Текст книги "Кукурузный мёд (сборник)"

Неожиданная встреча

Наступило время вечернего намаза.

– Му-ама-а-а-а! – завыл муэдзин протяжно.

– Му-а-а-муээээ, – крикнул он с минарета.

– Буэа-э-э-эа! – провыл он.

– Бу-ла-а-ла, – сказал он.

– Бу-э-э-э, – блеванул он.

– Бу, буэ, – стал он блевать отчаянно.

Двое молдавских беженцев, поручик Лоринков и штабс-капитан Ерну, остановились подле минарета и с интересом прислушивались. Муэдзин этой мечети слыл весьма религиозным господином, и старался подтвердить это реноме, перекричав всех своих коллег по Стамбулу в момент призыва к молитве. Зачастую ему это удавалось. Иногда, как сейчас, например, это заканчивалось тем, что побеждали рвотные позывы из-за чересчур громких криков. Штабс-капитан, кутаясь в куцую шинельку, прошедшую с ним все ужасы восьми Молдо-Приднестровских и пяти Молдо-гражданских войн, сказал:

– Пойдемте, Лоринков.

– Что нам, право, слушать, как блюет этот мудила, – сказал он.

– Сами-то седьмой день не евши, – сказал он.

– Да еще и выглядим так… – сказал он, оглядев себя.

–… что даже паскудные русские шопники из Лалели смотрят на нас свысока, – сказал он.

– Идемте гулять по Истикляль и ковыряться в зубах так, словно мы сыты, – сказал штабс-капитан, пошатывающийся от голода.

– Девочек зацепим, может, спирту выпьем, – сказал он.

– А то в порнографический кинотеатр зайдем, – предложил капитан.

– И пока актеры на экране потрахаются, я вам об интеллектуальном европейском дискурсе расскажу, – сказал штабс-капитан.

Поручик пожал плечами и оглядел коллегу.

Выглядели они и в самом деле неважно. Шинель на штабс-капитане была старая и простреленная в пяти местах, фуражка была потертой, сапоги залатанные. Наград на форме штабс-капитан Ерну не носил, потому что в Стамбуле он их проел. В первую очередь проедались награды… Один лишь значок офицера «Интеллектуальной армии» синел на груди Ерну. Это был череп со скрещенными костями и подпись под ним: «Он слишком много знал». Таким значком украсили форму все бойцы шестой Интеллектуальной армии, которая зимой 2018 года предприняла отчаянный поход на Кишинев. Это, понимал поручик Лоринков, была агония интеллектуального движения Молдавии. Поручик, конечно, тоже принимал участие в том легендарном походе… Закусив губу и чувствуя сильное головокружение, поручик сел у стены минарета. Мимо шли улыбчивые, любезные, набриолиненные, но бесконечно далекие турки. Константинополь, подумал поручик. Они тут беженцев третье тысячелетие видят. А я ведь третий день не жрамши, подумал он. Да уж, спирта бы, подумал он. Штабс-капитан сел рядом, и заботливо, и тревогой, посмотрел на коллегу. Не скопытился бы, подумал Ерну. Бросить тело придется, подумал он, на похороны денег нет. Однако сапоги у него лучше, сапоги надо бы снять, подумал штабс-капитан Ерну.

Закрыв глаза, под равномерные желудочные судороги муэдзина, поручик Лоринков задремал. Снова кровавое солнце Молдавии встало у него перед глазами.

* * *

…революцию, как всегда, проспали.

Недовольство населения Молдавии всякого рода интеллектуальной деятельностью назревало медленно, но неотвратимо. Словно виноград на лозе, наливался трудовой молдавский народ ненавистью и яростью против всяких мудаков, которые копошились в своих книжках, в то время, как страна терпела страшные лишения. Двенадцать Молдо-Приднестровских войн не оставили от страны камня на камне. Молдаване ютились в землянках, и их дети спорили с бродячими собаками за право посрать на улице. Продукты в страну сбрасывали с вертолетов гуманитарных миссий. За пачку риса можно было устроить заказное убийство, за литр масла женщины отдавали детей и отказывались от родителей… А за мешок гречки молдавское село Калараш оттрахало в задницу памятник Ленину на потеху телевизионной группе из Москвы, с НТВ, для скандальной программы «Максимум».

