Текст книги "Эфирное время"

Я взял текст, слепенькую ксерокопию, прочитал уже глазами и прошёл к нему.

– А кто это составил?

– Какая разница?

– Но это всё серьезно?

– Эх, писатели, писатели. Прямо как дети, ей-богу. Так легко вас прикормить: деньгами, изданиями, болтовней, бабёнками, премиями, известностью. Ведь как только вы начинаете болтать, с вами покончено. А как ты думал, конечно, серьёзно. Более чем. Или ты думаешь, что пропадание детей и их разборка на запчасти – это выдумка? Снабжение домов терпимости детьми – это моя фантазия? Исчезновение сотен и сотен людей – бред? Тысячи убийств и почти полное о них забвение – не реальность? Ты спроси, где семьи этих твоих мыслителей?

– Где?

– А уже нигде.

Иван Иванович зашуршал коробкой с чаем. А я как-то заторможенно снял куртку, подцепил её на гвоздь у дверей и вспомнил о ладони Лоры. Достал из нагрудного кармана листочек. Сел под абажур, развернул, прочел крупный торопливый текст:

«Сразу сожгите. Меня готовят для засылки на Афон. По легенде, я буду монахом (пол сменят), который едет на Афон. Его перехватят, до этого я должна войти в его биографию, у меня будет с ним полное сходство, вот и всё. Что я должна там выполнить, мне скажут потом. Мне просто было некому сказать, но Вам я поверила. Такое ощущение, что из меня чуть ли не шахидку делают. Сожгите записку сразу же. Николай Иванович – мой биологический отец, но я его ненавижу».

Иван Иваныч нес к столу два чайника, большой и заварной. Тут вдруг раздался какой-то звук, явно исходящий от электронной техники. Как-то дважды пискнуло. Иван Иваныч чуть чайники не выронил:

– Здорово девки пляшут! – Он брякнул чайники на стол и прямо вытолкал меня за дверь, вышел сам. Закрыл дверь. – А я-то пред тобой выхваляюсь, что тут слежки нет. Это ж какой-то прибор.

– Давай искать, – предложил я.

Мы вернулись в избу. Молча шарили по углам, стенам, я даже на полати слазил. Бесполезно. Пили чай молча. Я размышлял, что они могут обо мне сейчас предполагать. Вездеход вернулся, они с полчасика отстегнут мне на гулянье под луной, но дальше-то я где? Значит, надо вернуться в дом. Обязательно.

– Спички есть? Дай.

Мы простились. На ухо я ему сказал, что хотел всех собрать у него, но сейчас ничего пока не могу сообразить, ещё не выходя со двора, сжёг записку.

Многовато было событий для одних суток.

Отдаю приказ

Тихонько шёл я к себе (к себе ли?) домой. Тащил ставшие очень тяжёлыми лыжи. От чая у Иван Иваныча я согрелся, но сейчас замерзал. Окна моей (опять же, моей ли?) избы сияли. Я тяжко вздохнул. И тут раздался именно тот самый звук, что и у Ивана Ивановича. Шёл он от кармана в моей куртке. Я сунул руку: точно – сотовый телефон. Он и пискнул у Иван Иваныча. Гладенький, как обмылок. Не как тот, ребристый, который выкинул в урну на Ярославском. На экранчике высветились два сообщения. «Смена охраны в ночь на понедельник». И второе точно такое же, но добавлено: «Вы пока без чипа». То есть удобно бежать в ночь на понедельник. Кто сэмэсил? Думаю, Лора. А тот, кто меня допрашивал, конечно, Гусенич, и, конечно, особа, отказавшаяся от острова, – это Вика. А сейчас и третью увижу, Иулианию. Гармоничная триада красивенькой, хорошенькой и заметной.

Может, вернуться к Иван Иванычу, успокоить его? Но никаких сил. Ладно, завтра. Я швырнул в сенях загремевшие лыжи, резко рванул дверь и гаркнул:

– Вам было сказано – не пить!

