Текст книги "Гавани Луны"

11

Итак, человек жив, пока он трахается.

Так говорила моя жена, наливаясь белым вином, которое поднимало ее ближе к небу в полнолуние, словно прилив – Океан. Именно поэтому я могу сказать, что она славно пожила, моя старушка. Когда-то, на самой заре нашего брака, он предвещал мне лишь удовольствие райского сада, не покинутого Евой – мякоть персика и маракуи, сочность яблока и легкая кислинка вишни, волокнистость арбуза и мягкость дыни – и все это в одной, отдельно взятой мохнатке, которая поклялась отныне быть со мной в горе и в радости… Но уже тогда пропели петухи. Причем сделали это трижды, и от моего брака отреклись не только они, не только бог и демоны, не только весь мир, но и моя жена, таившая в своих ведьмовских глазах такие пропасти неверности, что куда там Марианской впадине. Причем каждый раз это – буду, впрочем, определеннее, не «это», а измена мне, – обставлялось таким образом, что виноватым оказывался я. Поначалу это умиляло и трогало. Будь у меня хотя бы крупица разума или воли, я бы бежал от нее сломя голову. Лучше лишиться руки, но спасти тело. Ну, или глаза. Разве не это имел в виду Христос, когда предостерегал нас от соблазнов и женщин? Уверен, он говорил об этом. Отдай женщине то, что она в себя уже заграбастала, и беги ее, – вот смысл его проповеди. Оставь то, чего уже лишился, и сматывайся. Я бы так и поступил, если бы не одно «но». Я завяз в этой сучке глубоко-глубоко, – глубже, чем Марианская впадина в нашей планете – и завяз своим членом. А это, пожалуй, единственное, что я бы не смог оставить ни за какие блага. Даже ценой спасения, ценой собственной жизни. Мой член это я сам, и мой трах – забавное слово, оно не понравилось одному критику, рецензировавшему мой последний роман, в котором ни разу этого самого «траха» не было, – это и есть я.

И моя сука-жена прекрасно об этом знала.

Поэтому же она и не обработала меня моментально, как всех своих предыдущих мужей и любовников, а проглатывала жертву постепенно, смакуя. Она любила трах, а трах любил ее. Они были вроде как близнецы. Иногда, впрочем, в их союз вмешивался алкоголь, и тогда Ирину словно бы разрывало на части. Да, чуточку спиртного для многих из нас служит отличным подспорьем в трахе, согласен. Но нужно было знать мою жену – она отдавалась Делу всем телом и душой. Если она подмахивала, так подмахивала. Ее распинал на решетке, смазанной спермой львов, целый полк нумидийских наемников, а во рту крутился, издавая визги взрывающейся пехотной мины, Единорогов причиндал. Она приводила с улицы уланский полк, и брала его, а после гнала несчастных за их конями. Если же она пила, так пила. Из ее ноздрей вырывались винные пары, слова приобретали тяжесть камней и остроту копий, соски стреляли огнем, пизда пожирала саму себя. Когда она пила, ее кожа издавала запах кислой блевотины, так похожей на аромат подгнившей виноградной ягоды, что издает ее любимое вино – сухой брют. Она не просто отдавалась делу, которое дело. Как и все природные явления или стихийные бедствия – что, кажется, одно и то же, – она была большим, чем исполнителем события. Она сама становилась тем, что делала. Она и была этим. Мы ведь не говорим «шторм сделал шторм». Мы говорим «шторм». И этого достаточно. Так я не говорю говорю – «это был ад, который устроила мне моя жена». Я говорю просто и по существу.

Это была моя жена.

И этого достаточно.

11

Нас окружали мертвецы.

Большинство наших с ней знакомых умерли ко времени нашего знакомства. Иными словами, она не трахались. мужчины, которые не считали член той осью, на которой крутится Вселенная, не представляли для Ирины никакого интереса. Может быть именно поэтому, часто думал я, она и избрала меня. Я конечно же, – что бы мне не хотелось думать о наших отношениях, – ничего не решал в тот вечер, когда она решила познакомиться с ней поближе. Впрочем, мне всегда нравились женщины, которые идут на контакт первыми.

