Текст книги "Прямая линия (сборник)"

Автобус летел.

– Ну? В каком ты сейчас пространстве и в каком времени?

– Так, – засмеялся я. – Эмму, грешным делом, вспоминал.

– Ясно, – сказал Костя и зевнул во весь рот. – Координаты зафиксированы. Как вспоминалось?

Я засвистал от нечего делать и нечего сказать. Автобус шел почти не останавливаясь. Проснувшийся от толчка, Костя опять спал. Автобус летел в ночь. Гудел мотор. Люди вокруг спали, свесив голову, склонив ее себе на колени, изогнувшись на сиденьях. Усталые, натрудившиеся люди. Автобус мчал, мы с Костей мчали навстречу своему завтра, навстречу удаче, которая, год испытав наше терпение, стала поворачиваться к нам лицом. «А вдруг мы не успеем?» – мелькнуло в голове. Вспомнились газеты, разговоры о возможной войне, которые все чаще слышались в эти дни… Но усталость брала свое: голова моя, прислоненная к стеклу, покачивалась.

Покачивались плохо различаемые спящие люди, покачивалось все желтоватое тело автобуса.

Дома в коридоре я наступил на машинку, брошенную Аделью.

– Кому ты нужна, маленькая? – вслух спросил я, подняв ее. И продолжал: – Разве что какой-нибудь мальчик с пальчик тебя найдет…

Костя уже поставил кофе и раскладывал листы своей задачи.

– Монолог в духе Алеши? – засмеялся он. – Могу продолжить: обращали ли вы, о люди, когда-нибудь внимание, что Мальчик с пальчик – персонаж трагический, если забыть, что он всегда побеждает? Ведь совсем непросто быть маленьким, чувствовать себя маленьким и вызывать на бой великанов…

Я промолчал.

Я расставил раскладушку и расположился на ней. Вынул учебники, подаренные Петром, очинил карандаш. До четырех ночи мы трудились и ровно три часа оставили на сон. Спал я плохо: снилось, как отец горел в танке. Он горел и писал письмо домой. Танк полыхал пламенем, и сквозь мятущийся огонь я видел спокойное лицо отца, бегающую авторучку и удивительные пламенно-голубые буквы на бумаге. Буквы вспыхивали, трещали, как спички, и светились синим огнем. Отец говорил механику: «Вдруг мы не успеем?..» И сосредоточенно кивал ему головой механик. Оба писали письма. Домой.

Глава шестая

Я нажимал пуск еще и еще, не отрывая глаз от колонки цифр. Машина тарахтела, выдавая результаты. Я отдыхал минуту. Вокруг говорили о войне.

– Я бы доказал! Выверил и доказал! – кричал Петр Якклич, размахивая узловатыми руками. – Это были бы, братцы, уже факты. Разве не могла бы, скажем, НИЛ-великолепная произвести прикидку разброса… Смоделировать войну, как моделируют всякую игру, и оценить ущерб? А?

– Не верю я этим прикидкам, – спорил лысый майор. – Чтобы провести эффективную игру, нужно в достаточной мере рассекретить себя самого…

– Они бы и рассекретили. В пределах…

– Да. Но тебе об этом не скажут.

Петр рассвирепел:

– Ты, милый, узок и ограничен. Люди есть люди! И их не запихнешь в секретные портфели… Конечно, я не знаю учета объектов, их расположения…

– Тебе не сказали?

– Нет…

– Да что ты?! Не может быть.

Петр отмахнулся:

– Зато результаты были бы мне известны: столицы, города с населением свыше миллиона были бы заштрихованы к первому вечеру с момента, как началась игра… Разве не убедительно?

Решалась задача о разнице во времени при обнаружении одного бомбардировщика и одной ракеты. Я не стал слушать все эти «вероятности внезапностей», «концентрации сил» и «обнаружения летающей массы». Даже точно и талантливо прикидывая закономерности внезапных ударов, вовсю блистая эрудицией в теории вероятностей, они напоминали всего лишь более-менее квалифицированных болельщиков, которые наблюдают за текущей партией гроссмейстеров и суют друг другу свои жалкие рецепты.

