Текст книги "Свингующие пары"

Предъявляй все претензии к Алисе, говорил я, смеясь.

Это была ее идея, и свинг, и все такое, говорил я.

Что же, по крайней мере, тебе действительно лучш… шипела она.

Заткнись, говорил я, и трахал ее, связанную, у стены, перед тем, как отхлестать как следует.

Но это случилось позже. Поначалу же у нас был нормальный, полноценный адюльтер и мы развлекались, и, как оно и бывает в начале романа, – любого, – мы лишь притворялись, и не говорили каждый другому, чего именно хотим.

Это у тебя со школы, сказал я.

Иногда к тебе заходили, потому что все знали, что ты сосешь, сказал я.

Ты выходила, и тебя прижимали прямо в подъезде, сказал я.

Поэтому сейчас тебе это ужасно нравится, сказал я.

Извращенец долбанный, сказала она.

Нет, нет и нет, сказала она.

Всем, милый, я обязана мужу, сказала она.

Я не знал многого, стоя перед ней – красивой, ухоженной женщиной в офисном костюме, – но кое о чем догадывался.

Погладил машинально громадный стол.

Я гладил его, как ногу женщины. Я ждал. Лида сказала:

Полчаса, – сказала она.

Ладно, – сказал я.

Мы поговорили о чем-то еще, повысив голос, – чтобы это звучало разговором двух знакомых людей, – после чего вышли. Она отвела меня на третий этаж, весь заставленный мебелью. Старые столы, поломанные стулья, гроздья шурупов, – висящих, почему-то, на проволоке, – диски, листы фанеры и картона. Пробираясь через этот лабиринт, я едва не пропорол ногу гвоздем из какой-то тумбы. Она шепотом объяснила мне, что это все принадлежало заводу, – на месте которого открыли офисный центр, – и выкидывать мебель никакого смысла не было, так как вывоз очень дорогой. Зачем она мне это рассказывает, удивился я, а потом понял. Она смущалась и забивала паузу. Так что, когда мы оказались надежно прикрыты двумя-тремя десятками метров коридора, буквально забитого всяким хламом, я сделал шаг вперед и поцеловал ее. Потом еще и еще. Она отвечала… сама расстегнула свою блузку, сунула мою руку в рубашку и заставила помять грудь, потом оттолкнула руку. Расстегнула мне рубашку.

Потерлась о меня своими шарами.

Она как раз поправилась тогда, и грудь у нее стала еще больше. Я видел ее буквально вчера, – она лежала подо мной, и, оскалившись, частила, подмахивая, но так и не кончила, – и два этих мясных шара буквально ослепили меня. Я хотел было надавить ей на плечи, но она сама ужа села на корточки – она берегла колготки, – и расстегнула меня. Принялась сосать. Я прислонился спиной к шкафу, который опасно пошатывался, и постарался сохранить равновесие. Кончил я не скоро, потому что время от времени внизу раздавались шаги, волна отступала, обнажая песок, по которому бегали крабы, на котором сохли, простирая к Океану, свои закорючки, мотки водорослей и трепыхались умирающие серебристые рыбешки… и Лиде приходилось все начинать заново. Казалось, это ее лишь заводило. Когда, наконец, она расстаралась так, что уже никакие звуки не могли предотвратить неизбежное, то фыркнула, и всосала меня со всем воздухом, каким могла, так глубоко, что, казалось, я спустил ей прямо в легкие. Да так оно и было: в хрипе дыхания Лиды я различил булькание гейзеров моего семени.

Она, – не вставая, – вынула из моего кармана бумажные салфетки, вытащила одну, и вытерла губы.

Молча встала, одернула юбку. Я грубо дернул ее к себе, и запустил руку в трусы. Конечно, там было мокро, и я с силой схватил Лиду за мохнатку несколько раз, отчего она пошла волной и бессильно повисла у меня на руке.

В отличие от Алисы, она не любила ухищрений.

Алиса любила, когда мужчина проявлял старание: словно римская патрицианка от раба, она ждала от вас усилий и выдумки. Лиде было достаточно хотеть вас. И я даже не знал, что именно мне нравится больше. Вынув руку, я небрежно вытер пальцы о лицо Лиды.

