Текст книги "Эфирное время"

– К кому – к ёй? – испуганно спросил он.

– Ты же сам писал: выбор был большой, но женился ты на ёй. Ё с точками. Такое слово есть. Как сказала одна из женщин: «Врач назначил мне приём, я разделася при ём».

– Но ты-то прошёл! – воскликнул он.

– Это тебе доказательство, Аркаша, – назидательно сказал я, – дух первичен, материя вторична. Материя, это ты рвёшься и не проходишь.

Бедняга даже не улыбнулся.

– Ты вот издеваешься, а до меня только сейчас дошло: ведь их же тоже отсюда не выпустят. Никого.

Он побрёл назад, оглядываясь. Я же поскользил дальше, совершенно уверенный в том, что всю эту пантомиму с якобы непусканием его кем-то через что-то невидимое Аркаша выдумал. Было бы слишком поверить в сверхсовременную степень невидимой ограды. Сам не захотел пойти со мной. Конечно, что ему делать в зимнем лесу? Ни тебе аванса, ни пивной.

На опушке леса увидел вдруг, что в лес уводит аккуратная накатанная лыжня. Странно это было. Будто кто-то изнутри чащи прибегал сюда. Но какой-то тревоги я не ощутил. Видимо, за лесом другое село или деревня. Вскоре смешанные деревья опушки: берёзы, ивняк, клёны, пригнетённые лохмотьями снега, сменились елями и соснами. Снег на хвое лежал пластами. Свет с небес плохо достигал сюда, и я остановился, думая возвращаться. Вдруг впереди показались двое мужчин в куртках со сплошными карманами.

– Ты говоришь: купаться, а вода-то холодная. – Это я даже вслух произнес.

Они подошли, поздоровались, назвали по имени-отчеству. Я нашёл в себе силы не показать волнения и сказал:

– Вы сами-то представьтесь.

– Мы – люди служебные. Нам себя звать не положено. А вас приказано проводить.

Поворот сюжета

Меня ввели в ворота, засыпанные снегом или побелённые, так как их даже с пяти шагов не было видно, предложили снять лыжи, вслед за этим я оказался в помещении с камином, креслами и столиком. У камина стояла…

– Юля? – растерянно сказал я.

– Вика, – укорила девушка. Хотя похожесть её на Юлю была стопроцентна. Может быть, в том было отличие, что Юля была попроще, а эта такая шоколадненькая, так миленько предлагала: – Кофе по-турецки, арабски, итальянский капучино? Делаю по-любому, не вопрос.

– Сейчас негр придет, – спросил я, – и разожжёт камин? А на камин вспрыгнет белка и запоёт: «Во саду ли, в огороде».

– Ну вы нормально, вообще супер, – отвечала Вика, – ещё же не факт, если кто-то приходит. Мне лично интереснее именно ваш возраст. Те же что? Только же лапать. Я на это не буду реагировывать. Мне надо общаться, горизонты же надо же раздвигать, вот именно. Будете руки мыть?

– Да зачем надрываться? – отвечал я. – Сколь ни мойся, чище воды не будешь. После смерти нам их и так помоют.

– Ну вы снова нормально, – восхитилась Вика. – Я вам стихи прочитаю, бешено хорошие. «Эх, цапалась, царапалась, кусакалась, дралась. Как будто псина драная с верёвки сорвалась». Велели вас развлекать. Репертуару у меня выше крыши. «Старичок старушечку сменил на молодушечку. Это не трюкачество, а борьба за качество». И припевки, вот! Дроби отбить? Эх! – Вика подергала плечиками. – «Она не лопнула, она не треснула, только шире раздалась, была же тесная». Ох, это всё так нравилось Плохиду Гусеничу, сюда на совещания приезжает. Только появится, сразу: «Вика здесь? Нет? Уезжаю!» Да они же, – Вика понизила голос, – они же все у него с руки клюют. Вы не подумайте, у меня с ним ничего не было, ему ерунды этой хватало и без меня. Он занятый человек, любил только в дороге, женился к концу рейса.

– Так он Плохид или, может быть, Вахид, может быть, Гусейнович?

