Текст книги "Бездна"

Мы видим просторное помещение прямоугольной формы и с окнами на всю стену с одной из сторон. Несмотря на размеры, комната выглядит тесной из-за стола такой же формы, занимающего почти все пространство. В узкие проходы между столом и стенами втиснуты стулья – черные, офисные, для сотрудников третьего уровня важности (не крутящиеся, но сидение уже не твердое), – на которых сидят люди, на лицах которых буквально разыгрывается драма Гегеля насчет диалектических противоположностей. Людям скучно, но они должны сделать вид, что им интересно. В основной массе они молоды, до тридцати лет. На стенах висят фотографии с важными людьми в костюмах, которые все почему-то сняты с дебильной бейсболкой на голове.

На бейсболке – логотип газеты.

Во главе стола сидит мужчина с проседью, орлиным носом и глазами фельдмаршала Кутузова перед разгромом Наполеона, будь их, глаз, у Кутузова два. На нем рубашка с коротким рукавом, часы на правой – как теперь модно – руке, из-под верхней расстегнутой пуговицы видна золотая цепочка, поблескивающая в волосах на груди. Мужчина говорит:

– Ну что, коллеги, какие темы? – говорит он.

Молчание. Одна из девушек, сидящих за концом стола, переворачивает мобильный телефон – мы успеваем заметить смс, «…раз придешь вечером в таком состо…» – и говорит нерешительно:

– Говорят, на Нижней Рышкановке перекроют дорогу… – говорит она.

– А, ну почему… нет… – говорит кто-то, словно выдыхает.

Тяжелое молчание.

– Коллеги, – говорит мужчина угрожающе.

– Мы уже вторую неделю выходим без громкой полосы, – говорит он.

– Начальство в панике, – пытается иронизировать он, но на какую-то долю секунды становится понятно, что начальство и правда в панике, и ничего хорошего это ему, мужчине, не предвещает.

– Что-то еще, кроме перекрытой дорожки, случилось в этом городе? – говорит он.

– Трехмиллионном городе, – говорит он.

– Ну, что за месяц, – говорит он, и снова ругается.

– Хоть бы сдох кто! – говорит он.

– Артист какой, или чтоб авария на сто машин! – говорит он.

За дверью раздается звонок. Это не музыка, а неприятное дребезжание, вызывающее у всех, включая зрителя, желание разбить телефон об стену. Все, как по команде, морщатся. Снова дребезжание.

– Ну, где она там, – говорит мужчина.

Телефон дребезжит.

– … – грязно ругается мужчина, несмотря на то, что три четверти собравшихся составляют девушки.

– Что за секретарша! – говорит он.

– Сходи проверь, Балан – говорит он.

Камера показывает, к кому обращается мужчина. Это молодой, лет двадцати трех-двадцати пяти, человек, коротко стриженный. У него глубокие глаза, голова склонена слишком низко – может, он занимался в юности боксом, а может, просто не доверяет миру (ну хорошо, хорошо, и то и другое – прим. сценариста), – синяки под глазами. Мужчина не красавец, но все его некрасивые черты лица компенсируются – сразу же, это показывает камера, – красивыми. Чересчур глубокие глаза – длинными ресницами; чуть более широкие, чем следовало бы, скулы – не выпирающим подбородком. Он как будто сделано поэтапно, и каждая часть его лица создана с оглядкой на другую, как первая вещь неопытного ремесленника. Молодой человек встает и молча смотрит на занятое помещение. Пройти невозможно. Мужчина во главе стола говорит:

– Освобо… – говорит он.

Но молодой человек уже залезает на стол и идет по нему к двери. Открывает ее и, не сойдя со стола, спрыгивает в коридор. Закрывает дверь. Одобрительный голос начальника:

– Находчивость, коллеги, главная отличительная черта настоящего репорте… – говорит он (мы уже слышим его хуже, потому что камера как бы выходит вместе с журналистом).

– …может и придумает что, и поможет, – говорит редактор, и мы видим его глаза, полные надежды, которыми он смотрит в спину выходящему.

