Текст книги "Священное наследие"

Наш замечательный историк И.Е. Забелин не раз отмечал, что древнюю Русь опасались соседи не только за воинскую доблесть и не только потому, что, начав войну, языческие русы не успокаивались, пока не истребляли всех врагов до единого, но и за то, что ни одна обида соседей, нанесенная распоследнему смерду, не оставалась не отмщенной со стороны аристократической княжеской дружины. Чувство кровного родового родства связывало русичей и не позволяло им спокойно взирать, как обижают их сородичей, хоть и дальних. Принятие христианства нисколько не отменило этой народной черты русских. Более того, находя все те же оправдания в священных примерах Библейской истории, где подобным же образом вел себя и древний Израиль, что помогло ему выжить буквально в кольце врагов, русский народ стал расценивать любую агрессию по отношению к своим соплеменникам как повод не просто к войне, а войне священной, которую вел народ ветхозаветной церкви с язычниками, как носитель Истинной веры. Именно таковым, народом-церковью, народом – носителем Ковчега Нового Завета во всей своей племенной совокупности стали воспринимать себя русские люди еще в раннем Средневековье. Отсюда беспощадная война с соседями, воспринимаемая как война священная. Теперь враги покушались не просто на родню русского воина-дружинника, они покушались отнять жизнь у представителя народа Божия, т. е., в конечном счете, враги покушались на самого Господа. Удивительно, но даже обиды, принесенные русским византийскими греками, нашими учителями православия, уже в период укорененного христианства на Руси, не спускались. Ярким тому примером служит последний поход русских на Царьград в 1043 году под предводительством Владимира Ярославича, сына Ярослава Мудрого.

Как и древнему Израилю, так и древней Руси такая строгость по отношению к соседям позволила выжить и выстоять на безжалостном ветру истории. Бережное отношение к своим соотечественникам-родичам было важной чертой всей русской внешней политики до Петра Великого. Это отношение и создало могучую страну, и сделало наш народ великим.

С потерей чувства родства, с угасанием братской взаимопомощи, с утратой древнего и священного чувства необходимости мести за своих в любой политической ситуации мы стали утрачивать и великую страну и престаем на глазах быть великим народом. И разговоры о якобы изначально присущей христианству всетерпимости к любому проявлению зла и кощунства, это разговоры людей отнюдь не христианского вероисповедания, людей, не желающих видеть наш народ сильным и здоровым, духовно, нравственно и физически.

Но наш народ роднит с древними иудеями не только жесткое отношение к своим врагам и врагам Божиим. Нам так же сродно духовное чувствование ритма священной истории, свершающейся через нас, чувство хождения по путям истории промыслом Божиим, под его прямым водительством, чувство нравственного императива как основного нерва исторического процесса.

Наш великий мыслитель, славянофил И.С. Аксаков в статье «По поводу празднования тысячелетия России», написанной 8 сентября 1862 года, с предельной ясностью выразил это особое чувство истории, присущее народу русскому и находящее ближайшие аналогии в истории только у библейского израильского народа времен пророков. Позволим себе достаточно обширное цитирование этой работы: «Нынешний день назначен днем празднования тысячелетия России. Нынешний день Россия из собственных уст воздает себе хвалу и собственными руками ставит себе памятник славы в Великом Новгороде. Такова официальная программа официального торжества, которого значение, впрочем, едва ли доступно пониманию простонародной России. Она не ведает наших археологических вычислений, она непричастна западной юбилейной сентиментальности; ей, живущей непрерывным историческим преемством народного духа, малоизвестны времена и лета минувшего, внешние грани внешней истории. Но и внешняя история не была ей чужда, пока сохранялась связь между землей и государством, пока переворот, положивший начало нашей новой истории, не нарушил цельности общественного организма, пока Петр I не воздвиг гонения против народной исторической памяти одного из могущественнейших образовательных элементов русского народа…». Речь здесь идет о монашестве, которое веками являлось хранителем исторической народной памяти, вело летописание.