– Ой, я не знаю, все тут засекреченные жутко. Мне-то это без надо. Говорит: ну, Викуля, только ради тебя этих короедов спонсирую. Обожает! Как запузырю: «Отомщу заразе: это было не в сарае, а вообще в экстазе». Он катается. Я добавляю по теме: «Нам не тесно в могиле одной». То есть в том смысле, что в постель же противно идти, прямо как в могилу, так ведь? Или у вас не так? А он заявляет: «Ну ты втёрла в масть!» А я: да ладно, Гусенич, не смеши, и так смешно. Агитирует в законную жизнь без обману, а я в ответ: да ты ж, Гусенич, меня пополам старше. То есть в два раза. То есть если мне… ну неважно! Он меня прикидами заваливал с головой: барахло, всякие там серьги. Я ему: что ли, я афроазиатка, чтоб в ушах болталось? А перстни зачем? Всё равно снимать, когда посуду мыть. Он в полном ажиотаже: «Ты, Вик, прошла все испытания. Подарю тебе виллу и счёт в банке страны, которой мы разрешим выжить». Я ему: не надрывайся, мне и тут климатит. Он: «Ой, нет, тут такое начнётся, надо готовить запасные точки». Но я на это: а куда я без родины? Он тут как заплачет, прямо как в сериале: «Викуся, а моя-то родина где?» Говорю: посмотри в паспорт. Он – ржать.

Вика отошла к бару, на ходу продолжая рассказывать:

– Тут он меня как-то заревновал, Отелло придурошный. Увидел, какой у меня постоянный взлёт успеха. Говорит: «Люблю тебя, моя комета, но не люблю твой длинный шлейф». Я возмутилась, чего-чего, а умею ставить в рамки приличия: «Если они кобели, так, что ли, я сучка? А к тому же один ты, что ли, говорю, ценитель прекрасного, что ли?» Правильно отрапортовала?

– А шлейф из кого состоит?

– Охранники там разные, шоферня, водилы. Но они же понимают, если что, им тут не жировать. И вообще даже не жить. Дальше комплиментов не идут. Повар только в коридоре прижал, прямо туши свет: «Ош-шуш-шаешь?» В смысле чувствую ли я искомое волнение? Но тут же и отскочил. Боятся же все жутко. А я не боюсь! Я с кем угодно могу закрутить, но не́ с кем же, его же все трепещут. И есть отчего. Он не только с деньгами, это и дураки могут, но и умный. Я раз подслушала их заседание. Он так резко кого-то перебил: «Сядьте! Вы думаете, что сказать, а я говорю, что думаю».

Вика переставила вазу с цветами со стола на подоконник.

– Раз я его чуть не уморила до смерти. Частушкой. «Милый Вася, я снеслася у соседа под крыльцом. Милый Вася, подай руку, я не вылезу с яйцом». Что было! Он хохотал до покраснения морды. Я испугалась, даже пивнула из его рюмки для спокойствия. Думала в Первый отдел звонить. Я же положительная женщина, зачем мне убойные ржачки? До кипятка хохотал. Ожил. Икал только долго. Вот такая моя планида, – сказала Вика, вдруг пригорюнясь. – Я – копия женского пола, нам много не доверяют… – И тут же встряхнулась: – А рассудить, так больше-то нам, бабам, зачем? – Вика вновь загрустила. – Дни мои идут, я тут заперта. Иван же царевич не придёт же. Ох, вот бы пришёл, я бы посмотрела на него взором, он бы ответно посмотрел, это же было бы вполне не хуже, так ведь именно?

– Он придёт, – пообещал я.

Николай Иванович

Явился белый человек, лет пятидесяти. Крепкий, доброжелательный. Такими бывают важные референты у больших начальников, без которых начальники ни шагу. Коротко пожал руку, представился Николаем Ивановичем, предложил сесть. Мы сели в дорогие кожаные кресла напротив друг друга. Он немного помолчал, видимо ждал какого-то вопроса с моей стороны, и заговорил сам:

– Существует выражение: «Человек – самое высокоорганизованное животное». Вот до какой дикости додумались высокоорганизованные животные. Кого цитирую? – Я молчал, он продолжил: – Или: «Несчастья человека никогда не прекратятся, пока он будет думать о земном, а не о небесном». Или: «У Бога нет смерти, у Него все живы. Душа бессмертна, поэтому надо готовить себя к вечной жизни». И ещё: «Россия всех ближе к Небесному престолу». Ещё? «Демократии в России – не власть народа, а власть над народом». Ещё? «Где Конституция – там видимость справедливости, при ней человек бесправен». Или: «Воруют не в России, а у России». Далее: «Любые реформы демократов увеличивают число дармоедов и ухудшают условия жизни». Блестяще! А эта? «Вся система российского образования теперь – это конвейер производства англоязычных ЕГЭ-недоумков». Или на десерт: «Чем необразованнее бизнесмен, тем он успешнее». А? Песня! Так бы повторял и повторял. Да листовки бы с такими текстами разбрасывал.

