Текст книги "Время взрослой веры. Как сохранить связь с вечностью"

Я не разделяю многих популистских и идеологизированных алармистских высказываний о печальных изменениях в русском языке. Кому-то одно появление в нем иностранных слов кажется чуть ли не уничтожением. «Панталоны, фрак, жилет, всех этих слов на русском нет», но когда они появились, великий и могучий язык не умер. Серьезные лингвисты относятся к этому иронически. Иногда такой популистский алармизм нужен лишь для сотрясения воздуха.

Но положение языка, сохраняющего смысловое и культурное пространство и являющегося частью общего культурного поля, конечно, беспокоит Церковь. Язык – и основа коммуникации в культуре, и залог ее сохранения.

Мы понимаем, что прежде всего нужно нормальное изучение русского языка в школе. Потому что образование – употреблю, несмотря на дискредитированность, это слово – одна из скреп народа. Нация, народ собирается системой образования.

Однако Общество русской словесности, которое патриарх возглавил по просьбе президента, уж точно не общество, в которое пришли люди Церкви для решения сугубо церковных задач. Нет, это возглавляемое патриархом сообщество профессионалов, которое, диагностируя сложную ситуацию в образовании и преподавании русского языка и литературы, пытается помочь ее изменить. Получив карт-бланш от государства доносить свои наработки до тех, кто за это отвечает – в Министерстве образования, Рособрнадзоре и т. д. В Обществе созданы и действуют несколько групп, проделана очень большая и профессиональная работа.

И нет ни у кого желания сузить русскую литературу до одного учебника. Хотя есть обеспокоенность тем, что вариативность сегодня позволяет учителю единолично решать, включать ли Толстого с Достоевским в школьную программу. Вот этого хочется избежать.

Разговоры вдогонку

Об истории и революции

Владимир Легойда: Мы часто говорим о необходимости разобраться с историей и расставить все точки над «и» в ее оценках. А отсутствие таких однозначных оценок рассматриваем как свою проблему. Нередко сравниваем себя с другими странами – не в нашу пользу.

Но вот эта позиция «Смотрите, они решили свои проблемы, а мы нет, так нам надо решить так же, как и они» немножко наивна, но еще более контрпродуктивна. Иван Иванович решил так, потому что он Иван Иванович, а ты Петр Петрович, и у тебя эта проблема должна решаться по-другому. Не нужно думать, что ты должен ее разрешить точно так же, как он.

В этом стремлении решать свои проблемы, сравнивая их с решениями похожих проблем в других странах, мне слышится некий отголосок давнего, большого, имевшего хорошую репутацию, но уже во многом истратившего себя «проекта Просвещения». Когда предполагалось, что есть некие незыблемые законы жизни человеческого общества, не обусловленные (sic!) никакой культурно-религиозной картиной, и чтобы все было хорошо, их нужно просто соблюдать.

Это очень наивно и контрпродуктивно, все эти параллели и упреки в нашу сторону: вот эти страны решили, а мы не решили. Посмотрите на проблему с афроамериканцами в США, еще недавно всем казавшуюся решенной. Я, как американист, в институте изучал все эти концепции melting pot (плавильного котла), где все нации переплавляются в единый американский народ. А оказалось, что все это не работает. И никто сегодня всерьез не вспоминает про этот плавильный котел. И еще, кстати, можно поспорить, какая общность была более монолитной – советский или американский народ. По каким-то показателям советский народ точно был более монолитным.

И поэтому, мне кажется, не нужно ждать, что мы должны пройти за кем-то точно такой же или похожий путь.

А поскольку, как я считаю, нет алгоритма решения исторических проблем, мне кажется, они будут решаться самим временем.

Недавно директор одной московской школы мне сказал (по совсем другому поводу), что кажущееся нам неразрешимой проблемой потомкам таковой казаться не будет. И не потому, что они найдут способ ее решить, а потому, что перестанут воспринимать ее как проблему. Например, я не исключаю, что когда-то жаркие споры «выносить Ленина из Мавзолея или не выносить?» в какой-то момент перестанут быть вопросом. И его либо тихо вынесут, либо столь же тихо оставят. Без всякой острой дискуссии по этому поводу.