И опешил. Они и не пили. На столе, на белой, расшитой красными узорами скатерти, стоял самовар, на расписных тарелках лежали пироги и баранки, пряники и конфеты. Во главе стола восседала Юлия, вся в белом, и Генат, весь в чёрном. Остальные не сказать чтоб были нарядны, но и следов запустения не было. Приличный народ.

– Хозяин, – поднялся оборонщик. Он был в зелёном кителе. – Вы скомандовали: встать на просушку, мы и встали.

– А я легла, – объявила пьяненькая Людмила. – Доченьку в замуж отдать, да не напиться! Живу я лучше всех, но никто не завидует.

– А я не лёг, мужаюсь! – отчитался веселенький Аркаша. – Хотя, чувствую, хорош.

– Загадка русского языка, – это выступил Ильич, я его, хоть и переодетого, узнал. – Аркаша пьян, но мы ему говорим: ну ты, Аркаша, хорош. А завтра: ну, Аркаш, ты вчера был в полном порядке. Хотя он, как можно лицезреть, в полном беспорядке.

– А нам что пожелаете? – поднялась невеста. – Я надеялась на тебя, так надеялась! Завилась, борщ стряпала. Борщ не ел, на завивку ноль внимания, а мне что? Так и молодость пролетит золотой пчёлкой. А ты всё седеешь и седеешь. А Гената стало жалко, ведь человеческая единица, подлежит сохранению, так ведь?

Генат, не вставая, серьезно на меня посмотрел и кивнул головой:

– Устал я, блин, греться, на фиг, у чужого огня. – Этим он как бы объяснил переход в своё новое состояние. И добавил: – Тут зарыдать способна и корова. Но ты-то что ж игнорируешь? На следующую свадьбу чтоб не опаздывать. Задробили?

– Совет да любовь, что ещё говорят в таких случаях, – пожелал я и скомандовал: – Ближайшие родственники и Аркаша остаются на месте, остальные – на выход!

Сам встал за порогом и, когда они проходили возле меня, негромко говорил:

– К Иван Иванычу.

Старался читать Иисусову молитву, но получалось плохо. Вспомнил краткое правило преподобного Серафима Саровского. Но и оно не говорилось. Думалось почему-то, что тут и на берёзах, и на крышах – всюду телекамеры. Неужели начинаю бояться?

Военный полночный совет

Шагали молча.

– То есть со вчерашнего дня не пили? – спросил я рядом шагавшего.

– Вы ж приказали. Мы и рады стараться. И курить заодно бросили.

Казалось, Иван Иваныч даже и не удивился. Я сразу объяснил ему, что источник таинственного электронного писка был у меня в кармане.

– Мы у тебя позаседаем?

– Да ради Бога. Все ж свои.

– А Лева где? – спросил кто-то. – Леву потеряли. Или потерялся?

– Если он стукач, – стал я размышлять вслух, – то пока ему нечего сказать. Он тогда бы тем более стремился на совет. Ладно. Алёша, читай «Царю Небесный».

Перекрестились, расселись. У Иван Иваныча было довольно свежо, поэтому сидели в пальто и шубах.

– Итак, братья без сестёр, – начал я, – вы не оправдали надежд тех, кто вас сюда завез. Я тоже не оправдал, поэтому… поэтому мы все обречены. Не спились – будете отравлены, не отравят – значит, утопят или просто выведут в лес и пристрелят. Или, скорее всего, просто чем-то заразят, усыпят и так далее. Меня, например, когда повезли сюда, усыпили, чтоб я не видел, куда везут.

– Да ведь и мы понятия не имеем, где мы.

– Как? – потрясённо спросил я. – А местные?

– Тут нет местных.

– А Аркаша, а продавщица, а Генат? Людмила?

– Если они и местные, то у них отбили непонятным образом память.