Шлюхи, ты имеешь в виду, – поясняла моя выпившая и озверевшая жена.

Да, моя шлюшка, – говорил, смеясь, теперь уже я.

После чего брал ее за волосы, и седлал. Кобыла она, что надо. С ней мы прошли походом всю Аравийскую пустыню, перебрались через Гималаи, и даже сумели выжить в пустыне Гоби, а уж та-то славится полным отсутствием воды и подножного корма. Что же, ей приходилось искать этот корм у меня в паху, а пить ей я позволял росу, выступавшую на моем теле. Я понимаю, что все это звучит довольно странно, но порой, во время наших ночных продолжительных совокуплений, я и в самом деле представлял себя всадником, а ее – то кораблем, то кораблем пустыни, то ковром-самолетом, который нес меня, нес, нес…

Только вот куда, не было ведомо ни мне, ни ковру.

Вернее, Рина догадывалась. Говорю об этом без малейшей тени сомнения, потому что за два года то того, как с нами случилось то, что должно было случиться, она, во время приступа пьяной болтливости, проговорилась. Она была мрачнее тучи в тот вечер. Мы повстречали ее второго мужа, и малый, судя по всему, чувствовал себя неплохо. Признаюсь честно, это уязвило и меня. А уж Рину-то это привело в бешенство. Ну, мы выпили все вместе – я, она, он и его новая жена, – мило поулыбались друг другу, и разошлись. Я пришел в чертовски плохое настроение, волна грустной ревности настигла меня. В отличие от ревности бешеной этот вид ревности не оставляет мне шансов на спасение, и я принялся пить. Рина, понятное дело, не отставала. Только причины у нее были другие.

Я женщина всей его жизни, – орала она.

Никогда никого лучше он в жизни своей не встретит! – шипела она, и, поматывая головой, вновь прикладывалась к бутылке.

Я пил и помалкивал. Хотелось бы мне в это верить, но, боюсь, этот муж оказался единственным, кто уцелел благодаря своей отнюдь не тонкой душевной организации. Проще говоря, он недостаточно умен для того, чтобы понять, как именно она его унизила, растоптала и уничтожила.

А раз так, она его не унизила, не растоптала, и не уничтожила, понимала Ирина.

И это выводило ее из себя. Более того. Коль скоро она не проделала это с ним, значит, все это с ней проделал он. Унизил, растоптал, уничтожил.

Ну, а ты чего там сидишь?! – зло спросила она, когда соизволила, наконец, обратить внимание на своего нынешнего мужа, меня.

Я даже обрадовался ее пьяному вниманию. Что угодно, только не сидеть в углу, и не вылизывать, как побитая собака, синяки своего честолюбия. Ревность ужасное чувство, и особенно его силу я познал в браке с Риной. Она окуривала меня ревностью, словно пасечник-любитель – рой одомашненных пчел. Укрощала меня ревностью, протыкала ей мою брюшную полость, жгла глаза, сводила на нет полностью. Как это у нее получалось, не спрашивайте. Но она могла – действительно могла – за каких-то несколько часов превратить любого Аполлона в кучку дымящегося пепла. Который, вдобавок ко всему, будет поджаривать себя сам. Говорю же, она была ведьмой.

Да, дорогой, – любила говаривать она, – и берегись, чтобы я не узнала о тебе ничего Этакого.

Иначе я причиню тебе немало неприятностей, – хихикала она.

После чего становилась уже игривой, и я, самосохранения ради, принимал эти ухаживания. С достаточной долей иронии, конечно. Ведь, как бы на не была страшна и действительно неприятна в своем умении видеть то, что скрыто, в некоторых вещах она оказалась слепа. Как котенок из семейства ее любимых кошачьих.

Я изменял ей с первого дня брака.

При этом у меня ни малейшего сомнения не возникало в том, что и она изменяет мне. Но она умела все вывернуть так, – говорил же, – что виноватым оказывался я. Да и слишком я любил ее для того, чтобы Действительно хотя бы раз воспротивиться ее злой воле, поборовшей меня, скрутившей, и отбросившей на коврик в углу. Собачий коврик. Слово «собачий» она произносила неизменно с глубочайшим презрением.