Мы оба молчали какое-то время. Молчать было невежливо, я сознался:

– Да, это цитаты из моих работ. Но приписать их себе не могу. Это написано на основе прочтения Священного Писания, Святых Отцов. То есть тут я просто передатчик их мыслей. Пчела собирает нектар с цветов, но не для себя, несёт в общий улей.

– Нектар, пыльца – ещё не мёд, их ещё надо переработать.

– Это нетрудно, – решительно заявил я. – В пединституте нас учили рассказывать другим то, что узнали. А разбрасывать листовки? С вертолёта? Сразу собьют. Да и толку? Все же всё знают. – Я помолчал. – И хорошо было б, если б мне было позволено вернуться.

– И вам неинтересно, откуда мы тут взялись, такие умные?

– Догадываюсь. Я тут третьи сутки.

– Тут вы первые минуты, – резонно заметил Николай Иванович.

– А общество умников в селе?

– Это привезенные сюда прославленные научные мозги. Но не оправдали надежд. Правда, и мы в девяностых были не на уровне. Прямо сказать, растерялись: уж очень легко как-то всё само ехало. Демократия вкатилась в Россию, как в сказке, но без подкладки теории. Её-то и предлагалось им создать. А не опровергать. Да ведь вот и вы – противник демократии, но живёт же как-то Америка.

– Именно как-то. Демократию изобрели демагоги по заданию плутократов. Америка держит её дубинкой и долларом. Но сколько ещё протянут? Дебилизируют народ, заставляют, например, верить, что дерьмо художника – это искусство.

Я пожал плечами и замолчал. Чего говорить известное?

– А вам неинтересно знать, чем мы здесь занимаемся?

– Естественно, строите планы спасения России. Или её умерщвления?

– Что вы, коллега, мы на такой фашизм неспособны. Мы были тогда в плену обычных представлений о государственной машине: экономика, политика, оборона, культура, демография. То есть вроде всё учли. А не стартануло, не взлетело. Почему такая обескрыленность?

– То есть умники не ответили на ваши вопросы?

– Да, мы платили, заказывали музыку, но где отклик? Мы поступали с ними как коммунисты, они тоже вывозили мыслителей в закрытые территории, давали все условия для трудов. – Мужчина развел руками: – Но воз и ныне там. Посему, когда мы прочли какие-то ваши работы, остановились на вашей кандидатуре. Так что сию теодицею треба розжувати. Помогайте… Наградим.

Темнело, поэтому я решил не церемониться. Мне же ещё предстоит марш-бросок по темному лесу и лунному полю.

Надо уходить

– Николай Иванович, всё, что вы процитировали, так сказать, из меня, всё это легко прочесть в Священном Писании. Оно сейчас настолько доступно, что неприлично не знать его. Даже и последние безбожники, атеисты, циник – и, кто угодно, увидели, что Советский Союз развалился от того, что уронили экономику, ослабили армию и вконец изоврались, что партия, что комсомол. А Россия жива. Благодаря Богу. Церковь выстояла, вот и всё. И других секретов живучести России не будет. Чего тут разжевывать? На месте иудейской пустыни была земля, «текущая млеком и мёдом», но Господь «преложил её в сланость от злобы живущих на ней».

Встал с кресла. Нелепо выглядел я в своей телогрейке и в валенках медвежьего размера на фоне ковров, паркета, камина.

– А ужин? – любезно спросил Николай Иванович.

– И ваш вопрос, какое вино я предпочитаю в это время дня?

– Нет, нет, тут не литература. Конечно, вернётесь в село. Пожалуйста. Но проведите ночь по-человечески. Да, сермяжна Русь, но иногда хочется немного Европы. То есть здесь всё в вашем распоряжении. Но помните, вы здесь благодаря нам. Вас сюда завлекли в самом прямом смысле. Для вашей же… пользы. Нет, не пользы, это грубо, скорее для помощи в реализации ваших страданий по России.

