Текст книги "Бездна"

Бездна
Владимир Лорченков

– Когда вы в последний раз читали в газете что-нибудь об Иисусе Христе?

– Не помню. Я бы сказал, что давно.

– В том-то и дело. Очень давно.

К. Маккарти, «Старикам здесь не место»

Нечестивые методы дают слабый результат. Да, Сатана симулирует Творение, но низкопробными средствами.

Д. Апдайк, «Иствикские вдовы»

© Владимир Лорченков, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Абсолютная темнота. Мы слышим только дыхание. Потом слышно чирканье спички о коробок, загорается пламя на секунды. Мы успеваем увидеть лишь профиль и блеск, отсвет в глазах. Это мужчина. Он прикуривает, спичка потухает, и на экране лишь огонек сигареты. Когда мужчина затягивается, мы видим смутные очертания его лица. Иногда огонек хаотично летает – можно догадаться, что мужчина жестикулирует. Мужчина затягивается, после чего выпускает дым, и начинает говорить.

– Если вдуматься, у нас под ногами вовсе не Земля, – говорит мужской голос.

– Скорее, у нас под ногами канат, у каждого, – говорит он.

– Независимо от степени натянутости этого каната, мы рано или поздно падаем с него, – говорит он.

– Кто-то прыгает, зажмурившись, кто-то делает шаг в пустоту с широко раскрытыми глазами, – говорит он.

– Есть такие, кто держатся до последнего и, теряя силы балансировать, осторожно опускаются на канат, висят на нем, вцепившись руками и ногами… – говорит он.

– …а потом, обессилев окончательно, отпускают сначала ноги, и, провисев достаточно долго лишь на руках, разжимают и их, – говорит он.

– Некоторые, не дожидаясь этого, сходят с каната, хотя у них еще много сил, и они вполне продержались бы несколько… – говорит он.

– Дней, минут, часов? Это не имеет значения, – говорит он.

– Важно лишь, что мир это гигантская бездна, испещренная канатами, на каждом из которых ходит каждый из нас, – говорит он.

– Причем мы даже не видим скал, столбов, вышек… чего-нибудь, к чему прикреплены наши канаты, – говорит он.

– Как будто семь миллиардов безумных индийских факиров забросили свои веревки в небо, велели им там зависнуть, и поползли по ним… – говорит он.

– …А когда надумали возвращаться, оказалось, что Земля куда-то подевалась, – говорит он.

– Но даже если она никуда не делась, то все равно под ней – бездна, – говорит он.

– … бездна Вселенной, пустоты, – говорит он.

– А мы ползаем по этой пустоте, вцепившись в канаты, но рано или поздно каждый падает в пустоту, и спасения нет, – говорит он.

– Самое печальное заключается в том, что мы уходим в эту пустоту поодиночке, – говорит он.

– Можно балансировать на одном канате вдвоем, обнявшись всю жизнь, или даже прыгнуть вниз вместе, но полетите-то вы каждый по отдельности, – говорит он.

– Рано или поздно рука разожмется, и ты потеряешь из виду того, с кем делил свой канат, – говорит он.

– Каждый из нас окажется в великом безмолвии, в Ничто, – говорит он.

Затягивается.

– Мы не знаем, как долго будем падать и куда падать, – говорит он.

– Никто никогда не видел тех, кто падал, – говорит он.

– Все, что мы можем сказать, – говорит он.

– Это только, что мы упадем, – говорит он.

– И эта неминуемая бездна у нас под ногами, – говорит он.

– На которую мы не смотрим, чтобы упасть, – говорит он.

– И продержаться как можно дольше над которой – перед тем, как упасть в нее, – и есть смысл нашего существования на этом канате, – говорит он.

– Эта бездна… это все, что мы знаем о себе, – говорит он.

– Мы живем над ней, мы думаем лишь о ней, не думая о ней, мы падаем в нее, мы исчезаем в ней, – говорит он.

– Иногда даже думаешь, а не выдумали ли мы канаты, – говорит он.

– Может, мы держимся над бездной, пока верим, что держимся, а утратив веру и силы, падаем? – говорит он.

– В любом случае она, как бы странно это не звучало, стержень нашего существования, – говорит он.

– Она и есть наш канат, – говорит он.

