Текст книги "Интеграция мигрантов: концепции и практики"

Социологи приступили к изучению социального поведения мигрантского населения относительно недавно. Основной массив литературы сформировался к рубежу 1990–2000-х годов, с некоторым опережением североамериканских авторов[95]95
  См.: Portes A., Zhou M. The New Second Generation: Segmented Assimilation and its Variants Among Post-1965 Immigrant Youth // Annals of the Academy of Political and Social Sciences. 1993. Vol. 530. P. 74–96; Challenging Immigration and Ethnic Relations Politics: Comparative European Perspectives; Koopmans R. Migrant Mobilization and Political Opportunities: Variations Among German Cities and a Comparison with the United Kingdom and the Netherlands // Journal of Ethnic and Migration Studies. 2004. Vol. 30, N 3 (May). Р. 449–470.


[Закрыть]. Ниже мы изложим результаты исследования, предпринятого европейскими социологами Эвелин Эрсанилли и Руд Копманс в начале 2010-х годов[96]96
  См.: Ersanilli E., Koopmans R. Do Immigrant Integration Policies Matter? A Three-Country Comparison among Turkish Immigrants // West European Politics. 2011. Vol. 34, N 2. P. 208–234.


[Закрыть].

Объект исследования: турецкие мигранты, с середины 1970-х годов живущие в Германии, Франции и Нидерландах.

Условия исследования: допустимость выделения такого объекта, как «турецкие мигранты», продиктована тем обстоятельством, что во всех случаях речь шла о выходцах из одного и того региона Анатолии (все мигранты были родом из двух районов этой области). Сравнение же выбранных трех стран обусловлено достаточно очевидными различиями в их «интеграционных режимах». Для Нидерландов, в частности, долгое время была характерна бо́льшая степень признания культурной отличности мигрантского населения, чем во Франции и Германии (установка на мультикультурализм в интеграционной политике). Германия специфична по сравнению с Францией и Нидерландами с точки зрения правовой защищенности мигрантского населения (меньшей, чем у соседей[97]97
  Речь идет, разумеется, не о социальных, а о политических правах (неграждане не могут обладать политическими правами по определению, а в Германии процесс обретения гражданства сложнее, чем в двух других рассматриваемых здесь странах).


[Закрыть]). Наконец, Франция известна своей приверженностью республиканизму с его акцентом на правовом равенстве и установкой на минимизацию публичных проявлений культурной самобытности.

Целью исследования было выяснить степень интегрированности турецких мигрантов в каждой из трех выбранных стран по следующим параметрам:

• удержание этнических особенностей, или удержание этничности (ethnic retention);

• сохранение религиозных особенностей, или удержание религиозности (religious retention);

• усвоение культуры принимающей страны (host culture adoption).

Индикаторы удержания (или, напротив, стирания) этнических особенностей – это самоидентификация и язык. А именно: как идентифицируют себя выходцы из Турции и их потомки в каждой из изучаемых стран – как турок, как французов или как турецких французов (французов турецкого происхождения), как турок или как голландцев турецкого происхождения и т. д.; в какой мере они владеют и в какой мере пользуются языком принимающей страны?

Индикаторы сохранения (или, напротив, утраты) религиозных особенностей – это самоидентификация и соблюдение религиозных обрядов. А именно: считают ли турецкие мигранты себя в первую очередь французскими гражданами или же мусульманами; что важнее в их самоопределении – принадлежность сообществу амстердамцев, берлинцев и т. д. или принадлежность исламской умме; соблюдают ли они предписания исламской традиции (ежедневный пятикратный намаз, пятничное посещение мечети, отказ от алкоголя и т. д.)?

Индикаторы усвоения культуры принимающей страны те же, что и индикаторы удержания этничности (самоидентификация и язык) плюс уровень контактов с представителями других этнических групп.

У исследовательниц был обильный материал опросов, позволявший верифицировать существующие в социологической литературе подходы к вопросу о том, в силу каких условий этническая идентичность и этническая лояльность (этничность) имеют тенденцию к консервированию или, напротив, к ослаблению. Таких подходов четыре: 1) выгоды и издержки; 2) проницаемость этнических границ; 3) стресс аккультурации; 4) реактивная этничность.

Первый подход заключается в оценке того, какая из противоположных стратегий поведения приезжего населения выгоднее – удерживать прежнюю (этно)культурную идентичность или усваивать новую, предлагаемую принимающей страной. В рамках данного подхода можно выдвинуть следующую гипотезу: если принимающая страна не ставит культурных барьеров на пути натурализации[98]98
  Иными словами, если получение гражданства не обусловливается требованиями культурной конформности.


[Закрыть] и при этом оказывает поддержку этнически отличимым группам (то есть проводит политику мультикультурализма), то это снижает издержки и увеличивает выгоды от удержания прежней этнокультурной идентичности. Более того, можно предположить, что такая политика уменьшает выгоды от усвоения культуры принимающей страны.

Согласно второму из перечисленных подходов усвоение культуры принимающего сообщества стимулируется тогда, когда политика принимающей страны гарантирует правовое равенство. Иными словами, если государство не чинит юридических препятствий на пути интеграции новоприбывшего населения, этнические границы размываются. Если же такие препятствия существуют (например, в виде рестриктивного законодательства о гражданстве), это ведет к фиксации, закреплению этнических границ.