Прежде, чем мы продолжим цитирование, скажем, что статья писалась до того, как памятник в Великом Новгороде был открыт. И, не отменяя ценности всего, что будет сказано нашим национальным пророком дальше, отметим, что памятник, открытый к тысячелетнему юбилею России в Новгородском кремле, должно назвать, по иррациональной великорусской скромности, одним из величественнейших исторических монументов всего мира, а без вышеуказанной скромности достойно признать наивеличественнейшим.

Но вернемся к особому пониманию исторического процесса православного русского народа, получившему исчерпывающий анализ в вышеуказанной статье Ивана Сергеевича Аксакова: «Мы невольно спрашиваем себя, чем бы в настоящую минуту проявил себя русский народ, если бы, обладая нашей наукой, он сознавал в то же время всю историческую ценность тысячелетнего пространства времени в жизни гражданских обществ? Он почувствовал бы потребность подвести итог десятивековому своему существованию, обнять сознанием все прожитое им тысячелетие и, силою мысли и памяти воссоздав в своем представлении эту тысячу лет яко день един, призвать самого себя к неумолимо строгому суду всенародной совести. Постоянно знаменуя присутствие Бога в истории, постоянно преднося в своих бытописаниях созерцание глубоко верующего духа и простирая устами своих летописцев нравственные требования ко всем деятелям историческим, русский народ и теперь, как и в прежние времена, не стал бы ублажать себя горделивым самовосхвалением, легкомысленными славословиями и вообще превозноситься земною славою: он понял бы, что такой минуте, какая переживается теперь, такому действию народного самосознания приличны важность и жертвенное слово. Он не соорудил бы себе памятника, восхищая прежде времени приговор истории, а воздвиг бы храм тому, в чьей руке времена и лета, и в этом храме покаяния принес бы всенародную исповедь всех своих исторических неправд и прегрешений!».

Согласитесь, примеров такого нравственного отношения к национальной истории история всечеловеческая имеет всего два. Первый раз дух человеческий, дух народа через своих духовных лидеров осознал личную нравственную ответственность перед лицом Всевышнего, ответственность участника и сотворца внешнего исторического делания во времена ветхозаветные, во времена пророков Израиля. Второй раз, с еще большей нравственной силой с еще большим национальным единодушием в русской истории до Петра Великого.

Вослед И.С. Аксакову и мы можем быть совершенно уверены, что «… если история вообще считается наставницей народов, то ни для кого не имеет она такого жизненного значения, как для племен славянских, и для русского в особенности… Она возвращает нас к нашим основным органическим началам и предносит путеводный свет нашему историческому шествию.

Ни один европейский народ не состоял никогда и не имел надобности состоять в таком сознательном отношении к своей истории во всем ее целом объеме; ни один не искал в ней ответов на такие жизненно нравственные запросы, как народы славянские, ни у кого из них литература исторической науки не представляет такого пытливого суда, такого строгого следствия над своей историей, как русская историческая литература. Действительно, какими бы ближайшими побуждениями ни руководствовались наши деятели на поприще исторической науки, как бы некоторые из них ни отрицали в принципе нравственный элемент и его духовно-производительную силу в истории, как бы ни уклонялись, по-видимому, от христианского созерцания, все они невольно, бессознательно движимые тем же народным инстинктом, к которому большая часть из них выражает такое высокомерное презрение, – все они предъявляют прожитому тысячелетию такие нравственные требования, которые свидетельствуют о живучести нравственного начала в народе и о живом значении истории… Мы постоянно встречаемся в нашей словесности с оживленными прениями о том, вполне ли согласен с понятиями добра или чести тот или другой поступок народа или князя… вопрос об оправдании Иоанна Грозного или Бориса Годунова есть для нас вопрос вовсе не мертвый и не отвлеченный… Наша историческая литература постоянно вращается в сфере нравственного суда и не сходит с поля нравственных требований, предъявляемых во имя того нравственного идеала, который без их собственного ведома живет в сердцах отрицателей этого нравственного идеала!».

