Текст книги "Прямая линия (сборник)"

Вернулся Костя. Глаза горели; он был как безумный.

– Я потолковал с Г. Б., – сообщил он мне негромко.

Он испросил у Г. Б. разрешение для нас обоих сегодня же заняться корректировкой так называемой задачи четыре. Это была очередная победа… Г. Б. разрешил. Уезжая, уходя из НИЛ навсегда, Г. Б. как бы благословлял нас с Костей. В пику им всем.

Тут же, почти следом за Костей, вошел и сам Г. Б.

И сразу к нам:

– Хотите взяться сегодня? Что ж!

И Г. Б. заговорил о том, что это очень хорошо, это замечательно. Он сказал, что на полигоне испытания отложены на три дня, и, разумеется, чем быстрее мы скорректируем для полигона задачу четыре, тем лучше. Он говорил и глядел на нас с Костей, он будто не замечал остальных. А они не отрывали от него удивленных глаз: как? как так? почему?

Подал голос лысый майор:

– Георгий Борисыч. Мы же с вами обговорили этот вопрос. Мы решили, что сегодня не тот день, когда можно делать ответственную задачу.

И угрюмый майор:

– Георгий Борисыч! Я никогда и ни от какой работы не отказывался, но считаю, что вы не правы. Ведь дано три дня. Три! Зачем же спешка?

Пауза. Мы ждали.

Г. Б. сказал:

– Я, конечно, только советую, однако мне кажется, что им можно доверить. Пусть работают те, кто этого хочет, – добавил вдруг он резко, и почувствовался человек дела, человек, который и уезжая уверен, силен в себе и не без презрения относится к расслабившимся. Большой, крупный, Г. Б. подошел к Неслезкину и стал сильно трясти старика. Он надеялся, что сумеет и его привлечь к работе, он говорил о генерале Стренине, о срочной задаче…

Все молчали. Неслезкин долго не понимал, думал, что его разыгрывают: «Меня? Моя тема?.. Я сам… Я сам – генерал Стренин», – пьяненько сострил он, не видя даже, с кем говорит. Потом безвольно опустил голову к себе на колени.

Г. Б. повернулся к нам.

– Новые данные… – заговорил он, подойдя к Костиному столу и кинув на стол расчеты, которые он скорее вытряхнул, чем вынул из столика Неслезкина. – Вот что: ведите задачу по уточненным данным! Вот они… Ведите, не заглядывая в конец. Ясно? Так сказать, на чутье. Так практики обычно делают. Ведите строго! Как можно строже и до самого конца, до самого исхода, что бы там ни получалось… Ясно? Действуйте, ребятки!

Я был обрадован: видно, Г. Б. разглядел в Косте что-то совершенно недюжинное. Такое доверие! Остальных он не удостоил даже взглядом. И зашагал к двери.

– Решать снизу? Или моделируя типы решений? – бросил вдогонку Костя с обычным для него мгновенным пониманием главного.

– Конечно, снизу! – крикнул Г. Б. уже в дверях и на секунду замер, словно боясь уйти и оставить этих двух «мальчиков». Он глядел на нас. Он улыбнулся и вышел. А мы остались.

Костя был, вне сомнений, талантливей меня, он был мастер быстрых и сильных решений. Он мог в секунду, не раздумывая, сказать: «Это – так, а это – так», – и непостижимо быстро вдруг досказать все, что остается в задаче сделать. За это его уважали и здесь и в университете и считали, что это от начитанности, от знаний.

Уважали, не подозревая особенности, мгновенности его мысли, – я-то знал, что он начинал говорить как импровизатор, с места в карьер, сразу хватаясь смело за вершины и белые пики, даже боязно становилось, дух у меня захватывало, но все вдруг разрешалось, делалось очень умным и чуточку позже даже простым. Полагали, что он имеет прекрасную память только оттого, что он на глазах проникновенно и быстро связывал полученное и данное; полагали, что он начитан оттого, что, пока язык говорил, разум его, как скальпель, носился, неистовствовал по тканям без тени боязни и сомнений, как и приучил его хозяин… Это была сильная сторона Кости, и я понимал, почему теперь он хмурится.

