Текст книги "Эфирное время"

– Ну да, в ту сторону конечная, а от санатория в эту не конечная. Да вон он стоит.

Мы снова вылезли и пошли к двадцать восьмому автобусу, но закрытому, без водителя и кондуктора, хотя рядом стояли люди.

Они сказали, что автобус сейчас поедет.

Профессор спросил:

– А что это значит, когда нам ответили: «Мало ли что на указателе?»

– Значит то, что не надо верить указателям.

– Почему?

Я пожал плечами. Профессор стал изучать расписание движения и соображать, глядя на свои японские часы, когда же мы отправимся.

– Бесполезно смотреть, – сказал ему пожилой мужчина. – Когда захотят, тогда и поедут.

– Но для чего расписание?

– Для модели.

– Для какой модели?

Мужчина тоже, как и я недавно, пожал плечами.

– Для какой модели? – спросил меня профессор, когда мы отошли. – Для модели движения?

– Скорее для всяких комиссий. Придут, посмотрят – расписание есть, всё в порядке.

– Комиссия движения? – стал уточнять профессор.

– Всякие бывают, – отвечал я.

Из того, переполненного, двадцать восьмого автобуса вышла кондукторша с сумкой. Автобус немедленно поехал. Видно, из-за неё и стоял. Кондукторша зашла в диспетчерскую, вышла из неё с другой женщиной, и они, открыв автобус, который мы ждали, вошли в него. Сели там завтракать. Хотя двери остались открытыми, нас туда не позвали, мы продолжали ждать. Подошли и водители, сразу трое. Они обсуждали вчерашние события: «А чего Колька сказал?» – «А Колька сказал: я с вами пить не буду. Это его точные слова. Так и сказал».

– А почему Колька не будет с ними пить? – спросил профессор.

– Разногласия какие-то.

– Но он же из их коллектива? Да? Значит, должен пить с ними.

Наша очередь росла и начала роптать. Но для водителей мы были как пустое место. Кондукторши окончили завтрак, вылезли, мы самочинно заняли сиденья. Кондукторша пошла было к нам, но тут её кто-то окликнул, и она стала говорить о рассаде. Пожилой мужчина осмелился спросить, когда же мы тронемся.

– А будете орать, вообще не поеду, – отвечал водитель, который уже занял своё место.

– Разве мы орём? – спросил я.

– А всё равно, – ответил водитель. – Меня из гаража без техосмотра выпустили, я могу вообще не ехать. Или остановлюсь среди дороги и буду стоять. Имею право.

– Неужели он так поступит? – спросил меня профессор.

– Довезёт, – ответил я.

Пришла кондукторша, стала обилечивать. Автобус завёлся и тронулся. Кондукторша собирала плату, отрывая от катушки билетов на полцены, а то и вовсе не давала билетов. Тот, кто вовсе отказывался от билетов, тот платил полцены. Объяснить профессору такую сложную механику было невозможно. Он, бедный, уже и не спрашивал.

В санатории, у писателя, профессор пытался разобраться в увиденном. Профессор искренне решил, что я тоже ничего не понимаю. Если написано на автобусе «двадцать восьмой», то почему он сорок четвёртый? Если объявлено отправление с пятой платформы, то почему отправляют не с пятой? И так далее. И было ли такое во времена Чехова? И если было, то почему нигде у Чехова не отражено?

– Если и было, так он этого просто не замечал. Вы ко мне ехали? Давайте чай пить.

Во время чая мы решили, что классики закрыли тему антисемитизма, но что это не нравится современным критикам-стрелочникам, вот они и заставляют русских писателей продолжать эту тему.

А что касается автобусов и электричек, то ничего не было подстроено, что всё нормально и что если изучаешь Россию, то надо быть ко всему готовым, даже к постоянной смене платформ, номеров, расписаний, критики, законов.

Одно только у нас неизменно – Россия.

Профессор поблагодарил, но всё-таки вычитал из своей книжечки самый важный вопрос:

– Русские уйдут из мировой истории?

– Только вместе с ней, – отвечали мы.