Мы еще раз убеждаемся, что слова о глубокой воцерковленности русского быта, нравов и национальной истории нашего народа в первый же век после крещения – не пустые слова. Весь дух народный пропитался Христовой истиной. Вся национальная жизнь его искала уподобится Божественной литургии. «Действие нравственных истин не прекращается в нашей истории и продолжает свой логический процесс в сфере отвлеченной работы мысли, и мы, таким образом, как бы повторяем, как бы переживаем вновь и должны пережить всю нашу тысячелетнюю историю в области сознания», – уверен И.С. Аксаков, уверены и мы вслед за ним.

Нравственное понимание своих исторических задач, однако, не есть плод отвлеченной исторической мысли девятнадцатого века. Отнюдь. С этого понимания вообще начинается наша национальная литература, в чем нас убеждает «Слово о Законе и Благодати» первого русского митрополита Илариона. Это истинное чудо, что наша национальная мысль, наша литература сразу начинается с такой головокружительной духовной и нравственной высоты, каковой является Слово Илариона. Но, самое удивительное, что уже в середине XI века русский народ, устами своего ученого мужа, первого митрополита родной крови, осознает и утверждает свое духовное преемство с ветхозаветной Церковью и свое новое избранничество в качестве «новых мехов» для «нового вина», в качестве национального ковчега для Нового Завета, ковчега хранителя истинной, православной веры. И уже тогда русские умы осознанно проводят священные параллели из ветхозаветной истории применительно к реалиям русским, и в ветхозаветных символах пытаются осознать роль и место в священной истории родной Руси.

Кроме слова митрополита Илариона ярким свидетельством тому не только Начальная русская летопись, редактированная преп. Нестором, но и хорошо известное «Слово о погибели земли Русской», где в описании границ священной земли народа христианского, Святой Руси легко узнаются стилистические и смысловые заимствования из Священного писания.

Итак, в «Слове о погибели земли Русской», после описания красот и богатств земли Русской, дарованных, по мнению автора народу за его честное и грозное стояние за «правоверную веру христианскую», описываются священные границы Руси, Нового Израиля: «Отсюда до венгров, и до поляков, и до чехов, от чехов до ятвягов, от ятвягов до литовцев и до немцев, от немцев до корелы, от корелы до Устюга, где живут тоймичи поганые, и за Дышащим морем, от моря до болгар, от болгар до буртасов, от буртасов до черемисов, от черемисов до мордвы – то все покорил Бог народу христианскому поганые страны: великому князю Всеволоду, отцу его Юрию, князю Киевскому, и деду его Владимиру Мономаху, которым половцы детей своих пугали в колыбели. А Литва из болота на свет не показывалась. А венгры каменные города укрепляли железными воротами, чтобы на них великий Владимир войной не ходил. А немцы радовались, что они за синим морем».

Автор «Слова» описывает границы коренной Руси, Руси, в соборном единстве принявшей крещение в водах Днепра, при святом Владимире, и мыслимой только как единый христианский народ, народ святорусский, который не могут разделить уже ни племенные, ни княжеские границы. Но это еще не все.

Если мы внимательно вчитаемся в эти строки, то поймем, что древнерусский автор вполне сознательно творчески применил в описании земли Русской структуру священного текста книги Иисуса Навина Ветхого Завета. В главе тринадцатой книги описываются земли за рекой Иордан, которые предстоит израильтянам завоевать и разделить по коленам по прямому указанию Господа. Именно реминисценцией на эту главу можно рассматривать описание священных границ Руси. Глава же двенадцатая книги Иисуса Навина описывает царей и народы, склонившихся перед военным гением древнего Израиля, что нашло зеркальное отражение и в древнерусском тексте, в конце, при описании соседей Руси, страшащихся мощи железных полков Владимира Мономаха.

Уже в XVI веке у русского царя Василия Иоанновича будет царский стяг: на белом полотнище изображен был Иисус Навин. Очень символично время появления этого стяга. Именно в этот период вызревает национальная идея Третьего Рима, и царь под своим новым стягом как бы отправляется на завоевание земли обетованной. Здесь речь может идти и как о внутреннем завоевании, некоем преобразовании территории русских удельных земель в единое священное царство, так и о возвращении в лоно царства исконных русских земель, отнятых Литвой и Польшей. Вернемся к древнему памятнику русской литературы.