Я человек, который очень серьезно относится к мифологии, к национальной мифологии (под мифом я понимаю не выдумку и что-то не соответствующее реальности, а особое состояние сознания, сложившуюся систему ценностей и оценки прошлого; как иногда говорят, миф «в лосевском смысле слова» (А. Ф. Лосев – русский, советский философ, автор книги «Диалектика мифа». – Ред.). И вот когда мы говорим, что не дадим переписать историю, мы по большому счету боремся за свое право определять свои ценности. Отстаиваем свое право на свою оценку нашего прошлого. Сегодня нередко слышна критика отношения к Великой Отечественной войне. Я недавно у кого-то прочитал, что, мол, окончательно сложилась российская «гражданская религия» Великой Отечественной войны с ее главным праздником 9 Мая. Но тогда можно сказать, что у нас сложилась и «гражданская религия» Отечественной войны 1812 года. Такое можно найти в истории любой страны, и на самом деле ничего другого у страны быть и не может. У нее обязательно должна быть какая-то своя национальная мифология, своя историософия. Как в свое время усилиями Августина очевидной вещью стала христианская историософия, он сформулировал подходы к ней в сочинении «О граде Божьем». Это нельзя оценивать с точки зрения, соответствует ли сказанное некой объективной реальности или нет (в том числе потому, что очень сложно определить, а что это такое – объективная реальность? Грань между фактом и его интерпретацией нередко чрезвычайно тонка и едва различима). Скорее с точки зрения: а мы готовы дальше вот с таким чувством истории идти или не готовы? Главное событие 19-го века для самосознания русского человека – конечно же, война 1812 года. И словно предвосхищая это настроение потомков, Суворов задолго до этого воскликнул: «Мы – русские, какой восторг!» Без этого не было бы и России 19-го века, не было бы и нас сегодняшних.

И была в этих словах квинтэссенция времени, которое еще не наступило. Просто он это гениально интуитивно почувствовал. И поэтому мне очень странно слышать какие-то оценки, покушающиеся на празднование 9 Мая. Конечно, неприятно, когда видишь в отношении к празднику какой-то формализм, но то, что это важное событие и вокруг него сегодня собираются основные смыслы жизни страны и общества, это данность. И я уж точно не вижу в этом ничего плохого. Все было бы намного сложнее, если бы чувства собирались вокруг расстрела Белого дома в 1993-м или чего-нибудь подобного.

Понятно, что восприятие войны всегда было сложным. Давайте вспомним песню Высоцкого «Я – Як-истребитель», написанную человеком, с особым трепетом, свойственным его поколению детей войны, относившимся и к фронтовикам, и к войне… Но песня-то очень непростая…

Нет идеальной модели восприятия войны и представления о ней, которое всеми одинаково разделяется.

Еще В. О. Ключевский, возможно самый глубокий русский историк, писал: «Я не знаю общества свободного от идей, как бы мало оно ни было развито. Само общество – это уже идея, потому что общество начинает существовать с той минуты, как люди, его составляющие, начинают сознавать, что они – общество». Само общество – уже идея. И то, что у нас сегодня (социологи это, кстати, подтверждают) тема Великой Отечественной войны, тема победы – это то, что собирает разные поколения, при действительно больших культурных разрывах в понимании истории, это важно. Те же социологические данные показывают, что и у самых юных сегодня чувство, объединяющее их с другими поколениями, есть, и оно связано именно с Великой Отечественной войной и с нашей победой, именно вот с этой историософией, которая выросла на совершенно объективной почве.

О чем, кстати, нет-нет да и скажут наши западные партнеры: если бы мы потеряли 27 миллионов, у нас бы тоже такое было. Эти слова произносит герой Юлиана Семенова в «ТАСС уполномочен заявить», но я думаю, что это непридуманная фраза и, возможно, Семенов ее от кого-то слышал.

Поэтому было бы странно, если бы тема Великой Отечественной войны и всего, что с ней связано, не стала тем, чем она стала для большинства из нас.

Разговоры вдогонку

Об академической среде и соцсетях

Владимир Легойда: Я по-прежнему надеюсь на культурное академическое сообщество, которое должно сыграть свою роль и сказать свое слово. Потому что академическая среда – это среда, в которой дискуссии, нередко весьма жаркие, естественны и органичны, однако не приводят к невозможности общения и ненависти друг к другу. Я формировался в академической среде – институтской и аспирантской. И видел, что ситуация, когда люди могут спорить до хрипоты, но при этом находиться в близких, дружеских отношениях, приятельствовать, в здоровой академической среде достаточно распространенная.