Ловцы человеков (Повесть)

Станислав Юрьевич Куняев, главный редактор журнала «Наш современник», сотрудник журнала Вячеслав Морозов и я, грешный, летели в низовья Печоры ловить рыбу. В низовьях – значит, поближе к Ледовитому океану, подальше от Москвы. Летели долго, почти два часа. Если учесть, что до этого мы больше суток ехали на поезде, то надо себе представить, в какую даль мы забрались. Да ещё, добавлю, назавтра, с утра, надо было лететь на вертолёте на рыбную хариусную реку. Нас сопровождала Галина Васильевна, писательница, тоже редактор журнала писателей Севера.

Багажный отсек самолёта был забит сумками и коробками. Коробки, некоторые очень тяжелые, содержали в себе продовольствие нашей экспедиции. Оставлю в секрете имена благодетелей, организовавших для нас такое счастье жизни, скажу только, что летел я с радостью и ожиданием: никогда не был в этих местах. Да даже и вырваться из Москвы, ещё теплой, душной, суетливой, и прилететь в белый холод и одиночество – это ли не подарок судьбы.

– Ты сможешь переночевать у костра в тундре? – спрашивал Стас. – Без палатки.

Стас, в отличие от меня, рыбак всю жизнь страстный.

– А зачем?

– Я попрошу забросить поглуше, подальше. У меня спальник есть, тебе мешок найдут. Сможешь у костра ночевать?

– Я же вятский, Стас. Прижмет, и ночую. Но если есть какая избушка, зачем мешок? А вообще, и рыба-то зачем? Вон нам сколько еды загрузили, самолёт еле взлетел. Поживем в тундре, поедим – и обратно.

– Да, – говорил Стас, – по бороде ты – Лев Толстой, а по уму – мужик простой. Да, столько коробок. Так я ещё не рыбачил с такими наворотами.

– Спасибо тебе, что я по уму мужик, а не Лев Толстой. Был бы по его уму, гневно бы писал: «Это насильственное вырывание живого существа из естественной среды обитания, это так называемое рыболовство есть не что иное, как варварство так называемых интеллигентов, использование ими физического и технического превосходства…»

– «…над хладнокровными», – закончил за меня и за Толстого Стас. – Рыба не умирает, а засыпает, рыба, пусть не вся, – постная пища. Охотиться – да, другое дело. У него кровь охолодала – значит, и другим нельзя.

– Как писали в тогдашних пародиях: «Молоко лакал босой, обожравшись колбасой», – вспомнил я.

Бортпроводница, женщина в годах, проносила по проходу конфетки двух сортов: карамель и леденцы. Мы подсластились.

– Стас, – сказал я, – так как я всю жизнь преподаю, то не могу оставить мысль незаконченной. О Толстом. Вот опять его авторитет взвинчивают, неспроста же. Это же снова поощрение антиправославной струи. Визжат: церковь отлучила. Кто его отлучал, кроме него самого? Сам отошел от церкви, отбежал с криком проклятий: не надо мне причастия, не надо отпевать, не ставьте мне креста! Это же всё его завещания и слова. Для любого в церкви, для любого оставлено покаяние. Священник к нему приехал из Оптиной, мог бы причастить, пособоровать, не пустили, да и сам не захотел. Бог его простит. Разбойник первым вошел со Христом в рай, разбойник. А Толстой хуже разбойника, продолжает убивать. Я в Туле недавно был, там аж кафедра педагогического мастерства Толстого. «Евангелие» его печатают, ужас! У нас Личутин додумался, называет Толстого пятым евангелистом.

– Может, он себя шестым считает? – засмеялся Стас. – Я с ним на Мегре рыбачил, на Мезени. Вроде тебя, ничего не понимает в рыбалке.

– Гадость какая, – сказал я про карамель, – изжогу схвачу, и выплюнуть некуда. А, бывало, летишь на «боинге»…

– Воду несут, – утешил Стас.

– Так вот, у нас и вся литература делится не на цветных и белых, не на традиционалистов и консерваторов, не на русских и евреев, а на тех, кто идет или за Толстым, или за Достоевским. Вспомни их смерти, труды последних десятилетий…

– Напиши для нас статью, – сказал Стас. Он передал мне пластмассовый стаканчик с водой.

– Понял, – ответил я, запил сладкую гадость карамели, засунул стаканчик в карман спинки переднего кресла и стал смотреть на облака и уже про себя, подчиняясь профессии, подумал фразу: «И теперь, когда он всё чаще, сидя в кресле самолёта и пересекая часовые пояса, смотрел на облака сверху, он всё реже вспоминал себя самого, мальчишку, лежащего на зелёной земле и смотрящего на облака снизу вверх. Их разделяли облака и тучи, которые измерялись не толщиной, а десятилетиями…»

– Смотри, – обратил моё внимание Стас, – смотри, Галина Васильевна, это же машина. Как взлетели, открыла папку и работает. Я тоже набрал всякого чтения, а! Единственное, что люблю читать по своей воле – письма читателей. Мы их печатаем. Это лучшее, пожалуй, изо всего.