Эпидемии чумы, тифа и дизентерии косили страну, несмотря на иконки Евросоюза, развешанные по всем углам, которые теперь были вместо туалетов. Само собой, недовольство зрело. Кто-то да был виноват в том, что случилось.

И это оказались интеллигенты сраные!

Простые люди с ненавистью косились на всяких мудил с ихними книжками, сжимали окровавленные кулаки, шептали «недолго вам, бляди, осталось-то». Как всегда, правительство и особенно чуткие интеллигенты Молдавии, почуяв, откуда ветер дует, приняло меры. Поэт Коля Дабижа стал ходить по Кишиневу в костюме охотника за бродячими собаками, говорил, что книги это изобретение дьявола, и что для того, чтобы жить как в Европе, достаточно пихаться в жопу, жить в смирении, и молиться семь раз в день. Поэт Гриша Виеру публично сжег все свои книги, но большого костра не получилось, потому что книга была одна. Не пережил этого Гриша, утопился, потому что в глубине души верил, будто его детское стихотворение «Ты песда и я песда, вместе мы песда-да-да-да-да» достойно Нобелевской премии… И жил верой в то, что получит ее…

Народ, поддавшись на провокации и призывы, пошел громить Академию Наук и Союз писателей Молдавии. К счастью, попавшийся им на пути академик объяснил, что наукой в Академии Наук Молдавии сроду никто не занимался, и книг в Союзе писателей никто не писал. Так что народ побратался со своими бывшими интеллектуалами, и бросился громить библиотеки. Лоринков, служивший в одной из них, мучительно застонал, вспомнив, как из книг вырывали страницы за страницей, как прокалывали в обложках дыры…

– Маркес муяркес, – смеялся комиссар.

– Апдайк шмапдайк, – кричал он.

И быдло танцевало около костров с книгами… На комиссаре были надеты крест-накрест две ленты цвета национального флага Молдавии. На одной было написано «Выпускник-2010», на другой «От скорбящего коллектива». Комиссар был подозрительно гладко выбрит, и Лоринков признал в нем главу местного районного совета культуры по фамилии Валериу Реница.

– Как же так?! – крикнул ему Лоринков.

– Вы же сами… – крикнул он.

– Надо быть ближе к народу, – сказал комиссар виновато.

После чего подобрал с земли книгу Хеллера и швырнул в огонь. «Портрет художника в старости», подумал, страдая, Лоринков. С другой стороны, херня же, подумал он. Но потом увидел, что горит «Вообрази себе картину». Кровь бросилась Лоринкову в голову, глаза застила тьма… Когда он очнулся, то увидел себя словно со стороны. Сидел он на груди комиссара, и вырывал из нее сердце руками. Причем, у него получалось……

после погромов, расстрелов и публичных казней всех интеллигентов – в которые, в конце концов, стали зачислять всех, кто умел читать и считать до пяти, – в Молдавии начались чистки на предприятиях. Ну, на двух оставшихся: кожевенном заводе, где обрабатывали шкуры бродячих собак и расстрелянных интеллигентов, и на фабрике по производству презервативов из собачьих кишок. Враги государства были также изобличены в единственном вузе страны, в Институте проститутских девиц, готовившем кадры для лучших борделей Европы. Оказалось, – передавали в очередях шепотом, – что даже преподаватели института были замешаны в… чтении. Причем слово «чтение» не произносилось, потому что оно было уже под государственным запретом, и за него давали 15 лет концентрационного лагеря в Касауцах.

Единственным интеллектуальным развлечением Молдавии осталось шоу «Лотто-миллион» и электронная игра «Волк и яйца», в которой волк должен был вылизать себе яйца за энное количество времени. Сам Лоринков эту игру не застал, потому что к тому времени находился в концентрационном лагере для Бывших. Там его пытались отучить читать побоями и тяжелым физическим трудом. Соседом поручика по койке в бараке оказался будущий штабс-капитан Интеллектуальной армии, бывший писатель Василий Ерну. Поручик и штабс-капитан много времени провели в спорах…

– Пока псевдо-интеллектуалы типа вас, Ерну, издавали никому на хер не нужные книжки с Микки Маусами на обложке,.. – ядовито говорил Лоринков.

–.. в Молдавии назревал взрыв, – говорил он.

– Надо было учить детей читать, надо было нести просвещение в массы, – говорил он.

– А не играть в высокодуховный, никому на хер не нужный, восточно-европейский псевдо-левацкий псевдо-интеллектуализм, – говорил он.