В лабораторию вошел Г. Б. За весь этот месяц ссоры он впервые зашел к нам, и по лицу было видно, как тягостно и жестко сработало время нашего начлаба. Г. Б. поздоровался, голос его был густ и добр. Массивное белое лицо натужно-приветливо. Петр Якклич и лысый майор с виноватыми улыбками привлекли Г. Б. к своей абстрактной задаче.

– Любопытно, – сказал он. – А как делали?

Лысый майор пояснил.

– Любопытно, – еще раз натужно сказал Г. Б. – Дело в том, что эта задача решалась не один раз. Но такой ответ я вижу впервые.

Все рассмеялись. Петр, улыбаясь, весь распахиваясь, махнул рукой:

– Напороли мы, конечно, Георгий Борисыч. Да черт с ней!..

– Ну почему же. – И Г. Б. вдруг без всякого перехода добавил: – Я перевожусь в другое место. Пришел прощаться.

Всех как ударило. Лица вытянулись, лысый майор замер с раскрытым ртом, не начав фразы, а улыбающаяся физиономия Петра так и поникла вместе с задержавшейся улыбкой. Г. Б. не один раз собирался перейти, его туда очень звали, но все думали, что это так и останется разговорами. Здесь все-таки он имел больше возможностей заниматься тем, чем хотел. Все молчали.

Г. Б. ходил меж столов и негромко разговаривал с каждым и со всеми вместе. Фразы были будничные, мягкие, подчеркнуто неделовые, и это было непривычно.

Он шутил, а всем было невесело: не определила ли ссора его отъезд, не стала ли последней каплей? «Даже извиниться не успели!» – было написано на лицах. Молчали; Худякова даже смахивала слезинки. Я оглянулся на Зорич: тоже нелегко? Лицо ее стало серым, и было видно, как тревожно шевелятся остренькие старушечьи ноздри.

Г. Б. вернулся к двери. Огляделся. Пятнадцать лет вместе не шутка. Машинально он спросил:

– Может быть, у кого-то есть решенная задача? Нужна консультация?

Он спросил это просто так, как спрашивал все эти пятнадцать лет. Это был его всегдашний вопрос: так он приглашал сотрудника к себе в кабинет, и там – тишина, простор и долгая, затяжная проверка решения.

«Может быть, есть решенная задача? Нужна консультация?» – висело в воздухе, и теперь этот жест означал милую грустную шутку, легкий упрек перед закрытием занавеса.

– Есть задача, – раздался твердый голос, неожиданный в этой притихшей комнате. Костя стоял, возвышаясь над столами, над притихшими людьми, и улыбался.

Г. Б. был уже в дверях. Костя чуть не опоздал. Г. Б. повернул голову:

– А-а… Ну идем. Посмотрим, что за задача.

Г. Б. уходил… И почему-то я вспомнил самого первого своего «начальника». Серега был наш главарь, раздававший пинки и щелчки всей остальной оборванной и голодной мальчишечьей шайке. Он был самый сильный и старший, и при нем два-три сопляка – дети, а уже льстецы и подонки. Когда Серега валил кого-то из нас двумя ударами, уже не он, а именно они начинали бить мальчишку, который и не «ихним» врагом-то был. И когда Серега уже смотрел в сторону, думая бог знает о чем, они все еще били упавшего, били жестоко, злобно. Били, находя в этом удовольствие, даже радость. Они пинали меня, метя под ребра, и вслух сожалели, что не попадают в голову. Я слышал их тупые удары по рукам, локтям, которыми я, как умел, обхватил свой мальчишеский череп, прикрыл не от боли – какая чушь! – не из боязни разбить лицо, а совершенно сознательно решив, что не стоит жить идиотом… Так мы делили небогатую «добычу» рынка или чьего-нибудь погреба. Зимой было еще труднее – зимой было опаснее.

Это были ненужные и неуместные отголоски, залетавшие оттуда, из того далекого времени, когда мы с мамой были одни, когда все со мной говорили мягко и всегда до конца выслушивали, потому что я был хуже всех одет и обут, и давали мне ноздрястую горбушку хлеба и тут же говорили, что я молодец – хорошо учусь, – и гладили по головке, гладили мальчишеский чубчик, и я чувствовал затылком морщины на их руках, – все это нахлынуло разом и сработало по каким-то неясным законам.