Хлопок двери. Мы оказываемся в коридоре с журналистом, который вышел. Разглядываем его полностью. Он одет как предок хипстера по эволюционной лестнице: еще не кеды, но уже не кроссовки, джинсы узкие, но не настолько, чтобы облегать тело, рубашка под свитером с вырезом, но галстука-бабочки еще нет. Из этого мы можем сделать вывод, что мужчина уже хипстер, но еще не педераст. У него широкие плечи, он физически крепок, немного сутулится. Дребезжание телефона. Рука на трубке, мы видим, что она очень сильно дрожит. Пустой длинный коридор с дверями по обеим сторонам. Везде логотипы газеты. Общий план. Журналист снимает трубку и подносит к уху, не сказав ни слова. Мы видим только его глаза. Они полны страдания.

– Значит так, собаки мэра, они полная, совершенная, невероятный перфоманс, если бы каждый кто мог, знал бы, мы никогда бы не попали в этот капкан, и в этом году наступило бы полное, окончательное лето, – говорит голос в трубку.

Из-за шумов – шороха, потрескивания, – голос в трубке звучит, как будто его передает радиостанция из прошлого. Скажем, из пятидесятых годов, когда объявили о нашествии марсиан. В голосе нет никакого выражения, он произносит слова четко, но не акцентируя их, безо всяких смысловых ударений…

…Ничего не выражающее лицо журналиста. Его глаза закрыты, длинные ресницы подрагивают, он сглатывает несколько раз, можно предположить, что он с легкого похмелья, и ему плохо. Мы видим, что он старше на несколько лет, чем мы предполагали – или подсказал сценарист – в начале.

– …От нас все время ждут чего-нибудь этакого, но ведь эти пауки в банке, они ничуть не меньше самого сильного из них, тот, который шел к свету, пел песню и ел творог, в то время, как на восемнадцатом ходу запрыгивали в вагоны молодые, искрящиеся весельем люди, кони, один из них пал под козаком в произведении бессмертного писателя тараса бульбы он же гоголь, – говорит голос.

Журналист раскрывает глаза, и смотрит прямо в камеру. Внимательно, как будто изучает зрителя. Голос в телефоне говорит, глотая окончания слов, торопясь… Мы буквально чувствуем, как он плюет нам в ухо, как если бы он говорил туда, а не в трубку:

– …сто пятьсот раз говорил ему, постройте железную дорогу от Кишинева до Бельц, и сможете полностью решить проблему водоснабжения республики, я еще позапрошлым летом в фельетоне безумный заяц или беды и хождения по мукам рационализатора кулачкова писал говорил пел и плясал, что как только мы сумеем справиться с рабской зависимостью от мвф и америки, то заживем, как случалось на молодой и бесшабашной молодежной свадьбе… – говорит голос.

В целом все это напоминает колонки поэта Караулова в газете «Известия», где любой бред, начатый с любой точки отсчета, возвращается к теме геополитики и гибнущей Америки, но из-за болезненной логики автора выглядит даже почти завораживающе. В этом, – как в язвах прокаженного, – есть что-то притягивающее взгляд.

– Что еще сказать, если американцы установили полный контроль за производством продуктов питания, производством погоды, производством детей, производством кукол, производством табака, производством одежды, производством детей, производством насекомых, производством… – говорит голос монотонно (сходство с поэтом Карауловым усиливается – прим. сценариста).

Мы не видим ни малейшего оживления на лице журналиста. Он лишь расстегивает верхнюю пуговицу, слегка машет ладонью у лица, чтобы освежиться – точно похмелье, – и мы успеваем заметить серебряный крестик на черном шнурке.

– …на сотом повороте они сошлись, как серп и молот, и в то время случалось устроить депортацию и даже частям, не состоящим в подчинении народного комиссариата внутренних… – говорит он.

Журналист, наконец, прерывает собеседника, и мы впервые слышим его голос. Он глухой. Журналист говорит:

– Разумеется, – говорит он.

Кладет трубку и сразу снимает ее, кладет рядом с аппаратом. Крупный план трубки. Гудок. Отъезд камеры, мы снова в помещении, где проходит совещание. Журналист уже на своем месте. Он говорит:

– Это просто свинство со стороны секретариата, – говорит он.