– Не будем терять времени. Коротко, по кругу, сообщите, какие выводы вы делали по своим направлениям. Вы? – Ближе ко мне сидел агроном Вася.

– Выводы у всех у нас были одни: без Бога ни до порога. Так, братья?

– Ты короче, тебе велено про свои опыты доложить.

– Опыт был в том, что засеивались сразу по два участка каждой сельхозкультуры. Уход один и тот же, одни и те же погодные условия. Но поразительный результат: те, которые сажались с молитвой, над которыми свершался молебен, не были подвержены ни вредителям, ни сорнякам.

– Священника приглашали? Откуда? – Я почему-то вспомнил «старца».

– Нет, Алёша окроплял.

Смущённый Алёша поднялся:

– Может, это самочиние у меня, самоуправство, ревность не по разуму? Но результаты подтверждаю.

– Следующий по кругу? – Встал музыкант Георгий. Я удивился: – Что, и музыка без Бога ни до порога?

– Она у меня увлечение, – разъяснил Георгий. – А так моя тема – «Сопоставление монархии и демократии». Вот квинтэссенции. Выборная власть людей разоряет, ссорит, притупляет чувство ответственности за страну. Курс на благосостояние ведёт к деньгам, от них к гордыне. Президентская власть держится угождением толпе, монархическая сильна исполнением заповедей Божиих. Власть не от Бога связана с силами зла и в конце концов неизбежно падает вместе с ними. Президент – временщик, царь – отец. Монархия сплачивает людей. Конечно, и она неидеальна. Время судей было для Израиля более благоденственно, нежели время царей. Но они сами просили царя.

– Гера, это ликбез, – перебили его.

Встал и Ахрипов.

– Социальные вопросы. Да ведь и у меня ликбез, потому что ни семьи, ни школы, ни заботы о стариках без веры в Бога быть не может. То есть может, но и школа будет растить англоязычных ЕГЭ-роботов, и семьи будут распадаться, и старики будут несчастны. Болезни превращаются в средство наживы недобросовестных врачей. А недобросовестны те, кто живет без голоса Божьего в душе. Понимание того, что болезнь – это следствие греха, должно войти в сознание людей. Перенесение болезни без ропота – начало выработки терпения… Так что и я ничего нового сказать не могу. Но они ждали, что я буду оправдывать аборты, эвтаназию, телегонию, прости, Господи.

Он сел. Вскочил лысый Ильич:

– Для начала не удержусь, сообщу, что передовые либералы и демократы начали именно так называть дочерей: Эвтаназия, Телегония, Себорея. Уже в детском саду воспитательница Аэробика Фитнес водит с ними хороводы и учит петь: «Как у нас нонче субботея, как у нас нонче диарея…»

– Ты о деле давай, – перебили его.

Лысый Ильич поморщился:

– Да ведь не знаешь, что интереснее. У меня, – он листал блокнот, – о социальных сдвигах и катаклизмах. Это наказания Божии. Более того, я писал в выводах, что как Атилла для Европы в первом тысячелетии, так и масоны со своими воспитанниками – большевиками – для России были бичом Божиим за вероотступничество. Но что эти же события высвечивали и величие Божие. Явилось миру созвездие новомучеников начала двадцатого века. На одном Бутовском полигоне упокоились более трехсот страдальцев, причисленных к лику святых.

Все перекрестились. Ильич продолжил:

– Позвольте позволить сообщение для улыбки. Исследование обезбоженного сожительства супругов. Коротко: кошку год корми – за день забудет, а собаку день корми – год будет помнить. Кошка в доме, собака во дворе. И идущее из глубины веков выражение о женщине: ребро Адама – кость упряма. Главное дело жены – загнать мужа в гроб, а потом говорить, что он был всех лучше. Если мужа жена не лелеяла, то открыл он закон Менделеева.

– Некогда уже комиковать. Да и не закон – систему. Садись, Ильич.

Ильич сверился по своему блокноту:

– О торговле при демократии. Только резюме: товары и продукты питания становятся всё хуже и хуже и всё дороже и дороже.