Она вцепилась мне в плечи еще раз.

Мы дождались, пока внизу будет тихо, и быстро скользнули туда. Сначала она, потом – когда и ее шаги стихли, – я. На улице я встретил одну из ее подчиненных, – почувствовав себя очень старым, – и она посмотрела на меня, как заботливая мамаша на непутевого сына, Может быть, я интересовал ее и как потенциальный любовник. Но слишком мало они были похожи на женщин, эти странные и необычные девочки. Так что я ушел, не оглядываясь. И позвонил Лиде на следующее же утро.

Как она и просила.

Лида, сказал я.

М-м-м, сказала она.

Ты что, спишь, сказал я.

Да, сказала она.

Когда мы увидимся, сказал я.

Да хоть сейчас, сказала она, но без особого желания.

Просто она знала, что – когда я хочу, – меня не остановить. И никакого смысла врать мне ей не было.

Это как, сказал я.

Он уехал, сказала она.

Можешь приехать ко мне домой, сказала она.

О-ла-ла, сказал я.

Слабо, сказала она.

Кстати, я бы лучше поспала, сказала она сонно.

В пять утра встала, провожать, сказала она.

Я же сова, а не жаворонок, как ты, сказала она.

Она была неправа. Это не я был жаворонок. Это мой член был жаворонок. Каждое утро, едва лишь светало, он поднимался с неумолимостью подсолнуха, тянущегося к солнцу, и, хотя жена частенько списывала это на так называемую «утреннюю эрекцию», дело было вовсе не в физиологии. Он стоял у меня поутру и после посещения туалета. А в чем же было дело?

В страхе.

Только на рассвете, – в самый темный час перед тем, как оттенки серого проявятся в окружающей нас черноте, – мне бывало по-настоящему страшно. И я познавал меру вещей и страх смерти. Единственный способ избежать этого был – ебля. По крайней мере, к такому объяснению пришли мы позже с моим психоаналитиком, но, – позже, много-много позже. Я был одержим страхом небытия, и знал единственный способ победить это небытие. Мой член стучал ему по лбу.

Я давал Смерти в рот, как самой распоследней и распроклятой шлюхе.

Я знал, что пока у меня стоит, я жив. Мой член – доказательство бытия и существования мира. Он был в начале вселенной и будет в момент гибели.

А раз так, то я молился на свою эрекцию.

Она у меня была гигантской, можно сказать, слегка даже гротескной, когда я впервые поехал к Лиде домой, хотя мы оба понимали, что делать этого не стоило бы. Меня с молодости нервировали анекдоты про десятые этажи, любовников, висящих на балконе, и тому подобный безрадостный фольклор. Кстати, они жили в большом доме на земле. Машинально отметив это, я чуть было не позвонил в дверь, а потом вспомнил, что делать этого нельзя, потому что может услышать горничная, которая обычно возится на кухне. Первое напоминание. Ну, что же, я набрал номер мобильного Лиды, – готовый в любой момент сказать, что мы можем встретиться позже – и она, дверь, передо мной распахнулась. Она ждала. Я проскользнул по гигантской прихожей, которую уже изучил во время визитов в дом, – но никогда я еще не был здесь сам, – и попал в маленький коридорчик. Мы зашли в какую-то комнатку на втором этаже, Лида сказала, что горничная – туповатая задастая латиноамериканка, привезенная Диего откуда-то с его родины, название которой я все время забывал, – ушла час назад. Моя любовница закрыла, по моей просьбе, дверь. Я услышал щелчок и расслабился. Лида, не оглядываясь, пошла к кровати, и легла. Я пошел к ней, раздеваясь по пути. Встал над кроватью, погладил лицо Лиды членом. Сказал:

Бедная, бедная моя невыспавшаяся девочка, – сказал я.

Она, безо всякого энтузиазма, стала вылизывать меня, – я увидел, насколько ей в самом деле хотелось спать, – и я пристроился к ней. На все про все ушло минут двадцать-пять – тридцать. По нашим меркам, совсем ничего. По странной причуде и прихоти моих родителей, добрую половину жизни проведших в Венгрии, – где отец работал военным советником и где детей принято обрезать из соображений гигиены, – я также не избежал этой процедуры. Она приводит к огрублению каких-то там рецепторов, в результате вы – говоря языком посетительниц специализированных форумов в интернете – можете трамбовать нутро вашей подруги так долго, как только захотите. Вы платите чувствительностью за возможность трахнуть как следует.