Ну и чем тебе не нравятся собаки? – спрашивал я.

Своим жополижеством, – отвечала она, как всегда, когда пьяная, грубо.

Кошки, они как женщины, свободны, – многозначительно поднимала она палец.

Ненавижу кошек, – как-то признался я.

После чего, под ее снисходительным взглядом мамаши, прочел целую лекцию, вычитанную внаучно-популярном журнале. Там объяснялось, почему на многих гербах есть изображения львов и тигров, вставших на задних лапах. Все дело в атавистической памяти, объясняли авторы исследования. Когда-то наши предки были не хозяевами земли, а ее арендаторами.

Не хозяевами, а арендаторами, – со вкусом повторила она, хмыкнула, и выпила.

На нашем огромном диване, занимавшем добрую часть дома, – а это очень просторный дом, – она сама смахивала на ленивую большую кошку. Да, арендаторами, повторил я, и продолжил. И вот тогда-то у людей, селившихся в пещерах, был единственный страшный враг. Кошачьи. Для саблезубых тигров человек был самой легкой добычей. В сравнении с лошадью или зеброй бегает медленно, защищаться еще толком не умеет. Ходячие консервы.

Ходячий корм для кошек, хочешь ты сказать, – поправила она, смеясь.

Ну, где-то так, – согласился я.

После чего, не раздражаясь – она всегда перебивала меня, и я привык, – продолжил. Наши предки боялись кошачьих пуще смерти. Это и была смерть. Мы были их пищей. Они были высшим звеном. Они лакомились нашими детенышами.

Ну и что? – неприятно-высокомерно удивилась она.

Я только перевел дух. Само собой, я знал свою жену достаточно хорошо, для того, чтобы рассказывать это не с целью убедить ее в чем-то. Я всего-навсего ставил ее в курс прочитанной статьи, объяснившей мне самому мою давнюю неприязнь к кошкам. Ирина, выслушав это мое соображение, милостиво кивнула.

А так ли уж необходимо это было? – спросила она задумчиво.

Ну, покорять планету и все такое? – пояснила она

Послушай… начал было я.

Но она уже встала на четвереньки и выгнула спину. Показала задницу. Весьма соблазнительную, признаю, задницу.

Глядя на нее, я выпил.

Трахни свою кошечку, – сказала она.

Я залез на нее сзади, прикусил шею, и она зашипела. Клянусь, в этом звуке я услышал предсмертный плач сотен несчастных детей первобытной эпохи. Более того, как человек, сохранивший в себе память веков, я подозревал еще кое-что. Эти дети…

Одним из них был я.

12

… чему ты молчишь? – раздался голос у моего плеча.

Я вздрогнул. Потом с недоумением взглянул на телефонную трубку в своей руке. И только тогда вспомнил. Люба.

Судя по всему, приезжать она не собиралась, Это меня разозлило.

Гнусная манера у моих женщин звонить мне ночами, чтобы послушать, как я счастлив с Риной, – сказал я.

Бывших? – спросила она.

Счастлив? – сказала она.

В этих двух быстрых вопросах я уловил некий намек. Что-то легкое и промелькнувшее между нами, так быстро, что мы уловили лишь движение. Да, ее обещания пахли крысиным пометом.

Люба, я кладу трубку, – сказал я, даже не двинувшись.

Ладно, – сказала она.

Мне приснилось, что ты убил свою жену, – сказала она.

Сумасшедшая, – сказал я.

Почему? – сказала она и снова хихикнула.

Все ведь знают, что она у тебя уже в печенках сидит.

Я вспомнил, как выглядит печень. В отличие от плоти, внутренние органы сверху выглядят блестящей совокупностью. Они начищены, словно награды, и выглядят, как цветы. Цветы плоти. Я немало на них насмотрелся, когда работал репортером криминальной хроники. То, впрочем, была даже не прошлая моя жизнь. Позапрошлая. Если ножом потрогать оболочку внутренних органов человека, она вспарывается, словно плод, вспомнил я некстати свои посещения морга МВД.

– Итак, – сказал я.

Ты убил свою жену, – скорее утверждает, чем спрашивает она.

Все вы об этом только и мечтаете, – говорю я.

