Текст книги "От Аллегро до Аданте"

Владимир Иванович Крук
От Аллегро до Аданте

***

 
И это кладбище,
однажды…
Но в третий раз, в четвертый раз;
и каждый
похоронен дважды,
хотя и не в последний раз.
 
 
Какой-то странный перекресток:
На красный цвет дороги нет.
Столетний разумом подросток
Ехидно шепчет мне: «Привет».
«Здорово, – отвечаю скучно, —
Чей прах тут время хоронит?»
Могилы выкопаны кучно
И плесенью покрыт гранит.
 
 
И повторяется,
однажды…
В четвертый раз и в пятый раз;
места,
где похоронен каждый,
хотя и не в последний раз.
 
 
Пылает красный. Остановка!
От перекрестка ста дорог.
В глазах столетнего ребенка
Есть не стареющий упрек.
Могилы – в очередь к исходу,
Надгробья – в плесени веков,
Дурацкий памятник народу
В скрипучей ветхости бех слов.
 
 
Как красный глаз шального Бога,
Как сфетофор с одним глазком,
Моя – вдоль кладбища – дорога
С присохшим к разуму венком.
 
 
И повторяется,
однажды…
И в пятый раз, и в сотый раз,
Апрельский поезд,
Зной
И жажда,
И чья-та смерть,
Как Божий глас…
 

28 апреля 2000.

Утром, после того, как поезд «Янтарь» ночью переехал женщину, о чем я еще не знал, когда написал это стихотворение.

***

 
Кто то живет в музыке фортепьяно.
В мире Моцарта и Чайковского,
В торопливом аллегро рояльных струн.
Кто то живет в музыке скрипки.
В девственном изгибе ее грифа,
В длинном всхлипе скрипичной струны.
Кто то живет в музыке флейты.
В нежном дыхании ее голоса,
В свирельной пасторали ее выдоха.
Кто то живет в музыке гитары.
В цыганской вальяжности ее переборов
В романтичности ее голоса.
Кто то живет в музыке органа.
В мире Баха и Храмов,
В космическом многоголосии его труб.
Я живу в мире клавесина.
В хрустальности его звуков.
В ужасной прелести прошлого.
Жаль, только, что нет у меня клавесина.
 

***

 
Снимите шапки перед мавзолеем,
В котором прах задумчивый лежит.
Лежит спокойно беспокойный Ленин,
У стен Кремля великого лежит.
Снимите шапки, не спеша войдите
И этот труп спокойно разглядите,
Чей на портретах радостный оскал.
Как долго он Россией торговал!
Теперь лежит, нахохлился, как кочет,
И над Россией проданной хохочет,
И жалок голый черепа овал.
И скулы Чингис-хана, не ссыхаясь,
Рельефно выступают под глазницы,
И все идет толпа к немой гробнице,
Чтоб поклонится? Или чтоб понять?
Но мертв под желтой кожей мощный череп,
И тягостно обычаю поверить,
Что мертвых неэтично оскорблять.
Его иконы мрачною усмешкой
На мир глядят. Люд молится поспешно,
Вдыхая сладкий смрад от трупов книг.
И – никто, чтоб проколоть гнойник.
Снимите шапки. В этом мавзолее
Лежит, как идол, равнодушный Ленин.
Сквозь узкое окошко виден рот,
На вечную усмешку осужденный,
И, словно на заклание, народ
К нему идет, Свободой угнетенный.
 

***

 
Погадала… На сердце
Стало легче, вроде.
Кошка нынче ластиться,
Как к плохой погоде.
Ты опять за старое,
Ты опять гадаешь,
Будто все бывалое
Заново листаешь.
А стихи, как песенка,
Грустные и нежные,
И слова, как лесенка,
В сумерки безбрежные.
Пишутся и пишутся,
И легко читаются,
А тобой услышаться.
А, как кровь впитаются.
 

***

 
Санкт-Петербург лежит в ночи.
Ночное требуйте такси,
На Черной речке ждет вас Он
Под звук скрежещущий ворон.
На Черной речке много лет
Вас ждет дуэльный пистолет,
Вас ждет усталый секундант,
Бретер, повеса и педант.
Вас ждет молчание ночи
– Ночное требуйте такси,
– И вмиг туда, где пистолет
Вас ждет угрюмо много лет.
 

***

 
Отойди. Но от этой встречи
Отойти невозможно…
Ночь
Предвещает на Черной речке
Обнаженную правду – ложь.
Отойди.
И спокойным шагом
Приближайся к проклятью дня,
И в дуэльную сущность разом
Окуни горожанина.
 

***

 
А потом на такси рассветном
Ты вернись в тишину квартир,
И на листике неприметном
Запиши, кто кого убил.
 

***

 
Расстреляйте меня под утро,
Все равно я давно убит,
И на речке той неуютно
Мое тело в снегу лежит.
Воздух утренний очень гулок,
Дым из дула… И все – зола.
И стоит секундант – придурок,
Словно призрак того вчера.
А таксисты в двадцатом веке,
Тормозят, чтоб тебя вести
В это прошлое…
Стынут реки,
На часах еще без пяти…
У кого-то свиданье с дамой,
У кого-то свиданий нет,
Я прощаюсь сегодня с мамой
И беру с собой пистолет.
Утро гулкое, снег сыпучий,
Невозможно колючий снег,
И до носа закутан кучер,
И кончается прошлый век.
Еду я и мой вальтер старый,
В пиджаке на груди лежит,
И шофер на такси устало,
Про инфляцию все брюзжит.
И жужжат фонари на старых,
На облупившихся столбах,
А ямщик, как шофер усталый,
Норовит завернуть в кабак.
Секунданты, нахохлив спины,
И упрятав носы в пальто,
Режут линию в снеге синем,
Только это еще не то.
То наступит, когда проклятьем
Приподнимется пистолет,
Чьих-то лиц, чьих-то рук распятье,
Тех, которых давно уж нет.
Чьих-то слов безобразный шорох,
Чей-то стон
И удар о снег,
И одежды ненужной ворох,
И дрожанье замерзших век.
А потом, когда тело взгрузят
На пролетку
И вскач – к врачу,
Я куплю у на проспекте водку,
И грехи свои залечу.
 

