Текст книги "Странники между мирами"

– Ринхвивар упала на ножи, – задумчиво молвил герцог Вейенто. – Она грянулась о них всем телом, напоролась на все острия разом... Отчего это произошло? Есть ли какие-нибудь предположения? Что говорят в столице?

– Там... не говорят, – впервые в голосе посла прозвучала нотка неуверенности. – Только плачут.

Герцог Вейенто отвернулся: ему не хотелось, чтобы кто-то посторонний видел сейчас его лицо. Он знал причину смерти королевы. Отравленное лезвие. Крохотная капелька яда, разрушившего связь между Ринхвивар и лучами двух лун, растворенными в жарком солнечном огне. Этого оказалось довольно, чтобы она не удержалась в. воздухе и насадила себя на ножи.

Ирмингарду стоило немало сил найти нужного человека в королевской гвардии и предложить ему достаточное количество жизненных благ, чтобы склонить на свою сторону. Действовать приходилось очень медленно и осмотрительно, в основном через женщин, до которых эльфийские лучники были чрезвычайно охочи. И только один, разомлев после ночи любви, сделался достаточно откровенным, чтобы признаться: королева Ринхвивар – не та женщина, ради которой он готов и впредь жить среди людей и служить им. Не говоря уж о короле Гионе. Высокомерно ломая брови, эльфийский лучник произнес слово «ничтожество», и оно, это слово, решило все: спустя месяц после памятного разговора ему доставили кольцо от Ирмингарда, флакон с ядом и предложение половинной доли от изумрудных копей на самом севере герцогства.

Наконец-то! Смерть королевы Ринхвивар разрушила неестественное благоденствие юга: больше эта земля не будет процветать благодаря эльфийской крови. Не существует больше мистического и телесного союза с Эльсион Лакар. Мэлгвин, слабый и больной человек, которому удалось объединить Королевство, не прибегая ни к каким магическим ухищрениям, Мэлгвин, добровольно уступивший свои завоевания брату, – настало время справедливости и для него! Скоро зачахнет от горя и король Гион, даром взявший все то, ради чего столько трудился и страдал Мэлгвин, и Королевством начнут управлять люди.

– Вы свободны, – сказал Ирмингард посланнику. – Благодарю вас за службу.

Раздел «шпионаж» не значился в книгах, где были определены и расписаны суммы вознаграждений, полагающиеся подданным Вейенто за те или иные работы, в том числе и произведенные сверхурочно. Поэтому во всем, что касалось тайны, Ирмингард действовал по старинке – был несправедливо милостив. И, отпуская своего соглядатая, Ирмингард вручил ему сотню золотых монет и сверх того – серебряную брошь, сделанную в форме плывущей жабы: жабьи бородавки имитировались крохотными самоцветиками, рассыпанными по всему ее серебряному телу.

* * *

Пятьдесят эльфов прибыли в Королевство вместе с Ринхвивар. И один из пятидесяти решился убить ее – ради выгоды и из зависти. Иные эльфы в некоторых вещах ничем не отличаются от самых обычных людей.

Этот пятидесятый прибыл на север почти сразу вслед за герцогским шпионом. Высокий, как все его сородичи, темнокожий и светлоглазый, он держался настороженно. Никто на севере не любит Эльсион Лакар, поэтому пришелец закрывал лицо капюшоном.

И снова, как и в случае с награждением соглядатая, Ирмингард вынужден был обращаться с предателем не согласно писаному закону – ибо ни Мэлгвин, ни Ирмингард не записали закона, регламентирующего добрые отношения с предателями, – но по собственному усмотрению.

– Я не могу считать вас своим подданным, – заговорил герцог с молчаливой фигурой, возникшей на пороге большого, светлого зала, расположенного на самом верху башни того самого замка, что был построен ради свадьбы Мэлгвина и Ареты Молчаливой. – Примите от меня дары как чужеземец.

