Текст книги "Эфирное время"

Мелочь

Почти ничего не значит нынешняя мелочь. Денежная, имею в виду. Помню из детства утверждение дедушки, что гибель России началась с момента изъятия из обращения монетки достоинством в полкопейки. Полкопейки – это грош, он остался только в пословицах, которые тоже умирают. «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Алтын – сколько копеек? Три копейки. Правильно. А две копейки? Это семитка. А гривенник – это десять копеек. А пятиалтынный – это пятнадцать. Двугривенный – двадцать, а полтинник и вовсе пятьдесят. Наконец, рубль – это целковый. Копейка рубль бережёт – так говорили. Копейка – это кусок хлеба, коробка спичек, стакан газировки, на рубль в студенческие времена иногда жили по три дня: хлеб ржаной, буханка – девять копеек, картошки килограмм – десять копеек, кило макарон – четырнадцать, остальное соответственно.

Совершенно сознательно я вспоминаю цены детства и юности, чтобы хоть как-то напомнить нынешним молодым о ценах, которых достигло Отечество всего за пятнадцать лет после самой страшной войны в истории. Почему, спросим, росло благоденствие народа? Ответ самый простой: не воровали. Были и Гусинские, и березовские, и разные рыжие прохиндеи, но условий для воровства им особо не создавалось. Боялись, попросту сказать.

Но что мы всё о них, их и без нас Господь накажет, надо больше с себя спрашивать. А чего вдруг я стал про мелочь размышлять? Я шёл в зимний день без перчаток и грел руки в карманах куртки. А в кармане мелочь, вот и тряс ею. Ещё вспоминал, как до сих пор у меня в Вятке продавщицы в сельских магазинах сдают сдачу с точностью до копейки, и я заметил, что их обижает наша московская хамская привычка не брать на сдачу медяшки. И ещё меня выучил уважать нынешние монетки один мужчина, Александр Григорьевич. Мы шли с ним по улице, он нагнулся, поднял копейку и объяснил: «Ты же видишь – изображение Георгия Победоносца, как же его оставить под ногами, ещё кто наступит». С тех пор я поднимаю даже мелкие монеты. Подними, донеси их до ближайшего нищего, идти далеко не придётся, и отдай ему. А у него набежит монетка к монетке на хлеб, на соль.

Шел такой густой свежий снег, что белые стены домов не ограничивали пространство, а чуть не въехал в высокую белую стену Сретенского монастыря и пошёл вдоль неё. Увидел у ворот занесённую снегом нищую. Да нищую ли? Очень бойка она мне показалась, но правая рука, трясущая в кармане мелочь, захватила её в горсть и извлекла на свет Божий. Я решил подать монетку, всегда вспоминая маму, учившую, что подавать надо, но понемногу. «Большой милостыней не спасешься, лучше чаще подавать. Нищий настоящий и куску хлеба рад, а тут деньги».

На ладони правой руки лежала грудка беленьких монеток, и левой рукой я стал эту грудку ворошить, ища монету жёлтенькую, я решил подать полтинничек. То есть правая рука знала, что делает левая. И что мне было дать рубль, нет, видимо, пожалел. А рубль-то как раз у меня из ладони и выскользнул и упал в густой снег. Где там его было искать. Я дал нищей пятьдесят копеек и подумал, что хорошо меня Господь вразумил за жадность.

Мало того, тут ещё и вот что случилось. Нищая достала из-под шали бумажку, это был грязно-зелёный доллар, и спросила:

– Тут шли не наши, эту бумажку дали. Куда я с ней?

– В обменный пункт, так дадут тридцать рублей.

– Кто меня туда пустит. Возьмите вы её себе.

– Не хочу, – ответил я, – я брезгую долларами, прикоснусь, потом руки не отмыть, отдайте кому-нибудь. Или в церковь. Нет, – тут же прервал я себя, представив, как эта заокеанская «зелень» будет лежать в церковной кружке. – Если мы её ещё и в церковь пустим, то и вовсе беда. Выкинь её, матушка, или порви, без неё проживем. А весной тут рубль мой из-под снега вытает, я рубль уронил, тут он, как в Сбербанке, около монастыря полежит.