– …стало быть, – говорит он.

– …мы это бездна, а она это мы, – говорит он.

Затягивается. После паузы говорит.

– Бездна, – говорит он.

– Это все, что мы знаем о себе, – говорит он.

Снова затягивается – коротко, несколько раз, как перед тем, как бросить сигарету, – и бросает сигарету. Огонек мелькает через экран и пропадает где-то. Снова – черная, непроницаемая тьма.

Постепенно на светлеющем экране проявляется дым. Он складывается в слово. Это название фильма.

«БЕЗДНА»

***

Яркий свет. Несколько секунд он буквально слепит зрителя, после чего постепенно тускнет – как экран старого телевизора, – и мы начинаем различать кое-что происходящее на экране. Множество бегущих огней катаются по экрану россыпью. Начинает звучать громкая музыка, это марш, камера фокусируется, и мы постепенно начинаем различать происходящее. Это арена цирка, по кругу которой бегут собаки, белые пудели. На голове каждого пуделя, – благодаря ремешку, как под каской немецкого захватчика в фильмах про великую Отечественную Войну, – торчит длинная искрящаяся свеча. Это мини-фейерверк, какой бывает на тортах именинников во время детских праздников. Из-за этого, а еще из-за совершенно ошалевших глаз собак, кажется, что они вот-вот встанут и споют «С днем рождения тебя». Собаки бегут по кругу, не очень ровно, время от времени сталкиваясь, из-за чего на арене начинается неразбериха, и в дело вмешивается дрессировщик. Мужчина в гриме, потертом – настолько, что это очевидно даже зрителям, – костюме и с палкой, замаскированной под трость. Ей он расцепляет столкнувшихся собак, иногда, когда ему кажется, что на него не смотрят, – что, конечно, не так – он бьет собак. Те взвизгивают, разбегаются, отчего собрать их становится еще труднее. Каждый раз, когда дрессировщик бьет собак – «народный артист Украины Александр Гриценко», время от времени объявляет усталый голос под куполом, – публика неодобрительно шумит, раздаются свистки, выкрики. Ситуация еще не то чтобы накалилась, но уже начинает такой становиться. Общий план цирка. Это шатер, в нем довольно темно, – если не считать светомузыки в виде гирлянд прямо на сцене (за гирлянды собаки тоже цепляются), – и зрители сидят на деревянных скамьях. Доски, положенные на каменные опоры от сидений настоящего цирка. От этого зрительный зал выглядит, как деревенская свадьба. Люди в верхней одежде, камера показывает прореху в прохудившемся шатре – мы видим падающий снег.

Крупный план снежинки, которая, кружась из-под самого купола, опускается прямо на нос дрессировщику. Прожилки на лице, куски неудачно наложенного грима… До мужчины начинает доходить, что гул в цирке становится неодобрительным, и это не просто шум публики, пришедшей похрустеть воздушной кукурузой на выступлении кочующего цирка… Он сгоняет собак, как пастух стадо, и пудели с гаснущими фейерверками на головах исчезают за куском тряпки, обозначающим кулисы. Мужчина подходит к ним, сует голову в разрез, мы видим только его зад в штанах в клетку. Обратная сторона кулис. Крупно – голова, ей суют бутылку в рот, это водка. Несколько глотков, мужчина даже не выдыхает, ему суют в рот соленый огурец, он отнекивается, сжав зубы. Музыка становится громче, ей пытаются замять паузу.

– Закусывай, – шипит голос из-за камеры.

– Неохота, весь кайф перебьет, – говорит хрипло дрессировщик, у него низкий голос, почти бас.

– Да обойдется, – говорит он, мы слышим в его голосе легкий украинский акцент, неуловимый, но не настолько, чтобы его не различили, намек на фрикативное «г».

Это тем более удивительно, что мужчина еще не сказал ни одного слова со звуком «г». Снова горлышко, пара глотков. Рука тянет бутылку изо рта дрессировщика, тот цепляет ее зубами, как котенок, цепляющийся за сосок матери-кошки, но рука неумолима.

– После выступления нажрешься, – говорит ее обладательница (голос за кадром – женский).

Дрессировщик смиряется. Моргает, на реснице – слеза крупным планом.