В тишине было слышно, как прогудела досрочно проснувшаяся муха.

– Шеф, – заговорил Иван Иваныч, – надо снять из твоего дома всю, к хренам собачьим, электронику.

– Так-то оно бы и так. – Я стал рассуждать вслух. – Но ведь это тут же заметят, сделают выводы. А вы что, уже меченые? Не можете выйти за пределы села? Почему Аркашу отбрасывало, когда он за мной устремился?

– Ну? – сурово вопросил Иван Иваныч. – Вас спрашивают, отвечайте! Меченые? Думаю, да, – сказал он. – Пить надо меньше. Вас подловили на пьянке и прочипили. Сделали с вами, как со всеми будут делать, – вначале прикормили, как цыплят: цып-цып-цып, потом: чип-чип-чип. Точно так же будет. Прикормят, особенно молодёжь, она сама побежит за печатью. Но это пока не печать антихриста, ибо её принимать надо добровольно. А вы до этого не пали.

– Да если так, я эту печать с мясом вырежу! – взревел оборонщик.

– Будем рассуждать далее, – продолжил я. – Вас надо отсюда вывести и вывезти. Соберите мне паспорта. – Я вдруг заметил, что все они как-то виновато сникли. – Что, и паспортов нет? Ой-ой-ой. Передо мной беспаспортные яйцеголовые бомжи с залежами ума и глыбами интеллекта. И куда вас? Георгий, Василий, Георгий-старший, сейчас же в избу Аркаши, пока он на свадьбе. Обыскать. Думаю, именно он ваши паспорта выкрал. Догадка. Но надо её проверить.

Мужчины, на ходу застегиваясь, вышли. Встал Ахрипов:

– Два слова: враги России, предсказываю, укусят себя за хвост. Деньги для них выше нравственности и религии. Демократы-силовики говорили: дайте нам денег – справимся с преступностью. Дали денег – преступность увеличилась.

– Хорошо, хорошо, – прервал я, – и это ясно. Как говорится в анекдоте про арабо-израильский конфликт: «Они уже здесь». Главный вывод: Россия, как сейчас мы с вами, взята за горло и извне, и изнутри. Чему удивляться – плоть противится духу, мир противится Православию. А у евреев, кстати, надо учиться, они раньше нашего были богоизбранными. Но не надо повторять их ошибок – рваться к деньгам и к власти. Рвутся столько веков, а каков результат? Постоянно несчастны. Вы видели хоть одного счастливого еврея? Два народа в мире: мы и евреи, остальные – прикладное. Евреи показали, как не надо жить, нам надо показать, как надо.

– Только два народа? Услышали бы тебя китайцы.

– Китайцы – гениальные копиисты. Дойдут до Крещатика, и что? И сразу в Днепр.

– Сеющий в плоть пожнёт от неё тление, а сеющий в дух пожнёт жизнь вечную, – это, встав, торопливо произнес Алёша.

– Это утешает, – поблагодарил я. – Но вечную жизнь надо заслужить в жизни земной. – Я вздохнул, обвёл всех взглядом, посмотрел на передний угол. – Наша задача – донести до людей простейшую мысль: если Россия не омоется слезами смирения, покаяния, ей придётся омываться кровью. И это не страшно, но лучше до этого не доводить. А смирение – это сила, сильнейшая всех сил.

Глядели на меня мои новые братья по-разному, кто даже и глаза отводил, кто глядел виновато, кто смело и открыто, кто понурился. Но, подумал я, других пока не будет, это наше нынешнее воинство. Это русские люди, овцы стада Христова. Душу Господь положил за Своих овец. Я выпрямился и объявил: – Заканчиваем военный совет. Живём спокойно, без паники, с молитвой. Готовимся к прорыву блокады, к выходу на Большую землю. Сухари, хлеб, теплую одежду. Час на сборы.