И опять я шёл внутри московской метели, но как-то уже легче думалось о жизни. Думал: конечно, я плохой пророк в своём Отечестве, но в чужом хороший. Скоро, вот увидите, загремит с печки доллар, загремит. Говорю без злорадства, просто знаю. Ещё думал: теперешнее ворьё страшится Господа и Его слуг, например, святого великомученика Георгия. Они же даже его изображение боятся в руки взять. Вот попросить их вывернуть карманы, в них наверняка не будет мелочи, только зелёная слизь.

А мы, а мы по-прежнему будем считать копейки. Ничего страшного. Деньги счёт любят, копейка рубль бережёт. Вот и возьми нас за грош.

Завоёванные марши

Название напоминает нам пушкинскую повесть «Метель». То место, когда восторженные русские женщины встречают героев, покоривших Париж, «и в воздух чепчики бросают». Герои шагают под музыку. А какая музыка? «Музыка играла завоеванные марши», и русские солдаты маршируют под них. И то сказать: ценную добычу мы вывезли из Европы, новые моды, Вольтера, декабристов…

А взять войну, которую мы застали. Великую Отечественную. Мы с ума сходили, ломясь на четыре серии «Тарзана», потом кричали, как обезьяна Чита, превращали прибрежные ивняки и берёзы в джунгли, пикируя с их вершин. Музыка на танцах тоже была уже не наша, наяривали «Розамунду», «линдачили», чуть позднее от цивилизованного Запада, после ещё одной войны, «холодной», пришёл рок-н-рол, помню, парни орали: «Я вхожу, она лежит, и попа гола, на столе стоит бутылка кока-кола». Очень нам было интересно отведать этой кока-колы. Подумаешь, квас, медовуха, морс, лимонад, берёзовый сок, взвар, темнота это, отсталость, а кока-кола – культура, химия. Тут и рубашки с Запада пришли, нейлоновые, красота опять же, что там наш лён, хлопок, сатин, ситец, шёлк, креп-марокен, гладить надо, тут сверкает и не мнется. Правда, тело не дышит, задыхаешься и платишь ещё за всё это дорого, но модно же, Запад же.

Право, смешно видеть седых и лысых мальчиков, вспоминающих шестидесятые. Они видели счастье свободы в каких-то там записях битлов на рентгеновских снимках. Даже термин у торговцев был: на рёбрах. Отведут в сторону и негромко: «Есть и на рёбрах. Возьмёшь? Но дороже». Всё это называлось воздухом свободы.

Ну вот, дожили до счастья гласности, и можно стало извлечь на свет божий то сокровенное, что проклятые партократы запрещали. И извлекли, и что предстало взорам: пошлость, разврат и насилие. Сказанное не значит, что я жалею партократию, отнюдь. Она выгнила изнутри оттого, что на неё влияли те, на кого влиял Запад. Ведь наивно думать, что от власти чего-то зависит, потому что сама власть зависима. От кого? Да от тех же детей, которые слушали музыку на рёбрах, ходили на закрытые просмотры. А что такое закрытый просмотр? Это на десять процентов Феллини и Антониони, а на девяносто порнуха.

Для кого-то же пели Марио Ланца, Мария Каллас, Элизабет Шварцкопф, Рената Тибальди, для кого-то же дирижировали Герберт фон Караян и Клаудио Аббадо, они не их выбрали в образцы для подражания, не их искусство, а хрипение, визги, а что классика? Классика думать заставляет. А думать уже нечем – с чердака крыша съехала, ветер гуляет по чердаку. Разве не круто? Прикинь. В натуре не стрёмно. А взрослые дяди очень заботятся о деточках. Миленькие, ведь думать-то тяжело, на себе испытали, вам поможем. Сочинение изложением заменим, литературу и язык из школы изгоним, и будет сплошной английский для бизнеса, а свой будем упрощать и упрощать и доведём до мычания, скоро же будет не жизнь у вас, а сплошные инстинкты.