Безусловно, автор «Слова о погибели земли Русской» вовсе не ставил себе целью копировать Библейский текст, приноравливая его к историческим и национальными реалиями древней Руси. Задача перед автором стояла иная. Он скорбит не только об утрате величия родины, но и о нравственном упадке своих соплеменников, скорбит, как скорбели и ветхозаветные пророки. И его обращение к книге Иисуса Навина было, в определенной степени, не столько литературным приемом, сколько своего рода канонической проповеднической моделью, привычной для произнесения с церковного амвона, где более чем уместны прямые параллели из Священной истории применительно к текущей жизни домонгольской Руси.

Без сомнения, современники не усматривали в таких параллелях ничего искусственного, исключительно книжного, оторванного от исторической действительности, а воспринимали такую проповедь как живое указание на соответствие исторической роли христианской Руси и древней ветхозаветной церкви, истинность и актуальность которой была для них несомненной.

А что это было именно так, свидетельствует нам «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона, слово, произнесенное изначально как проповедь с амвона Софийского собора в Киеве, а возможно и не один раз, а поэтому ставшее достоянием не одной только читающей публики, которой было тоже немало в Древней Руси, но и большой массы верующего народа. И слово это было воспринято уже современниками как программа национального исторического бытия, как национальная идея во всей своей полноте, освященная авторитетом Священного писания и предания.

Митрополит-русин Иларион не только и не просто старается провести аналогию между древним Израилем и новым народом-избранником Всевышнего, христианами, где свое особое место заняла Русь. Он вводит антитезу, противопоставление «рабского», понуждающего к праведности Закона, т. е. Ветхого Завета и свободной Благодати Нового Завета, усыновляющего Отцу Небесному человека, а не целый народ, делая уже личность ответственной за свой нравственный свободный выбор. Иларион усматривает эту антитезу в мистическом предопределении свыше и в исполнении на поле реальной истории.

Старший брат Измаил, сын рабыни обижает истинного наследника Исаака, сына свободной. И за это отогнана была Агарь, рабыня, вместе с сыном свои Измаилом, ибо: «не может наследовать сын рабыни, лишь сын свободной». Закон был дан Моисеем избранному народу «на предуготовление Истине и Благодати». Благодать таится до времени: прежде приходит Закон, потом – Благодать. Иларион видит в этом Божие предопределение, некий особый замысел Всевышнего, в подтверждение чему приводит следующий пример из Священного Писания. Иаков благословил старшего своего внука Манассию левой рукой, а младшего Ефрема – правой, и брат меньший больше старшего стал. Так же, считает митрополит Иларион, иудейский закон, хотя и прежде стал, но «но вознесся в малом и отошел», а вера христианская, после придя, «первейшей стала и распространилась на множество языков». Иларион считает, что принявшая христианство по собственному почину Русь занимает в сонме христианских народов особое, промыслительное место.

Основным стержневым моментом Священной истории Иларион видит воздвигнутые гонения на первых христиан в Иерусалиме от иудеев, сравнивая их с гонением Измаила на Исаака, безусловно, подразумевая, что христианин вспомнит и гонения старшей братии на младшего Иосифа, не забудет и о гонении первого царя Израильского Саула на молодого праведного царя Давида. Иудеи воздвигли на христиан гонения как «рожденные в рабстве – над сынами свободы». Пленение Иерусалима римлянами стало заслуженной карой иудеям не со стороны язычников, но со стороны людей, чьи потомки скоро станут новым Израилем – христианами. И пленение это нравственно оправдано в глазах Илариона еще и тем, что уничтожило в корне метафизическое зло: «да не вкупе злое пребывает». «Озеро Закона предопределительно пересохло, а евангельский же источник наводнился».

Два совпавших по времени исторических события – становление Руси как могучего европейского государства, сокрушившего очаг Закона – Хазарский каганат при Святославе и принятие христианства при его сыне Владимире, не просто глубоко символичные исторические акты для митрополита русина, но и прямо промыслительные события Священной истории. «Не вливают ведь, по слову Господню, вина нового учения благодетельного в мехи ветхие, обветшавшие в иудействе».