– Постойте, – напряжённо и порывисто сказал Алёша, – мне надо сказать. Обязательно. Как-то вдохновить. Вот… – Видно было, он волнуется. – Мы обречены.

– Почему это? – вскинулся оборонщик. – Прорвёмся! Я танковое кончал.

– Обречены на смерть. Раз мы живые – значит, умрём. И если не за Христа, не за Россию, то попадём в пламя сжигающей совести, в угрызение мук душевных. Адское пламя – это же не выдумка. Подержите ладонь над свечой, больно, а там страшнее, там руку и всего себя не отдёрнешь. Мы – русские, у нас нет выхода, и мы – самые счастливые. Живём всех тяжелее, самый тяжёлый крест несём, именно нам доверил его Господь. И надо так его нести, будто мы сами этого хотели. Верит в нас Господь. Даны нам мужество и мудрость, любовь и смирение. Вот такие мы: гонимые, непонимаемые, всех жалеющие, всех спасающие, непобеждённые и непобеждаемые.

– Слеза, слеза, чувствую – пробило. Да, непобеждаемые! – воскликнул оборонщик. – С детства не плакал. И не стыжусь, и рад. Ну, умрём, но ведь за Родину!

– Продолжай, Алёшка, – одобрил Георгий.

– Да, да! – подтвердил Вася.

– Говори, запомню! – сказал социолог Ахрипов.

– Это хорошие слёзы, дядя Серёжа, хорошие. – Голос Алёши окреп, стал уверенным, он чеканил: – Пора пробудиться нам! Ночь прошла, а день приближается. Отвергнем дела тьмы, облечёмся в оружие света! Ныне спасение ближе к нам, чем когда-либо.

– А?! – Я восторженно ткнул оборонщика в бок. – Есть, брат, на кого Россию оставить. Значит, ты раб Божий Сергий?

– Так получается.

– А у Ильича как имя?

– Самое русское – Николай. Да у всех тут нормальные.

– Час на сборы! – повторил я.

У крыльца меня тормознул скульптор:

– Слушай, я, наверное, не пойду. Мне уже поздно такие превратности. Ну выйду, и что? Тут у меня что глины, что гипсу! И этих по фотографиям замаштачу. Что мне? Может, и для души чего успею? А?

Я пожал плечами и пошёл собираться. А что было собирать? Если ещё после приезда и сумка моя была не разобрана. Да я уже и забыл, что в ней. Взять? Нет. Брысь под лавку. Может, ещё меня дождёшься.

Скоро утро, но ещё ночь

Аркаша храпел на полу. Генат спал сидя, уронив голову в опустошенную тарелку. Людмила, жестикулируя рукой с сигаретой, громко говорила:

– Дочурик, того ли вожделела, того ли алкала душа моя? Детунчик, не начинай топтать тропинки моей судьбы. Не пей. Я тебя свалила с плеч, но материнское сердце говорит тебе: не сердись. Ведь перед тобою не мать, а устройство такое рождательное. Вас, дочки, развели искусственно, сечёшь? Ты захочешь сказать: папа, – а где его взять?

Юля таскала на кухню посуду.

– Ну что, можно поздравить? – бодро спросил я. Юля сделала брезгливую гримаску. Когда она проходила мимо, торопливо, шёпотом, произнес: – Оденься, выйди. – А вслух заметил: – Людмила, отдыхай.

– А со мной, фигурально говоря, выпьешь? – спросила она. – Не отцвела ещё хризантема в моём саду. Как бы так, да?

– Мам, сказано тебе! – прикрикнула Юля.

Я вышел и ходил у избы, глядя на звёзды и читая Иисусову молитву. Нашел Полярную, безобманную звезду, сориентировался. Если мы на северо-восток от Москвы, значит, двигаться будем на юго-запад.

Юля выскочила в мужском полушубке. Подпрыгнула и обняла.