А мы ещё чего-нибудь на Западе собезьянничаем. За стекло затолкаем жить, запустим туда политика, который будет торопить ваше спаривание, или писателя – специалиста по прямой кишке. А то на остров вылезем и будем хихикать, как вы превращаетесь в дикарей.

Ну и так далее. Словом, продолжаем плясать под «завоёванные марши». Всё дело в уровне организаторов этих плясок. Если они делают такие передачи, угнетающие психику, унижающие, развращающие, – значит, они сами ещё хуже и стаскивают остальных к своему уровню. В этом всё дело. А там и ад рядышком. Но провалятся в него не заблудшие и обманутые из поколений, прозванные собачьими именами: поколения пепси, секси, пофигистов, – а организаторы. Зная историю предыдущего времени, можно утверждать с точностью, что так и будет.

Подкова

Кузня, как называли кузницу, была настолько заманчивым местом, что по дороге на реку мы всегда застревали у неё. Теснились у порога, глядя, как голый по пояс молотобоец изворачивается всем телом, очерчивает молотом дугу под самой крышей и ахает по наковальне.

Кузнец, худой мужик в холщовом фартуке, был незаметен, пока не приводили ковать лошадей. Старые лошади заходили в станок сами. Кузнец брал лошадь за щётку, отрывал тонкую блестящую подкову, отбрасывал её в груду других, отработавших, чистил копыто, клал его себе на колено и прибивал новую подкову, толстую. Казалось, что лошади очень больно, но лошадь вела себя смирно, только вздрагивала.

Раз привели некованого горячего жеребца. Жеребец ударил кузнеца в грудь (но удачно – кузнец отскочил), выломал передний запор – здоровую жердь – и ускакал, звеня плохо прибитой подковой.

Пока его ловили, кузнец долго делал самокрутку. Сделал, достал щипцами из горна уголек, прикурил.

– Дурак молодой, – сказал он, – от добра рвётся, пользы не понимает, куда он некованый? Людям на обувь подковки ставят, не то что. Верно? – весело спросил он.

Мы вздохнули. Кузнец сказал, что можно взять по подкове.

– На счастье.

Мы взяли, и он погнал нас, потому что увидел, что ведут пойманного жеребца. Мы отошли и смотрели издали, а на следующий день снова вернулись.

– Ещё счастья захотели? – спросил кузнец.

Но мы пришли просто посмотреть. Мы так и сказали.

– Смотрите. За погляд денег не берут. Только чего без дела стоять. Давайте мехи качать.

Стукаясь лбами, мы уцепились за верёвку, потянули вниз. Горн осветился.

Это было счастье – увидеть, почувствовать и запомнить, как хрипло дышит порванный мех, как полоса железа равняется цветом с раскалёнными углями, как отлетает под ударами хрупкая окалина, как выгибает шею загнанный в станок конь, и знать, что все лошади в округе – рабочие и выездные – подкованы нашим знакомым кузнецом, мы его помощники, и он уже разрешает нам браться за молот.

Тише, мыши, кот на крыше!

Кажется, что уже всё рассказано про котов, даже и в литературе они получили наибольшее внимание среди животных. Их и очеловечивали, и писали записки от их имени, делали говорящими, как Бегемот у Булгакова. Помню, в детстве меня изумило, что и тигр, и лев, и всякие леопарды, и барсы, и рыси – все из семейства кошачьих.