Превосходство христианства над иудаизмом, по мнению Илариона, состоит в том, что дано Богом уже всем народам, и каждому человеку. Закон же был дан только одному народу и предопределял отсутствие духовного выбора у человека, родившегося в племенной среде древних иудеев. Благодать и истина – спасение всему миру, ибо «благо и щедро простирается на все края земные». И человечество, свободно принявшее Христа, «уже не тесниться в Законе… а в Благодати свободно ходит».

Митрополит Иларион возносит особую похвалу святым Ольге и ее внуку Владимиру, которые будто вторые Константин и Елена принесли крест в Киев самим актом крещения киевлян, создав предпосылку к идее Киева как третьего Иерусалима, идее предшествовавшей известной священной формуле о том, что Москва – Третий Рим. Иларион даже ставит Владимира выше апостолов потому только, что принял Христа, не видя его, не слыша его проповедей, не наблюдая чудес Спасителя, и все же приведшего целый народ к вере, через акт личной веры! В этом виделось митрополиту Илариону особое, действительно промыслительное избранничество Руси среди иных христианских народов. Для Илариона в Священное время Владимира и его сына Ярослава, Благодать навечно осияла Русскую землю, сделав ее особым островом спасения истинно верующих, истинно новой обетованной землей, священной землей, Благодатью просвещенного и освященного народа Божия, ему усыновленного в Господе нашем Иисусе Христе. «И изгнаны были иудеи, и рассеяны по странам, а чада благодетельные христиане наследниками стали Богу и Отцу. Как отошел свет луны, когда Солнце воссияло, так и Закон – пред Благодатью явившейся». И отблеск этого Высшего солнца почил на князе Владимире, ставшего в народных сказаниях Красным солнцем!

Впрочем, Иларион еще был далек от того взгляда на ход истории, который проявился у русских людей после взятия Константинополя крестоносцами и, особенно, после захвата его турками. Чувства своей исключительности, в смысле своего предъизбрания в качестве последнего сосуда, хранящего Истину, русские люди во времена Илариона еще не имели, хотя, как мы показали выше, определенные предчувствия такого поворота событий в Священной истории не избежал и Иларион, усматривая в особом, осознанном выборе веры князем Владимиром нечто совершенно исключительное, ставящее его выше апостолов.

Для более поздних русских историков сравнение с равноапостольным царем Константином Владимира было и правильным и законным. Приводя слова Писания: «Яко отъимется отъ вас царство Божие и дасться стране, творящей плоды Его» (Мф.21,43), Иларион ставит страну во множественное число – странам. Сделано это было из патриотических соображений. Ведь во времена Илариона греки мыслили под этой страной только свою Ромейскую империю. Но эта множественность у Илариона есть предвозвестник будущей единичности, которую наследует Святая Русь.

Идеи митрополита Илариона не были его личным историософским мнением. Величайшие светильники православия, начальники русского монашества точно таким же образом взирали на роль в священной истории новообращенного русского народа. Игумен Киево-Печерского монастыря преподобный Феодосий, отвечая на вопросы киевского князя Изяслава, сына Ярослава Мудрого, утверждал: «Ибо не чада мы Авраама, но чада Христа, Бога нашего, через святое крещение, коим сам Господь крестился. А когда сошел Господь Бог на землю, все иудейское смолкло». Ведь и сам Господь говорил: «Прежде нежели был Авраам, Я есмь». В этих словах Спасителя христиане ясно видели свою первородность, по отношению к ветхому иудейству.

Сама традиция отождествления Руси с Новым Израилем, родившись в молитвенной тишине Киево-Печерского монастыря, в нем же и сохранялась, приумножаясь молитвенными подвигами и трудами святых подвижников. Один из ярчайших представителей этого направления отечественной мысли был, без сомнения, святой летописец Нестор.

Началом единого Русского государства стал момент объединения Новгорода и Киева князем Олегом. Захватив Киев в 882 году, Олег воскликнул: «Се буде мати градам русским». Ученый мир с давних пор привык видеть в этой фразе лишь политическую формулу, заимствованную из византийской официального политического лексикона – мать городов есть митрополия; оставляя без внимания более важную, священную параллель, которую, как представляется более чем вероятным, имел в виду если не Олег, то уж точно сам летописец Нестор.