Это был далеко не самый лучший наш секс.

Она все проваливалась в дремоту, хотя и завелась несколько раз, – когда я поддавал особенно сильно, – и оттого, что я облизывал ее груди, всасываясь в них отчаянно, как сбившийся с маршрута турист, который месяц бродил по пустыне без воды, которого нашли, и сунули в рот губку, пропитанную водой.

Если бы груди Лиды были накачаны водой, я бы выпил их.

Мне так нравилось трахатьэто потрясающее тело именно сейчас, когда она слаба и вяла, когда ей хочется спать, и когда она у себя дома. Что самое удивительное, она не заводилась, хотя любила секс.

Сегодня можно в меня, пробормотала она.

Я приналег, заставил ее раскрыть глаза пошире, – большие и лучистые, они были влажны, словно у священной индийской коровы, и я почувствовал себя Аписом, овладевающим своей законной самкой, – и слил все. После чего рывком вынул, и отправился в ванную. Когда я вернулся, она подремывала. Я постоял у окна, глядя на город внизу, – расчерченный районами, и домами с огородами, – и, не одеваясь, уселся на кресло, и тоже, почему-то, уснул. А когда проснулся, Лида уже была в душе. Я услышал, как она поет. Что-то из «Битлз». Ее манера петь по утрам в душе меня поражала, ведь это, – как и ревнивые мужья, что возвращаются из командировки не вовремя, знал я, – анекдот какой-то. И, надо же. Моя любовница как раз – из породы людей, что поют в душе!

Я был в тупике, словно атеист, заполучивший аудиенцию у Бога.

Немного предвосхищая события, могу сказать, что и мужья, которые не вовремя возвращаются домой, тоже существуют.

Я прислушался. Пела Лида так себе. Вышла из ванной, – я успел увидеть мельком пар в помещении, мокрое зеркало, дверь снова закрылась, – и оделась. На это ушло куда больше времени, чем я рассказываю. Она была настоящей женщиной, поэтому она была копушей. Долго собиралась, подбирала вещи, красилась. Через час-полтора она была готова. Я, – все еще голый и в кресле, – оглядел ее. Юбка до колена, белая рубашка с расширенным рукавом и воротником а-ля «Бешенные псы», цепочка.

Ну что, будем выходить, сказала она.

Я встал, я потянулся. Схватил Лиду за запястья. Срывая одежду, повалил на пол. Она запричитала, но что именно уже говорила, я не очень слышал: я возился с животом, с дорожкой от лобка до пупка, м коленями с грубоватой кожей спереди и мокрой и нежной кожей за ними, со скользкой и узкой щелью, которая пряталась в складках кожи. Разница между ней и моей жены была разительная: гребень Алиса кричал о том, что он есть. У нее была вагина с мужским характером, вагина-боец, и вагина-победитель. Вагина, которая брала. Лида же предпочитала давать, и, хоть, – по моим предположениям, – ее трахнули немало мужчин, – дырка у нее была маленькая, узкая и едва заметная.

Лида прятала ее, как сектант – реликвию.

И лишь я был одним из немногих, кому она, после замужества, – лишь после замужества, конечно, – открыла местонахождение клада. Я был словно добрый испанец, заслуживший право считаться другом племен Эльдорадо. Они открыли мне все свои тайны, и я теперь принадлежал двум мирам. Миру, в котором жил, и миру Лиды. Странному тихому, меланхоличному миру, в котором каждое утро она омывала свою дыру странными водами илистого озера, отчего дыра становилась лишь мягче, становилась лишь скользкой, и постепенно озеро пропиталось соками дыры, и скрыло в себе ее саму.

И вагина Лиды стала великой тайной.

Покопавшись, я все же нашёл её.

Разорвав рубаху, навалился на Лиду. И пока ее дыра подмахивала мне, мы сверху тоже нашли, чем заняться. Я помял груди, слюнявил шею, покусал за мясо, пощипал за бока. Она вертелась подо мной, – словно не было этого неудачного утра, – и вздрагивала раз за другим. У нее был каскад наслаждений. Я чувствовал, что реабилитировал себя. Как генерал Наполеона, разжалованный за трусость, я бросился на Лиду, как на вражеский строй, и безумной храбростью заслужил прощение.