Быстрым шагом из кабинета Г. Б. шел Костя. Он поднял, нет, воздел обе руки. Это был гордый, торжествующий жест.

– Ну? С победой? – спросил я.

– С победой!.. Г. Б. был в восторге от моей задачи. Он сказал, что НИЛ-великолепная… – слышишь мой неоговорившийся медный голос? – он сказал, что НИЛ-великолепная ухватится за эту задачу всеми своими восемьюдесятью руками!

– Ну?!

– Да! Да! Да! Г. Б. сегодня же обещал поговорить, и, стало быть, я – твой Костя – на ближайшем же заседании буду делать доклад. Доклад на заседании НИЛ-великолепной. Он хотел тут же позвонить им, но я не настаивал, боялся, что твое сердце разорвется от ожидания!..

– Вот это да! Вот это победа! – восхищенно воскликнул я.

– Идем-ка есть! Быстро!

– Не хочется…

– Идем, идем!.. Ешь в эти дни побольше и торопись со своей задачей. И сбежим! И тут же сбежим в прославленную великолепную!

В столовой стоял клубами маргаринный чад, и девушки в белом суетились у раздачи. Мы сели. Костя быстро ел и быстро говорил:

– Мы, конечно, трогательно попрощаемся со всеми, попечалимся. Винца с Петром выпьем. И сбежим… А сейчас давай задачу! Хорошо, если бы на следующем заседании был пристроен уже твой доклад. Сразу после моего!..

Я слушал, и постепенно, тихо-тихо мне передавался безудержный его оптимизм, неиссякаемая его воля.

– Ты что-то бледен, – сказал он. – Что? Задача не получается? Я же тебе сотни раз говорил: не копируй меня, не копируй моей манеры. Тебе это не идет. Когда ты стараешься работать под меня, получается как пародия! Ну ничего, ничего. Все перемелется.

– Перемелется, – вздохнул я.

В десять вечера Костя отправился прямо из библиотеки к Светлане – еще за одной победой, а я все сидел и решал.

Лишь поздней ночью я вернулся в тихую мою комнату.

Уснуть я не мог, валялся. Посмотрел газету: хорошего мало, кризис явно наступал. Маленький остров… Сообщения, сообщения… Сообщения, сообщения. Я включил радиолу-приемник: там было то же самое – мир чувствовал, мир волновался. Я покрутил маховички, послушал свист, писк, голоса и выключил. Я не ворочался, лежал пластом, но не засыпал. Вспомнил стих, точнее первые строчки, сочиненные Костей: «Ночь, за окном собаки. Сестренка сладко заснула. На короткой волне – генералы…» Ночь.

Я вспомнил маму. Я был у нее последний раз после защиты диплома. «Не растешь ты. Перестал», – говорила она, глядела на меня, а я намаялся и пил чай с дороги. Я рад был дому и сладко потягивал из чашечки дымное восточное питье.

А мама вдруг забегала, забеспокоилась:

– Ой, чуть не забыла! Бумагу собирать нужно… Неудачно-то как. У нас, сынок, соревнование с пятой школой: нужно всем собирать бумагу, пузырьки какие-то, банки… Вроде игры. Ой, ты даже не поел…

Она метнулась к вешалке. Я знал, что она нездорова, и знал, что все равно ее не отговорить. Мама волновалась, а я стоял у окна и смотрел на ночной полууснувший город. Там наверняка было много бумаги, пузырьков и банок.

– Проиграем, – вздохнула мама.

Я поцеловал ее, обнял за плечи, успокаивал:

– Это ведь все так… Это все пустяки, мама.

Но она говорила быстрым шепотом:

– Проиграем. А директор школы прямо мне наказывал. И я своим мальчикам, ученикам своим, наказала. И в первых даже классах…

Она оделась и побежала по квартирам. Хлопнула дверь, и стучали по ступенькам шаги моей старенькой мамы.