В Ветхом Завете во Второй книге царств, в главе 20 есть примечательный эпизод. Военачальник царя Давида Иоав преследует восставшего против царской власти Савея Вениамитянина до стен города Авела-Беф-Мааха. И вот одна мудрая женщина со стены просит Иоава не уничтожать город ради одного человека, тем более, что город этот есть «мать городов в Израиле». Безусловно, что под материнством города понималась не его особая политическая или даже духовная роль, но именно его седая древность по сравнению с иными городами. Именно древность Киева хотел подчеркнуть Нестор. Но для него важным был провести параллель со священным текстом Писания. По этой причине он и воспользовался библейской формулировкой.

Мы не ставим своей задачей подробно проследить в веках становление идеи избранничества Руси ее прямого преемства по отношению к древнему Израилю. Скажем только, что до времен Петра Великого идея эта жила и развивалась стараниями не только книжных монахов, но и самих Русских самодержцев.

Мы уже упоминали выше послание старца Псковского Спасо-Елиазарова монастыря Филофея Царю Василию Иоанновичу, послание, в котором была предельно четко и ясно сформулирована наша национальная идея, живая и поныне: Москва – Третий Рим, а четвертому не бывать! Где-то после 1589 года, после утверждения патриаршества на Руси, свою законченную литературно-богословскую форму принимает и древнейшее предание о новгородском белом клобуке. Напомним, что в Великом Новгороде чтили белый клобук архиереев как особую привилегию, дарованную Новгороду Свыше, через чудесное обретение белого клобука римского папы Сильвестра, который символизировал для новгородцев приоритет их священства и духовное лидерство во всей Русской земле.

Автор литературной версии легенды был хорошо знаком с посланием старца Филофея, но придал его идее не только более отчетливое политическое звучание, но и углубил метафизический контекст сакрального перехода «Вечной Римской империи» в Русскую землю, в связи с учреждением патриаршества в царствование сына Грозного Царя – Федора Иоанновича.

Итак, автор повести о новгородском белом клобуке пишет: «Ветхий бо Рим отпаде от веры Христовой гордостию и своею волею, в новом же Риме, еже есть Констянтинеграде, насилием агарянским тако же христианская вера погибнет. На третьем же Риме, еже есть на Русской земли, благодать Святаго Духа воссия. И да веси, Филофие, яко все христианские царства придут в конец и снидутся во едино царство Русское, православия ради… И царя рускаго возвеличит Господь надо всеми языки и под властию их мнози царие будут от иноязычных. И патриаршеский чин от царствующего града сего такожде дан будет Рустей земли во времена своя. И страна та наричется светлая Россия…».

Автор повести считает, что само новое качество Руси, которая становится светлой, т. е. святой, связано с Благодатью Святаго Духа, почившей на нашем отечестве и сделавшего сию страну землей избранной, землей удельной, от остального мира онтологически отличной, особой территорией святости «православия ради». Подчеркнем, что для автора повести и белом клобуке, так же, как и для старца Филофея, «Ветхий Рим» – это определение не только языческого царства и не символ империи, отпавшей от истинной православной веры, но и священный символ царства, где родился Христос, государства, в котором Бог вочеловечился. Самим фактом рождения и вочеловечивания Господь раздвинул границы святой земли для будущих христиан с маленькой Палестины до границ всей Римской империи. Отныне границы эти могут изменяться, но сама империя неуничтожима самим фактом рождения в ней Того, Кто не имеет ни начала ни конца, и Кто, при переписи населения в Римском царстве, «вписался в Римскую власть», как говорили древние книжники, сделав ее сопричастной Своей вечности.

Границы Империи теперь имеют не только земное, географическое воплощение, но и получают сакральное измерение. Границы эти теперь могут «окольцовывать» те пространства, где почивает Благодать Святаго Духа, обеспечивающая легитимность, в глазах средневекового человека, перехода империи, самой ее священной сущности ковчега-хранилища святыни веры, с одной географической территории на другую.