– Как? – Я даже возмутился. – Я занял в этом селе дом. Тут эти интеллектуалы.

Здесь он взял снисходительный тон:

– Так кто же вам присоветовал ехать в сию благословенную глушь, а?

Я поневоле вспомнил, что на адресе именно этого дома сильно настаивал мой недавний знакомый. Уж такой весь из себя патриот. Да-да, он прямо висел над ухом. Добился же своего, дрогнул же я перед словами: Север, исконная Русь, лесные дороги, корабельные сосны, родники.

– Да, вспомнил вашего агента, – признался я. – Подловили. Но, думаю, вы поняли, что я бесполезен.

– Решать это не вам. Да! Наш старец вас хотел видеть. Он благословил меня – я правильно выражаюсь? – благословил меня пригласить вас к нему.

– К старцу? Отлично! Страшусь старцев, но куда без них?

– Почему страшитесь?

– Насквозь видят.

– Наш очень демократичен.

– То есть не видит насквозь? Но если ещё и старец демократичен!.. Не пойду. Лучше прямо сейчас примем с вами по граммульке. У вас же всё есть. Но! Среда сегодня или пятница?

– У нас свой календарь, – хладнокровно отвечал Николай Иванович. – Что хотите, то и будет. Можем и ночь отодвинуть, и время года сменить. Продемонстратировать? – Николай Иванович изволил улыбнуться. – Это у нас такой преподаватель был, семинары вел по спецкурсу. Объявлял: «Демонстратирую» – и шел к демонстрационному столу. Ещё он говорил: «У меня интуация». А дело знал. Достоконально. Иноструанцы его уважали.

Появилась Вика, несущая обнажёнными руками круглый поднос. Опуская его на чёрный круглый столик, произнесла:

– Аперитив. – И спросила меня, назвав по имени-отчеству: – Пойдете в сауну или примете ванну в номере? Николай Иваныч, за компанию? Вы же гурман ещё тот. – Она подняла бокал: – Я не официантка, мне позволено. Прозит! А их, как говорит сестричка, чтоб кумарило, колбасило и плющило!

– Кого?

– Наших же общих врагов.

– Спасибо, Вика. Уже полдня трезвею. И ванну мне заменит и умножит баня. Мой камердинер Аркадио топит баню в моем поместье.

– Но это же где-то там. Только какая же я Вика, я Лора.

Я долго в неё вглядывался. Как же это не Вика? Может, Юля переоделась? Тоже полная схожесть.

– Вы что, почкованием размножаетесь?

– Это я объясню, – мягко вмешался Николай Иванович. – Было три близняшки. Для вывода, далеко не нового, о том, что на человека более влияет среда, нежели наследственность, мы поместили малышек в разные обстоятельства. Первая, ваша сельская знакомица Юля, выросла грубоватой, курящей, пьющей. Вика простенькая, весёлая, как идеальная нетребовательная жена. Лора, пред вами, образованна, умна, холодна. Но думаю, что все настраиваемы на определённую волну. Понимаете, да?

– Не совсем.

– А как иначе, – объяснила Лора. – Ещё Гоголь сказал: баба что мешок, что положат, то и несёт.

– Умница, – похвалил её Николай Иванович.

– Да и сестрички мои тоже далеко не дуры, – заметила Лора и спросила меня: – А халат какого цвета вам подать?

– Арестантский. – Это я так пошутил.

– Ну-к что ж. – Николай Иванович дал понять, что время бежит: – Не будем драматуизировать, но всё-таки, всё-таки пока к старцу! – И скомандовал: – Лора, проводите.

К старцу так к старцу

– Прошу! – Лора повела лебединой рукой и повела по коридору.

Я поинтересовался:

– А вы тоже глушите порывы женских инстинктов голосом разума, как и Юля?

– Ну, это у нас семейное. А чего глушить, какие порывы, всё искусственно убито.

– Как?

