Текст книги "Эфирное время"

Ножичек

Раз в жизни я видел, как плачет старший брат, а это для меня, маленького мальчика, было страшно и незабываемо.

Пятьдесят второй год был настолько дождлив, что всё вымокло. На полях жили утки, а приречные луга так и остались заливными. Чтобы спастись от бескормицы, косили в дальнем лесу на полянах. И мы ходили. «В дождь коси, в ведро греби», – говорит пословица. В то лето она была выполнена наполовину – дождь лил дни и ночи.

И вот, когда уже не чаяли спасения, дождь перестал, и брата, а с ним меня, послали посмотреть, что сталось за это время со скошенной травой.

Мы пошли, это километров восемь, шли весело, брат обещал мне, когда придем в лес, дать на время перочинный ножик, он его сам заработал, двухлезвийный. Такой длинненький, гладенький. На щечках рисунки зверьков.

По пути был ручей, который мы никогда за препятствие не считали, а из-за дождей он разлился до того, что мы еле нашли узкое место, которое с разбегу перепрыгнули.

В лесу зеленая дорога лежала в воде, мы разулись и пошлёпали босиком. Ботинки не потащили с собой, подцепили на заметное дерево. Освободив руки, я попросил ножичек. Брат хватился – нет ножичка. Всего себя обыскал – нет. Мы хотели сразу идти обратно, но скрепились, заметили место и дошли до покоса.

Там было невеселое зрелище – все поляны были налиты водой, скошенная трава, которая сгнила, которая проросла, но помню, что это не сильно нас расстроило, мы всё думали о ножике. Пошли обратно и от того места, где хватились, стали внимательно смотреть на дорогу. Вода на дороге была прозрачной, отстоялась, и мы б, конечно, заметили блестящий предмет. Но не было его. Мы прозевали даже обувь, за которой потом вернулись, и снова вглядывались в свои, теперь уже двойные следы.

Вышли из леса, и тут я со страхом увидел, что брат плачет. Он шел впереди, я боялся на него смотреть.

Последняя надежда была на ручей, на то место, где мы перепрыгивали ручей. Да, именно там мы и нашли ножичек. Но уже ничего не вырезали им, шли быстро и молча. Дома рассказали о том, что сено пропало.

Вспомнил я эту историю, когда мне подарили перочинный нож с пятнадцатью приспособлениями. Вернуть бы детство, вот бы нам с братом радость!

Передаю

Я шёл быстро, но не с такой скоростью, чтобы проскочить мимо, когда он крикнул:

– Думай хоть немного!

Он не ожидал, что я остановлюсь, но обрадовался. Протянул крепкую сухую руку. Бесцветные глаза его выражали просьбу. Я постоял и дёрнулся, чтобы идти дальше, но он удержал мою руку и виновато улыбнулся.

Я увидел седую щетину на подбородке, худую шею, старый китель с медными пуговицами и, не отнимая руки, сказал:

– Думаю. Как же иначе?

Он выпустил мою руку, свою вскинул к козырьку кепки и торжественно объявил:

– Триста пятый полк, Двенадцатая гвардейская! – сник, уронил руку и добавил: – Сколько полегло.

Я не знал, что ответить, и сказал негромко:

– Ничего. Так уж… Что делать.

Еще помолчал и шагнул было, но он выпрямился и надменно произнес:

– Я не пьян! Фронтовые сто грамм.

Я пожал плечами, мол, я и не говорю, что вы пьяны, – и пошёл.

Он догнал меня и торопливо, громко заговорил:

– Живите! Ладно, погибли. Гусеницы в крови! Вы молодые… Если что, мы хоть сейчас. Гвардейцы! Грудью! Живите! Понял? Передай своим.

Я кивнул и зашагал, а он кричал вслед:

– Передай по цепи! Слышишь?! Всем передай!..

Передаю.

Тогда и теперь

Весной некоторые места в парке обрабатывают химикатами. Деревья и трава неестественно розовеют. Зрелище отличное, но ядовитое. Сдохла забежавшая собака.

И когда-то я записал о таком будто бы жившем художнике и имевшем своё видение. Видение подавалось иронически. Будто бы он встал утром и увидел розовую траву и деревья. Я записал его восторг, как он выбежал и стал обнимать деревья, отравился и умер. Смерть была б моралью. Мол, реальность есть реальность.