– Восточная Европа и интеллектуалы, – говорил он.

– Ха-ха, – говорил он.

– А вы, Лоринков? – шел в ответное наступление Ерну.

– Пили спирт под заборами, – говорил он.

– Выдавали это за культурный протест, – говорил он.

– Какие-то порно-романы издавали, – говорил он.

– Вот и проимели Молдавию, – говорил он.

– Проимели Молдавию, – соглашался Лоринков.

Так, в жарких спорах, проходили два часа, положенные на сон. После этого заключенные снова шли в карьер, добывать камень для молодой Молдавской республики, свободной от умников всяких и книг сраных… Из лагеря офицеры сбежали, удушив надзирателя, и утопив его в яме с говном, чтобы не хватились поначалу тела.

Пузыри оттуда поднимались еще час…

* * *

–… вайте же! – услышал сквозь дремоту Лоринков.

Покачиваясь, встал, и пошел с Ерну к проспекту Истикляль. В пути офицеры молчали. О чем было говорить им здесь, в Стамбуле? Жизнь была пройдена, и пройдена нечетким шагом. Жизнь осталась позади. Войны, сражения с молодыми озорными войсками Молдавской Республики, постоянная рефлексия, отступления, отступления, отступления…

От чувства безысходности Интеллектуальная армия бесчинствовала, зверела. Господа офицеры привязывали молдавских крестьян к столбам, вставляли в веки спички и заставляли смотреть фильмы Бонуэля… Детишек заставляли изучать «Азбуку»… В селах восстанавливали библиотеки, и людей собирали туда, запирали, и не выпускали, пока не прочитаешь хотя бы три книжки… Многие села после этого вымерли под корень: люди-то читать не умели, так что умирали от голода запертыми в библиотеках..

Да, немало горя мы причинили родной земле, подумал Лоринков, жадно глядя на разодетых турчанок, украинок в мини-юбках, и молдаванок, энергично мимикрирующих как под турчанок, так и под украинок…

– Женщину хочется, – согласно сказал штабс-капитан Ерну.

– От голода-с обострение половых инстинктов-с происходит, – сказал согласно Лоринков.

– Я бы сейчас, как покойный Есинеску, даже памятник Ленину трахнул! – воскликнул Лоринков игриво.

Офицеры рассмеялись. Корнет Есинеску был когда-то восточноевропейским драматургом, и прославился на весь полк, совершив два героических деяния. Во-первых, оттрахал в задницу памятник Ленину специально ради съемочной группы канала Рен-ТВ, которая хотела такие же кадры, как и у НТВ, но в село Калараш опоздала. Во-вторых, корнет оприходовал полковую кобылу по прозвищу Дэлэбыка. Тоже в задницу, чтобы, как выразился корнет, не сбивать прицел. Пикантность ситуации состояла в том, что кобыла после этого весьма привязалась к корнету. И когда разбитые части Интеллектуальной армии эвакуировались на резиновых лодках, плыла за той, где сидел корнет, до самой Украины. А под Крымом Дэлэбыка, заржав печально и тонко, ушла на дно. Пуская пузыри из всех своих отверстий… Офицеры глядели на это задумчиво и тоскливо. Уж больно символично – а в армии Интеллектуалов все знали о символизме – выглядела кобыла. Словно наше Прошлое, думали офицеры.

Корнет же Есинеску погиб, не пережив и на сутки оттраханной им кобылы. Уже на середине пути флотилию разбитой армии почти догнал пароходик на гребной тяге. Флаг над ним развевался – Молдавской Республики… Офицеры стали креститься и прощаться, а корнет, не выдержав напряжения погони, достал маленький карманный арбалет, и пустил пулю себе в мотню, и еще одну – в днище..

Катер камнем ушел на дно….

* * *

На Истикляль Лоринков и Ерну, придав себе весьма независимый вид, немножечко пофланировали по проспекту, а после пошли попрошайничать к ресторану «Рижанс». Там штабс-капитану удалось изрядно развеселить туриста из Великобритании. Штабс-капитан прочитал ему «Шалтай-болтай» наоборот три раза, ни разу не запнувшись. Англичанин, смеясь, дал офицерам двадцатку евро и ушел в гостиницу с вай-фаем, турецкой баней и круглосуточным обслуживанием в номерах.