– Да мне же только согреться, – говорит он.

– Ну, шо они там, – говорит он.

– Сейчас, еще пару минут, – говорит голос.

– Дрались, орали… лаются… артисты же, – говорит он с горечью.

– Говорил я тебе, молдаван не брать, – говорит мужчина безо всяких эмоций.

– Где два молдаванина, там уже парламент, вендетта и пороховой заговор, – говорит он, из чего мы можем сделать вывод о том, что у мужчины было блестящее прошлое, в отличие от настоящего в виде переносного полуразорившегося цирка.

– А эти еще и разнополые, – говорит он, как о животных.

– Выступят… здесь и оставим… на исторической, так сказать, родине, – говорит женский голос зло.

– Из глины в глину, – говорит дрессировщик, закрепляя свою сложившуюся в глазах зрителя репутацию бывшего философа, образованного, и вообще, приличного человека.

Разворот камеры. Мы видим обладательницу голоса. Это женщина, накрашенная в актрису японского театра, что нелепо само по себе: в нем женщин играют мужчины. На ней кимоно, в волосах торчат палочки для еды. Если бы женщина была тоньше, она бы напоминала актрису Ахеджакову, в перерывах между призывами расстрелять Белый Дом и чаепитиями у В. В. Путина снимавшуюся в эпизодических ролях бомжих и официанток японского ресторана в работах таких столпов советского кино, как режиссеры Серебренникови Э. Рязанов. Но женщина толста, поэтому она очень похожа на актрису Крачковскую, гордо несущую на своем лице 30 лет в искусстве и 50 лишних килограммов.

Общий план происходящего за кулисами: мужчина с испитым лицом и в тренировочном костюме пинками загоняет забитых, дрожащих пуделей в низкие, тесные клетки. На это смотрит тусклым взглядом совершенно отощавший тигр, чей хребет и ребра уже очень хорошо видны, несмотря на то, что он лежит в темной и узкой клетке – почти коробке – на клочьях сена. Пар из ноздрей ишака, украшенного флажками. Бьющиеся на жердях, и привязанные к ним голуби и попугай ара, с выщипанной грудью, гноящимися глазами. Столб. Питон, который совершенно не двигается – мы не понимаем, мертвый он или живой. Полная разруха. Единственным нормальным животным выглядит ишак – он вполне упитан, его глаза блестят, в правом ухе у него вдета серьга в виде колокольчика. Иногда ишак встряхивает головой, и раздается звон.

– Алик, Алик, солнышко мое, выручай, – говорит женщина.

Тянет ишака за узду, передает ее в руку – высунулась из-за кулис – дрессировщика. Тот глядит умоляюще. Гул за кулисами, уже перебивающий даже громкую музыку.

– Ну ладно! – говорит женщина.

Снова бутылка, глоток, выдох, кулисы.

Снова арена. Дрессировщик, вытянувший за собой осла, вынимает из кармана красный нос на резинке, и прямо на арене надевает этот низкотехнологичный гаджет. Шум, оживление. Крик из зала:

– Обещали двух клоунов! Не одного!!! – кричит крупный мужчина в меховой шапке.

– Шо, двух клоунов не могли найти? – кричит другой голос.

– За такие деньги поимели! – кричит третий.

– Собак еще били, твари! – кричит кто-то с ненавистью.

Шум, топот ног. Начинается цепная реакция, зрители заводятся. Но лицо дрессировщика-клоуна совершенно невозмутимо. Волнение выдают только дрожащие руки. Но мы не можем быть уверены, что все дело не в водке. Дрессировщик воздевает руки к куполу и ждет, пока шум стихнет.

– Спокойно, граждане! – кричит писклявым голосом дрессировщик.

– Клоун Абырдаш велел кланяться и передал, что уехал в Магадан! – кричит клоун, размахивая синими из-за холода руками (поскуливание, визг собак за кулисами).

– А всем вам большой привет, жили чтоб сто лет в обед! – кричит он.

Начинает ходить кругами, декламируя в рифму низкопробные шутки, настолько несмешные и неинтересные, что мы их даже не будем слушать: фоном дается гул зала, голос клоуна звучит издалека. Постепенно в зале загорается свет. Крупно – афиша у входа. На морде тигра написано большими красными буквами:

«ЦИРК СЕМЬИ ЗАПАЩНЫХ!