…Если бы в комнату зашел ее муж, мы бы не смогли остановиться. Когда я кончил, у нее был вид шлюхи, прошедшей полк. Да и я держался из последних.

Мы были мокрые, как две пропитавшиеся канализацией крысы.

Ничего себе, сказал я, шлепаясь с нее на пол тюленем, упавшим в море со скалы.

Если что, заходи, сказала она.

Главное, ограничимся сексом, сказала она.

Это уж само собой, сказал я.

Но мы, конечно, не ограничились.

***

Убил я Алису случайно.

Думаю, это все из-за пизды.

Я всегда был одержим пиздой. Мне казалось, что это птица счастья, птица, чьи мягкие крылья осеняют меня своими взмахами. Каждая пизда моей жизни то складывала свои губы надо мной, то лицемерно поджимала их – важная, словно кардинал, вознесший двоеперстие. Да, я был изменником, предателем, двурушником и в этом: мне довелось поменять религию, во время одного из своих так называемых кризисов. Алиса часто попрекала меня за это. Это было очень странно, с учетом того, что моей жене было плевать на такие понятия, как религия, Бог, духовность и прочие несуществующие, – как она их называла, – штуки. Но она негодовала.

Только шлюхи как ты меняют вероисповедание, говорила она со злостью.

Ты прекрасно знаешь, что в глубине души я и есть шлюха, говорил я ей, но это не усмиряло бушующее пламя, о, ничуть, напротив, я словно бутылку масла в костер ронял.

Кокетка, говорила она с ненавистью.

Дешевая кокетка, говорил я, улыбаясь, хотя все это нравилось мне все меньше.

Она, раздраженная, уходила из комнаты, бросив что-то напоследок про истинное предательство. Я, конечно, прекрасно понимал, из-за чего она так бесится. Просто-напросто мне, – когда я перебрался из шикарных, золочёных храмов православной церкви, в наш скромный костел, – было всего четырнадцать. И мы не были знакомы.

Алиса же ненавидела все в моей жизни, на что не могла наложить свою руку с шикарным маникюром.

Я не преувеличиваю. Алиса была единственной из известных мне женщин нашего города – а я, кажется, поимел там почти всех женщин, что вовсе немало для трёхмиллионной столицы, – у кого были свои длинные ногти. Очень правильной формы, крепкие, ухоженные. После маникюра она могла взять вас этими коготками за мошонку, и вы бы ей все выложили, включая ту историю с украденным у мамы кошельком – причем ей даже руку сжимать бы не пришлось. У Лиды ногти были другие. Да и руки. Если Алиса обладала руками пианистки, – хотя в жизни даже не попробовала играть на музыкальных инструментах, как и вообще ничего не попробовала сделать, предпочитая просто Жить, – то у Лиды были руки плебейки. Наверное, так и должно быть. Она была слишком хороша в остальном, чтобы еще и идеальным окончанием обладать. Руки это ворота тела, и чем неприметней они будут, тем меньше шансов, что за ваши стены ворвется орда кочевников. Но Алиса, о, Алиса, у нее были шикарные руки, руки королевы. И она постукивала ногтями по столу, вгоняя каждым маленьким ударом, этой мелкой дробью, – барабанным боем, предвещающим страшное нападение на лагерь, – в отчаяние. Конечно, меня. Ведь никого, кроме нас, последние годы нашего брака, по вечерам за столом не было. Может быть, поэтому мы и предпочитали скрашивать эти тоскливые, мрачные вечера долгими совместными попойками.

От которых, в конце концов, нас стало тошнить ещё до того, как мы начинали пить.