Но уже к известным историям про котов прослушайте историю про кота Бумчика. Так его звали хозяева. Это не так уж и давно было. Бумчик лежал на окне, свесив хвост и нервно им дергая: очень ему не нравилось, что люди мало занимаются кошачьими делами. Идут куда-то, собак на поводке ведут. Людей Бумчик презирал, собак ненавидел. Но и свой, котовский, народ тоже Бумчика не устраивал. Лежат, пузо греют, электричество в шерсти копят, мурлычут, когда гладят, из чашки на полу лакают. Нет, Бумчик ел со всеми, сидя на столе, спал выше всех, на мебели, озирая свои владения светящимися глазами. Но этого было мало.

И что же надумал Бумчик? О, он ни больше ни меньше как переделал кошачью породу. Не внешнюю, а внутреннюю. Как? Путём повышения рождаемости себе подобных. Но это же очень трудно, скажет любой, хоть немного знакомый с миром кошек. Они же, коты, дерутся насмерть из-за кошек, неужели бы и на Бумчика не нашелся какой кот-герой. Конечно, нашёлся бы. Но Бумчик стал поступать не по-геройски, а по-хитровански. Вот начинается февраль – март, кошачьи визги и крики не дают нам спать. А кто же спит в это время? Спит в это время, просто дрыхнет кот Бумчик. Расчёт его просто гениален и безошибочен: коты, убивая, уничтожая, обессиливая друг друга, расползаются под утро зализывать раны, им не до кошек. Вот тогда Бумчик встаёт, потягивается и идёт на крышу производить потомство. И так и неделю, и месяц, и полтора. Кошки плодятся быстрее кроликов. За несколько лет Бумчик создал целые поколения котов, подобных себе. Их охотно разбирали, везли в другие города. Там они точно так же поступали, как Бумчик, то есть вытесняли котов местных пород. Ведь внешне-то Бумчик был красив.

Так вот, этой породе было нетрудно подчинить себе интересы общества. Мы же видим, что уже и журналы издаются про котов и кошек, выпускаются клетки «Кошкин дом», а сколько кошачьего корма, о нем только и реклама. Все занимаются котами, возят их на выставки, фотографии печатают в журналах, вешают на стенку. В домах больше кошачьих морд, чем портретов членов семьи. При встречах и на работе говорят только о котах. «А мой Пушок ест только треску, прокрученную через мясорубку» и т. д.

Но сейчас Бумчикова порода переживает серьёзный кризис. А всё дело в том, вспомним, как она была создана, путём хитрости. Не хотелось родоначальнику драться за своё счастье, хитростью брал. Но ведь его потомки все такие же хитрые, все хотели бы с вечера поспать, а потом уже без особых хлопот приняться за кошачью любовь. Но вот именно оттого, что все такие хитрые, что все собирались утром, и оказывалось, что драться всё-таки надо, даже таким хитрым.

Осознав такое обстоятельство, Бумчик умер с горя. Ибо ему первому потрепали загривок его наследники. Оставшиеся начали драться и дерутся до сих пор. Вспоминают, что были до них благородные нравы, всё решалось в честных поединках, а теперь все пошли такие сволочи, что от них только сволочи и рождаются. Говорят, появился кот, который с вечера не спит и идёт на крышу. Но он не учитывает, что кошки теперь с вечера спят, только под утро начинают морду лапой чистить. Но, конечно, гарантии нет, что не начнут поиск котов с вечера. То есть легко предсказать, что пойдёт новая порода уже сверххитрых котов. И так далее.

Надо ли добавлять, что мышей они давно не ловят.

Такую тёщу – так и жены не надо

Сварщик Виталий – золотой работник. Про него говорят: он и бумагу сварит. Безотказный: посылают алюминий сваривать – идёт, хотя это дело очень вредное и трудное. В перекурах мужики всегда около него. Виталий – мастер рассказывать анекдоты. Его любимая тематика – анекдоты про тёщу. Он их знает сотни. Чем ему так насолила тёща, непонятно.