Стихия на этот раз была моей. Когда все строилось с нулей, «снизу», когда не было вех, не было и намека на то, чем завершится решение, когда входишь в задачу, как в лес, как в ночной лес, где нет уже для тебя ни деревьев, ни тропинок, и только шум… шум, ночной и чуткий, говорит, что это лес, – тогда я чувствовал, что расправляются и мои крылья. Я не понимал борьбы, столкновений мысли, я принимал все как единое. Поэтому итоговых решений у меня бывало, как правило, много. Случались абсурдные «три с половиной конденсатора», бывали такие абстракции, что и вовсе могли понадобиться лишь где-нибудь на Марсе. «Уродцы, – называл я их, смеясь вместе с Костей. – Мои уродцы». Но, говоря честно, я жалел, что не было на земле им места.

Костя в таких случаях подтрунивал: «Темная ты личность, – смеялся он. Иногда мы ссорились. – Ты объясни. Объясни, чего ты хочешь. Ты же не глухонемой! Хоть пару мыслей основных: чем ты руководствуешься?» – сердился Костя. Я же чувствовал свое полнейшее бессилие, как будто передо мной находился иностранец. У иностранца был отличный, выразительный, но непонятный мне язык. И Костя отходил, поняв, что все равно толку не добьется: «Ты как крот: роешь и сам не знаешь куда…»

И теперь он сидел за столом и хмурился. «Не понимаю!» – говорил он откровенно и по необходимости считал за мною следом, считал осторожно и, обогнав меня, подходил через каждые пять минут и стоял около, потирая переносицу, размышляя и следя за моими вычислениями. «Рейн» мой трещал вовсю. Ни я, ни Костя не замечали укора, с которым смотрела на нас вся лаборатория. В моем воспаленном мозгу мелькало и кружилось нечто радостное и долгожданное. Где-то там спешили Честер и Шритт-майер, где-то кричали повисшие в воздухе монтажники, строились дома, делались бомбы, стонали роженицы – мир спешил по своим законам, и мы с Костей, впрятанные, вмонтированные в общую аорту, как крошечная капелька крови, спешили и бились в общем пульсе. И трещал и гудел мой разогревшийся «рейн».

Я очнулся и, глянув по сторонам и потом на часы, увидел, что рабочий день кончился. Я очнулся оттого, что во мне наступило какое-то тревожное переполнение.

Я встряхнулся, еще раз огляделся: в лаборатории, кроме нас с Костей, никого не было. Нет, был еще Петр Якклич. Перед уходом они все стояли около меня и говорили, чтобы я не трудился напрасно: они, дескать, сейчас зайдут к Г. Б. и добьются, и он забракует эту слишком ответственную для нас работу. Я, разумеется, их не слушал и сейчас не без удовольствия увидел, что их никого наконец нет.

Я отключил «рейнметалл», и теперь в уши лез непривычный человеческий голос. Костя кричал на Петра Якклича. Петр под хмельком, в порыве благородства взял часть материала, чтобы «помочь мальчикам». Он тоже сел за «рейн» и тоже считал. Однако мы с Костей уже отлично сработались, и Костя не желал еще с кем-то делиться.

– Ты же не о том думаешь, ты же мир оплакиваешь, – говорил Костя, хватая из-под руки Петра листы.

– Уйди, – говорил Петр угрюмо.

– Я?.. Убирайся сам к пьяной бабушке!

Я встал, погруженный в свое, и подошел к ним.