– Постоянно нам подключают каких-то сумасшедших, – говорит он.

– Опять шизик, который железную дорогу к Антарктиде предлагает построить, – говорит он.

Оживление на лицах собравшихся, – ожидавших от неожиданного звонка какой-то темы для первой полосы газеты, – пропадает. Все снова прячут взгляд друг от друга.

– Кажется, подняли цены на рынке, – говорит одна из девушек нерешительно.

– Капуста, с пяти до шести… – говорит она.

Редактор молча смотрит на нее. Девушка краснеет. Мужчина по левую руку от редактора – бородка, накачанный бицепс, крутящиеся, как у наперсточника, пальцы, говорит:

– Сегодня день поцелуев, – говорит он.

– Берем фотографа, идем на улицу, – говорит он.

– Целуем всех, фотографируем, – говорит он.

Молодой человек, выходивший в коридор, смотрит на него с отвращением. Коллега с бородкой глядит в ответ с вызовом. Редактор глядит на это с одобрением – мы видим, что человек воспринял главу «Конкуренция в коллективе» из книги «Библия управленца» буквально на веру.

– Отличная идея, – говорит редактор.

Мы видим, что он не иронизирует. Это и правда кажется ему отличной идеей. Кабинет сразу оживляется. Девушки начинают хихикать, слышны шуточки про поцелуи («Чем выше любовь тем ниже поцелуи» – начинают петь в этот момент гнусавыми голосами три любовницы грузинского мафиози Меладзе из украинского народного три «Виагра»). Все рады, что начальник больше не ждет от них тем. Лица краснеют, глаза блестят.

…из коридора снова раздается дребезжание. Все замолкают.

– Опять Наполеон из дурдома сбежал, – вздыхает один из присутствующих. Телефон дребезжит.

– Я схожу, – говорит Балан.

Встает – снова на стол – и опять идет к двери. Выходит, мы слышим дребезжание уже приглушенным. Люди в зале заседания уже начинают вставать, когда журналист возвращается и говорит из проема двери.

– В цирке акробаты разбились, – говорит он с улыбкой.

***

Мы снова в цирке.

Но на этот раз картинка не такая четкая, как в первой сцене, она чуть дрожит, но недостаточно сильно, чтобы мы могли предположить, что оператор вчера пил, или работает у Ларса Фон Триера. В целом картинка достаточно терпимая. Время от времени фокусировка теряется, потом настраивается.

Мы видим на арене цирка клоуна.

Он переоделся во фрак, на нем туфли, он стоит над каким-то черным мешком. Камера показывает несколько секунд его, потом – зрительный зал. Люди стоят, кто-то в смятении пытается спуститься к самой арене, но их не пускают немногочисленные мобилизованные работники цирка, вставшие жидкой цепью. Снова в кадре клоун. Он говорит неожиданно зычным голосом:

– Дамы и господа, – говорит он.

Кишиневская публика, не привыкшая к подобному обращению, стихает (еще бы, среди них нет ни одного господина и ни одной дамы, одно быдло, когда же я уеду из этой страны?! – традиционное и горестное восклицание сценариста).

– Только что вы присутствовали при выполнении номера, – кричит он.

– Плавно перетекающего в другой номер, – кричит он.

– Который мы вам сейчас с якобы разбившимся акробатом, – кричит он.

– И про-де-мон-стри-ру-ем, – кричит он.

Начинает играть музыка, бьет барабан. Публика затихает, камера вновь показывает людей, а когда возвращается к сцене, то мы видим, что перед клоуном, оказавшимся по совместительству фокусником, выкатили что-то, очень похожее на гроб на каталке, но слишком низкой. Ящик едва достает фокуснику до колена. Камера теряет это из виду, когда оператор пытается взять в объектив канаты под куполом. Но там уже никого нет. Снова арена. Фокусника высвечивают прожекторы. Он наклоняется и, рывком подняв тело разбившегося акробата, делает с ним несколько па. Это выглядит странно, зловеще и почему-то смешно. Может быть, все дело в том, как болтается голова юноши…

Фокусник резко бросает тело на пол. Вопль в зале. Крик.

– Мертвец, мертвее не бывает! – кричит фокусник.