Лучник отбросил капюшон, и Ирмингард увидел его лицо: почти черное, исчерканное странными ломаными узорами. В первое мгновение Ирмингарду оно показалось попросту грязным; в следующие минуты – нелепо разрисованным (должно быть, краска стерлась во время путешествия!); и лишь после герцог понял: его собеседник взволнован. Как и все Эльсион Лакар, испытывая сильные чувства, он не краснеет и не бледнеет, но покрывается узорами.

Никогда прежде Ирмингард не видел, чтобы эти узоры искажались и приобретали такой странный, отталкивающий вид.

Его гость сказал:

– Теперь я изуродован.

И улыбнулся такой жалкой, такой отвратительной улыбкой, что герцога передернуло.

– Я могу удвоить плату, – быстро сказал Ирмингард.

Эльф провел пальцами по своим щекам, царапая их ногтями, и от этого узоры сделались лишь ярче.

– Я не знал, что так будет, – добавил он.

От этого признания, сделанного с почти детской простотой, у Ирмингарда кольнуло сердце, однако герцог тотчас одернул себя: тот, кто стоит перед ним, – убийца и предатель, он – не человек, он обладает долголетием и могуществом переходить из мира в мир через невидимую серую границу. Не смертному человеку жалеть его.

– Неужели вы не догадывались о... физиологических последствиях вашего... нашего, – поправился герцог, – нашего дела?

– Нет, – отозвался эльф. – Я – первый, кто сделал такое. Она была нашей крови... Она была королевой.

– И ни один Эльсион Лакар никогда не испытывал ненависти к другому? – продолжал выспрашивать Ирмингард.

– Ненавидеть – одно, предать того, кто тебе доверяет, – другое, – сказал эльф. – Прежде я этого не знал. Мы всегда выставляли для нее ножи, и она полностью отдавалась на нашу добрую волю. Любой мог убить ее. В любое мгновение. Но пока я не сделал этого, никто не знал о последствиях.

– Будь вы человеком, я оставил бы вас при своем дворе, – задумчиво протянул Ирмингард. – Но Эльсион Лакар... Боюсь, это сразу же будет истолковано в истинном смысле. Чего ради герцог Вейенто, который всегда выступал против союза с эльфами, держит у себя эльфа? Да еще с такими... украшениями на щеках?

– Да, – сказал тот. – Все сразу поймут.

Ирмингард встал, подошел к нему, взял его руки в свои.

– Мне жаль, что я разрушил вашу жизнь, – тихо проговорил он. – Мне остается лишь сделать попытку кое-что исправить... Вы можете отчасти скрыть свое происхождение. У меня на рудниках для вас найдется убежище.

При слове «рудники» лицо эльфа исказила болезненная гримаса. Ирмингард рассмеялся.

– Многие так реагируют! Однако мои рудники – совсем не та жуткая каторга, какой они представляются изнеженным южанам. У нас хорошие дома, образованные люди, книги, даже музыка. Конечно, работа тяжелая, но я ведь не предлагаю вам работать! Вы можете просто жить там.

– Убежище, – сказал эльф хрипло.

– Убежище, а не тюрьма, – сказал Ирмингард. – И в любой момент вы вправе покинуть его.

Помолчав, эльф сказал:

– Хорошо.

Он так и не покинул герцогство. Минуло почти пять десятков лет, и третьему герцогу Вейенто пришлось разбираться с очень странным и неприятным случаем: проходя под горами новым туннелем, в одной из маленьких естественных пустот в каменной породе нашли тело человека, умершего – по человеческим меркам – очень давно. Судя по положению костей, в которых торчали толстые железные штыри, он был прибит к каменному полу живым и оставлен умирать во мраке пещеры. Среди костей нашелся перстень, который доставили правителю; третий герцог Вейенто узнал печать своего отца и спрятал перстень в шкатулке. Он приказал собрать останки неизвестного и бросить их в реку, а о случившемся болтать поменьше.

