одно дело – «Пушка», другое – Красная площадь. Вспомни, что сделали с диссидентами, которые попытались там выступить.

– А мы что, собрались в игрушки играть? – выкрикнул парень в джинсовом костюме, сидящий в углу дивана. – Делать только то, что безопасно? Если давать говна, то уж по полной программе, или нет? Если будет чисто клоунада, то мне это неинтересно.

– Успокойся, Филя, – сказал Андрей. – Все у нас серьезно. И дальше будет еще серьезнее.

* * *

В углу большой комнаты стоял большой черный рояль Bluthner, рядом с ним, на тумбе – кинопроектор. На противоположной стене висела простыня.

– А что, еще и кино будут показывать? – спросила Лиза у Стаса.

– Да, потом будет кино. Чувак один снял – подпольный режиссер.

– Тоже из ВГИКа?

– Нет, он вообще из Ленинграда.

Невысокий полный парень в очках подошел к роялю, отодвинул от него сиденье.

– Петя, ты где? Давай уже, выступи, развлеки народ!

– Макс – нормальный чувак, хоть и мажор, – шепнул Лизе Стас. – Сын знаменитого композитора.

Подошел худой, лысеющий парень лет тридцати. В руке он держал гитару.

– Итак, сейчас перед вами выступит чертановский гопник Петя, – сказал Макс. – Прошу любить и жаловать.

Петя сел на стул, взял несколько аккордов на гитаре, запел:

 
Мое лицо землистого цвета – цвета земли,
Мой рот как помойная яма, глаза как цветы,
Злые-злые глаза мои как цветы!
 

* * *

Свет в комнате был выключен, шел фильм. На простыне мелькали черно-белые фигуры двух длинноволосых бородатых мужчин. Они бегали друг за другом по лесу.

Звука не было, слышалось лишь тарахтенье камеры.

Сосед слева передал Стасу бутылку портвейна. Стас сделал глоток, протянул бутылку Лизе. Она отпила и передала портвейн девушке рядом с ней.

Картинка на экране поменялась. Теперь это был морг, и на столах лежали трупы мужчин и женщин. Внезапно труп мужчины ожил и вскочил со стола. Девушка рядом с Лизой вздрогнула, уронила бутылку. Портвейн пролился на пол.

* * *

Из колонок звучал твист.

Несколько пар танцевали, включая «чертановского гопника» Петю с Лизой.

Петя вскочил на рояль, протянул ей руку, помог вскарабкаться. Остальные остановились, наблюдали.

Песня закончилась. Лиза и Петя замерли на рояле, улыбаясь, глядели на остальных.

Петя спрыгнул, подал Лизе руку. Лиза, взявшись за нее, спрыгнула на пол.

– Что, может, поедем ко мне в Чертаново? – спросил Петя.

– Я здесь с парнем.

– Это прискорбно.

– Может быть.

– Нет, это действительно прискорбно.

26 апреля, понедельник

На столе перед Злотниковым лежала газета «Правда». Юрченко, Кузьмин и Осипович сидели у второго стола. Все четверо курили.

– Фашисты эти – не было печали, так черти накачали, – сказал Злотников. – В пятницу Федор вызывал на ковер. Я его понимаю: ему тоже сверху капают на мозги. Он мне говорит: ты ж отвечаешь за работу с молодежью, поэтому все вопросы к тебе. И я его понимаю. В ЦК и ЦК Комсомола обеспокоены уровнем работы с молодежью. То «молодые социалисты», то фашисты. А все откуда берется – от засилья буржуазной культуры. Буржуазная культура проникает в наше общество, умело маскируясь. А задачи ее какие? Повлиять на умы молодежи. Взять ансамбль этот, как его, ну, про который в «Комсомолке» писали…

– «Машина времени», – подсказал Кузьмин.

– Да, «Машина времени». Неприкрытая пропаганда буржуазных ценностей. И при этом ансамбль свободно гастролирует от филармонии, ездиет по стране с концертами, получает хорошие деньги. А от пропаганды чуждых ценностей до открытой антисоветской деятельности путь совсем не большой.

– Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст… – сказал Юрченко.

– А ты не ерничай, Николай Иваныч. Хрен с ней с этой «Машиной времени», сейчас не до нее. Но раз у нас есть конкретная проблема…

– …то давайте ее решать, а не отвлекаться на «буржуазную культуру», – за стеклом очков левый глаз Юрченко подергивался нервным тиком. – Кстати, в Ленинграде с музыкальными группами все в порядке. Создан рок-клуб, все находятся под наблюдением. Вот что значит разумный, здравый подход, – Юрченко почесал пальцем глаз под очками. – И уж если на то пошло, то сейчас молодежная культура вся «буржуазная» – хотим ли того или нет. Нельзя заставить молодых ребят слушать Кобзона, если они не хотят его слушать. А если мы станем копаться в этой «буржуазной» культуре, то так завязнем, что уж точно не найдем никаких фашистов.

– А ты что думаешь, Игорь Николаевич? – Злотников посмотрел на Кузьмина.