А сейчас и сам жду, что проснусь утром, подойду к окну и увижу розовые деревья.

Армянка

Памяти Н. К. Красноперовой, моей таманской тёщи

Чебрец и ковыль по сторонам сухой, пока прохладной дороги. Под скалой, перед последним поворотом к морю широкий низкий домик. Море не видно от дома, его закрывает скала.

Седая старуха у калитки. У её ног грязный, похожий на подбитого беркута, индюк.

Я шел к морю, поздоровался, попросил воды. Старуха молча пошла к дому. За ней побежал индюк. Вернулась с плоской глиняной чашкой. Я шагнул навстречу.

– Э-э! – остановила старуха. – Ты приезжий человек, ты голыми ногами идешь не по дороге. А тырса?

Я напился, хотел выплеснуть остатки воды. Старуха отняла чашку, поставила на землю. Из чашки начал пить индюк.

Старуха ногой пододвинула мне небольшой ржавый топор.

– Отруби ему голову.

– Что вы! – испугался я.

– Пф! – отозвалась старуха. – Я, женщина, я не смогу. Ты мужчина, не бойся, он не ущипнет, он, как собака, ходит за мной.

– Нет, нет, – ответил я, – нет. Спасибо за воду. Я иду к морю.

– Зачем тебе море? Что море! Посмотри на небо – вот тебе море. Я живу здесь и не хочу видеть море. Зачем? Отруби ему голову. Никто не хочет рубить ему голову. Третий день я стою у дороги и прошу. Никто!

– Простите, я не смогу.

– Ты рыбачишь и вырываешь у рыбы крючок. Тоже кровь и тоже хочет жить, а её кушать? Ты хочешь сказать, что человек – бог на земле? И всех ест?

Индюк послушал наш разговор, стукнул клювом в пустую чашку, потёрся розовой на просвет бородой о длинную юбку старухи.

Скала, закрывающая домик от моря, перестала быть чётко очерченной: поднималось солнце.

Старуха устала и села. Примирительно сказала:

– Жарко. Я жила в горах, там ветер. Село Гайкадзор. – Повела рукой. – Это значит: армянский свет.

Я поправил старуху:

– Гайкадзор в переводе – ущелье Гайка.

Старуха шевельнулась.

– Ты пойди и посмотри – это свет.

– Гайк и Армен – это два богатыря, основатели армянского народа.

– Богатыри, да. Я армянка, мой муж армянин. Его изрубили саблями. Ты спроси, где. У моря. Почему? В Армении нет морей. Он сказал: я пойду – и ушёл. Я была гордая и не легла у порога. Ты спроси: где его могила? Её нет. Мне сказали, я приехала. Зачем мне море? Я подошла один раз, плюнула в него и ушла.

Старуха выпростала ноги из разбитых старых туфель.

– Мне плохое сказали: изрубили на куски. Я ждала десять лет. За десять лет можно прийти откуда хочешь. Он не пришёл, значит, не врали. Я знаю, он стоял на этой скале, вверху, видишь? И бросал их в воду, как паршивых скотов.

Она устала говорить. Кажется, ей безразлично, слушают ли её. Индюк разгрёб лапами пыль и улёгся.

– Садись.

Я сел.

– Рыбу не кормишь из рук, её не жалко? Надо жалеть. Человек – нехороший человек. Все животные хотят к нему, он бьёт. А когда ему плохо, лошадь не отойдёт и собака приходит на могилу. Зачем я не увижу больше белого Масиса? Масис, мы зовём Масис. Это вы зовёте: Арарат.

Солнце вставало позади скалы. Воздух, прогретый с солнечной стороны, поднимался вверх. Скала дымилась. Невидное нам со старухой море уже было освещено, и спокойное утро возвращало солнечный свет небу.

Начинали трещать цикады. К морю потянулись отдыхающие. Старуха смотрела на них. Это были: женщины в сарафанах или шортах, детишки в трусиках и панамках, мужчины с резиновыми ластами и масками в руках. Старуха презрительно смотрела.

