Текст книги "Эфирное время"

– Главное – набрать объём, – гудел мне на ухо скульптор. – А сколько моих бюстов в доме мочёных и в музее развалюции, при желании можно атрибутировать.

– А меня батюшка спрашивает, – вскидывалась внезапно вернувшаяся женщина, – почему ты не была на службе, Людмила? Я отвечаю: я вино вкушала, батюшка. – Слово «вкушала» ей очень нравилось.

– Давайте общий разговор вкушать, – предложил я. – Вот чем вы объясните синдром теперешнего безразличия к судьбе Отечества?

Кто-то поднял голову:

– Это не безразличие, это необъяснимое качество русского народа. России некуда спешить, она единственная живёт по-человечески. Остальные бегут, бегут и бегут и исчезают. Хоронят себя в своей жадности и суете.

– Слышали? – восхищённо возопил я. – Все слышали? Кто это сказал?

– Да это Ахрипов, – сообщили мне.

– Ахрипов! Снимаю шляпу! Русскую идею ищут. Да идея любого народа появляется вместе с ним, иначе и народа нет. Приняли Православие – появилась Русь. За Русь!

Такая здравица уничтожила остатки напитков, и я стал порываться в магазин, чтоб продолжать славить Русь, но мне доложили, что магазин погасил огни. Но так как есть проблемы труднорешаемые, есть долгорешаемые, но нерешаемых нет, то и эту разрешим, ибо в заснеженной ночи неутомимо работает самогонная фабрика. Правда, её владельцы, вот собаки, взвинтят по случаю новоселья цены. Но это меня не устрашило. Помахивая ассигнацией, вопросил:

– Чьи ноги? Сам бы, как Ванька Жуков, побежал, дороги не знаю.

Оказалось, что знает только Аркаша.

– Вперёд, усталая пехота! – велели ему.

Половина бойцов уже полегла на мои половицы. Тела их раздвинули, сделав проход к дверям. Я вспомнил о печке и подтопке. Всё в них прогорело. Закрыл трубу.

– Не могу понять успеха песни про атамана, с которым любо жить, – рассуждал музыкант. – Порубанные, пострелянные люди. А жаль кого? Буланого коня? Музыка заказачена. Или завывания Оболенского и Голицына по поводу того, что не они, а комиссары «девочек ихних ведут в кабинет». Девочек не поделили. Всего-то?

Вернулся Аркаша с трехлитровой бутылкой мутной жидкости и со словами:

– Там у них радио настроено на Москву. В Москве семь миллионов мигрантов. Это кто? Тараканы, что ли, какие?

Вот уже и ночь

Проёмы окон, не закрытые шторами, были темны, и казалось – пространство избы сдавливается чернотой. Застолье сбавляло обороты, выдыхалось. Наступила беззвёздная ночь.

Аркаша всё мне жаловался:

– Негде же заработать. Вышел я на работку, и отбили сразу охотку. Зарплату дали так уныло, что не хватило даже на мыло. И за свет заплати, и на морозе ногу об ногу колоти. Вот так, друзья интеллигенты, надо народу платить алименты. Ведь мы живём без папы и без мамы, пустые наши карманы. Выйду на улицу, попрыгаю, поска́чу, вернусь домой и заплачу.

– Как это – поска́чу? – спросил я. – Поска́чу. «Поскачу́» надо. Ты русский язык береги, ты его хранитель, ты народ, понял? Если уж из интеллигентов сделали дураков, так народу-то надо сохраниться.

– Храню, храню, – торопился Аркаша. – Вот, например, храню: «Люблю грозу в конце июня, когда идет физкультпарад и молча мокнет на трибуне правительственный аппарат».

Нас услышал лежащий у ног и сильно до этого храпящий рифмующий мужчина. Он и спал в очках. Сел и прочёл сидя:

 
Всё, что надо, есть в жизни для счастья,
Только нету его самого.
Нету в мире к России участья,
И плевать нам, что нету его.
 

И вновь откинулся. И я созрел для сна. Аркаша спихнул какого-то страдальца со старой ржавой кровати, назвавши его Лёвой, велел ему карабкаться, как он выразился, в общественную палату, то есть на полати, навалил на панцирную сетку всякие верхние одежды и показал услужливо: тебе. Сам по-собачьи улёгся на полу.

– Да, пребываем во мраке, – кричал кто-то. – Но в этом мраке есть высверки истины, искры разума и молнии мысли. Скандинавская история Руси навязана! Аналогии с Византией – натяжка! Науськивания на Белоруссию – свинство!