– Вот один мужик на десятом этаже вывесил тёщу за балкон и говорит ей: «Тёща, вот ведь Васька-то как плохо к тёще относится, в кислоте растворил. А Петька на куски свою тёщу изрубил. А я тебя просто отпускаю». Или вот, тоже на балконе, так же готовится тёщу бросить, она орет. Ему снизу: «Ты что, гад, делаешь?» Он: «Граждане, это же тёща». – «Вот дрянь какая, ещё сопротивляется».

Мужики: ха-ха-ха. Нравится слушать про тёщу. А Виталий наставляет:

– У тёщи должно быть только два зуба. Одним она должна открывать бутылки с пивом зятю, а другой должен всё время болеть.

На следующем перекуре Виталий рассказывает, как он пошёл с тёщей в магазин и как у входа сказал: «Тёща, тебе сюда нельзя: видишь, написано: „Вход с собаками воспрещён“».

– Да, – добавляет он, давая мужикам отсмеяться, – вот я раньше любил курить сигареты «Друг», жаль, они куда-то пропали, наверное, все тёщи собрались и скупили. Ещё бы, подходишь к прилавку: «Бутылку и портрет тёщи». И продавщица понимает: сигареты «Друг», на них собака нарисована.

Когда на работе бывают отмечания получки или премии, то, выпив и крякнув, Виталий сообщает:

– Эх, хорошо пошла. Как тёща под лёд.

Любит Виталий цитировать строчку из стихов поэта Романова: «Рядом с жутким словом „тёща“ удалое слово „зять“».

Иногда, окончательно раздухарившись, Виталий поёт:

 
Ой ты, зима морозная,
Тёща туберкулезная.
Скоро ли я увижу
Тебя, родимую,
В большом гробу?
 

И может быть, самое смешное, что все напарники по работе отлично знают, что тёща у Виталия просто золотая, в Виталии души не чает. На работу он часто приносит её домашнюю стряпню. Да она и сама приходила на работу, и при ней Виталий рассказывал свои анекдоты. Его тёща смеялась громче всех. Надо ещё и то добавить, что уже и жена Виталия, дочь его тёщи, уже сама дважды тёща. Так что совершенно ничего нельзя понять.

– Зять, – говорит Виталий, – это голубь мира, а тёща – поджигатель войны.

– Нет, Виталя, – говорят мужики, – не знаешь ты, что такое тёща. Была б у тебя настоящая тёща – ты б про неё помалкивал.

– Я на всякий случай, – отвечает Виталий.

Демократка Алиса и неблагодарный народ

Молодая женщина Алиса – дочка большого начальника, уже и сама большая начальница. Начальницей её сделали друзья папы. Естественно, что Алиса – демократка. Другой судьбы для неё в новой России быть не могло. Ещё бы – прадедушка был ярый большевик, дедушка и папа – передовые коммунисты, так что Алисе на роду было написано стать демократкой. Её послали в отстающую по всем показателям область, дали в подчинение медицину и школы и сказали:

– Конечно, не штат Флорида, но для биографии побудь там. А когда доведёшь медицину и школы до мирового уровня, тогда раздвинем пред тобой новые горизонты.

Начальником в области был тоже молодой человек, но постарше Алисы и уже закалённый в боях за демократию. Ещё со времён пьяной приватизации научился тасовать в речах мировое, примерное для нас, сообщество, разные инвестиции, новые технологии, знал, что такое ВТО, а что такое ТНК, соображал в нефтяных и газовых трубах, в ценных бумагах, умел хлопать по плечу, для популярности мог выпить с рабочим пивца, а с интеллигентами говорить о трезвости, вёл здоровый образ жизни, словом, держался курса и подходил как начальник и для области, и для Алисы.

Он, конечно, в любом случае помогал бы ей, но Алиса всё-таки решила стать его любовницей. Для удобства. И стала. При её-то происхождении и красоте, при её-то связях в столице. Но и ему такие отношения были выгодны. Жена у него караулила квартиру в Москве, да и что жена? Ну, настучат ей, он скажет: «Милая, а ты хочешь, чтоб я вместе с тобой сгнил в этой дыре?»