– Ни один не убьёт. Всем страшно. Кушать – да. Смелые.

– Но почему тогда вы меня позвали?

– Ты встал раньше из них. – И заговорила: – Люди плохие. Было давно, Бог обиделся на людей…

– За что?

– Слушай. Лишил людей хлеба. Стали умирать. Тогда одна собака три дня, три ночи выла и просила у Бога хоть один колосок, чтоб посеять хлеба. И Бог пожалел собаку и бросил в землю зерно.

Я осмелился и погладил индюка. Он стерпел, но отодвинулся.

– Так зачем индюка убивать. Если люди плохие, за что их индюком кормить?

Старуха потерла поясницу.

– Кто сказал: плохие? Это давно собака выла. Когда теперь ночью воет, просто боится за нас.

– Вы сказали: зачем тебе море? А если долго думать о нем! – Я заговорил, поглядывая на старуху, будто оправдывался, зачем пришёл к морю. – Я всё детство мечтал стать моряком. Три лета сидел на пожарной вышке, следил за лесом, это далеко, на севере. Синие леса шли по горизонту. И когда я увидел море, оно показалось похожим на лес. Оно тоже сливалось с небом.

– Ты моряк?

– Нет.

– Тогда почему мечтал?

Цикады уже замолчали, отдыхающие прошли. Тихое потрескивание и шуршание слышалось на скале, отсыхали и скатывались с неё камешки.

Я молчал. Каждый человек столько переживает, что у редких остаются силы примерить переживания других на себя. Некому рассказать. Но если некому, то, может быть, неважно то, что прожито. Но разве живешь для того, чтоб потом рассказать?

Старуха схватилась рукой за спинку скамьи, поднялась, выпрямилась. И я увидел, какая она высокая. Тоже поднялся, собираясь уйти.

– Ты говоришь: за что обиделся? Как будто не за что! За жадность. Вот когда нет хлеба, тогда понимают, что нечего делить и незачем уходить из дому.

Старуха вдруг засмеялась:

– Индюка купили. Я говорю: убей, я сготовлю. Нет. А фронтовик.

Она объяснила:

– Человек у меня живёт. Зимой пишет, я не отвечаю: знает – приезжай, живи. Я говорю: сам убей, – жалеет. Здесь в эту войну воевал. Жалеет, а кушать будет.

На вершину скалы уже больно было смотреть. Вершина покраснела и вплавлялась в небо.

– Значит, ваш муж был на этой скале?

– Да. Он подумал: наступает смерть – и пошёл вверх. Мой муж. Богатырь, правильно ты сказал.

Она подобрала топор и чашку.

– Значит, не отрубишь ему голову?

– Нет.

– Молодец! – сказала старуха. – Сурен тоже не убил бы. Пф! Курицу жалел.

Она толкнула ногой индюка. Индюк открыл глаза, вскочил, встряхнулся и побежал за старухой.

Вологодская старуха

Со старухой в поезде ехала. Да не как-нибудь – в плацкартном вагоне. В общий-то сейчас не больно народ загонишь.

Старуха эта вологодская, я вятская. Земля одинаковая, и жизни сходятся. Я чего вспомню, она поддерживает: эдак, эдак! Чего, говорит, дочери везу, так не поверишь, засмеёшь. «А что такое?» И смех и горе, говорит, в гости со своей ложкой еду. Раскрывает чемодан – полный ложек-писанок. Дочь её просила привезти: нынче, написала, ложки деревянные за редкость считают. Ещё заказывала старинную икону, но икону мать не повезла: уж это-то не ложка.

Тут и я в свою сумку полезла. Смеюсь: «Погли-ко, а я-то чего сыну везу – дымковскую вятскую игрушку».

Не дивно ли, игрушки, а не продовольствие везём? Вспомнили, как по три мешка картошки таранили, на муку меняли…

Вот сказала, что со старухой ехала. Только мы и в том сошлись, что не старухи мы, хоть и бабушки. Хоть пословица и есть: старый старится, молодой растёт, да на самом деле старый живёт, а молодой всё жить думает. Старые к месту определились, а молодые мечутся.