– Давайте возьму под руку. Объясняю. Кто наши родители, мы не знаем. Мы – жертвы науки. То ли мы из пробирки, то ли клонированы. Нас поместили в различную среду, но одно опыление было одинаковым, телевизор был обязательной процедурой. Он и вытравил в нас всё женское. После него ничего не интересно. Читали – в Англии придурки с телевизором венчаются? Харизма у них такая. Телевизор, как вампир, все чувства высосал, ещё и Интернет. А этот вообще умосос. Юлька с её гулянками всё-таки меньше опылялась: загуляешь, так не до экрана, вот объяснение теперешних русских запоев – лучше травиться водкой, чем дурманом эфира. Так что Юлька немножко сохранилась, да и то. А уж как пристают. – Лора брезгливо потрясла белой кистью. – Сбрендили они со своими трендами и брендами. Оторвутся от компьютера, кого-то потискают для разрядки, вот и вся любовь. Они, конечно, думают, что живые. Машины. Даже хуже: джип же не лезет на «хонду». Постоим? – Пролетела минута молчания. Лора взмахнула ресницами: – К вам такое почтение, позвольте спросить, кого вы представляете?

– Только себя.

– Ой уж, ой уж. Тут никого от себя. Тут такая лоббёжка идёт!

Видимо, остановка была предусмотрена: на стене высветилась огромная карта мира, глядящая сквозь тюремную сетку параллелей и меридианов. Везде были на ней какие-то знаки: треугольники, кружочки, квадраты. Особенно испятнана была Россия. Жёлтые, зелёные, коричневые и чёрные кляксы портили её просторы.

– В Греции были? – спросила Лора.

– Да. А что Греция?

– Предстоит. А с другой стороны, на Святую гору Афон не сунешься. Женщинам там – но пасаран!

– Но пасаран. Да ведь и правильно, а?

– Как сказать. Хотя, думаю, такое вот рассуждение – была же бабья целая страна – Амазония. Была. И что мы доказали? А ничего. Вымерли амазонки, очень уж воевать любили. А мужчины молятся, вот и живут в веках. Хорошо на Афоне? А чем?

– Там никто за полторы тысячи лет не рождался, все приходят умирать.

– Страшно. – Лора поёжилась.

– Нет, там всё иначе. Там молчание и молитва. Я вначале, в первые приезды, побаивался ходить в костницы, где черепа лежат на полках, сотни и сотни, тысячи, потом стало так хорошо среди них. Вообще, Афон, как и Святая Земля, совсем русский. Идешь один по тропе, даже и не думаешь, что заблудишься, и вдруг так хорошо станет… Это я вам всё очень приблизительно.

– А на Афоне, на самом верху, есть какая-то главная церковь, да?

– Она везде главная. В любой сельской церкви чудо свершается. Преложение хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы. А всё ещё какие-то чудеса ищут.

Мы помолчали.

– Николай Иванович доволен опытом, произведённым над сестричками-близняшками?

– Ну доволен, ну недоволен, что с того? Вообще у сестричек соображаловки иногда буксуют, но живут легче меня, умной такой. Я разумом пытаюсь осмыслить, а они махнут рукой на проблему и живут дальше. Я думала, мы – цыганки, уж очень мы безразличны ко всем. Кармен мужика в тюрьму сунула, и хоть бы что – героиня. Потом анализирую: нет, мы далеко не цыганки. Те всё-таки активно плодятся, а мы – никакого интереса к плодоношению. Может, мы не близняшки, а всё-таки клоняшки, клоны. Или действительно из пробирки.

– Для пробирки вы чересчур хороши.

– Правда? Это комплимент? Вообще, думала, покорять мужчину могут только восхищалки и обожалки. «Ах, какой вы непонятый! Ах, какой вы необласканный». А вас кто бы мог покорить? Загадочная? Печальная?

– Многодетная, – засмеялся я.

– Осторожней, – предупредила она, сжимая мой локоть. – Нам уже близко. – И я услышал её шёпот: – Скажу потом!

Коридор, выстланный вначале паркетом, потом мрамором, потом узорной плиткой, сменился утоптанной и посыпанной песком глиной. Стены пошли бревенчатые. Да и Лорин строгий костюм превратился в красный сарафан, а под ним засветилась белейшая, разукрашенная вышивкой, кофточка. Надо ли сообщать про сафьяновые сапожки?

– Неплохо, а? – спросила она о своем наряде.

– Ещё бы, – восхитился я. – Все бы так наряжались.

– Никто и не запрещает. Смотрю хронику о Москве, женщины там сплошь все в штанах. Будто их на сельхозработы гонят. Да ещё и курят. Хамки, халды, лахудры, больше никто. Оторвы, в общем.

Я вздохнул и пожал плечами.

– А здесь, – показала Лора на стальную дверь, – живут наши колдовки, фобии.

– Кто-кто?