Поэтому, мне кажется, навыки и компетенции академического сообщества могут и должны быть более широко востребованы. Потому что пространство, например, современного телевидения, да и интернет-дискуссий, неспособно создать поле диалога.

Очень многие из узлов, которые мы в этих разговорах пытались развязывать, развязываются именно здесь. И какие-то дискуссии можно оставить как раз академической среде, они для нее привычны и проходят без взрывов. Но вот когда эти темы покидают университетские стены, то они обычно приобретают другое звучание. Некой противоположностью взвешенной академической дискуссии является то, что сегодня творится в социальных сетях. Потому что там практически идет очень мощный переход на личности, свертывающий дискуссию по поводу содержания. Я читаю в интернет-пространстве отзывы на очередной выпуск моей программы «Парсуна». Среди них много положительных, но бессодержательных, вроде: «Вижу Мамонова – сразу лайк» (хотя непонятно, смотрел человек телепередачу или нет). И, конечно, негативные, которые, как правило, сводятся к оценочным суждениям в адрес человека – и тоже непонятно, смотрел человек программу и способен ли отреагировать на то, о чем шла речь. Чаще всего, не смотрел. Но сам факт приглашения гостя вызывает возмущение (или одобрение), позиция приглашенного гостя отождествляется с позицией журналиста – что, вообще говоря, абсурд: журналист не только может, но и должен приглашать собеседников разных взглядов. Профессия обязывает.

Так что дискуссии, которые мы сегодня наблюдаем в соцсетях и часто невольно в них участвуем, прямая противоположность серьезным академическим дискуссиям.

Есть такой положительный стереотип: мы уже не первый век живем в мире науки, и в нашей жизни много рационального и т. п. Но качество дискуссий в интернете показывает, что это не совсем так.

Мы переживаем ситуацию, если угодно, полностью противоположную той, что произошла с учеником греческого философа Фалеса Анаксимандром, придумавшим концепцию, отличную от концепции учителя. Фалес, судя по всему, его при этом всячески подвигал к попыткам по-другому объяснить то, что объяснял Фалес. Так, по мнению ряда исследователей, и рождалась древнегреческая философия и наука: когда ученик не согласился с учителем, будучи при этом поощряемым последним. А в наших сетевых дискуссиях на самом деле очень мало рационального, научного или даже наукообразного. Там правит такая стихия! Да и об уважении к человеку часто не приходится говорить.

Недавно некий критик написал мне в Facebook, что я якобы исповедую какое-то богословие любви (надо всех любить – это самое главное), что это все не соответствует Евангелию. Хотя я всего лишь говорил о том, что политическое противостояние принимает у нас крайние формы и человеку просто отказывают в праве называться христианином, потому что он придерживается той или иной политической позиции: например, не выступает ежедневно против режима («если ты христианин, ты обязан» и проч.) и т. п.

Я был совершенно ошарашен репликой в Фейсбуке одного моего бывшего старшего коллеги по институту – короткой и очень странной. После моей публикации ссылки на «Парсуну» с Маргаритой Симоньян: «Эх, дорогой Владимир Романович! А ведь когда-то мы были вместе. А время-то приближает полный расчет». Помимо прочего, слова эти можно ведь прочитать и как угрозу. Но на мою ответную реплику коллега не отреагировал: вещание давно уже идет в одну сторону. А ведь до недавнего времени мы, хоть и редко, но перезванивались, списывались, как-то общались. Хотя далеко не всегда наши взгляды совпадали, и это никогда не было секретом.