Среди тех, кто наткнулся на странные кости, был парнишка, совсем недавно начавший работать в шахтах; его называли Чумазым – он обладал исключительно некрасивой тёмной кожей и почти белыми глазами. Парень считался сиротой – он не знал своих родителей.

Чумазый прожил жизнь как сумел и прижил с унылой стряпухой из своего барака троих детей, из которых двое остались на рудниках, а третий отправился на юг в поисках более легкой доли. Порченая эльфийская кровь осталась в мире людей и время от времени приносила собственные плоды. Если бы герцоги Вейенто знали об этом побольше, они сумели бы ею воспользоваться; однако и судьба Чумазого, и самая гибель предателя остались для правителей севера неизвестными. О том, что убийца Ринхвивар оставил потомство среди людей, Вейенто попросту не знали; что касается зверского убийства, то его совершили гномы: близость эльфа, да еще столь отвратительного, оказалась для них чересчур сильным испытанием.

Глава седьмая
ХЕССИЦИОН

В жизни Фейнне не было такого времени, когда она не зависела бы от других: слепая девочка всегда оставалась послушной – родителям, врачам, надзирающей прислуге. Провожатые, а не она сама, избирали пути для прогулки; служанки и мать, а не она сама, решали, какое платье лучше надеть и как убрать волосы.

Да, разумеется, это была несвобода – но не более чем несвобода скованного этикетом придворного или обремененного богатством купца. Слепота воспринималась Фейнне не столько как несчастье, сколько как определенное правило игры.

Оказавшись в плену у похитителей, она вступила в совершенно новые отношения с несвободой и начала изучать это состояние всерьез. Правила игры изменились и ужесточились: мирок, где обитала Фейнне, начал сжиматься и грозил исчезнуть вовсе. Не стало прогулок, бесед с добрыми друзьями, прекратились чтения вслух; из жизни Фейнне исчезли ароматы цветов, листьев, травы; ее лишили возможности пользоваться красками. Она сидела среди четырех стен, и ее одиночество лишь изредка нарушалось приходами тюремщиков.

Начиная с того дня, как Элизахар устроил нападение на охранников охотничьего домика, Фейнне ничего не знала даже о судьбе своей нянюшки: старушка куда-то исчезла. Еду пленнице приносил неразговорчивый стражник – Фейнне даже не понимала, один и тот же приходит к ней или разные.

Она еще пыталась сопротивляться. Говорила дерзости, если ее допрашивали. Кто именно задавал ей вопросы, девушка не знала, но по тону догадывалась, что имеет дело с весьма важной особой. Тот человек не привык к неподчинению; он обладал властью делать других счастливыми и широко пользовался этим. Он по-настоящему делал их счастливыми – вот что поняла о нем Фейнне.

Девушка стала размышлять: каким образом такое возможно? Кому подобное под силу? Она вдруг начала догадываться о том, в каком простом, ясном мире жила прежде. До сих пор Фейнне всерьез полагала, что счастье дается человеку только даром, не в обмен на «что-то», а просто так, от щедрости жизни. Оно выпадает из просторного рукава судьбы, когда та летит над людскими головами, широко раскинув руки и смеясь. Счастье – от полноты, от преизбыточности жизни. Или, говоря иначе, – от любви.

Как же вышло, что некто нелюбящий получил возможность раздавать строго дозированное счастье – в зависимости от заслуг перед ним? И что это за счастье, если его можно отмерить, взвесить на весах, заработать, получить в большей или меньшей степени? В каких условиях возможно это?

Ответ пришел: в условиях несвободы. Той, которой сейчас подвергается Фейнне. Чуть больше свободы – в ответ на некую услугу. Чуть больше денег. Чуть лучше еда. Немного ослабить тиски, в которые заключен человек, – и он уже счастлив: дышать вполгруди все лучше, чем дышать в четверть вздоха.