Первая внучка родилась, ну, говорю своему мужику: здравствуй, дедушка! Нет, отвечает, мать, не буду дедушкой зваться, пока сама внучка не назовёт. Не заждался, году не прошло, заговорила. Я его поддразниваю: бороду отпускай, сказки рассказывай. Так-то бы он много чего порассказывал, много наизусть знает, старая закалка, да внучку увезли. Тут телеграмма от сына: вторая внучка, потом у среднего внук, да так до семи и догнали. Не при нас живут, всё наездами. Или мы к ним. Хорошо принимают, не пообидишься, но поживешь, и домой тянет. Дом есть дом.

Сейчас дежурной в гостинице работаю, на командировочных насмотрелась. Номера у нас тёплые, телевизор стоит, поломытье каждый день, а редчайший случай, чтоб кто-то домой не торопился…

Гражда́не, толстого читайте!

Я еле-еле успел на пригородную электричку. Вскочил в хвостовой вагон, вошёл внутрь и услышал:

– Дорогие граждане, братья и сестры, обращаюсь к вам, полный инвалид, мои руки не работают, мои ноги не ходят, глазами вижу половину белого света…

Сейчас запоёт. Запел:

 
Маленький дом под горою,
Чуть потемневший фасад,
Густо заросший травою
Старый заброшенный сад…
 

Люди в проходе расступились, и я его увидел – в плохоньком пальто, он, дёргаясь, и хромая, и поводя протянутой рукой направо и налево, двинулся вперед. Когда ему подали, подала женщина, он отрывисто сказал: «Большое спасибо!» – и снова запел:

 
В маленьком домике этом
Мама-старушка живет,
Молится Господу Богу,
Сына из армии ждёт…
 

Стоять было тесно, и я решил пройти в другой вагон. Но надо было обгонять нищего. А подавать ему не хотелось. Во-первых, я деньги не кую, во-вторых, не очень-то верилось, что он не может заработать на прокорм, но! – он бил на то (и наверняка), что мы-то все, в общем, при руках и ногах, а их у него по одной, да и просил он не за так, а зарабатывая пением. Локтем с прохода не отпихнешь и не разойтись. Обгонять вроде неудобно. Стал ждать, пока он дойдёт до тамбура. Он пел, ему подавали. Некоторые закрывались газетами, некоторые отворачивались. Столько их ходит, просит, что не отличишь, кто настоящий нищий, а кто придуривается. Конечно, мелькнула мысль, что ногу он потерял по пьянке, что никакой не слепой, да Бог с ним, подумал я и сунул монету в оттопыренный тяжелеющий карман. «Большопаси!» – отрывисто сказал он и затрясся у дверей в тамбур. Я их раздёрнул ему и вышел сам. В тамбуре ему никто не подал. Да он и не просил, стал открывать дверь в соседний вагон. Я снова помог, и мне показалось, что он меньше трясётся, а больше так, по инерции. Он закрыл за собой дверь, немного побыл в переходе и прошёл дальше. В новом вагоне, протягивая вперёд уже пустую ладошку, он снова вкратце рассказал, что нет руки, ноги, что дело плохо, и вновь запел, как бедная старушка-мать, ожидая сына из армии, «ночью идет на дорогу, днём у окошка сидит».

Но сейчас дела шли у него хуже: приближались к платформе – и многие вставали с мест и, хмурясь, пропускали его. Один дядя, проходя, сказал: «Работать надо». На это одноногий ответил: «Большое спасибо». Те, кто выходил на остановке, видимо, считали себя свободными от обязанности подать милостыню, а только что вошедшие были не в курсе дела.

Из интереса я проводил его и в третий вагон. Там он после обращения к братьям и сестрам сказал:

– Как бы я хотел сесть и ехать, как вы, но приходится собирать: пенсии пока не платят, а на работу не принимают, в артели места нет.

И, потряхивая ладошкой и ступая боком, карманом вперёд, он стал двигаться по проходу. Вагон поматывало на стрелках, один раз нищий чуть не упал. Его поддержали, а одна девушка вскочила и сказала: «Садитесь, пожалуйста». Но он двигался дальше, а над девушкой улыбнулись. Подавали. Подавали, потом отворачивались, громче прежнего продолжая говорить с соседями. Ехавшие поодиночке, а не со знакомыми, почти не подавали. Компании молодых ребят не подавали, смотрели с интересом, но не острили. Трясение рук около молодёжи незаметно увеличивалось.