Все мои бывшие женщины, – говорю я.

Всем вам, сучки, покоя не дает то, что мы с Риной счастливы, хоть у вас и другое мнение на этот счет, – говорю я.

Это все, что ты хотела сказать? – спросил я.

Мне приснилось, что ты убил ее из ревности, – быстро и испуганно сказала она.

Люба, – улыбнулся я.

Все знают, что ревность не вошла в число моих многочисленных недостатков. Я с улыбкой позволял женщинам отправляться в невиданные путешествия адюльтеров, свальных вечеринок и самых отвратительных коитусов, которые только случаются на лестничных клетках заброшенных домов с преследующим вас незнакомцем. Я не раз с улыбкой похвалялся тем, что с улыбкой позволял своим женщинам это. Я… В конце концов, хоть я и был исчерпан до дна, и выжат, словно гнилой фрукт, но оболочка моя все еще блестела и была преисполнена значимости и важности. Я выглядел, как самец в полном расцвете сил, вальяжный и уверенный в себе. Хоть, конечно, уже перестал им быть. Во многом, – да, – благодаря своей жене Рине. Которая высосала меня, как вампир жертву.

Мне приснилось, что ты убил ее, приревновав, – снова быстро повторила Люба.

Этого не может быть, ты же знаешь, – сказал я.

И, тем не менее, это так, – сказала она.

Вот еще глупости, – сказал я, поджав под себя ногу, и ощупывая, не поранил ли чем.

Частенько мы с Риной, напившись, били посуду и разбрасывали осколки по всему дому. Наутро, выковыривая из ног куски фарфора, хрусталя или просто стекла, смеялись и срывали с ног подсохшие корочки крови. Свежей кровью я намазал ей задницу, перед тем, как… Впрочем, это было давно.

Ты лежал без сна всю ночь, я ЧУВСТВОВАЛА это, – сказала Люба.

Глупости, – сказал я.

Я только проснулся, – сказал я.

Ты проснулся рано ночью из-за того, что Луна светила тебе в окно.

А когда Луна ушла, на ее месте появилась Венера, – сказала Люба.

Все это время ты лежал, и хотел меня, – сказала она.

Это уже ближе к истине, – сказал я.

Приедешь ты или нет? – спросил я.

Рядом лежала она, Рина, – сказала Люба.

Ты думал обо всех женщинах, которые у тебя когда-либо были, – продолжала Люба.

Обо всех, кто у тебя был, кому ты засаживал, и кого упустил.

О тех, кого ты упустил, ты жалел особенно сильно, ты хотел их невероятно, – говорила.

Черт, у меня встал, – смеясь, – сказал я,

Ты так аппетитно рассказываешь, – призывно сказал я.

М-м-м-м, – сказал я.

Милый, я рассказываю о своем сне, – сказала она.

Вещем сне, – поправилась Люба.

Хорошо, – сказал я, – у меня была гигантская эрекция, и я случайно зашиб Рину, когда повернулся не так в постели.

Глупые шуточки, – судя по изменившемуся прикусу, она занялась заусеницами.

Это тоже часть моего дара: по тону, оттенкам и вибрациям голоса, я с точностью до тысячной доли могу сказать вам, чем занят рот женщины в тот момент, когда она говорит с вами чревом. Она может облизывать ствол своего нынешнего дружка, грызть ногти, кусать сливочное мороженое, выпячивать губы в надежде рассмотреть, нет ли комочков помады, кривить губы, в общем, делать что угодно. По голосу я пойму, что она делает. Люба пообкусывала заусеницы, и принялась сжимать губы, я это буквально видел. Как она – убийство, которое я совершил этой ночью. Ну, по ее версии, конечно.

– Ты лежал несколько часов, думал о тебе и о ней, и когда понял, что она уничтожает тебя, медленно, но безостановочно, решил убить ее.

Ну, и убил, – сказала она испуганно, – и я видела это так, как будто была рядом с вами, как будто лежала в постели с вами…

Вот как, – сказал я.

А так как сил вырваться у тебя уже не было, ты просто-напросто задушил ее, – сказала она.

Невероятно, – сказал я. – Ложись спать.