– Прах, из праха созданный и в прах ушедший! – кричит он.

– Творение хрупко, но… – кричит он.

…фокусник кричит еще несколько минут что-то, мы уже плохо различаем его слова из-за взволнованного ропота в зале, крупно – багровое лицо мужчины на сцене, он вошел в раж, как проповедник. В камеру, как будто ее кто-то поднес к лицу мужчины, попадает несколько капелек слюны. Мы видим только лицо фокусника.

– …талифа куми! – кричит он яростно («девица, встань» – арамейский).

Тишина, мертвая, полная, абсолютная. Так, должно быть, было во вселенной до того, как она взорвалась. Отъезд камеры. Мы видим, что разбившийся акробат, неловко поднявшись, делает несколько неуверенных шагов. Потом еще. Еще. Его тело чуть наклонено вперед, он под небольшим углом, но достаточно маленьким, чтобы удерживать его самостоятельно. Руки его безвольно опущены, голова тоже, он все так же оставляет за собой кровавый след, но это уже не страшно, потому что он жив.

Начинает звучать музыка.

Это «Осенний вальс» молдавского композитора Доги, который, как и все туземцы СССР, подавшиеся в Москву, ненавидит русских, и получил за это звание героя Российской Федерации.

Акробат танцует под эту музыку, неловко переставляя ноги, они путаются, несколько раз он теряет равновесия, но удерживается, не падает… В целом это начинает напоминать танец куклы. Сходство с этим усиливается, когда фокусник – на внезапно приподнявшемся помосте – начинает водить руками, словно его и акробата связывают невидимые нити. Едва мы успеваем подумать об этом, как фокусник одним прыжком оказывается у акробата и, выхватив из-за спины самурайский меч, – не видный из-за черных ножен, – несколько раз взмахивает над акробатом. Никаких тросов над юношей нет. Доказав это, фокусник отбегает, и кричит:

– А теперь… – кричит он.

– Ляг, восставший! – кричит он.

Акробат спиной, – как нелепый Майкл Джексон, решивший показать свою лунную походку, будучи не в лучшей форме из-за транквилизаторов и обвинений в педофилии, – и как в ускоренной съемке, подбегает к ящику и падает в него навзничь. Фокусник, сорвав с себя плащ, бросает его на гроб. В этот момент мужчина становится неуловимо похож на матадора, чей бык не виден никому, кроме него самого. Сходство усиливается, когда он поднимает брошенный меч и, повертев им над головой, с размаху втыкает в ящик с акробатом.

Все это происходит под музыку из к/ф «Мой ласковый и нежный зверь».

Из гроба раздается дикий вопль, похожий на те, что издают зомби в фильмах ужасов. Зал ахает. На сцену выбегает несколько помощников фокусника, это все те же рабочие сцены, но они уже более-менее прилично переоделись. Но это ни к чему не привело. Они выглядят, словно сельские молдаване, принарядившиеся на свадьбу в городе – наряды не скрывают, а подчеркивают их полевой загар, ужасные зубы, глубокие, как пойма Днестра, морщины, изуродованные адской работой на земле фигуры… Двое становятся в изголовье гроба, один протягивает фокуснику пилу, другой – халат, как у мясника. Фокусник, покрутив пилу в руках, так же демонстративно, как и крутил, отбрасывает ее. Оглядывается вокруг, словно ищет реквизит понадежнее.

Начинает бить барабанная дробь.

Фокусник берет топор, который протягивает четвертый помощник, и, размахнувшись, безо всякого предупреждения, сносит верхнюю часть гроба. Тишина.

Все это выглядит уже как самый качественный фокус в лучших цирках мира, действо завораживает настолько, что новая трактовка трюка с ящиком и пилой – секрет которого знают даже дети – выглядит так, словно происходит в реальности.

Покопавшись рукой в гробе, фокусник встает с корточек и торжествующе вскидывает над собой руку.

В ней – голова акробата.

Камера дрожит сильнее, как будто и оператору стало страшно. Крик ужаса над цирком. Он стихает, когда фокусник поднимает другую руку. Публика, которую один раз уже успокоили оживлением разбившегося акробата, успокаивается, – она начинает доверять фокуснику, как женщина, которая все же решила уступить мужчине и переспать с ним. Фокусник кричит:

– Блюдо мне! – кричит он.