«Бог с ним, – ещё раз подумал я. – Пусть живёт».

Он уносил мою монету к голове состава, да и мне было бы удобнее и быстрее выйти на вокзале из первых вагонов, и я шёл за ним и снова замечал, что в переходе он ссыпает деньги в карман. И уже не вслушивался, как он жалуется, что на работу не принимают, в артели места нет.

Всё-таки наблюдать, кто как подаёт, как действует нищий, было интересно. Отрывистое «Большопаси!» он говорил и тогда, когда не подавали, это действовало: в самом деле, мог думать человек, другие подают, чем я хуже, пятак (гривенник) меня не разорит, а этих попрошаек не перевоспитаешь.

Третий вагон от головы был заполнен сплошным молодняком. Курсанты – гражданские лётчики шпарили в дурака. На изнанке карт была изображена красотка без ничего, красотка, что называется, в полном порядке, но бравым ребятам, видимо, она примелькалась, и они хлопали ею бесстрастно. Другие ржали, кто-то пытался листать учебник, многие курили.

«Тут-то ты попался, – подумал я про нищего. – Лучше тебе, друг-приятель, протрястись безмолвно».

Но нет! Профессиональная гордость не позволила нищему оставить неохваченным очередной коллектив, он взялся за работу. Без предисловия он запел:

 
В селении Ясной Поляне
Жил Лев Николаич Толстой.
Не ел он ни рыбы, ни мяса,
Ходил по деревне босой…
 

Вагон оживился.

– Сам-то жрёшь, наверно, – крикнул один картёжник.

– Дай послушать! – сказали ему.

– А ты чего возникаешь? Чего выступаешь? По мозгам захотелось?

– А тебе чего?

Скорость развития отношений у этих ребят была космическая, но ссору приглушил тот же нищий. Он перестал петь и мучительно, весь кривясь и дергаясь, сдерживая стон, стал сцеплять руки. И все поневоле смолкли.

«Талант! – сказал я себе. – Ну, собака…»

Никто в этом вагоне не советовал ему пойти на работу, а он двигался так же медленно, как и раньше, терял время и пел про Ясную Поляну. Песня была длинная, когда-то в студентах мы её пели на картошке. Я думал, выдохнется мужик, но он не пропустил ничего и последний куплет закончил точно перед выходом:

 
Гражда́не, Толстого читайте,
Он много писал кой-чего,
А мне хучь копейку подайте,
Я внук незаконный его.
 

Он спел не «читайте», а «чатайте», нарочно исковеркав язык, и не напрасно – засмеялись. Тот, что упрекнул вначале, послал через дружка металлический рубль, сказав при этом: «Гарсон!» Мужичок взял рубль и сказал спасибо.

Видя, как ловко нищий приспосабливается к аудитории, я не мог не подумать, что ничего не стоит на месте, что и нищих касается прогресс; в моё время просили примитивно: ради Христа, ради Бога, а тут и песни, и вызов к состраданию, и расчет на брезгливость и на боязнь оказаться в немощных, уж лучше откупиться. Да и в самом деле, кто нынче обеднеет от копейки.

«Какой же ты нищий, – думал я. – Нищета! Да кусок хлеба ты в лицо бросишь – деньги тебе давай».

А сколько я видел настоящих нищих! Особенно после войны. Особенно в многодетных семьях. Мать с детьми приходила, крестилась и была за всё благодарна: хоть за горбушечку, хоть за картошку варёную. А уж если ничего не было, так никто и не обессудит. Стеснительные нищие ходили между утром и обедом или между обедом и ужином, а бессовестные старались попасть в обед, потому что ложка в глотку не полезет, когда у порога стоит голодный.

Мы жили ввосьмером, но у нас вернулся из армии отец и была корова. И то весной, после снега, ходили в поле, собирали старую картошку и пекли из неё слатимые лепёшки. Стригли крапиву. Или лебеду. И заваривали. Но не сбирали же. Раз сестра полезла зачем-то наверх и нашла за бабушкиной иконой сухую корку. Мы плясали, как первобытные. Но нищими себя не считали.