Она пришла через час и долго бранилась: где-то была свадьба, и над мамой слегка подшутили.

– Вроде тебя рассуждают, – сердилась мама. – Им все глупости. Но ничего: это ненадолго. За вами опять идет надежное поколение. Все вы на моих глазах росли. С седьмого класса по первый опять идут спокойные.

Она утешала себя.

– Мама, а что ж я?..

– Ты… ты будешь хорошим, – сказала моя мама, и я улыбнулся, потому что так могла сказать любая мама в любое время.

Я засыпал, мысли начали путаться. Мне виделся мой дядька, обходчик. Он шел по шпалам, затерянный в оренбургских полях. Рельсы убегали, сходились, блестели… Потом я видел Честера и Шритт-майера, они сидели на той стороне земли, в читальном зале, и мучились над моей задачей. «Ну и задачка!» – восхищался Шриттмайер. Шриттмайер был толст, а Честер – с красивым лицом, несколько самоуверенным. И блестели черные набриолиненные волосы Честера… Потом вспомнились слова Кости о том, что человечество сейчас испытывает себя на прочность. И его же слова о неслучайной популяризации хоккея, регби, затяжных прыжков и мотогонок… Потом мне рвали коренной зуб… Я сидел, задрав башку, разинув рот до предела, и ждал. Врач готовила какой-то блестящий красивый инструмент. Сестра в белом халате спросила: «Подержать ему голову?» – «Подержать», – сказала врач…

Утреннее радио, как я и предчувствовал, не сообщило ничего хорошего.

Я старался быть здравым. Мне стоило немалых усилий неторопливо одеться, побриться. И когда я вышел на улицу в раннее свежее утро с щелканьем птиц, которые ничего не понимали, я глядел на них и сдерживал шаги с большим трудом.

Я проходил мимо нашего магазинчика с веселым прозвищем «ГУМ, ЦУМ и гастроном». Около этого магазинчика спорили, галдели, толкались в очереди женщины. Не было слов в этой очереди ни о войне, ни о напряженности в мире – женщины говорили о детях, о том, что торопятся на работу, в больницу, и ругались со взмыленной продавщицей, чтобы та отпустила побольше мыла, сухарей, соли. Они брали пудами. Они боялись. У входа стояли мужчины, курили, крякали. Я подошел. Я спросил: зачем им мешок мыла, два мешка соли? Зачем им столько добра?

Они посмотрели на меня.

– А тебе что? – сказал один.

Усатый, очень степенный мужчина хмыкнул в нос:

– Нечего скалиться. Ступай себе… Идешь, и иди.

– Нет, а серьезно, – сказал я, достал сигарету и прикурил у усатого: я очень хотел быть здравым. – Серьезно… Ведь эта война будет черт-те какой, если будет. Разве твои запасы помогут? Ну два, ну три денька повоюем… а дальше, глядишь, опять магазины откроют.

– На том свете? – спросил ехидно рыжий старик.

– Да уж на том или на этом…

– Они все знают! – выкрикнул рыжий старик, зло махнув рукой в мою сторону.

И будто бы уже ничего не получалось из разговора, как вдруг усатый заговорил о тяготах военного времени. Он вспомнил, как радовался гнилой картошке, и попал. Меня потянуло, потащило против воли, я тоже начал вспоминать. Усатый – о картошке, а я – о столярном клее, о крапиве, о том, как я пролил миску черно-зеленого супа, а крапивы во дворе больше не было. Усатый рассказал о павшей в двадцати километрах от города лошади, к которой, как на поклон, ходили, я вспомнил собак… Поговорили.

Я вошел, втиснулся в автобус – сразу бросились в глаза сосредоточенные лица. В дальнем углу, там, в гуще людей, слышался посвистывающий транзистор. Я задел кого-то плечом, тот огрызнулся, я резко ответил, и со всех сторон вдруг закричали: «Тише! Тише! Заткнитесь оба!» Люди хотели тишины и порядка и не хотели никаких мелких ссор.