– Прямо стихи, – сказал я. – В литобледенение, помню, ходил один дядечка, он написал: «Я помню чудное мгновенье, ко мне ты бросилась на шею, и вот висишь уж сорок лет».

– А мне и минуты нельзя повисеть?

– Юля, соедини меня с Викой.

– Зачем с Викой? Ты больше Лорке понравился. Да я не ревную, родня будем. Я-то, конечно, вообразила. Ты мне улыбнулся, я и разбакланила, что выполнила приказ тебя охмурить. «Мне стало очень весело», – сестричкам я сэмэсила. Я-то уж прикинула, с тобой всё будет чики-пики. А? Мы с тобой два дерева, остальные пни. Вообще-то сказать честно? Я вас использовала, чтобы в Алёшке ревность вызвать. Но он же Божий человек.

– Налаживай жизнь с Геной.

– Как налаживать? Я же искусственная кукла.

– Соедини меня с Викой.

– Вот чем загружаешь. А не спросил, можно ли. Она, чать, в зоне.

– Вы сообщаетесь, значит, можно.

Юля достала сотовый и мелконько крашеным ноготком в него поклевала.

– Это я, – сказала она, – не спишь? Да какая свадьба, постная комедия. Жених хрюкает в салате. Слушай, тут ты нужна. Передаю трубку.

– Вика, – торопливо и напористо сказал я, – соедини меня с Гусеничем. У него я был. После вас. Меня к нему завезли. Надо договорить. Соедини. – В телефоне молчали, и я спросил Юлю: – Тебе Вика отвечала? Что ж она молчит? – Вдруг в трубке раздался четкий мужской голос: – Слушаю вас. Чему обязан?

– Если поздно, извините. Могу ли я говорить открытым текстом?

– Да. Такой роскошью в своих телефонах я располагаю.

– Мне надо этих учёных вернуть России.

– Задачка. – Он помолчал, потом даже усмехнулся. – Узнаю́ русских – сам погибай, товарища выручай. – Ещё помолчал, ещё хмыкнул. – Что ж, Россия богата умами. Купим новых.

– Ваше упование на деньги тупиково. Это тактика. Стратегически победит душа.

– Не надо метафизики. Я подумаю. На прощание вопрос. Нам придется говорить: «Ты победил, Галилеянин?»

– Конечно. Христос всегда Тот же. Был, есть и будет. Он – Камень, на Котором стоит мироздание. Вечен и бессмертен. Его ли колебать? Терпит, терпит, да и вразумит. Но это ж всё известно… Вы спали, наверное, уже?

– Это вы спите, а мы не спим.

– Я могу и дальше продолжить: «Вы устаёте, а мы не устаём, вы мало едите, мы вообще можем не есть. Но терпения, но смирения нет у нас».

– Смешно состязаться в начитанности, – перебил он. – Но одно: есть свобода воли, и есть бессмертие души. Так? Но если я со своей свободой не хочу бессмертия души? Свобода выбора дана мне Богом, и Он же меня её лишает, это нелогично.

– Надо же и отвечать за свои дела на земле. И нам ли решать за Бога?

– Давненько не слышал нравоучений, – сказал он. – Я-то привык, что передо мной отчитываются.

– Одно, последнее, – не от себя, от святых: все страдания человека оттого, что он хочет жить без страданий.

– Надо же! – В телефоне щёлкнуло. Я думал – конец связи, нет, тут же зазвучал весёлый голос Вики:

– Поговорили?

– Викочка, – растерянно сказал я, – ради чего звонил, то и не сказал ему. Мне же денег надо было попросить.

– Это не проблема, – утешила она. – Деньги его не чешут. Сколько? Миллион?

– Думаю, да.

– Ну и ладушки.

– Ладушки, ладушки жили у Бен-ладушки.

– Ну, вы опять нормально, – восхитилась Вика. – Гусенич уржётся.

– Процитируешь ему?