А была у нас в классе девочка Аня. И мы не знали про неё, что она сбирает после школы и ходит с той же торбочкой, в которой лежат арифметика и русский язык. Она не заходила в избы, где жили одноклассники. У этой Ани отец пропал без вести, и поэтому им не оформили на него пенсию. Да мать и не ходила: они не подписались на заём – и было неудобно просить.

Она однажды ходила и ошиблась. Я сидел в передней, она вошла и от порога стала ради Христа просить милостыню. Не надо было мне выходить. Она бы увидела, что дома никого нет, постояла бы и ушла, но я не узнал по голосу и вышел. Она как раз крестилась.

Больше она не пришла в школу. Может быть, боялась, что я скажу, что она крестится и снимает пионерский галстук после школы? Её не было, и в воскресенье я пошёл в деревню, где она жила. Изба у них была совсем маленькая, на дворе никакой даже курицы. А внутри было так всё ободрано, темно и так бедно, что сейчас никто и не поверит. Аня спряталась от меня за печкой.

Тогда ходили слухи, что поймали женщину, которая продавала пирожки с мясом, и будто бы это мясо было её детей, а узнали по ноготку. И уже потом мне казалось, что эта женщина – мать Ани, а ноготок этот Анин. Так думалось, видимо, оттого, что тогда в тёмной избе эта худая больная женщина злобно посмотрела на меня и сказала: «И без учебы сдохнет», и ещё оттого, что Аню я больше не видел.

Так вот это были нищие, а ты? И я так рассердился, что набрался решимости и в переходе хлопнул его по плечу:

– Много набрал?

Испугался он страшно. Но, видимо, и на такой случай он был подготовлен и отработанно мучительно затрясся и закатил белки.

– Не бойся! – грубо сказал я. – Никто тебя не ограбит.

Он замычал и, показывая на плечо, изобразил ладошкой погон.

– Майор? Ефрейтор, – сказал я. – Валяй.

– С-сы-сы-сы, – заикался он. – Сын!

Ну, сейчас залепит, что у него сына вчера убили в подъезде и на гроб негде взять.

– Говори нормально!

Но он всё трясся и трясся.

– Иди!

Уже подъезжали к Курскому. Нищий вошёл в головной вагон. И хотя люди вставали и готовились к выходу, он всё-таки приступил к работе.

– Братья и сестры!

На него стали оглядываться. Заговорило поездное радио и заглушило мужика. «При выходе из вагонов не забывайте свои вещи», – вот что сказали по радио.

С утра шёл дождь, вагонные окна запотели. Это к тому, что электричка остановилась, и не было видно где. Но я часто тут ездил и знал, что стоит она перед мостом через Яузу, напротив Андроникова монастыря.

В наступившей тишине вновь зазвучал голос нищего:

– Ездил к сыну в армию, в Ростов. Возвращался обратно – в вагоне случился приступ. Очнулся – чемодана нет. Возвращаюсь домой, в Горький. Собираю на билет. Подайте сколько можете. В кармане у меня тетрадка – запишите свой адрес: приеду – вышлю. Подайте ради всесветного Господа Бога нашего.

И так говорил он жалобно и проникновенно, так по-стариковски, что люди дружно полезли в карманы. Молодёжь, впрочем, и тут обошлась. Адрес свой, конечно, никто не записал.

Мне стало стыдно. Я вспомнил, что мама моя всегда говорила: «Не вели, Господи, принять, вели, Господи, подать».

И вот – Курский. Люди, не забывая, конечно, вещи, выходили из вагона. Нищий стоял и провожал их, крестя дряхлой рукой. И никто слова плохого ему не сказал. Пятаки, готовые для метро, переходили к нему.

«Не должно же в самом деле исчезать сострадание, и пусть чужое горе будет единением. И человек этот со своим несчастьем нужен. Дороже всяких денег наличие совести. А жалость – это начало её» – так думал я и спросил нищего:

– Вам в самом деле в Горький?

– Сынок! – сказал он и заплакал.

– Вы набрали на билет?

Он плакал.

– Сколько стоит билет?

Он окончательно расквасился.

– Идёмте.