Эти высверки молний озарили мне пространство моего сна. Ближний Восток предстал в нём в виде жаркой кухни, и кто-то горячо шептал на ухо: «Ставь русский котёл на плиту, ставь, пока есть место».

Алёша и Людмила на крыльце

Кое-как пробрался, шагая по телам, но всё-таки не по трупам: люди храпели, хрипели, стонали, чесались. Запнулся о поэта. Он включился:

– Ты собою владей, не ступай на людей. Да-а, жизнь, куда ни посмотри я – везде одна психиатрия.

На крыльце кто-то был живой. И этот кто-то рыдал. Слабая луна осветила и крыльцо, и рыдальца. Это был тот самый юноша, который сказал, что пьяницы Царства Божия не наследуют.

Я постоял рядом, тронул за плечо:

– Иди в избу, простынешь.

– Нет, – отпрянул он, – нет! – Высушил рукавом слёзы на щеках. – Я плачу и рыдаю не напоказ. Я вижу мир, – он повёл рукой, как диакон, – который виноват перед Богом.

– Поплакал – и хватит.

– Алёша, – представился он, суя мне дрожащую мокрую руку. – Я был монахом. Я спасался. Мог спастись, реально, но старец послал в мир. А тут! Нет-нет, мир этот не спасти.

И ещё одно явление было на крыльце. Опять Людмила.

– Не подумайте чего, покурить пришла. Так вот, была я у него референтом, но не будем ханжить – не только! Мне и подковёрные игры известны, и надковёрные. Но он был реальностью, куда денешься. Даже не знаю, отец ли он моих девочек. А вообще мужики – это всё брюко– и брюхоносители.

– Ах, всё не так! – воскликнул Алёша. – Вы же его любили!

– С чего бы я стала его любить? – спросила меня Людмила. – Да и кто он? И где он? Это тебя, малахольный, Юлька любит, а ты не ценишь. Смотри, упустишь!

– Людмила, – сердито сказал я, – мне некогда вникать в вашу жизнь, я в ней случаен. Кого ты любила, кто отец, где дети – мне это знать не надо. Но откуда все эти артельщики? Это что – спецпоселение какое?

– Это мне тебя надо спросить, – отвечала Людмила, выскребая из пачки сигарету.

– Алеша, пошли досыпать, – пригласил я. Но оглянулся, Алеши уже не было. Ладно, что мне до всех до них. По дороге к лежбищу снова споткнулся о поэта. И будто нажал на пружинку, он резко сел и продекламировал:

 
Надев коварства гримы, сполняя папин труд,
Из Рима пилигримы на Русь Святую прут.
Цветет в долине вереск, весна пирует всласть,
Жидовствующих ересь у нас не прижилась.
 

– Каково? – гордо вопросил он. – Из себя цитирую. Конечно, не великий сменщик Пушкина Тютчев, но! Учусь у него. «В русских жилах небо протекло». Это написано по-русски. Доходит?

– Доходит. Спи.

– Есть! – отвечал он и в самом деле принял горизонтальное положение. Но, засыпая, пробормотал: – Тогда не прижилась, но сейчас перешла в новые формы. И это нарушает всякие нормы. Кармы – в корму для корма карме! – И храпанул.

«Проснись, Ильич взгляни на наше счастье!»

А утром… что утром? Аркаша ходил по избе как дневальный и пинками будил население. Конечно, хорошо бы сейчас тут одному остаться, но нельзя же было их выгнать. Они видели спасение только во мне. Просыпались, сползали с общественных полатей, смотрели ожидающе.

– Нам же не для пьянки, – гудел оборонщик. – Мы проснулись, нет же войск ООН под окнами. Не вошли же ещё в Россию войска, лишённые эмоций. Так что по этому случаю, а? Начальник, а? Нас вывезли, мы горбатились и стали не нужны? Мозги-то мы не пропили! Должны же нам заплатить! Вася, как ты себя чувствуешь?

– Было бы лучше, не отказался б, – отвечал взъерошенный Вася. – Но, может, дать организму встряску, денёк не пить? Эх, пиджак-то измял. Аркаш, тел уснувших не буди, в них похмелье шевелится.