Так я и ехал полтора часа, притиснутый к какому-то мужчине, и мелькали перед глазами заголовки его газеты, от которой пахло типографской краской и порохом. Народу было битком, и люди все прибывали. Стиснутые, изогнутые, как стебли, они наваливались друг на друга на поворотах, упирались локтями, молчали, тяжело дышали. Я стоял, покачиваясь со всей массой, не видя ничего, кроме этих суровых лиц, не видя края окошка. И стало как-то жутко ехать вот так молча, ничего не видя, и слыша только завывание мотора, и чувствуя, что мы куда-то несемся, несемся…

Я вышел на площади, и мне показалось, что я остался совсем один. Автобус уехал, я стоял, не чувствуя под ногами земли. Без прохожих, без солнца – ровная серая площадь.

– Костя, Костя! – крикнул я обрадованно. – Костя! – крикнуло где-то в глубине все мое существо.

Быстрым шагом подходил Костя:

– Я думаю, кризис будет – сегодня. Завтра пойдет на спад.

– Да, да, Костя, – заговорил, заторопился я. – Конечно, завтра пойдет на спад. Куда уж дальше? Я тоже так думаю…

Мы вошли в лабораторию и вдруг остановились, удивленно оглядываясь.

– Идите сюда, мальчики, – тихо сказала Зорич.

Глава седьмая

– Идите сюда, мальчики, – повторила Зорич.

Сначала показалось, что в лаборатории никого нет: пустые столы, зачехленные «рейны». Но люди были здесь, скучившись у стола, где обычно сидел лысый майор. Лица были мрачны.

Говорил негромко Неслезкин; странно было слушать его – человека, который не любил говорить. Прислонившись к подоконнику, ссутулясь, он рассказывал про Днепр, про бомбежку… Чиркали вспышки ствольного пламени, переправа, ночь, черная масленая вода… отсвет солдатских касок… разрушенный чернеющий мост… Мост начинался с берега и круто обрывался в воду, в ночь: «быки» несильно дымились… гарь…

Неслезкина, не перебивая, слушали. Стояли, сидели и слушали его косноязычные обрывки, которые можно было понимать, только привыкнув к нему, как привыкли к нему мы. Он глухо, без всякого выражения ронял слова, и слова, как мягкие мячики, замедленно падали на пол и так же замедленно, ударившись об пол, отправлялись к тем, кто слушал… Ровно и холодно говорил он о погибших, говорил о своей оптимистке жене, которая в ту ночь прислала ему письмо. Письмо пришло, однако пришло вместе с письмом соседки, сообщавшей, что Маша, жена его, и дети погибли от бомбы.

И Петр, и наши майоры сами видели и знали все это, но слушали молча, только кивали. Иногда они вставляли слово, и Неслезкин поднимал вдруг глаза алкоголика, бегающие, в красных прожилках, и опять опускал их, и медленно начинал новую фразу.

Мы с Костей слышали много историй, но не так рассказывались они. Так бесстрастно умел рассказывать только Неслезкин.

На столе Петра Якклича, оттеснив наполовину чертежи и бумаги, стояли чистенькие стаканчики – несколько стаканчиков, как несколько упавших на стол светлых капелек. И рядом – рослый в сравнении с ними, блестящий химический сосуд со спиртом.

Слушала Зорич со скорбным выражением на лице, слушал Петр, слушала Худякова со слезами на глазах, Хаскел, мы с Костей. Не было только Эммы, и я машинально отметил это… Время текло. И я чувствовал, что невозможно, совершенно немыслимо мне и им сейчас разойтись, сесть за свои холодные столы, за «рейнметаллы», за какие-то цифры. Все дорогое, щемящее, живое – весь мир был для нас здесь, в этом уголке, в негромком голосе старика.

Говорила Худякова о своих бесчисленных бедах, Петр Якклич пояснял зачем-то, как он разбавляет спирт… Время текло.

Вошел Г. Б. Все немного испугались, ссора все-таки помнилась достаточно хорошо, и ведь он был начальство. Все глаза, как тросы парашюта, сходились к его белому лицу… Ждали.

Г. Б. стоял и смотрел.

И Неслезкин, вдруг неловко задевая нас, бросился к нему: они обнялись.