Эта реакция мне показалась похожей на реакцию еще одного моего старинного приятеля, известного либерала-журналиста. Когда я разместил в ФБ фотографии со съемок «Парсуны» с Марией Бутиной, то началась такая «дискуссия», что хоть святых выноси… И когда по адресу одной известной переводчицы, изумившейся моему выбору гостьи, посыпались не самые вежливые реплики подписчиков, я попросил не переходить на личности, так как, несмотря на разницу политических позиций и подходов, отношусь к даме с большим уважением. На что этот мой знакомый либерал-журналист отозвался репликой в том духе, что я просто страхуюсь подобным образом на будущее. Мол, когда наши придут к власти, надеешься, что за тебя вступятся приличные люди. Видимо, в воображаемом им мире прекрасной России будущего он, вместе с другими людьми со светлыми лицами, уже раздает министерские портфели, проводит люстрации и вообще чувствует себя полноправным хозяином жизни…

Мне всегда была удивительна легкость, с которой люди разбрасываются такими фразами. Я часто слышал от психологов, что те, кто ругается в интернете, в реальной жизни никогда не позволят себе и половину от заявленного радикализма. Не знаю. Меня, например, всегда останавливает мысль, а вдруг дети невольно увидят какие-то гадости, сказанные об их отце или маме. Потому я думаю, что надо воздерживаться от каких-то резких вещей.

Также очень удивился, когда опубликовал в YouTube «Парсуну» с Ильей Кузьменковым, главным редактором радио «Вера», где он говорил, что 90-е годы в чем-то были честнее, тут же в откликах посыпалось: «С ума сошел, что ли! Я бы с ним в разведку не пошла». Такие эмоциональные резкие высказывания без аргументов – это не очень красиво и толкает к скатыванию в ругань. Собеседники с ходу взвинчивают себя до какого-то высочайшего эмоционального накала, заявляют, что в случае чего им на вас наплевать, даже при попытках построить миролюбивый диалог.

Я сам тоже, хотя и стараюсь себя ограничивать, не всегда с этим справляюсь. И как-то на «Парсуне» у меня был важный разговор на эту тему с бывшим резидентом «Comedy Club» Гавром, Гавриилом Гордеевым. Он в силу своей сегодняшней работы очень много общается с так называемыми хейтерами в интернете. Говорит, что ежедневно встречает там потоки немотивированной агрессии в свой адрес, но терпеливо разговаривает, и ему часто удается развернуть человека к спокойному разговору. «Брат, а что ты вот, мол, так? Что я тебе сделал?» По его словам, встретившись с человеческой реакцией, собеседник нередко остывает. Я ему рассказал свою историю общения в ВКонтакте с региональным журналистом, развязно себя ведущим и пытающимся при этом получить от меня комментарий, я его отослал к замам, он мне ответил длинной эмоциональной записью с заблокированной возможностью ответа на нее. Так вот Гордеев сказал мне, что я не прав: диалога не получилось, результат отрицательный. И я, в принципе, готов с ним по размышлении согласиться. Если можно было с человеком вырулить в мирное русло, то, конечно, надо было так и делать. Задавив свое эго и не становясь в «официальную позицию». Тем более что уже понимал, что это региональный журналист и у него есть свое СМИ. Он потом записал какой-то ролик, где рассказывал о нашей переписке и о том, какой я негодяй…

Так что Гавр прав в том смысле, что нам, конечно, надо быть последовательными в своих призывах. И я должен покаяться, что мне далеко не всегда это удается. И этот недавний пример во мне просто занозой торчит. Так что я призыв к сдержанности в дискуссиях не в последнюю очередь обращаю и к себе.

Разговоры вдогонку

О ценности диалога

Владимир Легойда: Тема ценности диалога была сквозной темой наших разговоров, и я продолжаю сожалеть, что мы живем в обществе непересекающихся монологов и крика.

И я пока не вижу здесь каких-то серьезных изменений в лучшую сторону. Чаще вижу, как мы для себя закрываем саму возможность диалога… Ну о каком диалоге может идти речь, если люди, с которыми я знаком 20 лет, после размещения фотографий съемок «Персоны» с Марией Бутиной, пишут мне: «Как же низко ты пал!» Очень сложно выходить в диалог в ситуации, когда его не ждут.

Человек не ждет диалога. Он пришел тебе дать оценку.

Но так мы снова возводим стены, которые разрушил Христос, показав всю относительность культурных, национальных, профессиональных разделений – с мытарями ведь нельзя было общаться иудеям; с самарянами, с язычниками. И наши убеждения в данном случае и есть те стены, которые мы возводим. И, как и тогда, за ними серьезная логика и культурно-исторические основания и обоснования. А разговор с женщиной – это же был скандал. А Спаситель говорит: это все не важно.