– Колдуньи, фобии. Впервые слышите? «Фобия» по-русски – ненависть. Зовут их Ксеня и Руся. Ксеня Фобия и Руся Фобия. Имя и фамилия. Жрут только мясо и исключительно с кровью. Отожрутся, отоспятся и опять на работу. Возвращаются – и жрать, жрать. Как мясорубки жрут. Стервы такие. По-любому сто пудов. Или не так? – Не дожидаясь ответа, да я бы и не знал, как ответить, Лора оглянулась, приблизила свою голову к моей и прошептала на ухо, я даже почувствовал, как шевелились её тёплые губы: – Он не Николай Иванович, это такой клеветун. – И отшатнулась, громко сказав: – Ну-с, мы у цели. Вам сюда.

У старца

А для меня открылась заскрипевшая дверь в темную келью. Зрелище, как сказала бы нынешняя молодёжь, было неслабое. В центре кельи стоял просторный чёрный гроб, покрытый плотной чёрной тканью, исписанной золотыми буквами славянской вязи. Стоял около гроба огромный мужичина в рясе, в монашеском куколе, тоже исписанном. Я даже, честно сказать, растерялся: подходить ли под благословение? Перекрестился на передний угол.

– Ушел я из монастыря, – смиренно произнес старец. – Дымно там, смутно, закопчёно. Звон есть, а молитва на ветер. Показуха одна для архиереев. Мне подавай келью. Да чтоб гроб из целикового дерева. – Он пристукнул по крышке гроба. – Ложись, примерь. Хватит духу?

– Думаю, у меня свой будет со временем, – так же смиренно ответил я.

– Всё взрывается, – закричал старец, – всё горит, всё затапливается, низвергается и извергается, падает! Всё трясётся! Все видят? Все! Даже слепоглухонемые. И кто понимает? А? От труса, глада, мирского мятежа и нестроения кто спасет?

– Господь Бог, – смиренно отвечал я.

– Кто этим проникся? – кричал он. – Кто вразумился? Всё на физику списывают, на химию. А? В гробу сплю. Вознесение моё близко. Ближе, чем это дерево. – Ткнул пальцем в бревенчатую стену. – Сядь! Присядь. Что в лоб, что по лбу.

Я сел на скамью, которая шла к порогу от переднего угла. Старец взметнул воскрылия одежд и возгласил:

– Продалась власти церковь, ох, продалась! Ох, скорблю. Время скорби к ограде придвинулось, кто внял? Ныне отпущаеши, Господи, а на кого мир оставлю, Россию-матушку, ох, на кого? Ах вы, пренеосвещённые митрополиты, архиепископы, епископы, пастыри и архипастыри. Воздежу к вам руце мои и перстом указую: оставили, греховодники, пасомых, пошто попечения о плоти превратили в похоти? Ох, невмоготу, нечем дышать! С дьяволятами ватиканскими молитесь, вот вы как экуменистничаете! Устегнуло время церкви, кончилось. Предсказанное! Ангелом света изображается антихрист, а вы всё в церковь ходите, ах, слепцы! Како чтеши Писание? Семи Церквам писано в Откровении Иоанна, апостола любви, семи! Дожила хоть одна? Вот и не верьте в Апокалипсис!

Старец и причитал, и угрожал, а то и обличал. Можно было понять так, что никто ему не угодил, особенно из священнослужителей. Но зачем он хотел меня видеть? Терять мне, опять же, было нечего, я сказал:

– Простите, батюшка, можно к вам так? Не разумею довольно слов ваших. Не сердитесь, но все ваши речитативы походят на шаманское камлание, а вы – на ряженого. Можно спросить: вы давно причащались?

– А сколько раз за сорок лет причащалась Мария Египетская?

– Там пустыня, там ангелы её причащали.

Он подошел. Взгляд его, признаюсь, был пронзителен. Седые усы и борода росли настолько сплошь, что и рта не было видно. Откуда-то из волосяных зарослей понеслись напористые слова:

– А здесь не пустыня? А? Здесь нет ангелов? Нет? Не видели? А видят те, кому дано. Вот вам в ответ на Марию Египетскую.

– Ещё раз прошу прощения, – сказал я, невольно делая шаг назад.