Они шли обнявшись, шли к нам, шли, не видя нас, и Неслезкин бубнил, бормотал:

– Помнишь ту воду? Помнишь Днепр, Георгий?.. И письмо Маши в ту ночь… Помнишь ту воду черную, Георгий? И Машу, и мальчиков моих?..

Неслезкин наливал оставшийся спирт. Все смотрели, как дрожат его руки и как смесь облизывает края, колыхаясь и блестя. Г. Б. залпом выпил и тяжело выдохнул воздух. Неслезкин трогал за рукав своего старого друга, заглядывал ему в глаза и говорил, говорил. Г. Б. мягко ему улыбался.

Вдруг он обернулся, глянул на всех нас как-то сверху.

– Только песен не вздумайте петь, – сказал Г. Б., жестко усмехаясь. – Меня Стренин вызывает. Я зайду еще, может быть. – И (уже уходя) сказал: – Хоть прикройте… это… – И с неожиданной брезгливостью взмахнул пухлой кистью в сторону светлых стаканчиков.

И опять можно было вернуть то тихое, дорогое сердцу состояние. Начал сердиться угрюмый майор. Он рассказывал, что в соседней НИЛ делают вид, что в мире ничего не происходит: они обсуждают летние отпуска на будущий год. «Что они выиграют одним днем? Ханжи несчастные!» С майором согласились.

– Я могу заставить себя работать, – продолжал майор. – Но я не могу гарантировать, что это будет моя работа… безошибочная моя работа. И никто мне этого не гарантирует.

– Я никого не заставляю… никого! – восклицала Зорич. – Никого! Я простая русская баба… – Она вся преобразилась. Движения были размашисты, резки, и седые, сине-седые волосы странно напоминали о былой величественности и педантизме.

– Если начнут, то в ночь…

– Чепуха, – сказал лысый майор.

– Не чепуха. Ночью работа более слаженна.

– Ты как Худякова. Может, ты тоже думаешь, что Москву бомбить не будут?

– А что? – робко вставила Худякова. – Я думала, что надо же будет мир с кем-то заключать.

Все рассмеялись. Потом заговорили громче, хрипло, со срывами в голосе. И когда Хаскел заикнулся о том, что, может быть, все обойдется, Петр закричал:

– Но есть же понятие случайности! Есть понятие скачка! Есть функция Дирихле!.. Есть, в конце концов, кирпич, падающий с крыши на голову!

Петр кричал с какой-то злой радостью, чуть ли не с гордостью за правильную, безукоризненную работу своего мозга в такую минуту. И только злобно сплюнул в угол… Началось что-то труднопередаваемое. Кричали, махали руками, говорили, что всю жизнь бьемся, столько вытерпели, столько вынесли. Посмотрели бы эти премьеры, как мы живем! Пусть хоть раз посмотрят и понюхают! Хоть раз заглянут в наши не забывшие прошлого души! Пусть увидят больного мальчишку Худяковой или еще лучше ее контуженого мужа, который кочует из больницы в больницу!.. И началось иное:

– Мы им покажем, если что случится! Все умрем, а покажем, что такое русские! У нас хватит пороху, и драться мы умеем! – выкрикивал Петр Якклич. – Всех расчихвостим к этакой матери! В прах, в пепел, в дым!.. Три снаряда беглым!.. Огонь! Огонь! Огонь!..

Я стоял ошеломленный. Это непередаваемое чувство захлестнуло меня, и соглашался я или нет, не имело значения.

Потом пошло на спад. Тихо стояли на столе химические стаканы с лабораторным спиртом. Тихо сидели люди. Одни, опустив отяжелевшую голову на стол лбом или виском, молчали. Другие сидели и снова тихо разговаривали. Вспоминали случаи, когда они оказывались лицом к смерти. Рассказывали, сравнивали.

Костя вдруг сказал мне:

– Есть мысль, – и шагнул. И ушел.

Я взял полистать статью Честера. Огляделся, еще раз заметил, что нет Эммы, и подумал, что она заболела. Честер писал витиевато, да я и не очень напрягался, я больше вглядывался в узкий английский шрифт и поглаживал в раздумье глянцевитую бумагу.