Так мы стали отдаляться друг от друга. Самое страшное, – чувствовал я, – от меня ускользала ее дыра. Когда вы теряете власть над женщиной, вы теряете власть над ее вагиной. Раньше, при всей тяжести ее характера, я мог щелкнуть пальцами, и она в ногах валялась, целуя каждый палец моей ноги. Ей, может, и не хотелось, да только дыра ей велела. Сейчас же – хотя моя эрекция по-прежнему была стойка и великолепна, – наш брак что-то утрачивал, чувствовал я. Жена почти перестала пить со мной, и хотя еще трахалась, но делала это, явно отсутствуя. Ей было хорошо, я был по-прежнему мастер, но мыслями она была уже не со мной. Я спросил, завела ли она себе любовника. Она не ответила. Мне казалось неприличным настаивать, с учетом того, что я сам время от времени – ну, хорошо, если честно, то постоянно, – путался с женщинами. Но, все-таки, я любил ее. Что мне оставалось делать?

Я приналег на спиртное.

Так вот, католичество. Почему я вспомнил о нем снова? Возраст, все дело в нем. Если бы я был постарше, то разрешил бы этот свой кризис, – один из первых, – при помощи спиртного. На первых порах это действенный способ. А для меня все только начиналось. Но мне было еще 14, и я только начинал пить, ничего толком не зная ни про алкоголь, ни про женщин. Мне всего лишь довелось переспать с одной из них, и выпить несколько раз. Что я знал, что я мог? Я поменял религию. Кстати, это оказалось так же действенно, как и спиртное.

Со временем я понял, что алкоголь это великая река, великое море, сравнимое лишь с океаном любви.

И если вы помните об этом, и помните, что алкоголь это вещество, открывающее для вас иные миры, способное перемещать в пространстве, вызывать духов, делать вас Иным – то все будет в порядке.

Просто пейте спиртное так, как если бы совершали жертвоприношение.

А если же вы отнесетесь к этому как к способу времяпровождения или, еще хуже, к кулинарному ритуалу, духи спиртного отомстят Вам, отомстят по-настоящему. Как, например, отомстил человечеству дух Отца-табака. Из великого проводника на седьмые небеса он превратился в дешевую синтетическую отраву, разложившую нас на молекулы перед тем, как мы испускаем дух эмфизематозными легкими. Это как если бы испанцы вывезли с континента принцессу Эльдорадо, а та возьми, да и обернись дешевой пластиковой куклой. А она и обернулась. Духи не терпят презрительного отношения, невнимания, и, самое главное – неуважения. С тех пор весь мир вот уже пятьсот лет, пыхтя, и потея, возится на дешевой кукле. А принцесса ушла. Я же всегда был достаточно странным, – еще с детства, – поэтому для меня вопрос уважения никогда не возникал. Отправляясь на рыбалку с отцом, я лепил из пластилина фигурку божества, которое покровительствует пруду, куда мы собираемся закинуть удочки. Я выливал бутылку лимонада в реку во время водной прогулки с тренером и спортивной группой перед соревнованиями. Я знал, что духов нужно умилостивить перед тем, как что-то просить. И, самое главное, нужно помнить, кто мы, и кто они. На этот счет у меня никогда сомнений не было.

Пластилиновой фигуркой был я.

…так или иначе, в 14 лет я уже был добрым католиком и даже продержался в этой роли несколько лет. Кажется, около трех. Я говорю «роль», потому что, – что справедливо отметила Алиса, – всегда чувствовал себя немножечко самозванцем и не тем, кто я есть. Я всегда слегка притворялся. Неважно, когда. Шла речь о том, католик ли я, блестящий спортсмен, или студент факультета журналистики, отважный криминальный репортер, начинающий писатель, зрелый и состоявшийся писатель, муж, в конце концов, – я всегда чуть-чуть, пусть незаметно для других и почти незаметно для себя, – смотрел на все это со стороны. Кем бы я не был, – знал я, – я в любой момент могу выйти из этого тела, из этой роли, и, оставив пустую оболочку, уйти куда-нибудь еще.

В результате я стал стопроцентным лжецом.

И когда в моей жизни появилась Лида, с плебейскими руками, чересчур короткими ногтями, недостаточно тонкими щиколотками, мне не составило труда начать играть еще одну роль. Постоянного любовника. Но, совершенно неожиданно для себя, и первый, – ну хорошо, может быть, второй, после Алисы, – раз почувствовал, что все относительно по-настоящему.

Пизда Лиды приворожила меня.