– Вот так, не все еще потеряно, – подмигнул штабс-капитан коллеге, усаживаясь за столик «Рижанса».

– Да, но какой ценой? – сказал Лоринков горько.

– «Шалтай-болтай» наоборот это черная месса английской литературы, – горько сказал он.

– Бросьте, поручик, чистоплюйничать, – сказал штабс-капитан.

– Кушайте-с борщ, он сегодня великолепен, – сказал Ерну.

– Ахмет сегодня на высоте, – сказал он.

Ахмет, возившийся с едой в углу, расслышал свое имя и улыбнулся до ушей. Ему нравилось в этом ресторане. Ахмет любил слушать умные разговоры этих пропыленных, одичавших мужчин в простреленных шинелях, ему нравилось, что они набрасываются на еду, приготовленную им. Хорошее место «Рижанс», подумал Ахмет. Отец мой тоже тут русских кормил. И дед. Видимо, это особенное, культово-энергетическое место, подумал Ахмет, поднабравшийся у посетителей. Один из них, выпив рюмашку, уже окосел и кричал. Это, конечно, был поручик Лоринков.

– Устройство?! – спрашиваете, кричал он.

– Жечь, сечь, вешать! – орал он.

– Бить до посинения, пока читать не научатся, – кричал он.

– Сгонять в маленькие гуманитарные лагеря, и учить там читать и считать еще с малолетства! – кричал он.

– Назвать… ну, к примеру… детские сады! – кричал он.

– Сады, – смеялся Ерну.

– Это вроде как сельское хозяйство, – говорил он.

– Так мы и будем садовники! – орал Лоринков.

– Только мы вырастим не сад, а новое поколение Читающих людей, – говорил он.

– Читающих и потому думающих! – восклицал он.

– Что погубило Молдавию?! – говорил он.

– Вши-с и молдаване-с, – отвечал штабс-капитан Ерну, деловито уплетающий борщ.

– Нет, нет! – мотал головой Лоринков и выпивал еще рюмашку.

– Без-гра-мот-но-сть! – говорил он.

– Я вижу прекрасное будущее этой несчастной пока страны, – говорил он, встав.

– Сядьте, поручик, – говорил штабс-капитан.

– Я вижу цветущие сады, людные библиотеки, умных, воспитанных людей, которые не харчат на улицах, – говорил Лоринков.

– Работающий водопровод, очистные сооружения, приличный общественный транспорт, отсутствие пидаров на улицах, – говорил он.

– Чистые подъезды, ровные дороги, аккуратные мусорные баки, которые убирают каждое утро, – говорил он.

– Ну, батенька, это все еще в незапамятном 1989 году пропало, – сказал Ерну.

– Кушайте селедочку, – сказал он.

– Селедочка хороша, – сказал он.

– Все это я вижу в Молдавии, – сказал Лоринков.

– Сумасшедший, – сказал Ерну.

– Нет уже никакой Молдавии, – сказал штабс-капитан Ерну.

– Будет, – упрямо сказал поручик Лоринков.

В это время за соседним столиком кто-то отрывисто рассмеялся. Хохотала семейка российских буржуа, которых Лоринков ненавидел. За их сытость, за равнодушие, за паспорта, по которым в ЕС без визы пускают… Буржуа было человек десять, в шортах, с «Кэнонами», чековыми книжками, в меховых шапках, несмотря на август…

– От чего смеяться-с изволите-с? – спросил поручик краснорожего отца семейства.

– Вот вы, офицер, все талдычите, Молдавия, будущее, шмудущее, – сказал краснорожий, утирая вялые угро-финские губы салфеткой.

– А я думаю, как же смешно и нелепо выглядит этот ваш…. проект, – сказал краснорожий.

– Полагаю, это утопия и бредни, – сказал он.

– Да еще и так много наговорили! – сказал он.

– Отчего-с, даже письменно в манифест-с оформил, – сказал Лоринков.

– Целую простыню накатали! – сказал краснорожий.

– Да я таких могу за день левой рукой сотню накатать, – сказал он.

– Я… да как вы… – сказал Лоринков, и потянулся к пистолету.

Штабс-капитан Ерну встал, и, не размахиваясь, полоснул боевым топориком по правой руке туриста. Та отпала, как сухой лист. Брызнула кровь. Завизжали женщины.

– Ну так иди, и катай, чмо, – сказал штабс-капитан.

* * *

…Ужин продолжался.