ДРЕССИРОВАННЫЕ СОБАКИ, ФОКУСЫ С ИСЧЕЗНОВЕНИЕМ ЛЮДЕЙ, ПОПУГАЙ-ПРЕДСКАЗАТЕЛЬ СУДЬБЫ, ИШАК-ЭКВИЛИБРИСТ АЛИК, ГРУППА ЛИЛИПУТОВ-КАРАТИСТОВ, КАНАТОХОДЦЫ ИЗ ЦИРКА ДЮ СОЛЕЙ – АКРОБАТКА ВЫСТУПИТ С ОБНАЖЕННЫМ БЮСТОМ, И МЫ ВЕРНЕМ СТОИМОСТЬ БИЛЕТА ТОМУ, ЧТО БУДЕТ СМОТРЕТЬ НА ЕЕ ГРУДЬ, А НЕ САМ НОМЕР, – ПРЕДСКАЗАНИЯ СУДЬБЫ И МНОГОЕ ДРУГОЕ…

ВСЕГО ДВА ВЫСТУПЛЕНИЯ В ВАШЕМ ГОРОДЕ! ТОРОПИТЕСЬ ВИДЕТЬ!!!»

Это выглядит, как типичное предвыборное обещание, и, – как и оно, – совершенно не соответствует действительности. Фамилия владельцев цирка на одну букву отличается от фамилии известных циркачей, это старый трюк вроде лишней цифры 0 на курсе валют. Но в провинции даже старые фокусы пользуются неизменной популярностью у публики – зал полон.

…Из-за кулис высовывается морда лошади – даже по ней видно, как отощало животное, – и, откусив угол афиши, пытается им насытиться. Резкий удар, который мы только слышим.

– …надцать, шоб вам было восемнадцать! – кричит клоун, который искренне считает это рифмой, отчего становится неуловимо похож на члена Союза Поэтов города Москвы.

Лица публики – они выглядят более… смягченными. Клоун продолжает выкрикивать свои пошловатые стихотворные шутки, словно сочиненные для корпоративного мероприятия по поводу выхода на пенсию бухгалтера Инны Петровны с 50-летним стажем служения фирме. Время от времени он бросает взгляд на бумажку, которую держит в руке. Мы успеваем увидеть заголовок.

«СТО И ОДНА ШУТКА ДЛЯ ВЕСЕЛОГО КОРПОРАТИВА»

Взрыв хохота.

Клоун, не меняясь в лице, зачитывает еще какую-то шутку. Из-за суматохи, плохого освещения, полной анархии – периодически на сцену пытается выбежать какое-то животное, вываливается уборщица, рабочий, – это сходит как экспромт. Снова взрыв хохота. Мы начинаем видеть, что на лице клоуна проявляются какие-то эмоции. Это удивление.

– Оп-ля, оп-ля, моя милка просто…. тля! – кричит он, с отчаянием глядя на кулисы.

Снова хохот. Клоун оживляется, смеется сам вместе со зрителями, зачитывает шутки со все большим энтузиазмом, периодически выделывая что-то вроде танцевальных «па». Во время них он и подсматривает в шпаргалку. Камера отъезжает, берет общий план. Мы видим причину веселья в цирке. Это не шутки клоуна, а ишак, который ходит за мужчиной с меланхоличным видом.

У ишака эрекция.

Вид его задумчивой морды и торчащий под брюхом кол создают такой уморительный диссонанс, что публика «угорает», практически в буквальном смысле – ведь в цирке нет вентиляции. Капельки пота на чьем-то лице. Отдернутый полог входа – это кусок брезента, – ветерок, прошедший по помещению. Благодаря свету, хлынувшему из этой импровизированной – как все в этом цирке – «двери», мы можем разглядеть костюм дрессировщика.

На нем шаровары в черно-белую клетку, камзол – наполовину синий, на другую зеленый, – и кроме накладного носа, он напялил себе на голову бумажную корону. Из-за этого мужчина выглядит в целом зловеще. Разворот камеры под купол – мы видим, что клоун все же сумел отвлечь внимание публики, и наверху натянули канат, установили два столба…

Общий план того, что происходит внизу.