– Исходящее от нас, то сквернит человека, – уже спокойно заметил он. – А что исходит от людей? Испорченный воздух, похмельные выхлопы, вопли эстрады, матерщина и блуд. Если бы от людей исходила молитва, с бесами было бы покончено. Всё святое оплёвано! Тяжело не то, что тянет плечи, а то, что душу не радует.

– Смиренно внемлю и ничесоже вопреки глаголю, – сказал я. – Но за что же всё-таки вы так нападаете на священнослужителей?

– А это сие яко будет како? – язвительно вопросил старец.

– Грешно осуждать, – не отступал я. – Осуждать грешно, а тем паче обличать. Кто мы, чтоб обличать?

– Не знаю, кто вы, а вот я-то знаю, чья кошка чьё мясо съела. В роскоши утопают. Все знаки предреволюционные. Это они видят? За заборами живут, с охраной ездят, обжираются в застольях по пять часов.

– Есть и старцы, – миролюбиво заметил я.

– Старики есть, где ты старцев видел?

– Надеюсь, он предо мной. Вас именно старцем рекомендовали.

– Это как Бог рассудит, – скромно ответил старец. – Старца кто делает? Народ. Но не эти же, от кого я ушёл, не просители. Сидят часами у кельи, ждут. Заходит, на колени: «Спаси!» – «От чего?» – «Помидоры у меня выросли фиолетовые. Я думаю, мне их соседка марганцовкой поливала. Накажите её». – «А помидоры ела?» – «Да». – «Вкусные?» – «Ну да». – «Ну и иди, и ешь свои помидоры». Разве такие вопросы надо старцу ставить?

– Амвросию Оптинскому тоже простые вопросы задавали.

– Так то Амвросий. Великий старец! Ему можно о всякой ерунде говорить. А меня надо на больших вопросах выращивать.

– Например?

– Например? – старец подумал. – «Есть ли двенадцать тайных старцев на Афоне и кто к ним на подходе?» Или: «Ще Польска не сгинела?» Или: «Ще не вмерла Украина?» А я отвечаю: «Ще чи не ще, нам-то хай коромысло гнэця, хай барвинок вьецца». Довели Россию! Одно воровство да похоть. Сплошная тьма тараканья. Поздно уже, нет России.

– Куда же она делась? – вскинулся я. – И возрождаться ей не надо, она жива. Стоит на основании, которое есть Христос. С чего ей погибать? Как наскочат враги, так и отскочат. Ну, сорвут кой-где камня три. Нам только на Бога возвести печаль свою, Он препитает.

– Капитулянтские настроения, – выразился старец.

– Но мы же ни в земной жизни, ни в загробной не сможем выйти из созданного Богом мира. Мы – гости в Его доме. Гости мерзейшие: паскудим, заражаем землю, воздух, воруем, пляшем на костях, за что нас ещё привечать? Первой провалится Америка, а потом и весь мировой беспорядок, как костяшки домино. Россия ещё подержится. Да и то.

– Что «да и то»?

Это меня спросил не старец, а Николай Иванович, оказавшийся вдруг рядом.

– Да и то если и она провалится, то и это будет справедливо. Залезла свиная харя Запада в русский огород, мы ей за ушами чешем. Малое стадо спасётся. Так оно и было всегда. Всегда на шею садились: то иностранцы, то большевики, то коммунисты. Сейчас вот демократы. Да ведь и они не надолго. Скоро заёрзают от неудобства и страха. Ну, может, их-то изгнание без крови обойдётся.

Местное телевидение

Старец, севши на кресло, закрыл глаза и всхрапнул даже. Николай Иванович поманил меня. Мы вышли.

– Ну и как вам наш старец?

– Извините, отделаюсь незнанием. Может быть, он из бывших монахов или священников? Самость, гордыня видны в нем. Они в нём настоящие. А он? Не знаю.

Обратная дорога по коридору оказалась гораздо короче. Мы вернулись в комнату, откуда меня недавно увела к старцу Лора.

– Тогда я отдыхать, да? – спросил я. – «Скоро утро, но ещё ночь». Из Иеремии.

– Насчёт времени дня поспорю. Какая же ночь, когда мы способны сотворить день. – Николай Иванович подошёл к стене, оказавшейся чёрной портьерой, и рванул её в сторону. Солнце засияло во всё широченное высокое окно. Я даже зажмурился.

– Отдыхайте, переодевайтесь и – на заседание. Увидите правительство России. Будущее.

– Всё-таки о старце. Он актёр? – спросил я.