– Братец, любезный, – сказал Лоринков.

– Что, братец? – спросил Ерну, и поднял лицо от борща.

От горячего шрамы на лице штабс-капитана – его бичевали за спрятанную под кроватью в лагере книгу Деррида, – стали багровыми. Лоринков вытер слезу, и махнул рукой. Собравшиеся в ресторане не обращали на них никакого внимания. «Рижанс» шумел блядьми, выпивкой, звоном посуды, и, казалось, что звук этот никогда и не пропадал уже целый век, и что его записал на граммофон еще Вертинский, бившийся здесь в истериках, и поставил сейчас за ширмой Ахмет, расторопный Ахмет…

– Ахмет, еще водки! – крикнул штабс-капитан.

– Лоринков, – склонился он к осоловевшему поручику.

– Хватит сопли жевать, есть предложение, – сказал он.

– Бросаем все, и едем в Румынию, по приглашению театра города Клуж, – сказал Ерну.

– Они там принимают эмигрантов, недобитков интеллектуальных, – сказал Ерну, усмехнувшись.

– Типа нас, – сказал он горько.

– В Клуж, – сказал Лоринков.

– А что я там делать буду? – сказал он.

– Пьесы писать, про Ленина, – сказал Ерну жестко.

– И не выебываться, – сказал он.

– Переломите себя, хватит святого из себя строить, – сказал он.

– Ради собственной задницы можно и дерьмовые восточноевропейские пьесы про ужасы советского прошлого пописать, – сказал он.

– В Молдавии все потеряно, очнитесь, – сказал он.

– У меня деньги, паспорта фальшивые, моторная лодка отбывает завтра, с причала Эминемю, – сказал он.

– А как же… – сказал Лоринков.

– Соратники, – сказал он.

– Каждый сам за себя, – сказал Ерну жестко.

– Решайте прямо сейчас, – сказал он.

– Экий вы… – сказал Лоринков.

– Я думал, все молдаване размазни, – сказал он.

– Так молдаване и есть размазни, – сказал Ерну.

– Но я румын, а вы русский, – сказал он.

– Так что не хер телиться, – сказал он.

– Да или нет? – сказал он.

– Да, – сказал Лоринков.

После этого офицеры стали пить, и пили крепко. Зажав в углу шлюшек из Украины, Лоринков и Ерну заставили тех читать вслух из букваря, гоняли Ахмета за водкой, и вообще безобразничали. К расшумевшимся мужчинам подошла красивая женщина в дорогом платье и голодным взглядом. Это была бывшая министр культуры Молдавии Корина Фусу, и отношение к ней у эмигрантов было неоднозначным. С одной стороны она была министром культуры, с другой – не умела читать.

– Господа, не желаете ли бумажную розу? – сказала она неловко краснея.

– Бери ее, Володя, – сказал беспечно штабс-капитан Ерну.

– Сегодня все можно, – сказал он.

– Отчего же нет, – сказал Лоринков.

Фусу думала, что у них с Лоринковым роман. Это значило, что он приходил потрахать ее пьяным в кредит… Они отошли за занавеси и дама, краснея, позволила поручику вынуть из себя бумажную розу, после чего занять собой освободившееся место. Меланхолично двигаясь, и прощаясь с эмиграцией, Лоринков жадно вдохнул запах оголодавшей пизды.

– Любимый мой, – шепотом сказала Корина.

– Я все знаю, не езжайте никуда! – сказала она.

– О-о-о, – сказал Лоринков.

– Этот Ерну чудовище, он говорит женщинам ужасные вещи, – сказала она.

– У-у-у, – сказал Лоринков.

– Поструктурализм, экзогамия, экзистенциализм, – сказала она.

– Он оригинал, – сказал Лоринков.

– Что вам та Румыния, возвращайтесь на родину, – сказала Фусу.

– У меня связи с Кишиневом, – сказала она.

– ЧТО? – сказал Лоринков и остановился.

– Да трахайте же! – сказала Фусу.

– Можно подумать, вы не в курсе, что в эмиграции каждый второй стукач, – сказала она.

– Верно, – сказал Лоринков и задвигался.

– Министерство репатриации обеспечит вам безопасность, если вы покаетесь, – сказала Корина.

–… И поставите в революционном театре Кишинева Аутентичную Молдавскую Пьесу, – сказала она.

– Это как? – спросил Лоринков.