Один из помощников протягивает блюдо, и фокусник ставит голову на него. Снова начинает играть музыка, на сцену выбегает акробатка. Она не переоделась, на ней тот же костюм, хотя девушка бежит и у нее большая грудь, мы видим, что она не провисает ни на миллиметр (нет никаких сомнений, что мы внимательно разглядели, – прим. сценариста). Мы обращаем внимание на то, что в цирке нет ни одного ребенка – камера мельком показывает зрителей перед тем, как вернуться к арене. Вспоминаем про предупреждение «до 18» на афише.

…Девушка хватает у фокусника блюдо из рук, и начинает танцевать перед ним. Фокусник садится на раскладной стул, принесенный кем-то из помощников – они покидают сцену не спеша, переговариваясь, нисколько не торжественно, – и смотрит на голову и танцовщицу. Девушка танцует под музыку испанской гитары, и над ареной снова воцаряется атмосфера корриды.

Закончив танец, девушка подходит на носочках к гробу, и стряхивает в него голову с блюда обыденным жестом, словно мусор в ведро. Убегает, опустив голову, и взмахивая руками. Аплодисменты, но настороженные, недоуменные. Зал ждет, когда прояснится недоразумение с акробатом.

И гремит аплодисментами, когда фокусник крушит ящик ногами, и разбрасывает обломки.

Никакого тела в ящике не было.

…отъезд камеры. Мы видим, что все происходящее показывалось на видеокамере, любительской, но достаточно дорогой. Ее держит в руках журналист Балан. Крупно – его задумчивое лицо. Рядом – мужчина в меховой шапке, кожаной куртке, на нем несколько золотых перстней.

– …точно заплатят? – говорит он.

– Послушайте, вы же не в налоговой, – говорит журналист.

– Прямо сейчас езжайте за деньгами и все, – говорит он.

Протягивает мужчине визитку, на ней написано «Антон Верницкий, ОРТ в Молдавии». Визитка потертая, местами согнутая, видно, что журналист Балан носил ее, забыв, в нагрудном кармане, не один месяц.

– Скажите, Антон велел вам выплатить, – говорит он.

Вынимает из камеры кассету, кладет в нагрудный карман.

– Только чтоб обязательно фамилию, – говорит мужчина в шапке.

– Ну шоб как «Сам себе режиссер», – говорит он.

– Конечно! – говорит Балан.

Тепло жмет руку мужчине. Отъезд камеры. Они стоят перед шатром цирка, снаружи он выглядит еще более убого. Мужчина, развернувшись, уходит к старенькому «Мерседесу», из которого на него поглядывает женщина в такой же шапке, с таким же обилием золота на пальцах, то же выражение лица, такая же фигура… Становится понятно, что у людей подобного типа половые признаки самцов и самок, – как у гиен, – неотличимы. Машина отъезжает. Грязный снег у дороги. Спина журналиста, обходящего цирк. Он уже говорит по мобильному телефону. Мы видим, что, несмотря на уже явственное отвращение к профессии, которое читается на его лице, он все еще профессиональный журналист – он ведет себя как собака. Настоящая – дикая – а не служебная овчарка типа Рекс, годная только на то, чтобы сниматься в дебильных сериалах про «четвероногого полицейского».

– Мутно, мутно, – говорит он, его взгляд скользит, ни на чем не задерживается.

– Менты? Ну что, первый день в деле, что ли, – говорит он.

– И были, и я пробил, – говорит он.

– Они сейчас вроде как осел, – говорит он.

– Ну, Буридана, – говорит он.

– Да нет, бля, – говорит он, поморщившись. – Тот, который посреди моста стоял и не знал, куда пойти.

Прим. сценариста – когда журналист матерится, то делает это словно по служебной необходимости, это словно «беглое употребление тех иностранных и наиболее употребительных слов, которые сделают речь более понятной для ее коренного носителя».

– …Он чего, тупой был? – слышим мы голос редактора.

– Да нет, там сено с обеих сторон было, короче ладно, какая разница, – нетерпеливо говорит журналист.