– Ещё бы, – поддел я, – в них сильно тебя хвалят.

– А ты последний роман Проханова читал? Прочитай. Он набирает обороты, – перевёл Стас на прозу.

– Он их всю жизнь набирает, он же авиационный закончил.

– А Морозов дрыхнет, – оглянулся Стас, – очень нужный для журнала человек. Знает всех, и все его знают. Вдобавок его полюбила то ли жена миллионера, то ли сама миллионерша, журнал завален коньяками и закусками. Никакой Сорос никакой «Новый мир» так не снабжает.

Объявили о снижении. В рваных, мохнатых провалах серых туч начало трясти. Защёлкнули ремни.

– Раз в Магадан летели, – вспомнил я, – отец Ярослав Шипов, тогда ещё не отец, он был у вас в редколлегии, тоже летел. Над Таймыром так стало валять и покидывать, что ой-ой. А это был Ил-86-й. В ямы хлопались, чуть не до земли. В Магадан прилетели трезвёхоньки.

Под облаками оказалось низкое ржавое пространство с факелами нефтяных вышек. Сели.

– Вот Россия, – восхищенно сказал Стас, – сколько ехали, как от Москвы до Кишинева, да летели, как от Москвы до Тбилиси, вот и попробуй совладай с нами.

– Уже перестают мечтать. Уже начинают копать иначе.

Нас встречали. Юноши в униформе ловко таскали ящики и коробки в иностранную машину, в которую сели и мы. Понеслись по бетонным плитам. Сопровождающий молчал. Подкатили к какому-то сооружению из стекла, пластмассы и рифлёного белого железа. Отъехали в сторону ворота, предварительно попищав и помигав. У здания нас встречал высокий мужчина в камуфляжной форме, в высоких ботинках, представился Юрой, сказал, что летит завтра с нами. Сопровождающий спросил, выгружать ли багаж или завтра прямо грузить в вертолёт.

– Возьмём что-то для ужина, – решил Стас, – остальное в вертолёт.

– Ужин готов, – сказал Юра.

– Тогда в вертолёт.

Сопровождающий отъехал, Юра повел нас внутрь. Там тоже все были в униформах, с телефончиками. Нас снабдили карточками, объяснили, что мы занесены в компьютер, что по этим карточкам нам будут тут и двери открываться, и всё остальное тоже по карточкам: ужин, завтрак, сауны, всякие бильярды, а также открывание комнаты отдыха и включение телевизора.

– Ну от этого всего мы карточку избавим, – сказал Стас и, решительно называя Юру на «ты», спросил: – Юра, скажи честно, тебя приставили и велели вернуть писателей из тундры живыми или ты всё-таки не робот, а хотя бы рыбак?

– Ловлю иногда, – отвечал Юра. – Завтра карабин захвачу. Там, в общем-то, и медведи, и рыси. А у медведя начальная скорость девяносто километров, убежать от него невозможно.

Мы на немножко разошлись в указанные каждому номера и пошли на ужин. Коридоры были безжизненны, как на космической станции.

– Тут мы, Юра, без тебя заблудимся.

– Нет, такое исключено. Везде контрольные блоки, приложите контрольную карточку, вам ответят.

Двери открывались бесшумно и мягко, но только после прикладывания карточки к панельке около ручки. И вход в столовую был по карточкам. В столовой всё сверкало ещё сильнее, резкий белый бесцветный свет непонятно откуда заполнял пространство с лакированными столами, никелированными прилавками, отделявшими кухню от зала. Но изнутри вышли не роботы, а живые женщины. Выбор блюд был обилен. Названное нами было протянуто нам с улыбками, но без слов.

– Всё, – сказал Стас, – не будет рыбалки. Рыбалка – это когда рюкзаки свалишь в груду, потом сапоги перепутаешь, потом обязательно чего-то забудешь. Юра, а предусмотрены рыбные снасти?

– Конечно, – отвечал Юра.