Клоун хаотично бродит по арене, выкрикивая несмешные прибаутки, и упоенный ими, – хохоча над ними во все горло, и искренне полагая, что зал смеется с ним, а не над ним, – в то время как за клоуном неотступно следует ишак с глупой самодовольной мордой и стояком (из-за всего этого они, в целом, становятся похожи на всегда неразлучных ленинградского литературного критика В. Топорова и его молодого спутника, издательского клерка В. Левенталя – прим. сценариста). Камера зависает сверху, как будто оператор стоит над цирком на канате. Изображение покачивается.

Внезапно раздается барабанная дробь. Клоун с облегчением кричит:

– А сейчас… впервые с подобным номером в Кишиневе… – кричит он.

– Невероятные, удивительные и прекрасные… – кричит он.

– Проездом с гастролей в Москве на гастроли в Париже, – кричит он.

– Канатоходцы цирка Дю Солей… – кричит он.

– Прекрасная Незнакомка и ее Ва-а-а-а-лет! – кричит он.

Камера, словно сорвавшись с каната, падает вниз, – прямо к разинутой пасти клоуна, мы успеваем увидеть несколько золотых коронок, чей блеск ослепляет нас, – и устремляется скачками, как цирковой тигр, к кулисам, и за ними несется по узким, запутанным коридорам между наваленными коробками, тюками. Фанерными перегородками… Прорываясь сквозь эти мини-фавелы в пределах одного цирка, камера то поднимается, – и тогда мы видим все это сверху, как офис, разделенный перегородками, – то опускается, и мы видим неубранный пол (солома, испражнения животных, остатки еды, грязь, окурки) и понимаем, что это земля, для артистов и животных даже не набросали досок. Периодически в коридорах сторонятся, пропуская камеру, люди – это артисты, они выглядят плохо, кто-то в халате, кто-то в трико, они выглядят, как персонажи картин Врубеля, где изображены бомжи и нищие с цитатами из Евангелий. Камера останавливается у двери – настоящей, что удивительно, мы пока видели лишь шторы и заслонки, – и медлит несколько мгновений. Дверь распахивается.

Мы видим пару. Справа – стройного молодого мужчину с фигурой пловца, именно пловца, а не гимнаста. Он безупречно красив, идеально сложен, у него нет комично выпирающих ягодиц и чрезмерно раздутых рук гимнаста, излишней тяжести в поясе тяжелоатлета, изломанности лица боксера, согнутой спины борца. Он выглядит, как Аполлон микенской культуры, и его длинные волосы убраны так же – ремешком на лбу, – и губы слегка вздернуты в легкой, аттической улыбке. Он одет в набедренную повязку, а на его теле нарисован морской узор – осьминоги и водоросли. Рядом с ним – девушка, которая причесана и одета, как дама на росписях микенских дворцов. У нее сложная, напоминающая аттических осьминогов на вазах, прическа, корсет, пышная юбка. Грудь девушки обнажена. Соски выделены помадой, губы накрашены ярко-красным, из-за чего рот девушки напоминает трещину на коралловом рифе. Она черноволоса, но у нее бледная кожа.

…Пара так красива, что камера, словно не желая расставаться с ними, буквально обходит их, показывает со всех сторон, рассматривает, как турист – скульптуру Дискобола («о боже, неужели такое возможно»? – прим. сценариста, вспомнившего свое посещение зала с Дискоболом).

Камера показывает лицо девушки крупно. Мы видим, что у нее заплаканы глаза. Общий план гримерки. У нее максимально – насколько это возможно в таком цирке, – обжитой вид. На земле доски, на них мат. Зеркало, тумбочка. Все портят только осколки посуды, которую били, – совершенно очевидно, – только что. Это была ваза из-под цветов (мы видим пару цветков и растекшуюся воду) и две чашки. Пара со спины. Потом камера обходит их, возвращается к лицам.

Девушка говорит… (прим. сценариста – у нее может быть чуть чересчур высокий голос, который вполне допустим как ее единственный огрех, не позволяющий девушке быть божеством).

– Мы готовы, – говорит она.