– Прикинь, тут еще осел со стояком по арене бегает, – говорит он.

– Интересно, как они его… ласкают перед сценой, что ли, – говорит редактор.

Смеются.

– Дело открыть не могут, нет тела, – говорит журналист.

– А не открыть не могут, после того, как циркач упал, им звонили, звонок регистрировали, – говорит он.

– Нет, нет, – говорит он.

– Говорят, мол, фокус такой, и что циркач этот поссорился с телкой своей, – говорит он.

– Сразу после номера, типа, уехал, – говорит он.

– Но все очень мутно, – говорит он.

– И менты говорят, что мутно, – говорит он.

– Им, короче, до выяснения запретили город покидать, – говорит он.

– Пока циркач этот не вернется… или тело не найдут, – говорит он.

– Да, думаю, может, и тело, – говорит он.

– Я пленку покажу, там все более-менее чисто, но они ведь фокусники, – говорит он.

– Лох мне пленку отдал, я ему визитку чужую скинул, – говорит он.

– Поймет, что кинули, будет бычить, ты скажи охране, чтобы не пускали, – говорит он.

– Бухгалтерии? – говорит он.

– Скажи, за пятьсот, – говорит он.

– По двести пятьдесят на брата, плюс видеокассета для домашнего порно, – говорит он, смеются.

– Так что, как писать будем? – говорит он.

– Романтическая Загадка Цирка, – говорит он.

– …или Кровавое Происшествие? – говорит он.

– Сначала то, потом другое, – повторяет он, кивнув, как человек, который понял, что не сообразил очевидного.

– Хорошо, весь месяц тему крутить будем, – говорит он.

– Я, короче, тут еще потрусь, – говорит он.

– С партнершей поговорить хочу, – говорит он.

– Без свидетелей, – говорит он.

Разворот камеры.

Мы видим журналиста, приподнимающего завесу при входе. Пустое помещение, вдалеке видна арена. Там несколько рабочих сметают опилки. Слышен шум животных – рычит тигр, хлопают двери клеток. Журналист идет прямо к ней, потом вдруг резко сворачивает и попадает в те самые лабиринты за сценой, которые мы видели, когда камера показывала гримерку акробатов.

Мы идем по лабиринту, глядя на него глазами журналиста.

Движение камеры замедляется, в воздухе стоит пар от дыхания, – кое-где сверху в прорехи тента падают снежинки, – и постепенно мы оказываемся словно в болоте, наполненном испарениями. Слегка темнеет, мы бродим по запутанным коридорам, то и дело натыкаясь на тупики. На стенах – чаще всего это картонные перегородки – ничего нет, но из-за игры теней они становятся похожи на лес, а наш путь – на дорогу в этом лесу. Иногда сверху падает свет, и тогда мы видим словно меловые знаки, указывающие дорогу в этом угольном лабиринте… Потом освещение меняется и знаки сменяет лес из теней…

Начинает звучать… даже не музыка, а словно кто-то молча напевает мелодию песни себе под нос. Это напев, чудный, диковинный, женский. Он звучит то сильнее, то слабеет, – когда мы оказываемся в очередном тупике, – и словно ведет нас. Тени на стенах становятся еще гуще, и внезапно мы сталкиваемся – нос к носу – с Единорогом.

Конь с белоснежным рогом несколько секунд глядит на нас.

Потом это мудрое, познавшее бренность животное поворачивается в профиль – печально, словно Иисус, приподнявший одежды над раной, чтобы Фома потрогал и убедился, – и дает нам рассмотреть себя. Камера опускается, показав рог на голове коня как растущее ввысь дерево, вырвавшееся из косточки черешни, выплюнутой каким-нибудь сумасшедшим Мюнхгаузеном.

…только спустя несколько секунд, когда меняется освещение, становится ясно, что рог был столпом света из дырки на потолке закутка для лошади. Общий план лошади (как бы смешно это не звучало – прим. сценариста). Снова коридор. Напев усиливается, он звучит все сладостнее, слова вот-вот вырвутся из мычания, как ребенок из женщины… вот-вот… еще чуть… но на самой высокой ноте пение обрывается стуком. Мы у двери.