На Аркашины пинки не обижались. Поэт и глаз не открыл, только произнёс:

– Гармоничная личность – для дураков утопичность. – Открыл глаза, встряхнулся и сообщил: – С утра живу под мухою, похмельем благоэхаю. Нет, не так. Я жизнь свою с утра не хаю, я чую, как благоуха́ю. Не прерывайте творческий процесс, уж прекращён диктат КПСС. Но мне ответьте на вопрос: кем оскорблён великоросс? Разбудишь, когда принесёшь. Ведь жизнь во мне не умерла, умею пить я из горла. – И поэт отвернулся к стене.

– Проснись, Ильич, взгляни на наше счастье, – сказал Аркаша лысому.

– Серпом по молоту стуча, мы прославляем Ильича, – добавил скульптор. – Слышь, Ильич, хочешь политическое удовольствие получить?

– А почему бы и нет, – зевнул Ильич.

– Незалежни, незаможни, самостийни хохлы, когда дуже добре не могут вталдычить собеседнику простую истину, то кричат: «Я тоби руським язиком кажу!» Ось то заковыка.

Ильич снова, ещё крепче, зевнул и шумно поскрёб лысину. Обратился ко мне:

– Ну как там мавзолей? Всё пока ещё или, несмотря ни на что, уже? Мавзолей – это же Пергамский престол сатаны. Если всё ещё не снесли, зачем было будить? Аль нальёте? Это бы вот было архиактуально, архисовременно и архисвоевременно. – В Монголии, – он зевнул уже слабее, – водка называется архи. Там у трапа самолёта прилетевших встречают этой архи и очень хвалят Ленина, сказавшего: «Архинужно, архиполезно, архинеобходимо». После этого остальное не помнишь. Не надо нам было туда трактора вдвигать, не земледельцы они, скотоводы. А арабы плотину Асуана помнят, мы им пойму Нила залили.

– Начальник, ну вот скажи, – возгласил Вася, – это нормально? Вернулись с кладбища – все работы, компьютеры, телефоны, всё исчезло! Мистика! Тут запьёшь.

В избе колыхались сложные запахи похмелья. Хотелось на воздух. Тем более всё равно придётся пойти за жидкостью для их реанимации. Другого счастья наутро после крепкого застолья не бывает.

– Ты иди, – виновато говорили они, – мы тут приберёмся.

Дорожка моя была протоптана. Странно, но чувствовал себя очень даже нормально. Раннее солнце нежилось на облаках над горизонтом, но чувствовалось, что до конца оно из постели не поднимется. Так, потянется пару раз, да и опять на покой. Зима, можно и отдохнуть.

– Ну и как живёте? – вроде даже сочувственно спросила продавщица.

– Да по-разному.

– Ладно, что хоть не по-всякому. Но всё равно для всех вы хорошим не будете. Они вас уже и так ославили. Знаете, как о вас заговорят: вот приехал пьяница командовать пьяницами.

– Спасибо за пророчество, – благодарил я. – А пока надо мне их опохмелить.

– Это благородно, – одобрила она. – Хотя из-за них нам никуда и не выехать, но тоже люди.

– Как никуда не выехать?

– А куда нам выезжать? – ответила она вопросом на вопрос.

В ставшем родным доме меня приветствовали как вернувшегося с поля боя. Было приблизительно убрано. Аркаша дурашливо приложил руку к пустой голове:

– В глухом краю вглухую пью. Открываем перцовку, начинаем массовку. – Он свинтил пробку, стал плескать во вчерашние стаканы. Народ воспрянул. Аркаша комментировал: – Запах услышав родной и знакомый, зашевелился моряк. Пей, профессура!

Первая серия опохмелки прошла мгновенно. Часть народа выпила и упала досыпать. Звяканье посуды пробудило поэта, он протянул руку за стаканом:

 
Не будем, братцы, гнаться за процентом,
Не для кончины жизнь была дана,
Но вскоре здесь членкоров и доцентов
Прощальные напишут имена.
 

Выпил, снял очки, протёр их шарфом и опять захрапел.

На кухне, к моему изумлению, распоряжалась юная особа. В вышитом передничке.

– Кастрюльку принесла, – сообщила она и назвалась Юлей. – Капустки, свеколку, морковку, борщ надо сварить. Нельзя же без горячего. Так ведь? А то тут такой президент-отель, что с голоду загнёшься.

– Я женат, – сообщил я.