***

Камера возвращается обратно к сцене, но движется уже неторопливо, как будто величаво, торжественно. Все происходит как в замедленной съемке. Мы проходим по коридорам не как собака-ищейка, но как владелец замка – пусть и обнищавшего – по своим покоям. Яркий свет, – это зажглись софиты, – за кулисами. Музыка. Лестница, которая из-за света наверху ведет как будто бы в никуда.

Камера стремительно взбирается по лестнице, после чего бросается вниз.

Вопль.

Общий план цирка. Мы видим, что вниз со столба, установленного с края арены, бросилась – ласточкой – девушка. Несколько минут она словно парит над ареной, как ныряльщица на древнегреческой амфоре, после чего зависает в воздухе. Яркое пятно света на девушке. Камера снова показывает картинку в обычном режиме, и девушка продолжает падать. Вопль в зале все громче.

Одновременно с ударом в литавры, когда девушка уже почти упала, из ниоткуда появляется светящаяся фигура молодого человека. Он подставляет девушке свои руки, это выглядит удивительно, высота столба около двадцати метров, но девушка, едва коснувшись рук партнера, подлетает вверх. Это выглядит так… естественно и волшебно, что не хочется и верить, что все дело в страховке и искусном помощнике за сценой. Что, учитывая увиденное нами за кулисами, выглядит довольно странно – это сверхпрофессиональная работа для цирка такого уровня. Девушка, взлетев под купол, – она все время в пятне света, – переворачивается там несколько раз, после чего опять падает, и так несколько раз. После очередного кульбита партнерши циркач, разогнавшись, словно взбегает в небеса.

Крупным планом – лицо клоуна с потекшим гримом. На нем – тельняшка морского пехотинца, что может свидетельствовать о его героическом прошлом, а может и о том, что он выменял аксессуар у какого-нибудь жаждущего значок ГТО дембеля (такие рыскали по всем гарнизонам СССР, разыскивая значки отличников учебной подготовки, парашютистов… и обменивая их у детей на украденные со склада ножи и патроны – так происходили razryadkaи razorujenye – прим. сценариста). Мускулы на руках. Мы видим, что клоун был в хорошей физической форме и еще не успел пропить ее. Он крутит лебедку, соединяющую страховочные тросы с акробатами. Что удивительно, у клоуна две лебедки, он работает одновременно с двумя акробатами. Пот на лице. Закрытые глаза. Он крутит лебедки, как сумасшедший капитан пиратского судна – два штурвала своего сумасшедшего судна. Человек работает из последних сил.

Крупно – его отображение в глазах женщины в кимоно.

Отъезд камеры. Женщина работает с прожектором. Но смотрит она, не отрываясь, на клоуна, в ее глазах – три чувства, которые испытывает любая женщина, глядя на своего работающего мужчину. Любовь, тревога и боязнь, что он бросит работу.

При этом пятно света неотрывно следует за акробатами – у женщины два прожектора, – что как бы говорит нам о том, что номер отработан до мелочей.

Снова арена. Происходит на ней нечто настолько удивительное, что это выглядит как приземление корабля инопланетян – настолько чудным, нездешним выглядит этот потрясающий номер на арене столь убого цирка. Акробаты буквально летают.

Общий план цирка. Он преобразился – преобразились даже зрители.

Мы еще раз убеждаемся в том, что хорошее представление преображает любую убогую действительность.

…Застыв под куполом, акробаты медленно опускаются на тонкий канат, который высвечивает прожектор.

Крупно – искаженное от боли, бледное лицо клоуна, грима на лице уже нет, мужчина обливается потом, он на грани обморока. Барабанная дробь. Она стихает, и зал гремит аплодисментами, люди даже встают. Снова – за кулисами. Клоун наклоняется к старому микрофону, в какие пели и шутили на сцене еще в 70-е годы прошлого века. Говорит – и по контрасту с внешностью, голос его звучит невероятно бодро и весело – торжественно.

– А сейчас… – говорит он.

– Наш Валет и его Прекрасная Незнакомка, – говорит он.

– Продемонстрируют вам номер… – говорит он.

– Без страховки, – говорит он.

– Танец над пропастью, – говорит он.

Молчание. Крупно – глаза девушки и юноши. Потом их фигуры. Он выглядит как Минотавр, все-таки загнавший в угол Ариадну. Наклоняет голову. Девушка делает шаг вперед, обнимает его одной рукой, другой что-то откидывает у себя со спины. Юноша делает так же.