– Стас, – сказал я, – извини моё занудство, я в самолёте не договорил о двух путях писателей, можно?

– Изобрази.

– Всем же дается талант, тем, кто пишет. Талант обязательно от Бога. А использование таланта по двум путям: по Толстому – от Бога к сатане, и по Достоевскому – от сатаны к Богу. Так?

– Не будет рыбалки, – повторил Стас.

Молчаливая Галина Васильевна подала голос:

– Почему не будет, будет. Надо Петрпавлу молиться. У нас, с детства помню, молились не Петру и Павлу, а слитно: Петрпавлу, как одному человеку.

Слава, вполне освоясь, ходил за разными добавками и нам приносил.

– Здесь инвестиции Лукойла или Славнефти? – спросил он Юру.

Юра даже вздрогнул и умоляюще поглядел на Стаса:

– Меня просили… не поддерживать разговоров о нефти.

– А вдруг ты, Слава, шпион, – сказал я. – Помню, в Японии мы узнали, что есть заводы, где совсем нет людей. Интересно же! Мы попросили сводить нас. Где там! Решили, что мы экономическая разведка. Нет, Слава, давай о литературе.

– Ни за что! – воскликнул Стас. – О другом! Ты можешь о другом?

– Могу, но о чем? О женщинах поздно, о гробах рано. О нефти нельзя, о погоде смешно. Давай о рыбалке.

– Нельзя, нельзя, – торопливо сказал Стас. – Из суеверия нельзя.

– Но в классическом смысле можно, я думаю. Например, о налиме Гоголя, которого ловят в поместье Петра Петровича Петуха, и о налиме у Лескова, которого привязывают на верёвку, чтоб у него от огорчения росла печень, ибо архиерей, его ждут, любит налимью печень.

Стас с ужасом посмотрел на меня:

– Пропала рыбалка, – и рукой махнул, и кофе пить не стал.

Я всё-таки зашёл к нему перед сном. Он был ещё мрачнее, чем на ужине.

– С расстройства закурил – голос: просим курить в специально отведённых для этого местах. Во как! Пошёл в смотровую, там и роботы смотрят телевизор. Смотрят дрянь невозможную, рекламу смотрят. Молча смотрят! Хоть бы переключили. В другой – другие смотрят новости, смотрят тупо и – молча. Ты понял, мы в капиталистическом раю. Вот так будет жить пять процентов. Слава Богу, мы не в этих процентах. Здесь, ты понял, нефть, тут заработки, тут за место держатся, тут кружку пива не смеют выпить. Тут, я думаю, разрешение на рождение ребёнка спрашивают. А эти кнопки везде, ну бля, так и согрешишь.

Зазвонил телефон. Юра напомнил, что завтрак в шесть и сразу вылетаем.

– Тут какой хариус? – спросил Стас. – Зеленоватый, чёрный? – Ответ Юры, видимо, устроил Стаса, он ещё уточнил: – Скорее посветлей? А круглый? Ладно. Да не надо будить, не проспим. – Стас положил трубку. – Ещё не хватало, чтоб будили световым и звуковым сигналом. Ну, попали. Будто кино о звёздных войнах. А как уснуть? Нет, так не рыбачат.

– А как рыбачат?

– На Мезень езжу, на теплоходе поднимаюсь. Теплоход, куда всех штрафников списывают. На камень налетели, шпонку сорвали, надо по этому случаю сто грамм принять. Гвоздь забили, поехали. А тут? За место дрожат. Там Вася-турбинист уходит в запой и все знают: Вася в запое. Тут этому Васе не выжить, хотя он турбинист лучший на северах. Ну, жизнь – за место трястись. Нет, по-русски надо всегда иметь в запасе фразу: ну вас на хрен с вашими заработками.

В дверь постучали, вошли люди в униформе с пакетами, сообщили, что здесь одежда для рыбалки и что если кому-то она мала или велика, то надо сказать, заменят. Ушли.

– Всё, – сказал Стас. – Уже и любить русских писателей разучились. – Он стал разбирать пакеты. В них были отличные серые куртки, ватные брюки, сапоги-бахилы. – Наверное, уже в реке дежурят подводники, рыбу будут на крючок цеплять.

– Скорее, она уже где-то в коробках.

– Кстати, – сказал Стас, – надо с утра проверить. Если есть рыба, оставить, кому-то отдать. Примета такая – с рыбой на рыбалку не ездят.