– А то как же! Надо его вздрючивать, а то он как-то последнее время чего-то не того. «Сядь, – говорит, – на мобильник на паспорт сниму». Отходняк мне готовит. Да я не сдвинусь, пусть не надеется. Хоть я и кукла бесчувственная, а без зимнего леса не проживу. – Она помолчала, видимо, ждала, что я что-то скажу. Что я мог сказать? Вика попрощалась и попросила: – Юльке телефон отдайте.

– Да, скажи поклон Лоре, передай: будет молиться Божией Матери – и сама поймёт, как поступать.

– Я скажу – вы сказали: «скажи Лорочке». Так-то, мистер.

– Если я мистер, то ты – мистерия.

– Нормально! Сами придумали?

– Само сказалось. Это ты ему тоже процитируй.

– А то ещё бы, как же.

– Спасибо, Викочка, – сказал я и отдал мобильник Юле. – Спасибо, Юлечка. Иди спать, детское время вышло.

Она скорбно понурилась, а я опять пошагал к Иван Иванычу. Вспомнил материнские пословицы: «Бес силён, да воли нет» и другую: «На зло молитвы нет». Пословицы эти были сейчас нужны, чтобы обрести спокойствие души. Я думал: ведь эти учёные говорили заказчикам правду, что ж те не поверили? То есть такая правда заказчикам не нужна. То есть опять готовится для России очередной хомут, новая попытка загнать в стойло непокорный русский народ? И как же они Бога не боятся?

Навстречу мне шли посланные в дом Аркаши.

На свободу с чистой совестью

Оборонщик доложил: паспорта найдены, вещи собираются, личный состав прибудет для отправки вовремя.

– Аркашу разбудите и отправьте домой. Хай поднимет – к морде кулак: «Сгоришь вместе с хазой».

– Это сделаем, – довольно сказал оборонщик.

– Спросите, кто ему велел выкрасть паспорта. Хотя уже неважно. Всё!

Усевшись в низкое кресло, я немного подремал. Иван Иваныч вздыхал на диване. Ночной петух, непонятно откуда взявшийся, пропел побудку.

– Что, брат во Христе, Иоанн, ждать третьих петухов не будем. – Я отошёл к рукомойнику, поплескал на лицо. – Я тебя не спрашиваю, пойдёшь или нет с нами, не надо, сиди тут. Главное, чтоб добраться, а то боюсь – это предполагаемое правительство снюхалось с тем, что сейчас у власти. Хотя никто властью делиться не любит. Мы вернёмся, даст Бог.

– Это бы неплохо, – закряхтел Иван Иваныч. – Беру обязательство похудеть наполовину. Буду по ночам ходить по селу с колотушкой.

– Молись за нас. Пиво не пей.

– Это можно и не говорить. Алёшка! – крикнул Иван Иваныч.

– Пора уже? – откликнулся откуда-то сверху Алёша. – Оказывается, он угрелся на печке. И сейчас легко с неё спрыгнул.

– Лежмя лежал или сиднем сидел? – спросил я. – Богатырь!

Мы троекратно обнялись с Иван Иванычем и вышли под тускнеющие к утру звёзды. Одна не сдавалась, горела ярко. Мы переглянулись с Алёшей и поняли, что оба вспомнили евангельскую утреннюю звезду.

– Мне, грешному, такое счастье было в жизни – несколько раз видел схождение Благодатного огня на Гроб Господень. Ты, Алёша, ещё увидишь.

– Дай Бог. Но вот я прямо в отчаянии. – Алёша перекрестился. – Как же весь мир не вразумляется, что Господь яснее ясного показывает, что только вера православная истинна, только православным дарится Огонь, как? Всё на что-то надеются. Лишь бы без Бога жить. И ведь живут.

– Живут. Нам дай Бог до лета дожить. Пойдём на Великорецкий крестный ход. Там недавно шел из любопытства американец. Приехал русских туземцев снимать. Но не до конца был заамериканенный, увидел, что это такое – любовь к Богу. Крестился в Православие. Говорит священнику: «Я приобрёл дополнительный опыт». Священник – ему: «Ты не опыт приобрёл, ты человеком стал».