Рука стучит в дверь несколько раз.

Разворот камеры. Мы видим журналиста, который стоит несколько ошарашенный, несколько раз оглянувшись назад, в черный и запутанный коридор.

– Здравствуйте, – говорит он.

– …репортер Балан, «Московский комсомолец», – говорит он громче.

Молчание.

Журналист толкает дверь и попадает в гримерку, посреди которой стоит, прямо на досках, ванная. Она полна воды. В ванной сидит девушка, отпустившая своего партнера с каната без страховки. У нее распущены волосы – теперь они мокрые и спадают вниз, а не вьются, как до номера, – косметика с лица смыта, но все черты его выглядят на удивление очерчено, четко.

…Потолок дырявый и периодически сверху в воду опускаются снежинки. Полет их показан плавно, они, опустившись на воду, тают, но мы успеваем их увидеть за долю секунды перед этим прямо на поверхности ванной. Вода выглядит… цветной. Приближение камеры.

Ванная полна цветов подсолнечника.

Крупно – лицо девушки.

– Скажите, вы на… – говорит журналист сразу, но девушка перебивает его.

– Я люблю эти цветы, – говорит она, вынув один из подсолнухов, и мы видим, что это не муляж, а настоящий подсолнух.

– Я словно купаюсь с тысячью маленьких солнц, – говорит она.

– Их здесь не тысяча, – говорит он, все еще не глядя на девушку.

– Почему вы на меня не смотрите? – говорит она.

– Вы голая, – говорит он.

– Что ниже пояса, под водой скрыто, а что выше, то вся публика лицезреет, когда я на канате пляшу, – говорит она.

Речь ее становится неуловимо старомодной, как будто английский философ XVII века решил вдруг спуститься к нам откуда-то со своего Олимпа и перевоплотиться в артистке («будто с Олимпа своего спустившись, решил к нам философ века XVIIснизойти, в мечты и слова бедной девицы воплотившись», – прим. сценариста голосом философа XVII века, который…).

Отъезд камеры, мы видим девушку в ванной всю. Журналист поворачивается и молча смотрит на ее грудь. Мы делаем это вместе с ним (женщины делают вид, что ничего не случилось, и краснеют от злости, мужчины просто краснеют и начинают глубже дышать).

– Откуда же вы прибыли к нам в столь тревожный час, – говорит она, помолчав.

Начинает разгонять руками лепестки цветов.

– Почему вы так разговариваете, – спрашивает журналист.

– Как, – говорит она.

– Так… старомодно… – говорит он.

Он говорит бегло, несмотря на то, что не матерится, как в предыдущем разговоре, и мы убеждаемся в том, что и русский язык – его родной. Что, в общем, нынче редкость.

– Может, я стара, – говорит девушка.

– Вам не больше двадцати двух, – говорит он.

– Браво, – говорит она.

– А вам… вам сколько лет, – говорит она.

Журналист смотрит на нее, как сорокалетний мужчина – на выпускницу, пролетающую мимо по улице с букетом цветов, перед тем как повернуться и пойти домой с продуктами. Это смесь желания, и даже не тела, а легкости бытия. Потом он прикрывает глаза и становится похож на такого мужчину – о, они умеют брать себя в руки (отказываться от того, что хотят на самом деле – прим. сценариста) – еще больше. Он говорит:

– Знаете, я человека нахожу за час, – говорит он.

– В таком случае мои поздравления вам не запоздают, – говорит девушка.

– Говорят, даже бог нашел Авеля не сразу, – сказала она.

– Я и правда могу, – говорит мужчина настойчиво, он уже собрался с духом, преодолел соблазн и намерен покончить со всем поскорее.

– Скажем, в Москве сгорела станция метро, теракт, – говорит он.

– Сгорит все, даже зубы, – говорит он.

– А я уже через час фамилии знаю, и кто там из Молдавии знаю, и уже еду к ничего не знающей родне за фото, – говорит он.

– Ну, в смысле и пособолезновать, – говорит он.

– Я профессионал, – говорит он, почему-то с отвращением и сожалением.