Быстро наступила и мгновенно прошла северная ночь. Я даже не понял, выспался ли я, будто кто толкнул в полшестого. Негромко шумел кондиционер. Стукнулся к Стасу, к Галине Васильевне. Спал один Слава. Мгновенно, по-военному, вскочил. Вооружились карточками, пошли по пластмассовым коридорам, столовую нашли по запаху. Запах, по крайней мере, был не синтетический, пахло кофе.

– Хороший у вас кофе? – вспомнил я шутку. – Отвечают: хороший, всю ночь варили.

Стас заметил у автоматических дверей в столовую объявление: «Выносить из обеденного зала посуду, ножи и вилки запрещается». Радостно показал на него и сказал:

– Не всё ещё потеряно. Ещё, может, и выживем.

После завтрака облачились в принесённые костюмы. Сапоги решили обуть в вертолёте. У выхода встретил Юра, вручил каждому схему места, куда летим. Тут Печора, тут Уса, тут будем мы. Река Макариха. Очень рыбная. На плече у Юры висел большой ружейный чехол. Он объяснил, что это для защиты, на всякий случай.

– Мы не разбежимся, – успокоил его Стас. – А ты, – велел он мне, – вообще от костра не отходи, а пойдёшь куда, делай зарубки.

– Как скажешь, барин, – отвечал я.

Подошла машина. Открыли багажник. Помня вчерашнее предупреждение Стаса, я осмотрел коробки и в самом деле на одной увидел надпись «Рыба». Сказал Стасу.

– Оставим, – решил он. – Нет, отдадим сопровождающему. Нет, вертолётчикам. Да, им. Не забудь отдать.

– До слёз обидно, – подчинился я приказу.

– Там плёса, перекаты, вода чистая, холодная, самое то, – говорил Юра. – Мы таскать не успевали. Утки есть, гуси. Я и дроби взял. Там вагончик, топоры, пила. Керосин, фонари, постели…

– Баня? – догадался Слава.

– Есть такое намерение. В следующий раз прилетите, будет.

Тронулись. Стас закричал:

– А соль, соль, рыбу солить. Стоп, вон магазин. Слав, килограмма… три. Если есть, покрупнее.

Слава живой ногой сбегал в магазин и вернулся с пятью пачками соли.

– Это сказка, – говорил Стас. – Чего бы ещё пожелать?

– Спальники на всякий случай, – показал Юра на свёртки в углу.

Приехали на аэродром. Сразу зарулили в вертолётный угол. Мы уже не удивлялись, что вновь возникли люди в униформе и всё аккуратно перегрузили. Подъехала заправочная машина. Мы забрались внутрь. На полу стояло приспособление для кипячения чая: паяльная лампа с изогнутой трубой. Стас только головой покрутил.

– Может, там ещё и женщины будут?

– Может, мне не лететь? – спросила Галина Васильевна.

– Да тут они все на батарейках, – сказал я. – Такое ощущение выхолощенности, одни роботы. Подходят, спрашивают, есть ли что для стирки.

Слава, как-то хитро улыбавшийся, вступил в разговор:

– Нет, не на батарейках. Галина Васильевна, извините, можно рассказать анекдот, который я услышал рано утром, полчаса назад, от коридорных?

– Уши затыкать?

– Нет, он без ничего, вполне цензурный, рассказывать? Они же и рассказали: «Собрались женщины и девушки на собрание, девушки налево, женщины направо. А одна мечется туда-сюда, туда-сюда. „Ты чего мечешься?“ – „Ой, не знаю, к кому пристать, я проститутка“. – „Проститутка? В президиум!“». Так что они не на батарейках.

– А ты их чем отблагодарил, какими историями?

Слава заулыбался, жмурясь.

– Да уж он-то найдёт, чем дамское сердце шевельнуть, – заметил Стас.

– Ждать будут, – сообщил Слава. – Они же здесь хоть и коридорные, но не как на материке, не в годах, молодые.

– Какие бы ни были, – высказался Стас, – но ни одна самого захудалого хариуса не стоит. Я Шемаханскую царицу на пескаря не променяю. Ну скоро ли, скоро ли полетим? Обратно, если не поймаю, полетите без меня.

Отвлекая Стаса от навязчивой для него «рыбной» темы, я спросил всех:

– Ну и где же мы ночевали? Как назвать?

– Те же бараки, – ответила Галина Васильевна, – только пластмассовые.