– Даже так? Но это ж где-то. – Она щебетала, а сама ловко распоряжалась посудой и овощами. – Лук я сама почищу, вам плакать пока не с чего. Так ведь, да? Мы были как плюс и минус, как половинки, разве не так? Всё будет хорошо, да? У нас будут красивые дети, не так ли? Аля-улю, лови момент! Дозреет вскоре мой клиент. В вашем возрасте надо думать об оставить след на земле, а? Ещё не вечер, а?

Не успел я спросить, что за момент мне предлагается ловить, как меня вновь дёргали за рукав и говорили:

– Выдай ещё валют. В счёт будущей зряплаты. Надо же продолжить. На халяву и извёстка – творог, так что хоть бы бормотухи. Надо правильный опохмел соблюсти. Хоть посидим. Ты не думай, мы тебя под монастырь не подведём.

– Это как раз было бы хорошо, – отвечал я. – Был бы игуменом, вы б уже на поклончиках стояли.

– Ну ты садист, – отвечали мне. – Мы не только стоять, мы сидим еле, а ты – поклончики.

– А ежели гром грянет, а? – вопросил я грозно.

– Ты и вчера громом угрожал, – отвечали мне, обнаруживая свою, лучшую, чем у меня, память. – Мы отвечали, что перекрестимся и встанем. Но сейчас-то не томи.

Новый день. Разговоры о разном

День, начатый правильной опохмелкой, продолжился учёными разговорами. Вася разговорился:

– Во всем вижу влияние цифр. Вот размах: от бесконечно малых величин до бесконечно больших. Такая амплитуда, такой маятник. С ума сойти: как это – бесконечно большие? От этого ужаса введено понятие икса. Икс в энной степени – это что? Или: мнимая величина. Мнимая! И живём?

– Тут не только цифры, – заговорил худой Лёва, – есть и тела. Прикинь – звезда размером с галактику, да? Или в эту сторону: нейтрон недоступен визуальному зрению, а для какой-то частицы он – великан, да? И у блохи есть свои бло́хи.

– Лёва, стоп! – воскликнул Ильич. – Визуальное зрение? Ты так сказал? На колени перед русским языком! Английский легко заменить долларом, а на русском с Богом говорят! Ты ещё не на коленях?

– А ты что, русский язык?

– Говори просто: есть звёзды-карлики, есть гиганты. И сотни движений звёзд и планет. Пора, кстати, подумать, когда возобновим работу, как при грядущих катаклизмах вписать нашу планету в безопасную систему плавания во вселенной.

– Для начала надо покончить с зависимостью от нефти. Энергий в России не счесть: солнце, ветер, вода. За энергию без нефти! – Это выступил Вася.

Лысый Ильич как-то очень нервно вновь потребовал внимания:

– Позвольте продолжить вклад в утреннюю беседу: западные имена годятся в собачьи клички. Гор, Буш – чем не имена? Никсон – это такой породистый кобель. Тэтчер – сука. Маргарет – это сука медальныя, победитель собачьих сессий. Блэр, Тони – все годится. Но это только звуки неявных слов. А русский язык – это тайна…

– И он впадает в Каспийское море.

– Не язви. Вопрос: во сколько раз больше дано эфирного времени, газет, журналов врагам России? Раз в сто. Самое малое. Так почему же они ничего не могут добиться? Они ж непрерывно льют злобу и ненависть на Россию. Но слово «Родина» – это слово молитвы, оно неуничтожимо, оно выстрадано. Это как золотой запас для бумажных денег. Нет его, и печатай зелень, сколько влезет. Их слова не обеспечены золотом любви к России. Не будет им веры никогда. Брехать мастаки-и, но народ слушает и чувствует – фальшак! Русскими правят россияне! Сажусь.

– Садись. Года на два наговорил.

На кухне закипал борщ, и запах его перебивал остальные.

– Съешь две тарелки, ещё попросишь, – говорила мне при всех Юля. – Ещё и в щёчку поцелуешь.

– Позвольте договорить! – опять вскочил Ильич. – Мысли с похмелья скачут как бы как зайцы по старому насту, не оставляя следов. Говоря о преимуществе русского языка, забыл подчеркнуть, что знание языков – самое низкое знание.

– А в сноске заметь, – ехидно уколол Лёва, – что сие откровение ты свистнул из Посланий апостолов.

Я встряхнулся:

– Задаю вопрос. Всем. Как вы думаете спасаться от антихриста?

– А он что, уже пришёл?

– Пить не перестанете, быстро придет. И что? И примете печать антихриста?