Что лежит на простыне слева от тебя? – спросила она.

Скажи мне, – сказала она.

Ничего, – сказал я, глянув туда,

Извини, – сказала она.

Да ничего, – сказал я.

Все время путаюсь, – сказала она, – ты же никогда не ложишься справа от женщины, потому что на левом боку ты спать не можешь.

Скажи, что лежит на кровати справа от тебя? – спросила она.

Милый? – сказала она.

Я встал с кровати, и ответил, не глядя на нее:

Я не хочу туда смотреть.

Ох, милый, – сказала она.

Да нет, ты не поняла, – сказал я.

Милый, ты убил ее, – сказала она.

К этому все и шло, – сказала Люба, – она тебя намеренно провоцировала.

Вот еще глупости, – не согласился я из приличия.

Это все видели, – уверенно сказала она.

Так что ты получишь от силы десять лет, а если учесть что мы наймем тебе хорошего адвоката и сможем доказать, что нас…

Я польщен, – сказал я, – но ты выдаешь свой сон за желаемое.

Тогда почему ты не хочешь смотреть на свою кровать? – спросила она.

Это не имеет никакого отношения к твоему сну, милая, – сказал я.

Ох, милый, – сказала она.

Я хочу тебя, – сказал я.

Приезжай, – попросил я.

Это говоришь не ты, а твоя утренняя эрекция, – сказала она.

Да, – твердо сказал я за свою утреннюю эрекцию, потому что помнил, как Люба любит прямоту во всех ее смыслах.

Мы, я, и мой член, хотим тебя, – сказал я.

У него нет души, – сказала она.

Само собой, это же просто кусок мяса, – сказал я.

Я о Дьяволе, милый, – сказала она.

Дьявол, мысленно взмолился я Ему вновь. Привези мне женщину, дай мне кусок сладкой, скользкой мохнатки, раздвинь передо мной ноги женщин, и я сделаю ради тебя все, что угодно. Разрежу чужое нутро, окропив кровью землю под красным светом Венеры, к примеру. Дьявол, пришли мне ее. Приди, воззвал я Любу. Приди ко мне. Я представил себе, что она муха, а я – паук, обклеивший ее своей слюнявой паутиной. Я потянул этими струнами ее неподатливое тело к себе. Всей силой своего воображения я представил, что я – гриб, прорастающий мицелием в тело жертвы, и высасывающий ее соки. Я пророс в тело Любу, в ее сальные с утра волосы, ее большущие сиськи, в ее скользкую щель, в ее пряный зад, и потянул ее к себе. Я буквально физически ощутил ее колебания. Она колебалась, чуть покачиваясь, словно утопленник под водой – от течения. Я усилил приток воды мыслями, и ее волосы заструились по набухшей от влаги коже. Я буквально видел это.

Ну.. – сказала она.

Не стану настаивать, – медовым голосом сказал я.

Что у вас вообще происходит? – спросила она вдруг.

Мне кажется, она уехала надолго, – сказал я.

Думаю, она бросила меня, – признался я, наконец.

И это вогнало тебя в депрессию, – сказала она.

Понятно теперь, почему мне приснился этот сон, – сказала Люба.

Видимо, ты так сильно хотел убить ее за то, что она тебя бросила, что твое желание материализовалось и проникло в меня.

Я бы с удовольствием проник в тебя сейчас, – сказал я.

Пошляк, – сказала она.

Тебе это всегда нравилось, – сказал я.

Сучка, – сказал я.

Грязная потаскушка, лживая кошелка, – сказал я.

Прекрати, – сказала она.

Заткнись, проститутка, – сказал я.

Заткнись и слушай, что тебе говорят, – сказал я.

Снимай свои чертовы трусики, надевай свое лучшее платье и приезжай сюда, чтобы подползти к дверям моего дома на коленях, дрянь, – сказал я.

Поче… – сказала она.

Без разговоров, – сказал я.

Она замолчала по-настоящему. Я, безусловно, рисковал. Кто знает, может быть ее привычки за эти пять лет изменились? Но нет.

Ох, я вся теку, – сказала она жалобно, но уже с долей игривости.

Зачерпни между ног и размажь по лицу, – сказал я.