Алиса не отлавливала начальника в рабочее время, зачем? У него и дел много, и светиться часто около него ни к чему. При наличии личных отношений он сам к тебе ночью придёт. Тут и кукуй ему о своих проблемах.

– Какие же всё-таки люди чёрствые, – жаловалась она, запуская кофейный аппарат. – Говорю: так же нельзя, вы же не скотов, людей лечите. Где современное оборудование, где вообще всё? Где европейская аппаратура?

Начальник зевал:

– Ну и что? Закрыла?

– А как же, – всплескивала руками Алиса. – Дикие люди! Говорят: фельдшерский пункт всегда был. И что? «Всегда»! Хватит, говорю, нам этого позорного отставания. Прямо слаборазвитая Африка. «А где нам лечиться?» Есть районная больница, пользуйтесь. Ах, говорят, старухи не могут ехать! Говорю: поставьте им компьютер, пусть выходят на специалистов через интернет. Ах, денег нет! Денег у них нет, – говорила она язвительно, садясь с чашечкой кофе на колени к начальнику и давая ему отхлебнуть капельку.

Начальник тоже возмущается:

– Да заколебали они меня все! Самоуправление хотят, берите! И тут же деньги цыганят. Печатного станка у меня нет, сами изворачивайтесь. Не можете – уходите, посажу своего. Не надо больше кофе, давай сухонького, и бай-бай! Утром оппозиция придёт, надо выспаться. Придётся кость бросить. Пару мест добавить. А с другой стороны, орут, ну и орите. Это же как раз и есть демократия. Сунешь должность, они и заткнутся.

– Да-да, милый. А я снова поеду малокомплектные школы закрывать. Но им же ничего не втолкуешь. Русским языком говорю: нерентабельно! Не въезжают! Детей далеко возить, отрыв от семьи, дорого! А как они хотели! – возмущённо восклицала Алиса, готовясь ко сну. – Зачем рожали? Зачем? Если не могут дать детям достойного образования. Лялик, это же Средневековье: в одном помещении четыре класса начальной школы. Дурдом! Я зашла, мне плохо. Печка топится, и сушатся, представляешь, сапоги и валенки. Хорошо, у меня с собой «Шанель». В коридоре понюхала. Ой, думаю, скорее отсюда. А они мне: ах, посмотрите нашу выставку рисунков, ах, мы вам споём, станцуем танцы народов мира. – Алиса грациозно повела голым плечиком. – В деревне, представляешь, печи топят, корова мычит и – танцы народов мира.

– Понравиться хотели, – говорит начальник, зевая и расстегивая рубаху. – И что, закрыла школу?

– А как иначе? Для их же пользы. Нет, Ляльчик, очень они неблагодарные, очень. Говорят: «Мы тут родились, выросли, нам тут всё дорого, у нас тут родина».

– Будет им дорого, – говорит начальник, стягивая штаны. – Родина! Я убиваюсь для их счастья, я уж сам забыл, где и родился. Не ценят.

– Чёрствые, чёрствые люди достались нам, – воркует Алиса. – Да, вспомнила, там девочка, такая хорошенькая, наедине мне говорит, что учительница ей запретила джинсы в школу носить. И что мама её два раза шлёпнула. Но это вообще уже беспредел. Нет, я оформлю лишение родительских прав, употреблю ювеналку, и эту дуру-учителку надо проучить. – Алиса уже вся в розовом пеньюаре. – Ляльчик, – она красиво простирает к нему руки, – а когда к морю? Когда? Ты обеща-ал.

Начальник вновь зевает, разводит руками, мол, не всё от меня зависит.

– Лялик, а почему тебе не дали центральную область, а Геннадию дали?

Начальник хмыкает:

– Он же прямой племянник, а я только двоюродный брат жены. Разница?

– Ну что, гасить свет? – спрашивает Алиса.

– Гаси.