Поначалу Фейнне презирала этих людей и это счастье. Подумать только: они довольствуются подобным убожеством! Низко же падает человек, низко же он себя ценит...

Но прошло еще немного времени, и не то во сне, не то после очередной вспышки негодования на Фейнне снизошел покой – верный признак того, что ей открылся еще один слой относительной истины. Она вдруг начала представлять себе всех этих людей. Их бедность, их одиночество. Богатой, здоровой, избалованной девушке все, что меньше абсолютной любви, покажется недостойным. А если бы она жила в нищете, вынужденная трудиться с утра до ночи, бродяжничать, воровать, заискивать перед господами?

Что же такого давал подобным людям этот человек, ее похититель?

Ответы она уже знала. Он давал им кусочек свободы, малую возможность ощущать, что они в состоянии сами кое-что сделать для своего будущего. Почти уверенность в том, что дети их будут жить гораздо лучше, – о, дети смогут быть такими же разборчивыми, как сама Фейнне!

В глубине души она знала, что такое счастье все-таки является обманом, как и всякая неполнота; что существуют где-то голодранцы, крепостные или работяги с рудников, для которых, равно как и для богатой красивой девушки, возможна лишь абсолютная любовь – и ничто иное не покажется им достойным...

Она неспешно, подробно созерцала эти истины, одну за другой. Она собирала аргументы и выстраивала их в стройные ряды – так, чтобы получалось подобие философских диспутов. И неизменно одерживала в них победу.

Несвобода открылась ей новой гранью: едва только Фейнне перестала сопротивляться и приняла ужесточившиеся правила, как она обрела покой и возможность думать. Ей стали снова сниться сны. Иногда она видела тот сад, в который попала неведомым путем, – сад, воспринимаемый не слухом, осязанием и обонянием, но зрительно, крохотный лоскут чудесного мира, где у Фейнне было такое же зрение, как и у всех нормальных людей.

Погружаясь внутрь себя, в свои воспоминания и мысли, она делалась все менее доступной для тюремщиков. И тот важный господин, который распорядился похитить ее и теперь неустанно расспрашивал, был более над ней не властен.

* * *

Сейчас в такое трудно поверить, но существовало и такое время, когда Хессицион, ныне дряхлый старикашка, был молод, дерзок и о нем говорили, что он «подает надежды». Его отец был простым рыбаком в Изиохоне; давным-давно истлели сети, которые тот человек забрасывал в море! На месте дома, где он жил, – рыжее песчаное Ничто, пологий холм, постоянно меняющий свои очертания в зависимости от капризов ветра и прилива. Ни братьев, ни дальних родственников – никого больше не осталось, только ветхое старческое тело, забывшее дорогу домой.

В детстве Хессицион любил море: часами он мог стоять и смотреть на волны, а став подростком, начал выходить на лодке и пропадать по целым дням. Его не устраивало то, как относится к морю отец. Рыбак был человеком, который не воспринимал мир и явления природы в отрыве от того, что из материальных благ они могут дать лично ему. Попадая в лес, он не в состоянии был просто любоваться кружевом листвы или роскошью цветов; ему непременно требовалось тотчас начать поиск целебного или съедобного растения. Море завораживало его обилием полезных вещей: рыба и водоросли, моллюски, перламутровые раковины, не говоря уж о крабах, кальмарах или обломках кораблекрушений, среди которых также попадались ценные.

Хессицион не презирал подобный подход, как это можно было бы подумать; но он пошел дальше отца: мир переставал быть ему интересен, если не позволял выстраивать сложные логические конструкции. Ему нравилось выделять связи, соединяющие самые разные вещи, а затем, выявив некоторые закономерности этого соединения, изменять его по собственному усмотрению.