– Пятизвёздочная гостиница особого режима и с усиленным питанием, – оценил Слава.

– Загон для демократов, – охарактеризовал Стас. – Чтоб они всегда так жили – без неба и зелени. При сплошном электричестве.

– Да, – вспомнил Юра, – вот в этом пакете перчатки и шарфы.

Стас только крякнул. Юра, укрепляя знакомство, решил рассказать свою историю. Рыбацкую. Я её слышал и раньше, она из породы кочующих. О том, как любвеобильные мужички, говоря супругам, что идут на рыбалку, ночевали у подруг, а у рыбака покупали рыбу, а чаще отдавали натурой. Вот мужичок по пьянке проболтался, похвалился весёлой жизнью. Далее могут быть варианты.

Галина Васильевна рассказала, как они руками поймали налима, пропустили через мясорубку печень, потом…

Тут взревел и завёлся мотор. Вертолёт затрясло. Заправочная машина, оказывается, уже отъехала. Нас долго трясло на одном месте, потом вертолёт стал как бы перетаптываться от нетерпения. Рёву мотора откликалась крупная дрожь корпуса. С бетонных рифлёных плит сдуло мокроту, вертолёт подрыгал к дорожке, взревел, поднатужился, но осел. Снова взревел, отчаянно цепляясь за воздух, покарабкался вверх, покрутился на месте, набычился, наклонясь в сторону полёта, и вдруг бодро понёсся над пасмурной погодой. На ветровом стекле у лётчиков туда-сюда ездили дворники, как в машине. За окнами пошёл снег, внизу поднимались и опадали волны серого дождя. Неслись под нами жёлтые озёра, камни, пустые сизые болота.

– Буровая, – закричал Юра, показывая на большой факел огня.

Земля под нами была изъезжена вездеходами, расчерчена квадратами просек. Иногда мелькали перелески жиденьких елей, тонких сосёнок, жёлтых чахлых берёзок.

– Радуга, радуга, – закричал Слава.

С его стороны увиделась, а вскоре и с нашей обозначилась сияющая дуга. Мы будто в неё впряглись и тащили на себе пространство. Пятна солнца ходили по бледной зелени и пропадали на желтизне болот. Юра возбужденно показывал тёмные пятна на озёрах, это были стаи уток.

Туман и пар начала предзимнего дня Заполярья стелились над гигантскими крестами границ делянок. Радуга исчезла, пространство поехало под нами назад. Горизонт вдали был грозно-серым, темнеющим. Редкие светлые проёмы казались отражением бесчисленных озер, похожих на запятые, точки, овалы.

Из кабины вышел лётчик, показал вниз, крикнул:

– Ваша река! Макариха. Дальше Уса, Печора.

Макариха кидалась туда и сюда, будто искала счастье в этих строгих ландшафтах. Опять восстала и напряглась радуга, уже перед нами, будто ставя преграду движению.

Юра расчехлял ружье, звонко соединял части, щёлкнул курками, загнал в магазин обойму патронов.

– Всё очень серьезно, – крикнул я на ухо Стасу.

– Рыбная, рыбная река, – весело говорил Стас. – Ах, перекатики, отмели, дно чистейшее.

Резко пошли вниз, в клочья тумана, которые отбеливало солнце. Понеслись совсем низко, даже кочки на болотах были видны. Я вспомнил о коробке с рыбой, подгреб её, сорвал картонку с крышки. Сверху лежал список. Я и без очков прочел: «Икра осетровых – 10 б., икра паюсная – 5 б., спинка теши, балык, сёмга, филе трески, крабы – 3 б., креветки – 3 б.». Дальше читать не смог.

– Стас! – сунул я список.

Стас глянул на него, на меня, вздохнул глубоко и серьёзно и велел:

– Всё равно отдай. Примета. Рыбаки суеверны.

Юра толкнул, показывая в иллюминатор. Мы увидели зелёный вагончик. Деревья внизу било ветром от винтов. Сели. Но моторы не выключались.

– Чтоб в болоте не застрять, – крикнул Юра.

Он выпрыгнул и стал принимать груз. Я оттащил коробку с рыбными деликатесами командиру в кабину.

– Сувенир, – крикнул я. – Уже наловили.

– Точно вышли! – довольно крикнул он. – Тумана боялись.