Случайно скользнув по искривившим ход задачи Петиным цифрам, я вдруг понял, что меня беспокоило. Меня будто ударило по глазам: я увидел за колонкой цифр огромное пламя, как белый огромный экран кино, а я мальчик в первом ряду, задирающий голову. Тут же я понял, что решение существует, и похолодел. Это означало разрыв металла, экспонента. И тут же в испуге, в максимальном напряжении нервов я увидел, что решений несколько. Увы, не одно. И что все это независимо от нас. Я увидел, что цифры Петра Якклича, как ни сильно он отклонился, тоже устойчивы, а значит, и тут была возможная истина. Я стоял, не веря себе. Все решения: и случайные, и мнимо эффективные, и нужные, и катастрофические, взрывные – все исходы зависели от маленького поворота, который нужно было знать заранее. Заранее, черт бы их побрал!

Костя все ругался. Бешено тыча «рейн», проверяя, он доказывал Петру, что тот дуб. Он говорил:

– Сейчас, милый. Я докажу тебе, что ты дубок.

Но я уже знал, что Костя старается зря, Петр Якклич был прав, так же, как и мы. Я тронул Костю за плечо:

– Костя… я не знаю, что делать дальше.

Он фыркнул:

– Да?.. Неужели?

– Дело в том, Костя, что я не знаю наверняка, то есть знаю, что не знаю одного места… – Я стал сбивчиво и туманно объяснять.

Он слушал, и я видел, что он понимает и все же не понимает меня.

– Опять темнишь? – сказал он сердито.

Но я был так взволнован, и он так хорошо знал меня, что сел тут же ко мне за стол и вынул авторучку. Своим скальпелем он моментально отсек два щупальца: одно решение было чисто теоретическим, марсианским, а другое рассасывалось по оставшимся – я просто ошибся. Но с оставшимися двумя он не мог ничего поделать:

– Да, черт! Нескладно.

И мы вдвоем принялись обдумывать и прикидывать. Нужно бы спросить у Неслезкина. Он мог знать «поворотный» момент хотя бы случайно: его тема. Но Неслезкина не было.

Я сидел, уткнувшись в бумаги. Костя тронул меня за плечо.

– Давай походим. Подумаем немного. Хорошо? – Он принялся ходить по лаборатории, делая круги у наших столов, а я отправился в коридор.

Я ходил по коридору и курил. Было сделано так много, теперь еще какую-то капельку. Капельку!..

Вдруг я увидел полуоткрытую дверь кабинета Неслезкина. До этого я ничего не замечал, плавал в синем сигаретном дыму. Я быстро вошел.

Мне показалось, что Неслезкин умер. Он лежал на полу, ноги его были босы, а рядом висела, свисала со стола и уже не качалась телефонная трубка. Она, видно, вырвалась у него из рук, и полетела на пол, и теперь висела, на ладонь не доставая пола.

Я усадил старика в кресло, придвинул стулья.

Я увидел, что ему легче: щеки его порозовели, он глубоко дышал, вздымая грудь. Я подумал, что это от моего, может быть, старания. И еще попрыскал на него водой из стакана, и теперь он лежал на стульях во весь рост, как на вокзале, и будто бы все было нормально.

Но в себя он не приходил. Видно, уже уходя со всеми, он почувствовал себя нехорошо, решил отлежаться в своем кабинете, разулся и… Может быть, приступ, может быть, просто поскользнулся.

Я смотрел на него, короткого, толстенького человека с большими залысинами, пропустившего через сердце войну, смерть жены, детей и послевоенную беду. Внешне в нем осталось от прошлого совсем немного: лицо и чужой, словно приклеенный холодный голос, который сначала и меня и Костю просто выводил из себя. Он был добрый пятидесятилетний старик, с жидкими волосами у залысин, с усталым, отработавшим свое сердцем. В нем угадывалось, что был он когда-то одаренным на редкость. Говорили, что он пьет. Говорили, что по вечерам он играет на балалайке.

Быстро, как сумел, я привел девушку-врача из нашего медпункта, что этажом выше. В белом халатике и в очках.

– А-а… Неслезкин. Знаю, – бойко и как-то холодно заговорила она. – Алкоголик.

– Он не алкоголик, – залепетал я. – Он излечился. Если хотите, бывший алкоголик.