В XVI веке появляется стихира на литии из службы Александру Невскому, включенная в образцовый Стихирарь «Дьячье око». Стихира начинается следующим образом: «Не от Рима воссияло еси, ни от Сиона богомудре. Но в Рустеи земли явися чудотворецъ преславено». Антитеза Руси Риму и Сиону здесь не случайна. Автор сознательно указывает верующему сердцу, что святость Русской земли есть святость, отнятая от «Ветхого Рима» и от Сиона, и по промыслу Всевышнего находящая себе «новые мехи» в подвижниках благочестия нашего отечества со времен еще домонгольской Руси.

Личность царя Иоанна Грозного ярчайший пример того, как на Руси воспринималась историческая миссия Нового Израиля не просто верхами общества, но ее политическими и духовными вождями – царями.

Иоанн Васильевич – ключевая фигура нашей истории. Он первым из русских монархов был помазан на Царство, как на царство был помазан царь-пророк Давид пророком Самуилом. Иоанн Грозный сознательно следовал не просто Библейской традиции, но и уподоблял себя именно царю Давиду. Речь здесь идет не только о сакральном акте миропомазания на Царство монарха. Иоанн Грозный решил уподобиться Давиду как Боговдохновенному псалмопевцу, на поприще священного гимнотворчества. Речь не шла о создании нового блока псалмов и молений, некоего продолжения Псалтири.

Царь творчески подошел к поставленной перед собой задаче в рамках христианской традиции и стал автором священных песнопений Русской православной церкви.

Рукописи с песнопениями царь Иоанн подписывал по-разному: «Творение государя царя Ивана Васильевича», «Творение царя и великого князя Ивана Васильевича», «Творение царево», «Творение Ивана, богомудраго царя, самодержца российского», «Творение царя Ивана, деспота российского». В самоопределении «богомудрый царь», безусловно, прослеживается параллель с богомудрыми царями древнего Израиля, Давидом и Соломоном. В случае использования определения «деспот», его нужно рассматривать как синоним слова «самодержец», в соответствии с буквальным переводом с греческого – господин, хозяин, глава дома. Но здесь же прослеживается и параллель с византийской гимнотворческой традицией, а именно со Стихирами евангельскими – «Творение Льва деспота». Само слово «творение» используется в редких случаях, когда авторами гимнов становятся или святые отцы, или царственные гимнографы.

В настоящее время известно несколько нотированных гимнографических творений, принадлежащих царю Иоанну Грозному: стихиры митрополиту Петру, стихиры Сретению Владимирской иконы Божией Матери, тропарь князю Михаилу Черниговскому и боярину его Феодору, тропарь преподобному Никите Столпнику Переяславскому.

Не отставал от отца его старший сын и наследник царевич Иван. Еще Н.М. Карамзин говорил, что «в старшем, любимом сыне своем, Иоанне, царь готовил России второго себя: вместе с ним занимаясь делами важными…». Царевич Иван, сын Грозного государя, обладал склонностью к книгам. Его перу принадлежит переделка жития Антония Сийского, составленного монахом Ионою. Царевич участвовал и в составлении службы святому. И если в отношении жития царевич Иван называет себя «во второе по первом писатели», признавая первенство за монахом Сийского монастыря Ионою, то службу он «излагает» сам по «вразумлению» Господню.

Царь Иоанн Васильевич Грозный выступил инициатором «пытати и обыскивати новых русских чудотворцев».

Святая Русь при Грозном не была отвлеченной метафорой, но наполнялась реальным содержанием. Велась серьезная и целенаправленная работа по поиску и изучению жизни и подвигов ревнителей благочестия. По личному царскому почину и при его непосредственном участии все новые святые подвижники вплетались в «ткань» общецерковного почитания через изучение их подвига, составление жития и службы. Невозможно назвать другую христианскую страну, где монархи были бы не просто инициаторами прославления подвигов святых, но и непосредственными исполнителями такового священного замысла. Поистине, такое могло быть возможно лишь на земле, в которой «Благодать Святаго Духа воссия».

Действительная святость Руси была и есть живой и конкретной исторической реальностью, а не отвлеченной метафорой, как ее порой пытались представить.