Я вывел его из электрички. Те люди, что ехали, уже ушли, а новые видели, что молодой мужчина помогает инвалиду.

Пока мы шли по проходу, он всё повторял, как он благодарен людям, что он инвалид труда, но пенсии нет, все бумаги были в чемодане. Припадок – чемодана нет. Надо в Горький. Запишите адрес, я вам вышлю. В артели нет места. Три раза его дом попадал в пожар, два раза в наводнение.

Народу у кассы было порядочно.

– Сядьте, – сказал я и встал в хвост.

Он пошёл к дивану, но свернул в сторону. Я догнал.

– Вы куда? Я же очередь занял.

– К администратору.

– Действительно! Идёмте!

С решимостью законного дела я пробился к администратору и заранее собрался нагрубить, если откажут. Но администратор – тетя в годах – выдала мне бумажку в кассу номер семь.

– Номер семь – христианское число, – сказал я нищему.

– Большое спасибо!

Билет стоил восемь рублей. Отошли в сторону, стали считать деньги. Каждый пятак, каждый трёшник, каждый гривенник нищий доставал мучительно долго. Набрали рубль.

– Слушай, – не выдержал я. – Никто нас не видит. Высыпай всё!

– Сынок! – зарыдал он. – Мою жизнь описать Льва Толстого не хватит.

Глаза его вновь стали заволакиваться. Я подумал – опять припадок, усадил его. Он продолжал доставать по монетке.

Набрали шесть с мелочью. Вернее, набрали одной мелочью шесть с копейками.

– Больше нету, – сказал нищий.

У меня было три рубля. Обычно жена дает рубль на обед, а сегодня нужно было купить дочери набор для урока труда: цветную бумагу, клей.

«Бог с ним!» – подумал я. Жена, конечно, расстроится, да и дочь обидится, но зато доброе дело, пусть за него им будет лучше.

– Ладно, – сказал я и решительно пошёл к седьмой кассе.

Когда я, досыта натерпевшись злости от очереди, накрасневшись от молоденькой кассирши, которая пересчитывала мелочь, получив билет, вернулся к нищему, его… не было. Не было нигде. Он сбежал.

Большое спасибо!

Самое плохое, что этот вымогатель мог подумать, что я у него взял деньги не на билет, а себе. Он же по себе судил. Ведь те времена, о которых я вспомнил, нечего идеализировать. И тогда бывали сытые нищие. У них, например, была такая забава. Играли в карты на какую-то деревню. То есть проигравший должен был обойти всю деревню и собранные куски отдать.

Ну догоню я его, ну возьму за шкирку, да те же сердобольные граждане сочтут меня хулиганом. И вообще, чего ради я связывался? Шёл за ним? Получилось, что подсматривал, как он в переходе переставал трястись. Это его кулисы, а за кулисы не надо ходить. Да и лёгкий ли хлеб? – походи-ка по электричкам.

Хотя, конечно, обидно: вместе с пятаками убывает и без того невеликая сострадательность. Да раз, да другой, да третий, чего же останется, когда надо будет помочь по-настоящему?

И опять я невольно вспомнил об Ане.

Когда я рассказывал знакомым об этом нищем, почти все говорили, что видели тех или иных вымогателей. Одна женщина даже в метро видела нищенку с девочкой. Девочка была с погремушкой и трясла её около пассажиров, обращая внимание.

А «своего» нищего, жизнь которого описать Льва Толстого не хватит, я встретил. И тогда, когда он получил жестокий урок. Всё в той же электричке, всё так же дёргаясь, он продвигался и громче прежнего пел: «Болять мои раны, болять мои раны, болять мои раны тяжело. А немец ударил и пулею ранил, и пулею ранил глубоко…» – свирепо скрежетал зубами и грозно говорил:

– Подайте пострадавшему за ваше безоблачное небо!

И вдруг раздался голос, услышанный всеми:

– Возьми сам.

Это сказал мужчина. Крупный, в годах. На пиджаке орденские планки. Он казался очень широкоплечим оттого, что у него не было обеих рук.

– Возьми сам, – повторил мужчина и подставил нищему карман пиджака.

И нищий ушёл.

Спустя сорок пять лет: Да, рассказ написан сорок пять лет назад. Какой я был наивный!