Она пожала плечиками:

– Я не вижу, чтобы он вылечился. Страшного ничего нет, молодой человек… Скажите его домашним: полный покой денька на два. Бюллетень мы оформим здесь…

Мне показалось, что она сейчас уйдет.

– Подождите… Да не спешите же, девушка! – сказал я, еле сдерживаясь. – Это не подходит. У него дома никого нет.

– Совсем никого?

Она продолжала:

– Возьмите его к себе вы, ничего страшного. Это ваш долг, в конце концов. Есть же у вас домашние… мама…

– Мама работает, как и я. И она на Урале.

– Что за юмор? – рассердилась она. – Но есть ведь у вас кто-нибудь?!

– Только вы, девушка.

Она вспыхнула.

Она, кажется, ставила мне это в вину.

– То есть только вы можете помочь, – пояснил я поспешно.

Она думала минуту, немного растерялась:

– Никого? И у вас? Странно. Первый раз слышу. Должен же кто-то помочь…

– У вас, наверное, и мама и папа есть?

– Ну и что? – Она как будто испугалась, что я предложу ей взять старика Неслезкина.

– И мама, значит, и папа. Добрые, да? Ласковые? Не ругаются.

– Да, – сказала она сухо.

Мы шли по коридору, ведя Неслезкина в медпункт, где он пробудет денек, как сказала эта девочка-врач. Я молчал, я прикидывал своим немедицинским умишком, что ему тут, в медпункте, будет действительно лучше, чем тащить его до такси или трясти в автобусе.

– Значит, пройдет? Значит, это пройдет… завтра? – спрашивал я.

Я хотел смягчить ее, уступить ей последнее слово, чтобы она не видела врага во мне, чтобы не так строга была к старику.

– Я не бог, – ответила она.

Мы шли по коридору: я, обхватив его, положив, как веревку, его руку к себе на плечо, она – поддерживая его сбоку и вытирая ему слезы платком. Старик начал стонать, он что-то говорил о Георгии, о задаче…

– Что-то ты уж очень долго пишешь…

– Проясняю твои темные выкладки, – многозначительно ответил Костя.

Минуту я наблюдал, как ложатся на бумагу его быстрые, ровные буквы. Потом повернулся к окну и стал смотреть туда. Я не мог перестроиться так сразу. Я должен был помолчать, подумать, я любил подходить к своей задаче из тишины, из внутреннего покоя… Я смотрел в окно, и вечер там был тихий, темный. Внизу лежал темный асфальт двора, два-три фонаря… Почти под нашим окном, метрах в двадцати, ходил постовой. Он ходил под желтой шляпкой фонаря взад-вперед, как бабочка, залетевшая на огонь. Он что-то насвистывал. Потом снял автомат, положил на землю, набрал камешков, стал швырять их легонько, словно считая, сколько «блинчиков». И, как от темной реки, от темной глади асфальта отпрыгивали легкие камешки. Автомат лежал, навалясь на свою тень, как короткий уродливый обрубок.

«Только бы не бойня», – думал я. И казалось, что уже не я, а кто-то другой, притихший и насторожившийся, смотрит на солдата, бросающего позвякивающие камешки под желтым призрачным светом фонаря.

Зазвонил телефон, я подошел и разом забыл все, потому что Г. Б., сам Г. Б. спросил:

– Ну как?.. Успели закончить?

– Мы бы успели за сегодня, – сказал я. – Но времени нет: нас вот-вот погонят отсюда.

Он подумал.

– Приезжайте ко мне.

– К вам? Домой?

– Да… Заодно попрощаемся.

Я бросил трубку. Я завопил.

– На такси! – кричал я в восторге; волнуясь и припрыгивая, я бросился к Петру Яккличу. – На такси! Денег займем у сослуживца. Как вы, Петр Якклич, кредитоспособны?..

– Уж лучше мы самого сослуживца захватим, – засмеялся Костя.

Это был намек. И я тут же подхватил, веселясь и крича:

– Петр Якклич! Едемте с нами! Едем, Петр, не валяй дурака! Там Елена Ивановна. Прекрасная, между прочим, женщина… Ты ведь как будто знаком с ней, Петр?