Сперва он занялся растениями: распахал в лесу маленькую делянку и высадил там морковь и репу, а после занялся сложными селекционными работами. Большого толку от занятий таким огородничеством не было, и мать, которая начала уж надеяться, что из сына будет толк, принялась браниться. Однако отец всегда брал его сторону – может быть, потому, что Хессицион ловко умел выпросить, а то и стянуть деньги ему на выпивку.

Потом отец погиб в море, и Хессицион решил, что дома его больше ничто не держит. В один прекрасный день, не сказав матери ни слова, молодой человек попросту покинул Изиохон – и больше его никогда в этом городе не видели. Такова уж, должно быть, судьба древней столицы Королевства: рано или поздно юноши исчезают оттуда, и только старики остаются... а после на смену умершим неизменно приходят какие-то другие старики – и тоже остаются. Кто знает, быть может, в этих других стариков превратились прежние юноши? Но не исключено, что старики эти – пришлые. Как бы то ни было, в пожилых людях никогда здесь нет недостатка.

Первой работой Хессициона была одна перезрелая вдова. Она встретила парня на дороге, по которой он шагал, раскачиваясь из стороны в сторону и мутно глядя вперед.

Вдова остановила свою повозку и выглянула наружу.

– Эй, ты! – позвала она парня. – Как тебя зовут?

– Хессицион.

Она сморщилась – имя не понравилось ей, – однако продолжила расспросы:

– Где ты родился?

– В Изиохоне.

– Хороший город для того, чтобы оттуда уйти, – сказала вдова.

– И я так полагаю, госпожа, – отозвался юноша.

– Что ты умеешь делать? – опять спросила она.

Он ответил:

– Все, что угодно.

– Умеешь ли ты любить?

– Кого угодно, госпожа, – сказал юноша.

– Как же тебе это удается? – удивилась вдова. – У меня был старый муж, и я так и не сумела его полюбить, хотя он купил меня за очень большие деньги; а теперь я сама уже немолода и хочу купить кого-нибудь для любви.

– Зачем?

– Чтобы посмотреть, каково это: быть старым и любимым из притворства.

– Не вижу смысла искать для себя возмездия, – сказал юноша. – Я буду любить тебя от чистого сердца.

– И не захочешь денег?

– Если они мне не понадобятся – не захочу, – сказал он.

Она не вполне поняла последние его слова и поэтому пригласила к себе в повозку. И Хессицион уехал с ней в Коммарши, где действительно любил ее несколько лет от всей души. Она дала ему куда больше, чем родная мать, – по правде сказать, ни один человек на свете, ни прежде, ни потом, не дал ему столько, сколько та пожилая вдова.

Хессицион читал книги и целыми днями чертил какие-то схемы, но, когда наступал вечер, неизменно приходил в постель госпожи; а по ночам вставал и снова выбирался на балкон – наблюдать за лунами.

Тайны левитации давно уже позволили Хессициону открыть себя; для него не существовало загадок в расчете оптических свойств лунных лучей. Но он догадывался о том, что видимые оптические свойства – это далеко не все; связи, устанавливаемые светом двух лун, гораздо глубже и разнообразнее. И если при наличии определенной чувствительности существует возможность ощущать их, следовательно, должна иметься возможность выразить их с помощью формулы.

Ночь за ночью он пытался нащупать незримые свойства лучей, которые угадывал за очевидными. Левитация постоянно находилась у него перед глазами – своего рода универсальный ответ на все могущие возникнуть вопросы:

«Каковы фундаментальные свойства двух лун, Ассэ и Стексэ?»

«Определенное сочетание их лучей позволяет человеку подняться в воздух».

«Какая связь установлена между эльфийским миром, родиной наших королей, и, собственно, Королевством?»

«Наши две луны, Ассэ и Стексэ, при определенном сочетании их лучей, позволяют человеку подняться в воздух, как это делают и эльфы».