Не удивлюсь, если она тайком бросала мне в виски и кофе подмерзшие куски своей менструальной крови. По-крайней мере, Алиса так делала, и это сработало. Алиса была в чем-то похожа на меня и знала, что секс имеет огромное значение, если ты хочешь поработить мужчину. Она покорила им меня, как Чингис-хан – весь мир своими полчищами азиатов на низкорослых лошадках. Лида, напротив, избирала другую тактику. Она мягко проникала в мир. Захватывала его постепенно. Ее дыра обволакивала мир, усыпляла, после чего нежно всасывала в себя. Алиса же предпочитала совершать своей дырой жестокие набеги. Да, как я уже говорил, у Алисы был мужской подход к делу, и ее дыра, без сомнения, была с мужским характером. А вот Лидина была стопроцентной женщиной. Так что мне было хорошо с ними обеими, – с Лидой, и ее мягкой, сочной, мохнаткой. Она текла у меня по подбородку, как перезрелый персик, в то время, как Алисина дыра похрустывала упругой мякотью яблока позднего сорта.

Засовывая в них обеих, я чувствовал себя безумным кондитером.

Разумеется, проделывать это я мог только на свинг-вечеринках, которые устраивал муж Лиды, консул Диего. И достаточно редко, чтобы Алиса ничего не заподозрила, при ее-то ведьмовском чутье. Лиде не нравилось то, что я делаю. Она говорила, что боится, но в грохоте криков и вихре воплей, – в разгар вечеринок дом напоминал тонущий Титаник, собор Святой Софии, захваченный турками, гибнущую Гоморру, – всем становилось все равно, терялась четкость линий, и спустя три-четыре часа этого ада вы могли поиметь кого угодно.

Каждый становился шлюхой.

Тогда-то я потихоньку, словно случайно, подбирался к Лиде, откуда-то появлялась Алиса, и я брал их обеих. Это казалось мне отличным выходом. Как и вообще предложение Алисы приходить на такие вечеринки, чтобы спасти брак. Мы и в самом деле спасли его, думал я, наваливаясь на Алисы, и чувствуя язык Лиды где-то позади.

Мы справились с этим, думал я, задыхаясь.

А к следующей осени понял, что свинг-вечеринки – единственное место, где моя жена спит со мной.

***

…Было морозное утро, я вышел из дому, и понял вдруг, что не вижу кучи листьев, росшей перед домом, – тополь опадал, а дворник просто сгребал их, потому что подметать листья, пока они падают, мартышкин труд, справедливо говорил он, – и что последний раз спал со своей женой полторы недели назад, и это была свинг-вечеринка. А до того еще полторы недели и это была тоже свинг-вечеринка. Я даже начал было беспокоиться: сама мысль о том, что я становлюсь таким, как все эти каплуны, приходящие с работы в шесть вечера, и трахающие своих жен раз в неделю, по выходным, была невыносима мне. Но потом понял, что трахался все это время каждый день. Просто – с Лидой. Но моя жена… думал я, подходя к светлому пятну, оставшемуся от листьев, глядя в окна дома, огромные стеклянные глазницы нашего разоренного с Алисой замка… Три недели, и всего пару раз, при нашем темпераменте это просто невозможно. Я позвонил ей, встав за дерево, и увидел, как она стоит у окна, глядя в парк, и говорит со мной. Она выглядела не выспавшейся.

С кем ты спишь еще, сказал я, не поздоровавшись.

Куда ты, черт побери, в такую рань, сказала она.

Я сразу все понял. Эта фраза была не что иное, как способ потянуть время. Боксер, пропустивший удар, не вскакивает сразу. Даже если открыт счет, он должен отдохнуть, прийти в себя. Даже если он еще полон сил, нужно подождать до «семи-восьми», чтобы получить передышку. Но он становится на одно колено, чтобы иметь возможность встать вовремя, и не опоздать. Так и моя жена встала на колено, и начала тянуть время. Я разозлился. Ах ты сука, подумал я. Или вставай и дерись, или лежи на ринге, и сдавайся. Выбрасывай белое полотенце, подумал я с ненавистью.

Кто он, сказал я со злобой, поразившей меня самого, ведь я уже год к тому времени изменял Алисе и всерьез подумывал о том, чтобы уйти от нее.

Что происходит, куда ты так рано, и что ты несешь, сказала она, приходя в себя.