– Вы меня восхищаете. Старец, каких много, вам интересен, а сообщение, что здесь правительство России, пропустили мимо ушей.

– Да и оно, думаю, искусственное.

– Нет, оно со старцем не корреспондируется. Так что позвольте вам этого не позволить. Оно настоящее.

Я поглядел на Николая Ивановича. Он был спокоен. Что бы ещё такого спросить?

– Сейчас в доме моём, где вся эта мыслящая братия, – вечер, ночь, день?

– Сейчас посмотрим. – Николай Иванович потыкал в кнопки компьютера.

На экране проявилось задымлённое пространство моей избы и мои собутыльники. Махали руками. Сильнее других Ильич. Ахрипов, агроном Вася и Лёва спали. Оборонщик разливал. Ни Аркаши, ни Юли, ни Гената не было. Я вслушался.

– Интеллего дерьмовое, молчать! – кричал музыкант Георгий. – Правильно Ленин характеризовал интеллигенцию. Он-то побольше других ушей Амана сожрал!

– Так он по себе и судил! – закричал наш Ильич. – Он же знал, что говорит, сам же интеллигент.

– А нынешние даже и такого имени не заслуживают. – Это проснулся социолог Ахрипов. – Если они уже педерастам дают зелёную улицу, знаете, как их зовут? Либерастами.

– Звук прибавьте, – попросил я Николая Ивановича.

– Сейчас некогда. Не волнуйтесь, все их слова записываются. Если интересно, потом сделаем распечатку. Вообще крепко выражаются. – Он поглядел на бумаги около экрана. – Это вы их заразили мыслью о создании музея человеческой мысли? Последние два дня как-то они стали оживать, а то все сплошной хор «Бродяга Байкал переехал» да «Врагу не сдаётся наш гордый „Варяг“».

– Они и сами в состоянии заразить кого угодно.

– Да уж. Выключить?

– Минуточку. – Я поглядел на моих знакомцев. Они по-прежнему жили там, в избе, в этом реальном – или уже ирреальном? – времени, плавали за стеклом экрана, как рыбы в мутной воде. – То есть все они, и я, и тот, предыдущий, о котором я хотел бы узнать побольше, все были у вас под колпаком?

– А как вы думали? – даже обиженно ответил Николай Иванович. – Не можем же мы за просто так, за здорово живёшь такую артель содержать. Правда, сейчас скинули с довольствия: не оправдали надежд. То есть специалисты они, любой и каждый, на все сто, но по выводам исследований разочаровали. Сейчас пустили их на беспривязное содержание, в масштабах, конечно, ограниченных. Кто сопьётся, кто… да что мы о них?

– То есть отсюда они уже не выйдут?

– А зачем? – хладнокровно ответил Николай Иванович. – Им уже некуда возвращаться. Да и не надо. Зачем? Мы в известности не нуждаемся.

– Возьмите подписку о неразглашении.

– Ну не детский же сад, – упрекнул Николай Иванович. – Подписка. Но попробуем ещё их использовать. Так! Переодевайтесь, вас проводят.

– Николай Иванович, ещё просьба – показать дом Ивана Ивановича.

– А кто это? – спросил Николай Иванович.

– Так, ерунда, – неожиданно для себя отговорился я. – А вот вопрос: могу я им отсюда что-то сказать? Они же меня начальником считают.

– Вообще не практикуем. Хотя? Хотя что мы теряем? Как гром небесный ваш голос прозвучит.

– Честно скажу, ещё из-за того прошу, – объяснил я, – мне надо увериться, что не сплю, что всё происходит у них и здесь в одно и то же время.

– Да ради Бога! Только замечу, это для них будет впервые. Пожалуйста, короче, несколько слов. – Николай Иванович опять ткнул куда-то в клавиатуру. В избе раздался сигнал, который звучит в аэропорту перед объявлениями. Все там прямо вскинулись и замерли.

– Слышно меня? – спросил я в микрофон.

– Так точно! – первым очнулся оборонщик.

– Поняли, кто с вами говорит?

– Д-да! – как выстрелил оборонщик. – Товарищи офицеры!

Все вскочили.

– Слушать и выполнять! – скомандовал я. – С этой минуты приказываю встать на просушку! Резко протрезветь! Как поняли?

– Так точно! – отрапортовал оборонщик.

– Конец связи.

Экран погас и стал обычным матовым стеклом.