– Ни за что! – резко воскликнул вроде бы бесчувственный оборонщик. Он крякнул и подсел к столу. – Ни за что!

– А чем будешь питаться?

– Подножным кормом! – заявил недремлющий Аркаша. – Я когда на базе потребсоюза мешки таскал, всяких семян наворовал. Как чувствовал. Собирал на жизнь богатство неправедное.

– Аркадий, вы неправильно употребили евангельский текст.

Это Аркашу поправил Алеша. Он, оказывается, сидел тихо и незаметно, но всех видел и всё слышал. Ел ли он что, пил ли, не знаю.

Музыкант Георгий, ударяя пальцами по краю стола, как по клавишам рояля, воссоздал какую-то мелодию:

– Я от Пятой Чайковского рыдаю. А «Итальянское каприччо», первая часть? Рыдаю! Пятая Бетховена! Мусоргский! Шуберт! Похороните меня под музыку. Музыка делает сердце готовым к восприятию Бога! Оттого-то сатана и кормит рокеров, они превращают отроков и отроковиц в тинейджеров и фанатов. – Он запел: – А-а-а-а-а. Такие верха брал, в ультразвук уходил. А какая главная музыка? Ти-ши-на. Язык будущего века – молчание. Помолчим?

Но оборонщик тут же вмешался в паузу:

– Молчать? Домолчимся! Нет, иди и говори! Все же скалятся! Германия что, забыла флаг над Рейхстагом? Даже и Грузия тоже уже. Ну это-то. А украинский Змеющенко в НАТО скрёбся. А Япония-мать? Даже и Монголия. Им Чингисхан отдал земли, куда ступит копыто монгольского коня. А оно ступило до Венгрии. И мы держали их сожжением Рязани, подвигом Евпатия Коловрата, гибелью Киева и Владимира. А что, Франция нам спасибо говорит за позор их национального гения? Наполеона-то. А и Польша. Этот Наполеон притиснул какую-то Марысю, что ли, под каким-то деревом, так и дерево стало священным. Их полковники Сапега да Лисовский схлопотали по морде у Троице-Сергиевой лавры, обидно же ляхам. Откуда нам ждать благодарности? От какой Европы? Все нас ненавидят. Сто раз битая нами Европа изображает из себя, что передовая. Передовая – педерастов венчают.

Вдруг, опять же вроде спавший, поэт сел, поправил очки и прочёл:

– Эстония – такая крошка, любого-каждого спроси, она теперь как злая блошка на теле матушки-Руси. – И опять откинулся. И опять сел: – А вот хоть верьте, хоть не верьте, но все мы едем прямо к смерти. – И заснул сидя, и повалился, сразу начиная храпеть.

– Ну-к что ж, в тему, – одобрил оборонщик. – Что, Лёва, не согласен?

– Ты ещё менталитет вспомни да евреев ругать начни, – ехидно ответил Лёва, единственный из всех в галстуке поверх свитера.

– А что, Лёва, снова нельзя? – Это вступил Вася. – А я уже такую фразу сочинил, самому нравится: представить русскую культуру без еврея – всё равно что женщину без сумочки.

– Почему русскую? Российскую! – поправил оборонщик. – Если русская с евреем, какая же она русская? Тогда уж: представить голубой экран без еврея – всё равно что каторжника без ядра на ноге. А, Лёва?

– Тяжеловато. Думаешь: кто ядро, кто каторжник? Нет, про сумочку лучше. Изящно и необидно. Вообще лично я целиком за евреев. Только не понимаю, почему обижаются, когда я говорил, например, что Шагал, Марк, естественно, еврейский художник. Ты что – крику! Он величайший и французский, и всякий! Если бы я был евреем, я бы Шагала не отдал никому.

– К этой мысли ты сам пришагал? – спросил с пола хотя и храпящий, но недремлющий поэт.

– Может, ты, Лёва, и есть еврей? – вопросил оборонщик.

– А это принципиально?

– Да. Евреи жить умеют, у них самозащита поставлена только так! Русскому ногу оторвёт – лежит и молчит, а еврею на ногу наступят – такой визг подымет.

– А я-таки не хочу, чтоб мне ногу отрывало, и таки да, да, не хочу, чтоб мне на ноги наступали. – Лёва обиженно стал вертеть в руках вилку.

И вновь на краткое время проснулся поэт в очках. Что-то, видимо, внутри него, может быть, даже помимо его сознания, соображало и сочиняло и периодически выдавало на-гора.