И диалог сейчас намного важнее всех границ и разделений, но мы продолжаем строить стены непонимания. Понимаю, что эти слова обличают и меня самого: вот сюда на разговор не пойду, вот того человека к себе не позову. Деление на «мы – они», столь неизбежное в политическом мире, при политической идентификации (тут всегда будут свои Афины и Спарта) среди христиан должно отступать. Потому что Евангелие говорит нам: «ни мужеска пола, ни женска; ни эллина, ни иудея». Но реальность по-прежнему напоминает грустный анекдот о том, как человек на необитаемом острове построил для себя… два храма. Один, в который он ходит, а второй, в который не ходит. Так и живем…

Разговоры вдогонку

Об оскорблении чувств верующих

Владимир Легойда: Мне лично кажется, что все эти истории с защитой чувств верующих при помощи права и закона свидетельствуют не столько о слиянии Церкви с государством и использовании административного ресурса, сколько о нащупывании неких ориентиров – гражданских и государственных… Для меня, как для человека, который многие годы был членом Совета по правам человека при президенте, все-таки все эти истории, как говорят правозащитники, правочеловеческие. То есть появление этих новых новелл в нашем законодательстве для меня – сознательная позиция государства. Она характеризует не Церковь, а в первую очередь государство. Таким образом государство обозначает свою позицию, как бы говоря: в нашем государстве есть много верующих людей, они обладают правами, у них есть то, что они называют святынями. И я, как государство, эти вещи буду защищать. Вчера не защищало, а сегодня буду защищать. Оно как бы говорит: мы уважаем это и мы считаем, что нельзя над этим смеяться и глумиться. И если кто-то будет это делать, мы будем это пресекать. В храме танцевать – нет, это нехорошо, кресты ломать – нет, нельзя. Мы же защищаем кладбища и могилы от осквернения. Защищаем государственную символику. И вот государство сказало: я буду защищать религиозную символику – от попыток оскорбления.

Это сложная тема. Да, Господь на Кресте говорит: «Прости им, ибо не ведают что творят». Этими словами и начинается «эра милосердия» в истории человечества. Не нужно, конечно, недооценивать значения данного евангельского эпизода, одного из ключевых, поворотных в этике европейской и мировой культуры. Вместе с тем он же не значит, что верующие люди должны сказать: в общем, ничего такого страшного со Спасителем не делали. Понятно, что это невозможно.

Поэтому государство, вчера закрывавшее и взрывавшее храмы (комсомольцы в 20-е годы вытворяли вещи, которые «Pussy Riot» и не снились), сегодня их, эти храмы, защищает. И слава Богу. Произошло изменение позиции государства. Оно сказало: у нас есть традиционные религии и мы будем законодательно защищать чувства и права верующих людей.

Возникают тут правовые коллизии? Да, возникают. Но прежде чем возмущаться тем, что люди обращаются в суд по поводу подобных вещей, давайте все же признаемся, что попытка решать подобные конфликты посредством суда – наиболее цивилизованный способ в XXI веке. В чем проблема-то? Вот, скажем, в ситуации с Новосибирским театром оперы и балета по поводу постановки вагнеровского «Тангейзера» было обращение в правоохранительные органы. Но дело в итоге было проиграно теми, кто подал заявление об оскорблении чувств верующих. Люди возмущались, не соглашались, но суд сказал: нет, мы никого наказывать не будем, потому что не видим нарушения закона. Так что здесь прежде всего обозначена позиция государства. Она – главная.

И мне кажется, то, что государство защищает чувства верующих традиционных религий, для государства безусловный плюс.

Христианам не привыкать к гонениям. Но при этом, согласитесь, было бы странно нарываться на гонения, радоваться им или говорить государству: не надо нас ни в коем случае защищать, нас это никак не оскорбляет, пусть рубят иконы и кресты и танцуют в храмах…

Разговоры вдогонку

О русском языке

Владимир Легойда: Одна из «высоких тем», которая, мне кажется, позволяет избавиться от навязчивой ковидной повестки и просто очень важна, высока, красива, – тема русского языка.