– Нет, Володя, я не поеду, – Петр вздохнул.

Он был в мрачном похмелье и будто разом потерял все свое веселое обаяние. Он начал жаловаться, что вот дружил с женщиной, дарил цветы, ходил в кино, но пришел другой, старший по должности, и… судьба, видно!

– Жаль, что ты не поедешь, – ядовито сказал Костя. – Такой бы милый вечер получился: она бы тебе обрадовалась. И Георгий Борисыч особенно.

– Петр Якклич… – начал я с жаром.

– Я не поеду. Я не гений, – продолжал Петр, выписывая цифры.

– Петр Якклич. Да послушайте: подымитесь к Михал Михалычу. Он в медпункте. Посидите час-другой с ним…

До Петра доходило медленно, но, когда дошло, он вдруг вскочил, сорвался со стула.

– Конечно! Ведь уже вечер! К Михаилу надо зайти: надо ему хоть пастилы купить! Иду! Где-то здесь гастроном. Пастилы!.. – кричал он.

Мы лихо прокатились по вечерней Москве. Розово-желтые краски экономного освещения, яркие двойные фонари, похожие на летящих навстречу огненных ящеров, дома, дома, дома… У Сокольников, резко затормозив, мы чуть не наткнулись на «частника», которого с профессиональной гордостью выругал наш таксист.

– Лихо! – крикнул Костя.

– Что! Вечерок славный провели? – усмехнулся таксист.

Костя, а за ним и я – мы вдруг стали орать песни от странно нахлынувшей радости. Так с песнями мы и прибыли на окраину Москвы, и там, в одной комнатенке, где ютился теперь Г. Б., работали до трех ночи в самом отличном настроении.

Новая жена Г. Б., сорокапятилетняя толстушка, вовсе не красивая, но отменно веселая, тоже не спала ночь и с шуточками жарила всем нам оладьи.

Мы, как два вола, которых присутствие женщины только отвлекает, трудились: я – на персональном «рейне» Г. Б., Костя – на арифмометре, а сам Г. Б. собирал в дорогу вещи.

– …Что же вы Петра не захватили? – подшучивала Елена Ивановна.

Костя стал рассказывать, как я завлекал Петра Якклича, как уговаривал приехать вместе с нами и как тот отказывался. Костя устроил передышку-импровизацию на полчаса. Костя был неистощим, и мы все хохотали.

Елена Ивановна смеялась:

– Эх ты, рохля! Не привез моего рыцаря!

– Теперь, Елена Ивановна, вам их в другом месте искать придется. Там, где муж – сила, поклонники – гниль! Робки очень!

– Ну не скажи, – возразила она, – не скажи. Там у вас мужчины хоть куда! Там такие полковники ходят – закачаешься! Высокие, прямые, как палки! Палки, да и только!

– Па-алковники?

– Ну да! Фамилий не знаю, а видно – мужчины!..

Мы смеялись. Г. Б. смеялся тоже, но смех его был с некой трещинкой – во всяком случае, он смеялся много сдержаннее, чем мы трое. Он ласково смотрел на нас с Костей. Он сидел в распахнутой пижаме, мохнатая белая грудь клубилась из-под майки. Он увязывал книги.

– Вот, Леночка, каких мальчиков бросаю здесь.

– А пусть едут с нами, – отвечала, ни секунды не думая, Елена Ивановна. – У меня будут три кавалера, и все сорокалетние толстухи полопаются от зависти!

И снова треск «рейна» и стрекотня арифмометра, снова мы считали, обдумывали, проставляли в расчетных уголках: «проверил Белов», «проверил Князеградский» – и как-то не уставали от работы, счета, смеха и оладьев. И так всю ночь.

Часу в двенадцатом ночи я вышел подышать на лестничную клетку. Я прошел мимо телефона-автомата у входной двери, мимо швабры и закрытых мусорных ведер. Я стоял на лестничной клетке, стоял, облокотясь на непрочные деревянные перила, и невидящими глазами смотрел в пролет пятого этажа. Устал.