 
Пропили, прокурили, прожрали всё и вся,
Но чтоб отдать Курилы? Вот накось, выкуся.
 

И привычно храпанул.

– Кем угодно можно быть. – Это уже я решил отметиться в разговоре. – Но только христианином. Христианином. Еврей, который крестится в христианство, исполняет израильский закон. Перечти пророка Исайю, евангелиста Ветхого Завета.

Я достал из внутреннего кармана пиджака и листал Новый Завет.

– Хоть вы и умные, напомню. Считаете меня учителем?

– Да! – грянули голоса из хора. – Ещё бы! Любо! Быть по сему!

– А мой учитель вот кто. Читаю: «обрезанный в восьмой день, из рода Израилева, колена Вениаминова, Еврей от Евреев, по учению – фарисей». Послание к Филиппийцам, глава третья, стих пятый. Это апостол Павел, мой учитель. Но чтобы, Лёва, забыть, как уже в моё время они издевались над Россией…

– Как?

– На свинье написали слово «Россия» и свинью на телеэкран выпустили. Мало? В задницу корове предлагали глядеть и называли это «Заглянем вглубь матушке-России», это тоже демонстрировалось. И этого мало? А галерея Гельмана, центр Сахарова? Такое не заживает. Оскорбление России – это оскорбление Христа! Вот тоже – фильм «Покаяние». Покойника выкапывают, торты сделаны в виде православной церкви. Пожирают.

Аркаша назойливо зудел на ухо, что Юля по-прежнему молода и красива, что надо идти к ней на кухню, кушать борщ.

– Пусть на всех тащит.

– Именно тебя хочет угостить.

Выскочила и Юля, успевшая стать брюнеткой, одетая в цыганистое красно-чёрное, с поварёшкой в руках. Загудели комплименты, но Юля молвила:

– Отстаньте все! Я преодолею порывы инстинктов доводами рассудка. Справлюсь с ними голосом разума.

И взмахнув поварёшкой и взметнув в повороте просторной юбкой, исчезла.

Те же и Генат

Тут случилось появление нового героя, то есть не нового, вчерашнего молодого парня, но с лицом, обновлённым царапинами и синяками.

– Генату осталось? – спросил он. – Видали? Все видали? – Он весело тыкал пальцем в своё лицо. – Я парень резкий, поняли все? И снится мне, на фиг, не рокот космодрома. Вчера иду от вас, встретил Тайсона и Мохаммеда Али. Заговорили. Меня не поняли. Говорю: что ж я, за своё село не могу выйти, я что, в зоне? Отвечали по-своему. Трясли как грушу. Но я ж не плодовое дерево. Уже за своё село и не выйди. Отметелили. Вопрос: раньше били лежачих? – Генат осушил чей-то стакан.

– Лежачих не били, – ответил я, – но и чужие порции не заглатывали.

– Это я стресс сбросил, – оправдался Генат и толкнул спящего соседа: – Слушай, Ахрипов. Я тебя из-за фамилии запомнил. Давно пьёшь? Чтобы так, по-серьезному?

– Начал только здесь, – отвечал тот. – Не вынес издевательства.

– Ну-у, – протянул Генат. – Я со школы полощу. Я так заметил: кто впился, тот и живёт. А кто то бросит, то начнёт, перестаёт соображать: он как следует и не балдеет, и толком не протрезвляется.

– Пьянство, – отвечал Ахрипов, – это не потеря времени, а его преодоление. Прошу выключить записывающую аппаратуру. Буду говорить, стоя на одной ноге, то есть коротко. Наполеон проводил советы в стоячем виде.

– Тогда сам вставай. Наполеон.

– Но неужели нельзя понять, – возмутился Ахрипов, – встать не могу. Я лежу на берегу, не могу поднять ногу́. – Не ногу́, а но́гу! – Все равно не мо́гу. Но спину выпрямлю. – Он откинулся на заскрипевшую спинку стула. – Говорить можно при любом положении тела в пространстве. Два афоризма: косноязычие не мешает мысли. И второй: вечность и Россия – близнецы. Время – составная часть вечности. Россия властна над временем, тогда как остальной мир растворяется во времени до нуля. А Россия вписана в вечность, как радиус в окружность. Это для России данное. – И социолог Ахрипов снова уснул.

– А я думал: любовь – это приколы всякие, то-сё, хохмочки, а когда сам въехал – тут вообще! Море эмоций! – Это снова выступил Генат. – Говорю ей: меня же клинит вообще, глюки всякие начались, как это? Не спал, цветы воровал, роман!