И всё так мгновенно мелькнуло: выгрузка, мы выскочили под ветер, сели у вещей, сжались, вертолёт взревел, нас вжало в кочки, он вертикально поднялся, качнулся и лёг на обратный курс. По колено в кочках, в мокроте болота мы потащили ящики к вагону. Пришлось ходить трижды. За работой я даже не заметил, насколько стало тихо. На кочках синели ожерелья блестящих бусинок, голубика.

– Поедим? – спросил я.

– Мы рыбачить прилетели, – напомнил Стас, – рыбачить. А ягоды ты можешь и в своей Вятке собирать.

– Там и рыбы полно, – обиделся я за свою родину.

– Что ж не приучился?

– Инструктора не было. Вот тебя дождался, сегодня приучусь. Но, может, поедим вначале?

Видно было, Стас рвался к реке. Но поесть разрешил. Мы стали вскрывать коробки, и через две минуты моя горечь по случаю отлета ящика с рыбными деликатесами превратилась в изумление, ибо в коробках было не только всё, чего желудок пожелает, но гораздо больше. Описывать ли их содержимое? Нет, не надо, наши читатели – люди бедные, и сам я питаюсь как они. Но вот выпал случай.

Уже ревела паяльная лампа, вдувая огненную струю в трубу под огромным чёрным чайником, вот и он закипел, вот и Слава уже тащил на выбор десять сортов чаю и пять разновидностей кофе, уже поставили перед Галиной Васильевной огромную коробку, полную шоколадных наборов и конфет россыпью, уже я резал разные колбасы и ветчины, Стас только головой крутил, вникая в этикетки сыров, приправ, соусов, вглядываясь в стеклянные и железные банки разносолов, овощей, солёных и маринованных. Фруктов, включая виноград, бананы, финики, тоже было изрядно. Отдельно находилось всё для ухи: картофель, морковь, лук и так далее. В нескольких ящиках, потяжелей остальных, что-то звякало и брякало. Вскрыли и их: пиво многих сортов, и наше и не наше, с горлышками в серебряной фольге и без фольги. Остальных напитков было на три, даже писательские, свадьбы.

– Вот, Юра, – сказал я, – как писатели рыбачат.

Стас распорядился всякие вермишели, макароны, крупы сразу отдать Юре.

– На зиму вам. И половину спиртного.

– Полопается.

– Что, бывает и ниже сорока? – наивно спросил я.

– Гораздо.

– Именно, – спохватился я, – Вятка южнее на полторы тысячи километров, и то там часто ниже сорока. Это в Калуге зимы не бывает.

Стас оставил мою поддевку без ответа.

– Придётся выпивать. Юра, начинай с пятизвездочных, Галя, глуши кагоры и шампанское и всё, что есть грузинского, молдавского, венгерского.

– Тут и болгарское есть, – обнаружил Слава.

– Да, уничтожить всё: все от нас отвернулись. Выпить за их здоровье.

– И за наше терпение, – продолжил я.

– Я рыбачить пойду. – Галина Васильевна решительно и ловко собирала спиннинг.

Зашевелились и все остальные. Слава запел приятным баритоном:

 
Здесь в океан бежит Печо-ора,
Здесь всюду ле-едяные горы…
 

Над нами закаркал ворон, Стас обозвал:

– Сглазит, зараза.

– Триста лет ему, – сообщил Юра. – Он вверху охраняет наше место, песец – внизу. Песец, конечно, дербанит запасы, но зато мышей нет. – Юра тоже снаряжался, рассовывал по многочисленным карманам камуфляжной куртки патроны, прицепил нож, повесил на грудь бинокль. – Далеко от меня не отходите, я всегда буду рядом, на расстоянии голоса.

– Вот я ещё и подконвойный, – высказался Стас.

– Медведь близко, – оправдываясь, сказал Юра. – У него начальная скорость…

– Да, да, – сказал Стас, – под сто. Спринтер и то рвет только тридцать восемь километров.

Пошли. Долго тащились через ельник, багульник, заросли рододендрона, через то, что в Сибири называют стлаником, а как в просторечии, сказать не могу.

С высокого берега открылась извивистая Макариха.

– Вон остров, – показывает Юра, – там перекат, там…

– Разберемся, – перебил Стас. – Слав, зацепишь блесну, спиннинг береги, тяни за леску, блесны не жалко.