– Ну, они хотят, чтобы там было про цыган, и чтоб молдаване, и кибитки, и обязательно Кустурица, и чтобы это было очень по-доброму, – сказала она.

– В общем, все на ваше усмотрение, главное условие, чтобы была кобыла, – сказала Корина.

– И чтобы ее звали Икибуца, это в честь дочери какого-то бонзы, девчонка умерла от дифтерита, – сказала Корина.

– И чтобы Обязательно по-доброму, – сказала она.

– Ну как, согласны? – сказала Корина.

– Нет, – сказал Лоринков.

– Я не умею по-доброму, – сказал Лоринков.

– Кончай, сучка!!! – сказал он

Корина, извиваясь, кончила. Лоринков тоже кончил. Мне будет не хватать ее, подумал он о проститутке. Обязательно напишу об этом книгу, подумал он. Если уцелею, подумал он. Даже название придумалось красивое. «Прощание в Стамбуле»… Поручик расплатился. Обычно роза оставалась клиенту. Но Лоринков чувствовал себя в эту ночь миллионером.

– А это вам! – сказал он.

И вернул розу на место.

* * *

Стоя в моторной лодчонке, плывшей по течению Прута с выключенным двигателем, Лоринков жадно глядел в непроницаемую тьму. В десяти метрах от него была Молдавия. И он не видел ни сантиметра Молдавии. Ночь, – черная, как густые чернила, за хранение которых в Молдавии нынче давали 25 лет «строгача», – скрыла от Лоринкова его родину… Они плыли от Стамбула трое суток, дождались ночи у лимана, а потом поднялись вверх по Пруту. Ведь Молдавия не пропускала через себя путешественников из «бывших»…

Штабс-капитан Ерну дернул его за рукав.

– А вот и наша пристань, – сказал он шепотом.

– Сходим, и в Клуж, – сказал он.

– Ресторан, театр, девочки, еда, – сказал он.

– Странно, да? – сказал Лоринков.

– Всего каких-то 20 метров, и уже Молдавия, – сказал он, угадывая страны за плеском Прута.

– Лоринков, право, вы же не жид-с ностальгировать, – сказал штабс-капитан Ерну.

– Нас ждет Румыния, – сказал он.

– Театр, признание, Евросоюз, девочки, – снова напомнил он.

– Господи, да эти кретины европейцы, они же как дети, – сказал он.

– Наплетем им про Ленина, колючую проволоку, тоталитаризм, оковы, – сказал он.

– Двадцать лет купоны стричь будем, – сказал он.

– Идемте, дружище, – сказал он.

– Лоринков, вы же русский, на кой вам эта Молдавия сраная, – сказал он.

– Извините, – сказал Лоринков.

– Я… – сказал он.

– В общем я… ну остаюсь, – сказал Лоринков.

– Через час будет пограничный обход, – сказал Ерну.

– Они нас не пустят, так что я вынужден просить вас поторопиться, – сказал он.

– Нас встречающие ждут, – указал он быстро мелькающие на румынской стороне руки огоньки.

– Нет, право, – сказал Лоринков.

Офицеры поглядели друг на друга. Потом штабс-капитан Ерну молча снял с пояса пистолет, сунул Лоринкову в карман шинели. Вытащил денег из нагрудного кармана, поделил пополам, сунул в руки пакет с едой. Отдал мобилу с игрой «змейка». Обнял. Перекрестил.

– Простите Лоринков, – сказал он и всхлипнул.

– А я не могу… нет, – сказал он.

– Нищета, грязь, кровь, молдаване эти… – сказал он.

– Нет, я не смогу, простите, – сказал он.

– И вы меня простите, – сказал Лоринков.

– Ну, прощайте, – сказал он.

– Как ступите на землю Молдавии… – сказал Ерну.

–… поцелуйте ее за меня, – сказал Ерну.

– На кой, я же русский, – сказал Лоринков.

Офицеры смущенно рассмеялись.

Потом штабс-капитан Ерну резко повернулся и ушел навсегда.

Поручик Лоринков послушал негромкие разговоры на румынской стороне и подогнал лодку к молдавскому берегу. Подумал, и перевернул. Дождался, пока течение не унесет перевернутую моторку, и, пригибаясь, пополз к дереву, за которым, – он знал, – была застава молдавских пограничников. Лоринков знал, что он идет уже по Молдавии, но ничего, почему-то, не чувствовал. У дерева поручик дождался, когда начнет светать, потому что в этот час сон самый крепкий.