– Гена! – Оборонщик стал допрашивать Гената. – Ты работал хоть один день в жизни? Ты заработал хоть на кусок хлеба? На ржаную корку?

– Спасибо за хороший вопрос, – насмешливо отвечал Генат. – Да, работал. Лягушачьи консервы для Франции.

– Вот именно, что Франции. Либерте, эгалите, фратерните! – воскликнул лысый Ильич. – Бастилию, мать их за ногу, взяли, уголовников выпустили. Дали миру лозунги – жрите лягушек. Эти их либерте были началом конца.

Генат возмутился:

– Будете слушать? Делал консервы полдня, весь переблевался и больше работы не искал. Меня держат: у тебя перспективы карьерного роста, с год лягушек попрессуешь, потом перейдёшь на жаб. Они же ж, французы, и жаб обсасывают. Нет, бомжатская шамовка и то лучше.

– А на что тогда пьянствовал? – сурово спросил оборонщик.

Генат возмутился ещё сильнее:

– Зачем же я тогда тогда женился, а? Я не как вы, умники, фигнёй не занимался. Я не на ком-то женился, а на чём-то. Разница? Подстерёг на жизненном вираже и – хоп! Она: «Тихо, кудри сломаешь». Я ненавижу рестораны, сказал ей, вывернув карманы. Тёща – змея исключительная. Стиральная машина у ней была первых моделей, раньше на цветметалле не экономили. Культурно отвинтил чего потяжелей и – в приемный пункт. Беру пару, на фиг, бутылей. Ей же, кстати, и налил. Выпила – орать. А я её звал, и прозвище прижилось, звал: тёща Би-би-си. Идёт по улице, всем говорит, где что, где кто что. Кто сошёлся, кто развёлся, кто от кого ушёл, кто к кому пришёл. Так и звали: тёща Би-би-си или брехаловка, а это, вам ли не знать, одно и то же. Дедуля, – ласково обратился он ко мне, – позволь приложиться к графинчику. Не к стаканчику.

– Гена, не вульгаризируй общение, – заметил лысый Ильич.

– А ты по-русски можешь?

– Уже не может, – заметил Лёва, – годы русского языка закончились.

– Обидно вам, – ехидно сказал Генат. – Учёные! И учёных из рая попёрли. А то и не пили, и пить со мной не хотели, вот жизнь вас и проучила. На пузырёк подсели. – Генат вдруг задвигал ноздрями, услышал запахи, доносящиеся с кухни.

– Пойду на зов сердца и желудка, – сказал он.

И скрылся за занавеской.

Поэт вдруг запел на мотив «Страданий»:

– Янки по́ миру ступа-ают, ну а гордость их тупа-а-я.

Монолог Ильича

В центр внимания вышел Ильич, выбросил вперёд, по-ленински руку:

– Может быть, коллеги, кто-то верит избитой пошлости про путь к сердцу мужчины, – жест в сторону кухни, – но путь к России, – жест к своему сердцу, – лежит через душу. Вот эту мысль надо иллюминировать. Зачем я здесь? Затем, что писал речи для первых лиц. Перед вами спичрайтер, который всех переспичит. Но оказались первые лица несмысленными галатами. Не вняли. Теперь мы понимаем, им наши труды, над чем мы горбатились, в папочку «К докладу» не клали. У несмысленных галатов о-ч-чень осмысленные шептуны при каждом ухе. Я сказал и не был услышан: нельзя талмудычить только о благосостоянии. Возрождение России свершается за год без единого затратного рубля. Первое лицо государства должно посыпать голову пеплом и сказать в послании: «Год молиться – воспрянет страна, только надо молиться без роздыха». Предложение забодали. Там же все с рогами. Друзья мои. – Ильич перешёл на задушевные ноты. – Друзья мои, если бы с экранов телевизора, кино, из газет и журналов приказом правительства исчезли похабщина, разврат, сцены постели и мордобоя, если бы всё это свалить в болото перестройки и закатать в асфальт, тогда б мы жили и дольше, и счастливее. Пока же демократы целенаправленно вгоняют нас в гроб пропагандой адской жизни и картинами гибели России.

– Штампами говоришь, – сердито заметил оборонщик. – Всё проще – в гроб вгоняют, чтоб на пенсиях экономить. Раньше у тебя выступления были лучше.