Я знал, что мне надо атаковать. Боец класса Алисы приходит в себя быстро, и, – хоть и тянет время для виду, – уже смертельно опасен, когда во взгляде его появляется осмысленность. Я забыл очки дома, поэтому прищурился. Так и есть. В ее взгляде заиграли злоба и ум. Безо всяких сомнений, проснулась и ее lshf. А с ними двумя мне не совладать, понял я. Надо или идти ва-банк, или сдавать назад. Но у меня не было сил, совсем не было. Отойти в свой угол значило продолжить бой, так или иначе, пусть и после минуты отдыха. Так что я сказал.

Алиса, так дальше продолжаться не может, сказал я, поняв, как сильно люблю свою жену.

Я подаю на развод, сказал я, дико жалея о том, что сказал, уже в эту же минуту.

Она молча отключила телефон, и впилась взглядом в парк. Мне показалось, что щеки ее горят. Мои-то уж точно пылали. Я стоял за деревом, моля его дух, – задумчивую девушку с желтыми листьями в голове… в спутанных русых волосах, по которым ручьями бегут муравьи, – чтобы Алиса не заметила меня и не почуяла моего присутствия. И дух дерева сжалился. Хотя меня можно было увидеть, дерево укутало меня сетью чересчур густого поздне-осеннего, воздуха, и на землю неожиданно откуда-то, – хотя я знал, откуда, с опустевшей кроны, – выпал туман. Это было бы похоже на чудо, не знай я истины.

Хотя истина и состояла в том, что произошло чудо.

Телефон завибрировал, но я взял его лишь, когда отошел на достаточно большое расстояние от дома.

Что происходит, сказала Алиса зло.

Ты сама знаешь, сказал я, ударив наощупь.

Мы не трахались уже почти месяц, сказала она по-прежнему зло, но я уловил легкую слабину в голосе, и легко парировал.

Тебя это не особенно беспокоило, сказал я.

Все эти три недели, сказал я.

Ну и кто она, сказала она.

Никто, мы просто убиваем друг друга и время, сказал я.

Может быть, будь у нас дети, все бы было иначе, сказал я.

Ты не смеешь меня за это упрекать, сказала она.

Я не упрекаю тебя, сказал я устало.

Мы немножко помолчали. Я прислонился лбом к железной ограде школы, находившейся на полпути от моего дома до ближайшей автобусной остановки. Поразился тому, какой горячий у меня лоб: я не почувствовал холода, а ведь металл был ледяным. Внезапно мне стало плохо. Я почувствовал себя пустым, как всякий раз после ссоры. А ведь она была еще в самом разгаре. Так что я попытался собраться.

…Алиса что-то сказала.

А, сказал я, с трудом ворочая языком.

Но совсем не удивился тому, что происходило со мной. Алиса умела ненавистью вызывать в вас болезни. Сейчас она, без сомнений, посылала в мою сторону своих удушливых змей Лаокоона. Главное, чтобы только в мою, подумал я с испугом. Но, конечно, надеялся я зря.

Так это наша толстая сука, сказала она.

Какая, сказал я.

Не придуривайся, сказала она.

Я не понимаю, о ком ты, сказал я.

Хватит придуриваться, взвизгнула она.

Я достаточно времени с тобой прожила, чтобы понять, что к чему… эта сука единственная, на кого ты там не облизывался, сказала она.

На этих сраных вечеринках, где я под тебя целый год блядей подкладывала, сказала она.

Это была твоя идея, начать туда ходить, не так ли, сказал я.

Чтобы тебе хоть немного стало легче, сказала она.

Ты с ума сходил из-за того, чтобы других баб поиметь, сказала она.

У тебя есть любовник, сказал я, уже уверенно.

Но не муж, сказала она.

Я молча принял этот удар. Алиса кружила вокруг меня, осыпая ударами. Она была в отличной форме. Мне на минуту показалось, что у нее не руки, а мельницы, и, – куда бы я не ступил, – то все равно попаду под удар. Я понял, примерно, что чувствовали соперники Али. Раздался смех. Я поднял голову, ощущая след, оставленный на лбу узором на металле, и увидел вдалеке двух старшеклассниц, куривших за углом школы. Черные куртки, черные джинсы, свитера, вылезающие из-под курток, и прикрывающие аппетитные задницы, облепленные джинсами чересчур в обтяг… Девочки с интересом посмотрели на меня. Я не мог ответить им тем же.