– Что же, похвально, – говорит девушка, пар от воды поднимается, и мы видим ее лицо, словно в тумане, ванна начинает напоминать на замерзающее болото под обильным снегопадом (снежинки падают сверху все чаще), а девушка становится похожей на сирену, перебравшуюся на Север.

– Свое дело надобно делать так, чтобы люди могли сказать: вот лучший из тех, кто когда-либо чем-то подобным занимался, – говорит девушка.

– И вы, стало быть, из таких, – говорит она.

– Лучше скажите сразу, – говорит журналист.

– Что это было, как вас зовут, как его… – говорит он.

– … откуда вы, он, – говорит он.

– Поймите, мне-то все равно, – говорит он.

– Но для газеты… – говорит он.

Его речь становится похожей на бормотание, она монотонна, мужчина как будто засыпает. Фигур почти не видно из-за пара, картинка становится статичной…

– Я что угодно, когда угодно, как угодно достану, – говорит он.

– Откуда угодно, – говорит он.

– Хоть из-под воды, – говорит он.

Резкий всплеск.

Крупный план ванной сверху. Мы видим, что девушка легла на дно, и смотрит на нас из-под воды. Камера начинает опускаться к воде снежинкой – плавно, колеблясь, – и замирает у воды. Девушка просто смотрит на нас, она выглядит, как сирена-утопленница. Общий план гримерки. Журналист, встав на колени, стоит над ванной и внимательно смотрит на девушку. Та – все еще под водой – на него.

Мы слышим чарующее пение.

***

Мы видим большой блестящий глаз. Он огромный и глупый – как у коровы (или ижорской критикессы Н. Курчатовой – прим. сценариста). Он смотрит на нас продолжительное время, и когда мы уже решаем, что это картина, глаз моргает. Отъезд камеры. Мы видим, что на нас смотрит портрет на ковре. Это мужчина с царским венцом, скипетром и, почему-то, косой. Сверху надпись на латинице:

ШТЕФАН ВЕЛИКИЙ И СВЯТОЙ, ГОСПОДАРЬ, ОСНОВАТЕЛЬ КНЯЖЕСТВА МОЛДАВСКОГО

Ковер выполнен не очень умело. Видно, что хотя рабочие старались, получилось у них аляповато: лицо Штефана выглядит, как будто его нарисовал третьеклассник. Портрет моргает еще несколько раз. Из-за ковра выходит молодой мужчина с лицом ученика интерната для детей с Особенностями. У него непропорционально вытянутое лошадиное лицо и злые глаза. Костюм дорогой, но болтается. Мужчина молод, ему не больше тридцати лет. Он сутулится. Говорит:

– Хорошо, годится, – говорит он.

– Мэрия Кишинева покупает ваш ковер, – говорит он.

Отъезд камеры, мы видим собеседника мужчины. Это тот самый обладатель пленки, запечатлевшей разбившихся акробатов. Несмотря на то, что он в помещении, мужчина не снимает меховую шапку. Мэр смотрит на него выжидающе. Мужчина не уходит, мнется. Говорит:

– Ну, а… – говорит он.

– Идите в бухгалтерию, там получите деньги, – говорит мэр.

– Сегодня? – говорит мужчина.

– Нет, закрытие финансовых отчетностей, получите в начале месяца, – говорит мужчина.

– Эй да! – говорит мужчина (выражение, обозначающее степень крайнего недоверия и недовольства у молдаван – прим. сценариста).

– Сегодня или никогда! – говорит он, и нам становится понятно, что он не смотрел кинофильма по книге легендарной книге Маргарет Митчел.

– Что такое?! – говорит мужчина в костюме.

– Слова мэра вам мало, уважаемый?! – говорит он.

– Слова в бочке не заквасишь! – говорит мужчина в шапке.

– Много вас таких…. С бухгалтерией блядь! – говорит мужчина в шапке, и мы понимаем, что происшествие с «купленной» у него пленкой оставило шрам на сердце бедняги.

– Это ручная работа молдавских мастериц! – говорит он.

– В самом сердце Кодр… (почти исчезнувший лесной массив в центре страны, такая же фикция, как просроченные бренды «замечательное молдавское вино» или «русская литература» – прим. сценариста).