– Ни один предмет, ни одно явление не бывают однозначны, – говорил Хессицион своей возлюбленной. – Это противоречит самой природе вещей. В таком внешне простом продукте, как молоко, скрывается множество других продуктов. Любое животное несет в себе возможность перемены: одних можно приручить, других – изменить путем скрещивания с иными особями... И только луны считаются чем-то определенным. Но ведь нет ничего более странного и изменчивого, нежели лунный свет, и не существует ничего более непонятного, нежели мир Эльсион Лакар...

– Но что ты хочешь отыскать? – спрашивала она.

– Я хочу понять, какова вторая связь между лунами и Эльсион Лакар.

– А когда поймешь?

– Буду искать третью...

И когда он так говорил, вдове делалось грустно, и она представляла себе, как сама день за днем ищет Хессициона среди лун, среди извилистых путей к миру Эльсион Лакар.

Однажды она притянула его к себе и попросила:

– Обещай мне, Хессицион, что никогда не покинешь меня.

– До тех пор, пока ты сама меня не покинешь, – поклялся он.

– Но я не оставлю тебя и после моей смерти, – сказала она.

Он вдруг задумался.

– Я многое вижу, и назад, и вперед, – признался он наконец. – Время открыто для меня во все стороны, оно – как просторное поле, и я волен бросить взгляд в любую сторону, потому что стою в самой его середине... И вот когда я гляжу на это поле, то не вижу твоей смерти.

– И что это значит? – удивилась вдова. Она была почти на тридцать лет старше своего любовника.

Он пожал плечами.

– Возможно, ты никогда не умрешь... Но может быть, все объясняется гораздо проще: в час твоей смерти меня не будет рядом, и для меня ты навсегда останешься живой. Я даже не узнаю о том, что тебя больше нет.

– Неважно, – сказала вдова, отгоняя от себя последние страхи, которые наводили на нее разговоры о смерти. – Обещай быть со мной всегда.

– Хорошо, – сказал он.

– Поклянись, что придешь на зов.

– Клянусь.

– Подумай хорошо: если тебя позовут по имени трижды, ты обязан будешь прийти.

– Клянусь.

– Мой голос может измениться. Он станет хриплым, дребезжащим от старости, он превратится в могильный шепот, и ты не узнаешь его.

– Я приду на любой зов, если только меня призовут трижды, и не стану спрашивать – тот ли голос меня зовет. Я боюсь ошибиться и ответить отказом на твой призыв.

– Если ты поклянешься в третий раз, то больше уже никогда не сможешь нарушить этой клятвы, Хессицион.

Он приподнялся на локтях и поцеловал ее в глаза, в лоб, в губы.

– Я люблю тебя, – сказал он. – Клянусь.

* * *

Хессицион умел ходить по лунным лучам так, как другие ходят по дорожкам собственного сада, – в любом направлении, при любом освещении. Он знал наизусть всю паутину света, которая ткалась над землей, – при любой фазе любой из лун. И все же однажды он заплутал в этой паутине.

Поначалу Хессицион не слишком испугался: он был уверен, что вот-вот вынырнет из новой петли и окажется на знакомой дороге. Но петля все не заканчивалась: двойной лунный свет сплетался все туже, лучи свивались в бечеву, которая оборачивалась вокруг тела Хессициона и стягивала его, мешая вдохнуть.

Поначалу он был слишком увлечен распутыванием странных узлов – ему представлялось любопытным новое сочетание синего и желтого, которое явили луны; когда же он очнулся от своих исследований, то увидел себя посреди черноты, а очень далеко переливалось и перламутрово сияло море, и туман над этим морем мерцал, пропуская сквозь свою пелену то одну, то другую звезду.

Хессицион хотел было шагнуть в сторону, но понял, что не может сдвинуться с места: лучи намертво связали его по рукам и ногам, а еще одна петля формировалась в темноте и готовилась упасть ему на шею.

Он прислушался: не зовет ли его возлюбленная. Быть может, ее голос разрушит сеть. Но вдова, должно быть, мирно спала в своем доме в Коммарши.