Рядом вдруг оказался поэт в очках. Впервые я увидел его не лежащим на полу. Он шёл и говорил, не заботясь о слушателях: «И гласом подвластным пока мне, я кличу товарищей рать: не время разбрасывать камни, пора их опять собирать».

Пришагали к моей избе. Я признался себе, что она стала мне дорога. Чем не келья? А село чем не монастырь? А Алёша чем не настоятель? Но даже и в мелькнувшей мысли всё было так зыбко, как снежный туман над полями. Сейчас надо бежать. Именно так. Добираться до города, на поезд. Почему-то я думал, что Гусенич нас пощадит. Другое дело – Николай Иванович.

Далее – как в сказке. Подъехал знакомый снегоход, выскочил водитель, вручил мне пакет, козырнул, вскочил обратно в кабину, и снегоход ускользил.

От избы, по сугробам, в одних туфельках, бежала Юля, протягивала мобильник.

– Это велели отдать вам насовсем. Он вас к телефону, срочно.

– Да. – Да, это он.

– Вы же любите врагов своих, что ж вам не пожалеть денницу?

– Господь с ним Сам разберётся. Но ваш-то денница кого жалеет? Или ему ничья любовь не нужна? Как говорится: пусть не любят, лишь бы боялись, так?

Слышно было – он вздохнул.

– Понимаю, что вы не хотите того, что движется на Россию. Но тут я не властен. Повторяю, у меня огромная власть, но даже и я всё-таки только исполнитель. Часы пущены.

– Ничего, не страшно. Они всегда тикают. Но вы им скажите о последствиях. Скажите, что никто никогда Россию не побеждал.

– Кому я скажу? Себе? Но поймите – Россия уходит из истории.

– Это не она уходит, а мир кончает самоубийством. Господу мир без России не нужен. Даже и так рассудить: у тела есть душа, и у мира есть душа. Это Россия. Освободившись от тела, обретёт жизнь вечную. Русские – мистическая нация.

– Из этого тем более следует, что русских пора убрать, они портят стройную картину мира.

– Как Бог даст.

– А начать с вашей бригады. Прямо сегодня, а?

– Сегодня что, четверг? Отлично умереть в апостольский день. А завтра пятница – день Святого Креста. В субботу поминальный день – все предки встанут встречать нас и на вас ополчатся. Понедельник? День архангельский. Тут злобы каратель Михаил. А во вторник – пророк величайший Креститель Иоанн, среда – снова средокрестие. Так что нам любой день подходит. Нам и восьмой день Господом обещан.

– Прощайте, – прервал он. – Вас проводят. Охрана будет обеспечена.

Я выключил мобильник и… узнал его. Да, вот и номера знакомых московских телефонов. Конечно, это мой, его же выбрасывал в урну Ярославского вокзала. То есть вот ещё откуда меня вели.

– Стоп! А ну стоп! – закричал от дома Генат. – Он бежал в одной белой рубашке. – Куда без меня, куда? Кто вам патроны будет подносить?

Вслед ему с полушубком бежала Юля.

– Возьми, дурак, простынешь, лечить тебя потом.

– Ну что, братия, – сказал я. – Сверим часы.

Небо начинало светлеть. Восток, как поставленный на плиту, начал разогреваться.

– Нас будут охранять, – сообщил я.

– С автоматами и с лопатами? – спросил Ильич.

– Почему с лопатами?

– Чтоб сразу и закопать. Все наши таланты и нас. Шутка такая: был бы талант, а лопата – его закопать – найдется.

У меня явственно просигналил мобильник. Эсэмэска: «Прошу вас покинуть мои сны». Очень вовремя.

– Брат Алексей, читай молитву.

Мы сняли шапки и перекрестились, глядя на рассветное небо.

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!

На переломе тысячелетий.