– Ну, я не знаю…

– В общем, надо форсировать работу, – Злотников раздавил сигарету в хрустальной пепельнице. – Проверить все сигналы, поступавшие за последний год, связанные с фашистскими и нацистскими проявлениями. Также проверьте всех, кто в последние полгода интересовался фашистской литературой, нацистской атрибутикой и всем подобным. Все, свободны.

* * *

На столе перед Юрченко лежала стопка бумаг, такие же – перед Кузьминым и Осиповичем.

– Сколько можно рыться в бумагах? – сказал Кузьмин. – Целый день, считай, просидели… Все это херня, никакого отношения к делу не имеет.

– Может, и не имеет, а может… – Юрченко поправил очки, посмотрел на Кузьмина. – У вас, Игорь, что, есть какие-либо зацепки?

– Нет.

– Тогда ничего другого нам не остается.

На столе Юрченко зазвонил черный телефонный аппарат. Юрченко взял трубку.

– Алло! Старший оперуполномоченный Юрченко у аппарата… Сколько вы их будете держать? До утра точно? Тогда мы завтра приедем. Сегодня уже не получится.

Юрченко положил трубку.

– Из сто восьмого ОВД. Взяли футбольных болельщиков после матча «Спартак» – «Днепр» в Лужниках. Вроде как они часто бывают на Пушкинской площади, но в тот день их там не было. Я сказал, что сегодня уже не приедем, завтра.

– Правильно сказал, – Кузьмин хмыкнул. – Работа не волк, на блядки не пойдет.

* * *

Стас и директор творческого объединения Рогов – бородатый, в темно-синем свитере под горло – сидели за столиком в кафе Мосфильма.

– Ты знаешь, Стасик, я к тебе отношусь с большой симпатией, – сказал Рогов. – И «короткий метр» твой мне очень даже нравится. И, между нами, сценарий этот мне тоже нравится. Но, если худсовет против, я сделать ничего не могу. Кроме того, опять же, строго между нами, даже если бы худсовет рекомендовал сценарий к постановке, на уровне Госкино возникли бы трудности. Эта картина была бы недорогая, но в плане студии уже стоят несколько дорогих картин, и они будут тянуть одеяло на себя. Уже тянут, можно сказать, – Рогов взял со стола чашку с кофе, сделал глоток. – Вон Бондарь запускается с «Годуновым», – он кивнул на высокого седого мужчину за столиком в углу. – Плюс в нашем ТО дорогая картина будет. Сын Ермаша снимает – сам понимаешь. Там командировки – в Японию. Так что, еще раз говорю, даже если бы худсовет одобрил, Госкино все равно завернет, не запустит. Это даже хуже для тебя будет – ты уже как бы у них окажешься на плохом счету.

– А как насчет работы на студии? Хоть стажером каким-нибудь, пусть за копейки.

– Увы, увы. Нет ничего совершенно. А вообще, знаешь, что я тебе скажу? Найди работу, не связанную с кино. Поизучай жизнь, наберись опыта. Сколько тебе лет?

– Двадцать восемь.

– Ну, для режиссера это еще не возраст. Можно и через год дебютировать, и через два.

27 апреля, вторник

Юрченко и Кузьмин сидели за столом в отделении милиции. Напротив – парень лет восемнадцати, в потертой джинсовой куртке, с самовязанным красно-белым шарфом на шее.

– Мы не каждый день на «Пушку» ездим, – сказал парень. – После матчей – да, стабильно. А чтобы каждый день там тусоваться, то нет.

– Значит, где ты был вечером двадцатого апреля, между восемнадцатью и двадцатью часами? – спросил Кузьмин.

– Дома. Уроки делал. Я ж в «технаре» учусь…

– И кто это может подтвердить? Родители?

– Да, само собой, они дома были.

– Насколько хорошо ты знаком с другими болельщиками? С теми, с кем ты приезжал после матчей на Пушкинскую площадь?

– По-разному. Нас несколько пацанов с Сокольников – мы вообще все с одного двора, в школе с первого класса. А с остальными – так, в метро вместе едем на матчи, потом на стадионе… Ну и после стадиона.

– То есть, в принципе, ты не исключаешь, что кто-то из болельщиков мог находиться на Пушкинской площади и принимать участие в незаконной манифестации?

– Такого быть не может. Мы фашистов ненавидим. Если бы знали, что они там будут, мы, само собой, приехали бы и набили им морды.

– А за что вы их ненавидите? – спросил Юрченко.

– Кого? Фашистов? Ну… За то, что они фашисты, напали на СССР.

– Но эти же к ним никакого отношения не имеют. Они – такие же советские граждане, как и ты, но им нравится Гитлер. Вот скажи, тебе ведь не нравится Гитлер?

– Само собой, не нравится.

– А почему?

– Как – почему? Он, как это нам в «технаре» преподаватель говорил… А, вспомнил! «Бесноватый фюрер». Псих, короче. Ненормальный. Палач, садист.

* * *

«Волга» ехала по украшенной красными флагами улице Горького. Над проезжей частью, на тросах, протянутых между фонарными столбами, висели красные звезды с серпом и молотом посередине.

Кузьмин вел машину, Юрченко сидел рядом.