* * *

…Пограничники, трое посапывающих парней, спали рядом со специальными дворняжками, натасканными на правонарушителей. Беда была в том, что и собаки и пограничники были слишком голодны и обессилены, и потому спали очень крепко. Глядя на серые фигуры, Лоринков почувствовал ледяную ярость, и стал рубить, не глядя. Брызгала кровь, копошилась под ногами полуживая масса, стонали люди и визжали собаки.. Спустя каких-то пару минут все было кончено. Поручик криво усмехнулся, и, унимая дрожь, наклонился, чтобы взять оружие. Расстегнув рубаху старшего заставы, он замер как пораженный.

Голубиное яйцо на серебряной цепочке увидал поручик Лоринков!

Тьма застила глаза поручику. Исчезла серая, предрассветная, засранная, оболганная, несчастная, изничтоженная, униженная, окровавленная Молдавия. Снова перед поручиком – белые стены Университета, девушки в коротких платьях, и он – юный, не израненный, не оболганный и затравленный, как Молдавия – сейчас. Ах, какие девушки учились в университете в пору юности поручика! Платьица до колен носили, в колготках, в туфельках, а в купальниках на занятия тогда еще не ходили… Улыбались все, кому-то стихи поручик писал, читали, занятия иногда прогуливали, кафе в парках работали, пломбир в вазочках… тополя… скамьи целые… и вообще учились, и учились много, с кем-то ночью конспекты читал… влюбился… были девушки, была страна, была жизнь…

А сейчас нет их, нет, сгорели, как фотографии царской России.

Сгорела Молдавия. Пепелищем стала. Черно-белой стала. На раба и проститутку рассчитайся, думал Лоринков, пытаясь сделать массаж сердца пограничнику. На грудь все давил, и снова перед невидящими его глазами была белоснежная, чистая, нездешняя – несуществующая уже – Молдавия.…

Голуби летают… у парапета парка не срытого еще Лоринков стоит, с кузеном своим, Николя. Пьют вино белое, смеются, обсуждают Гари и Стейнбека, стилистику Акугавы и парадоксы Гашека… Николая, он на два года младше, Лоринков для него кумир. В театр вместе ходят, Лоринков учит кузена с девушками знакомиться, в кафе с ними шампанское пить, да про солнечную сторону творчества Миллера рассуждать… А как-то с двумя девушками в летних, легких, солнечных платьях пошли в апартаменты, и там шампанское пили и там беседы беседовали, а потом подмигнул старший брат, и оставил Николая с девушкой, и разошлись они по комнатам… а потом девушка из комнаты Лоринкова пошла к Николя, а девушка Николая – в комнату Лоринкова, и все смеялись и пили вино, им были стоны, и шепот, и поцелуи, было это удивительно чисто, хорошо и не пошло… А потом – войны, походы, и пропал Николя, сгинул в мясорубке молдавской, чтобы выплыть, значит, перед братом своим изрубленным месивом…

Плачет Лоринков, вспоминая. Брат, брат, кричит он Николя, лежащему в ногах. Зарубленному им Николя в форме молдавского пограничника… Снова воспоминания нахлынули……

Восторженно ловит Николая голубя, и отрывает ему яйца. Разрывает мошонку, делит яички. Протягивает одно Лоринкову, говорит, грассируя:

– В знак нашей дружбы, кузен!

Другое оставляет себе. Кузены заказывают по серебряной оправе для голубиного яйца, и носят их в знак своего вечного братства. Голубиное яйцо – с каждым из них навсегда.

Вот и сейчас одно такое – на груди поручика Лоринкова…

* * *

…Дождавшись, пока рассветет, поручик Лоринков выкопал могилу кузену Николя шашкой, выточенной из рессоры. Подумал, и предал земле весь пограничный наряд. Сам потом прилег отдохнуть рядом с могилой. Проснулся к полудню от того, что Солнце в глаза светило. Сел под дерево, оперся о ствол. Думал, покусывал травинку задумчиво, глядел, как плывут облака различных причудливых форм в синем небе Молдавии. А когда за холмом послышались голоса, лай собак, и звон оружия, поручик Лоринков снял шинель, и выстрелил себе в сердце. Свалился под дерево неловко, и только тогда увидел, что сидел под березой.

Тёк по коре сок…