Припомнился весь этот напряженный, натянутый, как нить, день… Наши… Старик Неслезкин… Петр Якклич…

Утомленность, расслабленность и легкий шум в голове вдруг толкнули меня к телефону и не дали поколебаться, подумать.

Трубку поднял муж.

– Это с работы, – сказал я. – Товарищ с работы. Как ее здоровье? Нельзя ее к телефону?

– Нет, – муж как-то невесело засмеялся, – она… она в ванной. Разве что через полчаса… если это, конечно, важно. А впрочем, не церемоньтесь. Звоните.

Или это шумел эфир, волнуясь от мембраны к мембране, или в самом деле дверь той ванны была слегка приоткрыта – я явственно слышал, как шумит далекая таинственная вода. Я представлял, как она бежит прозрачной струей, и Эмма стоит в ванной, чуть прогнувшись в полной талии, и, придерживая рукой груди, говорит волнуясь: «Кто? Спроси, кто звонит?..»

Через полчаса я позвонил еще.

– Это ты? Ты? – обрадовалась она. – Как хорошо, что ты позвонил…

– Я, Эмма… Я немного беспокоился… Сегодня день тяжелый.

– Ты… Нет, ты не поймешь, как это хорошо, что ты позвонил… Я… Нет… Но как? Как ты догадался? И ведь уже ночь.

Не думая и толком не понимая, что говорю, я сказал:

– Я люблю тебя, Эмма.

С минуту она молчала, я тоже молчал и весь таял.

– Мальчик мой… мальчик… – тихим шепотом проговорила она, голос ее сорвался. Потом раздались гудки.

И опять мы считали. Елена Ивановна, стоя сзади, облокотившись на мощную спину Г. Б., говорила:

– О! Завтра побегу по магазинам! Нужно купить хотя бы один приличный чемодан. Мы же с тобой будем выглядеть оборванцами! – И она теребила рукой ухо мужа.

– Лена! Не мешай мне укладывать. Когда это ты стала такой хозяйственной…

А через минуту говорил я:

– Лена. – Я говорил именно так, запросто. – Не мешайте же мне считать.

– Быстренько, быстренько! Мне позарез нужна эта функция, – поторапливал меня Костя.

Так этой темной рабочей ночью был закончен расчет, который мы, как и все остальное, попросту называли задачей. А через несколько дней на далеком полигоне при испытаниях погибли два человека: рабочий-техник Федорков и старшина-сверхсрочник Агуреев. Федорков был веселый малый, отец двух маленьких детей, собиравшийся каждую весну «подзаработать деньжат и бежать в Россию». Агуреев же был из степенных, скуповатых; прижившийся на полигоне, он выписал туда к себе жену, обзавелся скотиной, хозяйством и жил спокойно и правильно.

Испытание даже условно не входило в класс основных испытаний: прибор проверялся на опытной установке, уменьшенной в восемь-десять раз.

В четвертом часу все было кончено. Мы вышли – все трое – покурить, стояли у перил и глядели вниз. Г. Б., волнуясь, зачем-то рассказывал нам и оправдывался за свою Лену, за то слишком бойкое впечатление, которое она могла произвести на нас: «Стала немного развязной. До сорока трех прожить без мужа – вы уже сами все понимаете».

– Да бросьте, Георгий Борисыч! Отличная женщина! – сказал Костя, швыряя в пролет окурок.

Г. Б. охотно и счастливо улыбнулся.

Он вдруг сказал:

– Володя, я собирался тебя подбодрить, да как-то все не случалось. Мне нравится твой ум, твои способности. Я не захваливаю, правда, Костя?

– Правда.

– Тебе, впрочем, больше нужна поддержка изнутри. Из самого себя, понимаешь?

Я покраснел, как девица.

– Спасибо…

Мы стояли трое на лестничной клетке, и курили, и устало переговаривались. Мы не вспоминали только что конченное дело, и каждый смотрел в свое будущее.