– Да и раньше меня не слушали. Хоть сейчас дай договорить. Самое мерзкое из того, что пришло в Россию – то, что молодёжь ищет не призвания, а выгоды. Девушка ждёт не любви, а богатого мужа. Что вы всё меня окорачиваете?

– Да ты что, да разве мы можем, и кого? Тебя? Обидеть? – загудел оборонщик. – Ильичушка, родной! Я же вот как помню твои доклады: «Когда появляется Конституция, государство гибнет» и второй: «Когда появляется парламент, народ становится бесправным». Они у тебя сохранились?

– Да если не сохранились, я заново напишу. У меня ещё в работе синтез Феофана Затворника, Данилевского, Ильина и Леонтьева. А также глупость цели – стать конкурентоспособными.

– Позвольте поднять личный экономический вопрос, – вступил Лёва. – Обещали золотые горы, и – ни копейки. Вы разберитесь.

– То есть вас купили и вывезли? – Я что-то начинал соображать.

– Я не за деньгами ехал, за идею! – заявил оборонщик.

Наконец-то, впервые за дни и часы рифмования и лежания на полу, поэт встал и пошёл просвежиться. По дороге к порогу впервые заговорил прозой и впервые прочёл не свои строчки:

– Народ обманывать можно, обмануть нельзя. Как ни пыжатся либералы с оттепелью, как был Никитка палач и дурень, так и останется. И стихов: «Товарищ Брежнев, дорогой, позволь обнять тебя рукой» – ему не дождаться. – И вышел и захлопнул за собой дверь.

Людмила и остальные

Но недолго дверь была без работы, она медленно открылась, и так же медленно в дверном проеме появился кирзовый сапог большого размера. Но когда он вдвинулся в избу полностью, оказалось, что сапог надет на женскую ногу. Вскоре хозяйка ноги вдвинулась полностью.

– Не ждали, но надеялись, так?

Это снова была Людмила, которая вчера вино вкушала, курила на крыльце, а потом исчезла. Как и вчера, села рядом.

– Не захотел со мной Буратино делать? Умный. Я б тебя всё равно бросила.

– То есть не любить тебя невозможно?

– А как же. Ты вот спроси, а лучше не спрашивай, с чего я пошла в жизнь безотрадную? С чего запела: «Не говорите мне о нем, ещё былое не забыто»?

– С чего?

– А, спросил. С чего же бабе погибать, как не с любви проклятой? Мужики отчего пьют? За компанию или с горя. А бабы? От отсутствия любви. Он бросил меня, брошенка я. И ты туда же, спрашиваешь, зачем пью. Чего не наливаешь? – Я налил в чашку, она её опрокинула, посидела секунду, потом встряхнулась. – Ах, как хочу мстить! Вот паразит уже у ног ползает, вот! И тут его о-тто-пнуть!

Людмила показала, как отопнёт: мотнула ногой так, что сапог слетел с неё, два раза по-цирковому перевернулся в воздухе, и по-гвардейски встал на полную подошву. Людмила полюбовалась своей обнаженной красивой ногой, покивала ступней и вновь заключила ногу в кем-то поданный, обретавший временную свободу, сапог.

Обувшись, помолчала.

– К чему это я воспарила? Был же и рояль раскрыт, и струны в нём. И стояли тёмных берёз аллеи. «Отвори потихоньку калитку». А утром: «Отвали потихоньку в калитку!» Юморно, а? «Онегин, я с кровать не встану». Я тогда моложе, я лучше качеством была. А потом, что потом? Стала объектом и субъектом опытов как организм женщины. Усыпляют, так? Просыпаешься, да? Оказывается, ждешь ребёнков. Интересно? – Тут она взяла паузу. – Вот такусенькая жизнь подопытной Евы! – Людмила, будто заверяя сказанное, хлопнула ладошкой по столу.

Этот звук вновь воскресил к жизни социолога Ахрипова. Он тоже врезал по столешнице, но не ладошкой, а кулаком и крикнул:

– Что есть альфа и омега? А? Совесть! Её нет в бюджете, но ею всё держится. Есть в государстве совесть – оно спасено. Нет? Тогда не о чем разговаривать. Есть совесть – и нет воровства. Есть совесть – и нет сиротства. Есть совесть – и нет нищеты. Есть совесть – и нет сволочей в правительстве. Есть совесть – и нет вранья во всех СМИ. Но пока по присутствию совести у демократов везде по нулям.