***

 
Жевать свои стихи, как жвачку,
Устать от вялости строки,
И ждать от гения подачку
В снегу колючем у реки.
Поднять тяжелое запястье,
Прицел заучен был за век,
И выстрел, словно бы причастье,
И крест тяжелый – пистолет.
И тишина, но искупленье
Еще готовится. Исход
Давно назначен. Преступленье
Свершилось…
 

***

 
Решетки, снег, унылый вечер,
Извозчик, легкий стук копыт,
И чей-то веер, чьи-то плечи,
И кто-то речи говорит.
И кто-то нес цветы к надгробью,
А кто-то воздрузил плиту,
А кто-то смотрит изподлобья
На человечью суету.
А я опять в унылый вечер
Иду ссутулившись к реке,
Хоть не назначены там встречи,
И нет убийцы в парике.
Смотрю на смуглые решетки,
Сквозь ночь мне слышен стук копыт,
И рвется хриплый стон из глотки,
И сердце горестью свербит.
 

***

 
Мне все время это чудится,
Просто грех,
В фонарях беззвучных улица,
Черный снег,
Я листок спешу дописывать,
Рассветет
И в то утро очень чистое
Жизнь пройдет.
Будет речка не замершая
Чуть журчать,
Будет эхо меня прошлое
Окликать,
Распахнет рубаху доктор мне
На груди,
И привидится кошмар во сне —
Разбуди.
Не добудишься теперь меня,
Просто грех,
Переулками заблудишься,
Просто смех,
Фонари в беззвучных улицах
Отгорят,
Речки Черные запрудятся,
Отжурчат.
 

***

 
Я лабиринтом улиц ранним утром
Пройду и выйду к месту,
Где дуэль
Должна свершится.
Я – усталый Уллис,
И стих мой – на подверстку нонпарель.
Я выйду и замру между акаций,
Дождусь, когда пролетка подойдет.
Увижу все,
Но не смогу вмешаться,
И смерть меж мной
На землю упадет.
И будет так стонать она,
Как будто
Самоубийством разрешилась смерть,
И будет черным
И кровавым утро,
А тень акаций хлещет, словно плеть.
 

***

 
Мне кажется, что я опять в Москве,
Из под машины выскочил счастливо.
Нет, я сижу тихонько на траве
В каком-то парке в центре Тель-Авива.
Никто не смотрит хищно на меня,
Никто не просит закурить и денег.
И даже пламя вечного огня
Не бьется у заплеванных ступенек.
Не громыхает хиленький трамвай
С нашлепками о «баунти» и «марсе»
И никакой прохожий негодяй
Не рассуждает о рабочем классе.
Никто про перестройку не гундит,
Никто не вспоминает время путча.
И то, что человек в траве сидит,
Ничье самосознание не мучит.
Все порвано давно. Закрыт хешбон,
Я к «должности» олима привыкаю.
Здесь мне не скажут: убирайся вон!
В очередях меня не затолкают.
Символик нет, хоть символ – вся страна
И нет плакатов с текстом дебилизма,
А вот детьми исписана стена,
Но в надписях не славится Отчизна.
В их тексте больше слово sex видно,
А может быть, чего-нибудь похуже…
Зато не хлещут горькое вино
И меж собой так трогательно дружат.
Они горды ТАК Родиной своей,
Своей такой малюсенькой страною,
И так они похожи на людей,
Что я, порой, от зависти к ним вою.
И зависть эта вовсе не во грех,
Я вою лишь о том, что был закован,
Что я среди ребяческих утех
Не замечал насколько обворован.
Что я кричал: Москва, моя, Москва!
И слал привет кремлевским воротилам…
Москва. Москва… Я убежал едва,
Что бы дожить умеренно счастливым.
Что б на траве тихонько посидеть,
Ничей покой при том не потревожить,
Что бы чуток под старость по умнеет,
Порадовать детей счастливой рожей.
И, если вспыхнет в памяти Москва,
Которую покинул торопливо,
Вмиг успокоят воздух и трава
В каком-то парке в центре Тель-Авива.
 

***

 
Не поют золотые трубы,
Имя Дьявола шепчут губы,
Нету сил назад возвратиться,
Светлогорск – моя заграница.
Я не смог бы там жить счастливо,
Не осмыслить мне Тель-Авива,
Мне в еврея не воплотиться,
Черняховск – моя заграница.
Средиземное море где-то
Ворожит на прекрасный берег,
Ну а песня моя допета,
И никто мне уже не верит.
Ну а песня моя устало,
В немоту до-ре-ми нисходит,
Словно день в тишину провала,
Где проклятые черти бродят.
И не та уже в жилах сила,
Не забыть бы зайти в бол

...

конец ознакомительного фрагмента