Мы спускались к воде. Стас учил уже меня:

– Рыба любит воду, обогащенную кислородом, его больше там, где вода бурлит, бьется, на перекате. В начале его и в середине.

Остановились. Стас начал снаряжать спиннинг и для меня. Продевал в кольца на длинном составном бамбуке леску.

– Англичане, хитрые собаки, раньше нас изобрели. Совсем слепой, без очков не вижу. Так вот затягиваем, тут без зубов не обойтись, ножом дурак отрежет, надо отгрызать. Показываю заброс.

Пошел дождь.

– Отлично, – сказал Стас. – Рыбак должен быть мокрый, простуженный, сопливый, но! Но удачливый. – Стас легонько качнул прут спиннинга за спину, легонько мотнул его вперед и вверх, блесна свистнула и полетела на другую сторону, упала в метре от берега. – Теперь подтягиваем и мотаем. Леска должна быть упруга, как грудь, не подумай чего, как грудь солдата, стоящего в строю при команде смирно. Слав, полсотни метров туда, ты (мне) полсотни сюда. Я определюсь сам. А Галя где?

– Уже ловит, – сообщил Юра.

– Всё! Иду! Даю вам по запасной блесне, это заветные. Эта ржавая, но хариус такие любит. Думает: не я первый. Ну! – Стас вздохнул и пощупал пульс. – Сто сорок, не меньше. Если хариус сорвется, у меня будет микроинфаркт. Морозов! Бросай чуть по течению, гляди за блесной, как за любимым голубем, который понес почту. Всё, ухожу! «Как ждет любовник молодой минуты верного свиданья!» – это о рыбалке. Свидетели в любви не нужны.

Я забросил. Блесна ткнулась у берега. Но потом дело пошло, ещё пару раз бросил и подтянул. Вот блесну кто-то схватил. Сердце моё застучало. Я потащил и вытянул заиленный сучок. И ещё раз колотилось сердце, когда попался сучок побольше. Я говорил рыбе: «Рыба, новичкам же везёт, везёт неофитам, дуракам, в конце концов, везёт. На любое согласен, только поймайся». Но хариус был явно не дурак. Я зашёл подальше, чтобы пересвистывать блесну через всю реку. Нет, ничего. В тишине поскрипывала катушка, да зябли ноги в резине. Зашёл выше колен, замёрзли колени.

Подошел Юра. Оказывается, ходил на озеро. Переживая за нас, он рассказывал, что именно здесь они не успевали таскать.

– Всех и вытаскали. А как там у Стаса, у Славы?

– У всех то же самое.

Известие это меня утешило. Я выкарабкался на берег, стараясь согреть онемевшие ноги. Прокарабкался сквозь прибрежный цеплястый кустарник. Увидел невдалеке Морозова, пошёл к нему. Он оглянулся.

– Поделись опытом, Слав. Как ты их заманиваешь?

– Я им говорю: «Я – Куняев, я – Куняев». Рыба должна идти на это имя.

– Думаю, Слава, у рыбы сегодня рыбный день, а блесна железная. Лучше давай думать, как начальника к вагончику выманить.

– О нет, лучше не трогать.

– А я отловился. Можно я тебе удочку оставлю?

Я положил спиннинг возле большой пластиковой сумки, видимо, взятой для рыбы, и пошёл по реке. Так тихо было, так умиротворенно. Неслышно сеялся дождь, окроплял зелёные и жёлтые мхи, капельки осиянно серебрились от слабого солнца. Наклонялся и ел влажную, пропитанную водой голубику. Скоро руки стали чернильными.

И вот, казалось бы, в такой благостной равнинной, параллельной небу, местности и мысли должны были приходить благостные, умиротворённые, но нет же. Местность другая, но я-то всё тот же, ту же свою голову привёз, другой не приставишь. А в голове всё то же, чем она жила, чем полнилась до поездки и чем будет занята после возвращения. Прокручивались в памяти дела, которые не сделал, не доделал или сделал не так, как надо, мелькали лица знакомых, вспоминались свои невыполненные обязательства. Я даже встряхивал головой, прямо как конь, отгоняющий гнуса, но мысли были поназойливее любых насекомых.

– До чего же хорошо, – сказал я вслух. – Правда, берёзки? За что ж вас так обидели, обозвали карликовыми? Вы настоящие, только вам тут трудно. – Я наломал с берёзки крохотный букетик, придумал, что это веничек для кукольной баньки.