Крупный план арены. На ней лежат страховочные тросы.

Камера показывает пару снизу, и мы видим, что они начинают сходить с каната.

Вздох в зале.

Но акробаты не падают, потому что держат друг друга за руки. И откинувшись, каждый, они образуют на канате латинскую V. Начинает звучать музыка. Это группа «Квартал», песня «Осень».

– Ты за меня все решил, несомненно, – поет солистка.

Пара танцует, они кружатся на канате, используя партнера как противовес. Постепенно камера поднимается выше, она лезет к акробатам, как назойливый молодой человек, который все норовит пригласить потанцевать чужую даму. Акробаты смотрят друг другу в глаза. Солистка группы «Квартал» поет.

– Поезд уносит меня в бесконечность, – поет она бесконечно грустным, нежным, печальным и таким красивым голосом (о боже, я люблю ваши песни!!! – взвизгнув, примечает сценарист).

Пара танцует, и постепенно камера перестает показывать канат, акробаты танцуют словно в невесомости, время от времени зал начинает аплодировать, люди даже иногда делают волну (молдаване могут испортить любой торжественный момент – прим. сценариста). Певица понижает голос, она поет:

– С тобой я закрыла тогда эти счеты, – поет она.

Крупно – лица пары, это маски, меняющиеся, но все же маски – обрядовые маски древнегреческих племен, еще не опустившихся до уровня Гомера, педерастии и разбавленного вина. Это маски народа моря, цивилизации Крита, маски прокаженных, навеки обреченных скитаться в лабиринте и с горечью слышать топот ног убегающих жертв. Это маски, но они – Настоящие. Мы любуемся ими, мы не можем не смотреть на них – попробуйте не глядеть горгоне в глаза – и мы теряемся в чертах их лиц, как группа истерзанных, запуганных жертв – в минойском лабиринте.

Внезапно девушка моргает, и чары развеиваются. Мы видим красивую, но все-таки женщину. Она размыкает губы и говорит:

– И? – говорит она.

– Просто… – говорит она.

– Она или я, – говорит она.

Партнер молча делает еще одно па, акробаты меняются сторонами, снова откидываются назад, держась за руки… Музыка стихает, молчание зала, свет прожекторов, который начинает чуть дрожать, как будто работнице за сценой уже трудно сфокусировать свет на акробатах. Дрожащие руки клоуна, его помощницы. Снова зал. Пара наверху.

Юноша говорит:

– Она, – говорит он.

Девушка закрывает глаза.

Мы слышим вздох зала. Крупно – лицо красавицы, после чего камера начинает отъезжать, и мы, видим, что девушка разжала руки партнера. Его лицо – на нем недоумение, но не очень глубокое, ведь всякий мужчина, переспавший с женщиной, уже понимает, что от этого удивительного народа можно ждать Всякого. Но оно есть, потому что, разжав руки, девушка лишает опоры и себя.

Мы смотрим на улетающего от нас акробата.

Он похож на Леонардо ДиКаприо, уходящего под воду в конце кинофильма «Титаник» (но, в отличие от Лео, нашему герою хватило мужества уйти быстро и без получасового прощания – прим. сценариста).

…Недоумение сменяется улыбкой, юноша падает, не попытавшись сгруппироваться, летит спиной на арену. Общий план: девушка тоже уходит спиной вниз, но в свете прожектора мы видим блеск страховки. Циркачка обманула партнера. Удержавшись на какие-то мгновения благодаря страховке, девушка изворачивается и хватает канат одной рукой, сбрасывая страховку другой. Этого уже никто не видит, потому что с фигуры девушки пятно света уходит и, пометавшись, застывает где-то в углу, как сиротливый солнечный зайчик от потерянного зеркала. Вопль в зале.

Лежащий юноша из-под купола под аккомпанемент криков, воплей, просьб позвать врача, визга, топота… Потом тишина. Арена из-под купола. Снова начинает звучать песня группы «Квартал», и это все та же «Осень» (сценарист, словно сентиментальный дембель, обожает, подвыпив, прокручивать одну полюбившуюся ему песню по 100 раз подряд – прим. сценариста).