Я только недавно стал задумываться над тем, что запомнил еще с детства: «Берегите наш язык, наш прекрасный русский язык», «Язык – это наше богатство» и т. д. Честно скажу, я никогда в это специально не вдумывался. Ну язык и язык, прекрасный язык, но английский тоже хороший, а словарь Шекспира в 10 раз больше словаря Пушкина и т. п. Но недавно услышал у историка Юрия Сергеевича Пивоварова в лекциях о XIX веке в программе «Академия» на телеканале «Культура» о русском языке: «Это язык, на котором все можно выразить. А не на любом языке все можно выразить». (Не знаю, может быть, лингвисты и возразят тем, что всегда можно выразить то, что нужно. Ну да я не лингвист.)

И вот это, мне кажется, в сто раз важнее разговора об опасности иностранных заимствований. Стенания по поводу заимствований обычно раздаются от людей, которые профессионально с языком не работают. И это часто популизм, когда нужно поднять на флаг, сорвать аплодисменты, воскликнув «доколе?».

Мое общение с лингвистами скорее убеждает меня в том, что нет здесь (в заимствованиях) особой проблемы и опасности. Не в этом она. А вот что я, действительно, считаю важным в разговоре о языке, так это вопрос: а мы с нашими детьми и внуками, школьниками и студентами, говорим на одном русском языке? Или нет? Я даже как преподаватель культурологии чувствую, что у нас разные культурно-языковые поля. Они всегда отличались у поколений отцов и детей, всегда был сленг, всегда старые слова возвращались в лексику молодых, а слова из молодежного сленга проникали в лексику взрослых. Но эти разные культурные поля всегда так или иначе, в большей или меньшей степени накладывались друг на друга, создавали общие фоновые знания, общее языковое пространство. Сегодня мне порой кажется, что они, эти культурно-языковые поля отцов и детей, едва касаются друг друга. Да и у поколения детей, пожалуй, нет единой языковой среды – в том плане, в котором она была ранее. Как к XIX веку Россия разделилась на Россию Евгения Онегина и Россию его крепостных (дети были в обеих частях), так и сегодня культурно-языковой разрыв – не только поколенческий, он еще связан со средой, в которой растет маленький человек. А среды-то очень разные.

Кроме того, сегодня мы сталкиваемся с тенденцией, которую очень точно подметил в свое время замечательный поэт Тимур Кибиров: старики стали стесняться быть стариками. И в силу этого их голос хуже слышан и хуже воспринимается. И это большая опасность для культуры.

Мне очень дорога эта мысль. Самый частый разговор моих коллег на кафедре мировой литературы и культуры МГИМО (а по нашей кафедре преподают в том числе и языковые дисциплины – стилистику и культуру речи) о том, что студенты очень многие общеизвестные слова либо не понимают, либо понимают по-своему. Я не помню таких разговоров 10 лет назад. Спрашиваешь у студентки «Вы вот это хотели сказать?» – «Нет, не это», – отвечает. «А вы знаете, что написали совсем другое?» Постоянное некорректное употребление слов. Хотят выразить одну мысль, а выражают другую.

Есть еще и проблема общего стилистического падения, потому что политики и вообще публичные персоны сегодня выражаются настолько вольно, что эта вольность неизбежно входит в общеупотребительную языковую практику. Сегодня никто не зальется краской и не удивится слову «фигня», ставшему совершенно безобидным. Это и правда уже фигня, не так страшно: сегодня легко и спокойно в интернет-пространстве используется мат. Одна моя замечательная студентка, победительница олимпиады по литературе, записала в своем Telegram-канале видео, на котором она изъясняется с матом. И я как-то на это отреагировал, с одной стороны, грешен, морализаторски, с другой – полушутя, с иронией. А она мне ответила в такой же шутливой тональности: «Ой, Владимир Романович, простите, я забыла, что и вы тоже меня читаете». Я прекрасно помню, что мат и в моей подростковой жизни был безусловной ее частью, но границы были очень четкими. Все-таки это была прерогатива пацанов, девочки так не разговаривали. И мальчишки с девчонками не разговаривали матом. А если девочка матерится и ты с ней материшься, это все-таки уже были девочки… другого уровня социальной ответственности, скажем так.

Мы точно понимали, что для целого ряда коммуникационных пространств эта лексика табуирована – невозможна, недопустима. И этот пласт лексики всегда был социально или ситуативно ограничен. То есть ты понимал, где ты ее можешь использовать, а где нет. А сегодня этого понимания не существует. В лучшем случае это просто будет запикиваться на экране ТВ. Так что здесь произошел какой-то тектонический сдвиг.