Кто это там смеется, резко сказала Алиса.

Прохожие, сказал я почти правду, недоумевая, почему с Алисой у меня всегда получалось только врать, даже если никакой необходимости в том нет.

Значит, та толстая сука, вернулась к главной теме утра Алиса.

С чего ты решила, сказал я.

Видишь ли, известия мелькают, словно крысы, с удовольствием напомнила она мне фразу из одной моей книги.

Одна из них пропищала мне, что у вас с Лидой не просто трах, а настоящий, чтоб его, Роман, сказала она.

Алиса, сказал я.

Который, я так понимаю, закономерно заканчивается семейной идиллией, сказала она.

Просто спи со мной, сказал я.

Это погубило мою жену, потому что она решила, что я сдаю назад, а она не умела брать пленных, совсем не умела. И Алиса, вместо того, чтобы принять мою почетную капитуляцию, решила добить. В результате, мне пришлось защищаться до последнего. И она проиграла.

Вы с ним тайком, за моей спиной, решили сколотить счастливый брак, а не такое говно, как у нас, да, сказала Алиса.

Прекрати, сказал я, она и понятия не имеет, да и замужем, дело вообще не в ней или в ком-то еще.

Кроме нас двоих, сказал я.

Дело только в нас двоих и это только наше и наше дело, сказал я.

Ну, то говно, в которое превратился наш брак, сказал я мстительно.

Она рассмеялась. Теперь был мой черед бить. Каждому из нас нужно было попрекнуть другого нашим неудавшимся браком так, будто от того, кто первым признает его крах, что-то зависит. Я тяжело дышал, у меня билось сердце, и я чувствовал себя очень и очень плохо.

Ты, мальчик, понятия не имеешь, с кем связался, сказала она.

Я тебя неплохо знаю, сказал я скромно.

Я говорю не о себе, а об этой проститутке толстой, сказала она.

Что ты без меня, сказал Алиса с презрением.

Возможно, сказал я, и с ужасом понимая, что мы стремительно расходимся без всякой надежды на то, что швы срастутся. Зная, что мне будет трудно так же, как больному, – претерпевшему ампутацию, – без правой руки. Я знал, что она права. Она вросла в мои легкие, как споры травы – в останки мертвеца.

Но я должен был положить конец всему этому.

Ну, а ее муж, как же, сказала вдруг Алиса.

С которым ты трахаешься, и не только на вечеринках, сказал я, и понял, что мой свинг достиг цели.

Это было такой редкостью и так неожиданно, что я от радости едва в пляс не пустился, хотя мне по-прежнему было нехорошо. Но я по молчанию Алисы понял, что попал, хотя запустил удар по самой сложной, невероятной, и длинной траектории. Это-то его и спасло. Будь он чуточку более предсказуемый, Алиса бы легко отбилась или ушла. Но свинг прошел. Я так радовался, что едва не забылся. Спохватившись, пошел на добивание.

Думаю, вы с ним разберетесь, что к чему, сказал я.

В конце концов, мы даже семьями дружить сможем, сказал я.

Не думаю, что он на мне женится, сказала Алиса, и сказала это неожиданно для меня жалобно.

Мне жаль, Алиса, сказал я.

Хорошо, сказала она.

Твоя взяла, а я устала, очень, очень устала, сказала она.

Так что я, если ты не против, прилягу, и выпью все снотворное, какое есть в доме, сказала она.

Я рассмеялся. Дракон предлагал мне отрубить все его головы еще раз. Но я хорошо знал, что от этого он лишь оживет. Я знал все сказочные уловки Алисы, все ловушки и мины, заложенные ее дырой. Она была набита ужасами, как рассказы братьев Гримм, и если бы я не оглядел внимательно с утра свою обувь, то уже плясал бы в раскаленных железных сапогах, набитых до отказа шипами и ядовитыми змеями. Одну, впрочем, я упустил и почувствовал жжение в пятке. Школьницы смотрели на меня с недоумением, и я понял, что приплясываю от боли.