Хессицион дотянулся зубами до тоненькой желтой нитки, отходившей от широкой бечевы, и впился в нее. Нитка неожиданно легко начала разматываться, и спустя несколько минут паутина почти совершенно расплелась. У ног Хессициона лежал целый ворох нитей, они мерцали и медленно расползались в стороны, накрывая землю.

Он осторожно высвободил ноги. Бечева извивалась, выкладывая среди камней и травы странные узоры. Шаг за шагом Хессицион ступал вслед за нею, и вокруг него опять сгустился туман.

* * *

Много лет назад возлюбленная Хессициона проснулась у себя в доме, в Коммарши, и поняла, что лежит на постели одна. Она встала и обошла весь дом, но Хессициона нигде не было. Она заглянула и на балкон, и на крышу, и на чердак, и в подвал – молодой человек бесследно пропал. Но поскольку Коммарши не был древней столицей Королевства и, следовательно, не являлся тем городом, откуда следует исчезать бесследно, то вдова попыталась отыскать своего любимого.

Сперва она потратила несколько дней, блуждая по улицам. Затем объехала на своей повозке окрестности города. И наконец, когда поняла, что Хессициона нет поблизости, снова поднялась на крышу своего дома и позвала его по имени трижды.

Минул день, и еще один, и месяц, и несколько лет прошли – но он не появлялся. Однако женщина не сомневалась в том, что ее любовник выполнит клятву: как только он услышит зов, так сразу явится к ней.

С этой уверенностью она и умерла – спустя полтора десятка лет.

* * *

Музыка или запах переносят человека в прошлое, и происходит это в единое мгновение, и вспоминаются тысячи мелочей, давно уже ушедших из памяти; и чем легче прикосновение музыки или запаха – тем острее чувство и сильнее воспоминание. И тем не менее человек не боится этого чувства и этого воспоминания, потому что не теряет в них себя.

С Хессиционом происходило нечто совершенно иное. Музыка была почти невесомой, почти неслышной, и ранила она так, что по его груди сползали, точно улитки, крупные тяжелые капли почти черной крови. Там, за ребрами, исходила безмолвной болью истерзанная душа; ее красные слезы собирались под кожей и проникали наружу. Хессициону оставалось только следить за тем, как они медленно спускаются по его телу на землю и, замирая, не спеша впитываются в почву. Весь его путь был испещрен этими бесформенными пятнами, и в каждом угадывалось незнакомое лицо или забытый пейзаж.

Мучительна была не боль воспоминаний, а то, что эти воспоминания принадлежали кому-то другому. Они не желали помещаться в мыслях Хессициона. Он даже не мог определить, о ком тоскует, кого разыскивает в пустоте, чьи несуществующие руки ловит губами в мертвом воздухе. Его кожа горела в немой жажде прикосновения, а он не знал, кому же суждено утолить эту жажду.

Он проживал тысячи не своих жизней, и все эти жизни были полны потерь и страданий: как будто некто собрал все печальные и жестокие воспоминания и оставил их здесь, среди двуцветной дороги, отпустив давно ушедших людей – свободными от грусти, сияющими.

Иногда ему казалось, что он видит сон, тысячи снов, мириады чужих снов. Это чувство, как ни странно, приносило Хессициону облегчение: сны скоро покидали его.

А затем его оставили и воспоминания. Он стал никем. И эта пустота оказалась страшнее всего.

Воздух сгустился и стал серым. Сознание Хессициона постоянно требовало все новых и новых впечатлений, но их не было: никого и ничего. Он не мог размышлять, как прежде, об абстрактных предметах, потому что здесь не существовало даже абстракций. Все связи оборвались, и Хессицион впервые в жизни остался в одиночестве. Только теперь он понял, насколько зависел от этих связей: они были его кровеносными сосудами, они удерживали его в мире.