Или подожди, и я сам это сделаю, – сказал я.

Гребанная потаскуха, – сказал я.

Мое лицо горело, в ушах было ощущение высоты в пять километров над уровнем моря, и кровь шумела, как при высоком давлении. Я не очень-то понимал, что говорю. У меня начинался обычный гон, в самом его зверином смысле. Я дико хотел трахаться, и, если бы на моем пути к женской дыре встал человек, убил бы его.

Впрочем, мы так и поступаем, правда ведь?

Хватит, а то я сейчас кончу, – сказала она.

Давай, – сказал я.

Приезжай, дрянь, – велел я.

Она вновь замолчала.

А я сосредоточился, и стал выкликать ее, словно испорченная женщина – бурю.

Я представил себе кровь Любы океаном, а себя – злым колдуном, взятым в путешествие ничего не подозревающими испанцами к Эльдорадо. Если бы они узнали, что я делаю по ночам, то сожгли бы меня в клетке с соломой, прицепив ее к носу корабля. Но они крепко спали. И я бродил по ночным палубам, поскрипывающим и пошатывающимся, и лил кровь крыс на плещущиеся в трюмах воды. На следующий день разражался ураган и экспедиция сходила на нет. Я плескал колдовским пометом в кровь Любы и звал ее воды к себе, словно я был Луна, и она – Океан. Я сжал зубы и кулаки, так крепко, что из-за нестриженных вторую неделю ногтей на моих ладонях выступили кровавые полумесяцы. Я представлял, что зажал в них складки ее мохнатки, и властно распоряжался ими по своему смотрению. Люба прерывисто молчала. Я распалился и вонзил в ее мохнатку сто тысяч раскаленных крючьев. Развернул ее, словно нелепый мясистый цветок, и подвесил в сумрачной шахте. Повиси– ка здесь, милая, прошептал я, и оставил ее стекать каплями белесой слизи на соляные полы. Давай, подумал я. Приди ко мне. Я больше, и, согласно закону притяжения, ты должна быть влекома ко мне. Падай на меня. Обрушься. Давай, сучка, велел я ей в мыслях, и, глядя на себя в зеркало, величаво выпрямился.

Прекрати, – сказала она вдруг.

Что? – показно удивился я, не ослабляя хватки,

Мне почему-то очень сильно захотелось тебя видеть, – жалобно сказала она.

Теперь молчал уже я. Дело было сделано. Я посеял в ней лихорадку своего желания. Слюнявый поцелуй оспы, вот что я передал ее слизистым оболочкам в то время, как она раздумывала у телефона, ехать ли ей ко мне, и куда запропастилась Рина. Мы, кстати, вспомнили о ней одновременно.

Но что ты сделал с Риной? – спросила она.

Клянусь тебе, – поклялся я с чистой совестью, – я не знаю, где Рина.

Стал ли бы я звать тебя сюда, если бы она была тут? – сказал я.

Не знаю, – жалобно сказала она, – мне так отчетливо привиделось во сне, что на твоей кровати лежит мертвая девушка…

Скажи мне честно, ты убил ее? – спросила она.

Я все равно приеду, – посулила она.

Нет, – сказал я, – я не убивал Рину и даже не знаю, где она.

Она сорвалась черт знает куда, и сейчас, наверняка, спит в постели в тремя мужиками, вся в засохшей сперме, – предположил я.

Ее нет дома вот уже четвертый день, а выяснять, где она, у меня нет ни малейшего желания, потому что я опустошен, – признался я.

А кровать? – спросила она.

На моей кровати нет Рины, – сказал я устало.

Хорошо, я уже выхожу, – сказала она.

Надень чулки, – сказал я вспомнив кое что.

Я легла в них, и еще не снимала, – сказала она.

М-м-м, – сказал я,

Мой любимый мужчина, – сказала она.

Скорее, – сказал я.

Положив трубку, и оглянулся, наконец, на нашу огромную кровать. Увиденное меня не удивило, хотя и потрясало еще раз. И Люба и я были правы.

Там действительно не было Рины.

Но там была девушка. И она действительно была мертва.

И, боюсь, я имел к этому кое-какое отношение.