Юноша лежит далеко внизу и выглядит, как нарисованная мелом фигура потерпевшего на месте следственного эксперимента. Из-за расстояния мы не различаем черты лица. Постепенно фигура теряет четкость и расплывается.

Она теряется в луже крови, наплывающей из-под тела крови.

***

Мы видим муху.

Большая, черная, блестящая. Мы различаем даже разделы ее глаз, благодаря которым муха может видеть пространство в 360-ти градусах. У нее так называемое фасеточное зрение. Это когда глаз составлен из нескольких, практически не зависящих друг от друга частей. Мы слышим тихий голос.

– Вот, например, муха, – говорит он.

– Казалось бы, – говорит он.

– Глупое, ничтожное насекомое, – говорит он.

– Питается всякой ерундой, – говорит он.

– Говно ест, – уточняет он.

– А на голове, – говорит он.

– Сложнейшее устройство, – говорит он.

– Разработка космической промышленности, – говорит он.

– Ведь благодаря своим глазам, – говорит он.

– Муха может видеть пространство в 360-ти градусах, – говорит он.

– У нее так называемое фасеточное зрение, – говорит он.

– Это когда глаз составлен из нескольких… – говорит он.

– … практически не зависящих друг от друга частей, – говорит он.

– Они крутятся и видят все, вообще все, прикинь, – говорит голос.

Все это время муха неподвижно стоит на коричневой поверхности – предположительно, стол, – и лишь к концу монолога делает несколько шажков.

– Благодаря этим глазам к ней не подступиться, – говорит голос шепотом.

– Представь, что у тебя глаза везде, – говорит он.

– На лбу, на руках, на спине, на пятках, – говорит он.

– На жопе, – говорит он.

– И ты все, вообще все видишь, – говорит он с уважением.

– А ведь, казалось бы, ничтожная тварь, – говорит он.

– Говноедка, по сути, – говорит он.

– М-да, – говорит он.

Муха, проведя на поверхности время, достаточное для того, чтобы понять, что она в безопасности, начинает потирать лапки.

Голос оживляется.

– Но это не повод ее презирать, – говорит он.

– Даже человек ничто, и путь его – между сраной пеленкой и зловонным саваном, – цитирует он по памяти место из Библии, процитированное в любимой книге политических журналистов, «Вся королевская рать» (мы начинаем строить предположения о невидимом пока нам собеседнике – прим. сценариста).

– А что уж муха, – говорит он.

– Но даже у Ахиллеса была пята, – говорит он.

– И Рим пал, и Вавилон, – говорит он.

– И эта, как его, – говорит он.

– Ну где в задницу пялились, – говорит он.

– Гоморра? – говорит другой голос.

– Троя, – говорит уже знакомый нам голос укоризненно.

– В Гоморре на клык брали, а у евреев это не по понятиям было, – говорит он.

– В общем, человек слаб, – говорит он.

– Что уж там несчастная муха, – говорит он.

– А пята ее… она, как ни странно, тоже в пяте, – говорит он.

– Ну, в лапках, – говорит он.

– Когда она их потирает, то сосредотачивается… – говорит он.

– И теряет поле зрения, – говорит он.

– Становится беззащитной, – говорит он.

– И тогда… – говорит он.

Муха периодически потирает лапки, и тогда голос повышается, а когда перестает их потирать, голос становится тише. К концу второй части монолога муха вновь потирает лапки.

БАЦ!!!

Муха исчезает. Мы видим газету, свернутую в трубочку. Она переворачивается. Мы видим фотографию знаменитых в России дрессировщиков тигров. У них такой вид, как будто они дебилы. Это дает нам основания предположить, что они и правда дебилы (самое простое объяснение – самое верное, прим. сценариста). Над ними – несколько советских орденов, часть титула газеты.

«Московский комсо…». Под названием – заголовок.

«КТО БЫЛА ПЕРВОЙ ЖЕНЩИНОЙ БРАТЬЕВ ЗАПАЩ…»

Ниже курсивом – «Мама витязей арены, Эйнбельгарда Намиховна: я стала для мальчиков всем, когда их отца растерзали тигры».

На лбу одного из дрессировщиков расплывшееся жирное и красно-желтое пятно. Это прибитая газетой муха. Отъезд камеры.