А затем как будто с его глаз сорвали плотное одеяло, и ярчайший свет хлынул со всех сторон. Он хотел закрыть глаза, но не смог – зрение и сознание истосковались по краскам, по впечатлениям и теперь готовы были пренебрегать болью.

Он стоял посреди колонного зала, у которого не было крыши. Тончайшие паутинные нити тянулись в вышине, выдавая свое присутствие лишь редким блеском; закономерности их узора были неуловимы. Колонны представлялись Хессициону одновременно и колоннами, и стволами деревьев, и стенами, но в действительности не являлись ни тем, ни другим, ни третьим; они просто присутствовали здесь и обозначали некое ограниченное пространство.

В просветы между колоннами видны были другие залы дворца – если только это был дворец, потому что каждое мгновение он преображался, становясь похожим то на город, населенный стремительными и прекрасными жителями, то на густой лес, то на тщательно ухоженный сад: здесь странным образом все совмещалось, происходя одновременно и в то же время в некоторой последовательности.

Хессицион обхватил свою бедную голову руками и побрёл по залам, то проходя сквозь стены, то натыкаясь на преграду там, где явственно видел дверной проем. Его окружали арки и переходы, невесомые мостики, переброшенные над головокружительной пропастью, и драгоценные камни медленно падали с высоты тонких башен вниз, в черную воду каналов.

И все эти годы, пока Хессицион блуждал в лабиринтах, троекратный зов его возлюбленной шел за ним по пятам. Он останавливался у каждого красного пятна и приникал к нему, высасывая из земли живую кровь. Он касался прохладным дыханием каждой ветки, сожженной прикосновением пылающего тела Хессициона. Он подбирал его пот, оставшийся на листьях, а однажды снял с лохматой коры его волос и понес на себе.

Но лабиринт был слишком извилистый, и препятствий на пути оказалось чересчур много, а Хессицион все глубже увязал в мире Эльсион Лакар, куда, сам не зная как, открыл дорогу.

Эльсион Лакар слышали зов и останавливали его, чтобы рассмотреть хорошенько столь странного пришельца. Они расспрашивали о той, что его послала. И он отвечал, без устали отвечал – это был очень ласковый, нежный зов, полный чувственности и доброты. Эльсион Лакар полюбили его. Они передавали его из рук в руки, и он нежился в теплых ладонях, он приникал к груди и щекотал щеки, а после пролетал над мужчинами и женщинами, сплетенными в объятии, и целовал их волосы.

Так странствовали они среди Эльсион Лакар, обезумевший Хессицион и уверенный в его любви женский зов, и однажды они встретились.

Хессицион протянул руки, и зов влетел в них, он вонзился в каждый палец, выставленный вверх, он проник в расширенные ноздри – да так, что оттуда хлынула кровь, он наполнил глаза слезами, он вошел в уши и залил мысли.

Рыдая и с каждым новым судорожным слезным вздохом освобождаясь от наваждения и безумия, Хессицион бросился бежать. Он видел все яснее, что погрузил себя в чужой бред, и отчаянно искал оттуда выхода. Кто тосковал здесь? Кто застрял в лабиринте двухцветных нитей навсегда, кто потерялся в сером тумане?

Теперь было очевидно: кто-то другой. Чужая судьба пыталась поглотить Хессициона, и он спасся лишь благодаря женщине, которая его любила.

Он бежал, и Эльсион Лакар бежали рядом: он постоянно видел их смуглые тела и унизанные золотыми браслетами ноги рядом, возле своей тропы. Они смеялись и звали его, и их зубы блестели, их глаза вспыхивали, как звёзды в мерцающем тумане... Внезапно Хессицион понял, что за туман он различил, когда висел в пустоте и черноте, среди первых витков двухцветной бечевы лунных лучей. Тропа, по которой он шел тогда, повернула так, что Хессицион увидел свое будущее – краткий миг его: вспышки в тумане голубоватых зрачков, полных яркого глубинного света...