Третий подход основан на допущении, что необходимость нивелировать культурные особенности, отличающие мигрантов от принимающего населения, неизбежно ведет к психологическому дискомфорту (стрессу аккультурации). Отсюда вытекает гипотеза: если принимающая страна ставит высокие требования ассимиляционного свойства или накладывает ограничения на проявления культурной отличительности, то усвоение культуры принимающей страны менее вероятно, чем в случае с более мягкой интеграционной политикой. Продолжением той же логики является предположение, что уровень усвоения культуры принимающей страны должен быть выше там, где проводится политика признания культурных различий (мультикультурализм).

Наконец, четвертый подход опирается на допущение, согласно которому мигранты в ответ на проявления неравенства в правовой сфере замыкаются в своей этнической группе. Отсюда гипотеза: в странах с меньшим уровнем правового равенства мигрантов с местными жителями уровень удержания мигрантами прежней идентичности должен быть выше.

Что выяснилось в результате эмпирической проверки?

Первая из приведенных выше гипотез в ходе исследования полностью подтвердилась. Вторая гипотеза подтвердилась частично. Третья и четвертая гипотезы не подтвердились совсем.

Если бы гипотеза стресса аккультурации была верна, то самый низкий уровень усвоения культуры принимающей страны должны были продемонстрировать турки во Франции. Но самый низкий уровень такого усвоения обнаруживается опять-таки в Нидерландах (за исключением одного параметра – идентификации со страной).

Если бы гипотеза реактивной этничности была верна, то турки в Германии должны были бы обнаруживать более высокую степень удержания этничности, чем в двух других странах. Но этого не наблюдается. Показатели удержания этничности в Германии примерно такие же, как во Франции и Нидерландах. А уровень сохранения религиозности в Германии даже ниже, чем во Франции и в Нидерландах. Этот уровень оказался самым высоким в Нидерландах – в стране с самым высоким правовым равенством. Можно было бы предположить, что высокий уровень религиозности был реакцией голландских турок на рост правопопулистской риторики в Нидерландах на рубеже 1990–2000-х годов. Но такая риторика процветает во Франции и Германии не одно десятилетие – тем не менее тренд к сохранению религиозности здесь не просматривается.

Далее, если бы феномен реактивной этничности в самом деле имел значение, то уровень религиозности должен был быть намного выше во Франции (с ее запретами на религиозные символы) и несколько выше в Германии (в южных землях которой учительницы-мусульманки не имеют права носить платок, а католические монахини, приходящие в школу, – имеют). Однако этот уровень оказался выше в Нидерландах.

А вот гипотеза проницаемости этнических границ выдержала верификацию, пусть и с оговорками. Согласно этой гипотезе в ситуации правового равенства процесс усвоения культуры принимающей страны протекает легче, чем в ситуации, когда существуют правовые барьеры. И действительно, идентификация с принимающей страной во Франции и Нидерландах значительно выше, чем в Германии[99]99
  То, что немецкие турки в большей мере отождествляют себя с Турцией, чем с Германией, объясняется крайне ограничительным характером немецкого закона о гражданстве, действовавшего до 2000 г.


[Закрыть]. Однако уровень владения и пользования языком, а также интенсивность межэтнических контактов, демонстрируемая турецкими мигрантами в Германии, в целом на том же уровне, что у их соплеменников во Франции и Нидерландах.

Глава 5. Детерминанты социальной активности населения мигрантского происхождения

В 1980-е годы европейские страны сталкиваются с феноменом социальной мобилизации мигрантов. Эта категория населения превращается из пассивного объекта управления в субъект социального действия. Чем было обусловлено это превращение?

Прежде всего, конечно, тем обстоятельством, что к этому времени в активную жизнь вступает так называемое второе поколение мигрантов, то есть дети, родившиеся в 1960-е в мигрантских семьях. Но существо дела этим не исчерпывается. Оно заключается в том, что за два десятилетия, прошедшие с начала массовой трудовой миграции, в мигрантской среде назревает потребность донести до общества свои проблемы. До сих пор они были практически невидимы – принимающее население предпочитало вести себя так, как если бы в обществе ничего не изменилось. Отсюда и проистекает притязание быть видимыми, артикулируемое в мигрантской среде.

Пионером в области изучения мигрантов как субъектов действия была французская исследовательница Катрин Ви-толь де Венден[100]100
  См.: Withol de Wenden C. Immigrés dans la cité. P.: La Documentation Francaise, 1978. На английском ее работы стали выходить позднее, см.: Withol de Wenden C. Immigrants as Political Actors in France // West European Politics. 1994. Vol. 17, N 2. P. 91–109.


[Закрыть]. В британской социологической литературе пальма первенства в этой сфере принадлежит Марку Миллеру[101]101
  См.: Miller M.J. Foreign Workers in Western Europe: An Emerging Political Force? N.Y.: Praeger, 1981.


[Закрыть]. Философской разработкой проблематики политической и культурной субъектности в (пост)современном обществе (включая мигрантское население) занимался Ален Турен[102]102
  См.: Touraine A. Pourrons-nous vivre ensemble? Egaux et different. P., 1997. Русский перевод фрагмента из этого сочинения см.: Турен А. Способны ли мы жить вместе? Равные и различные // Новая постиндустриальная волна на Западе. М.: Академия, 1999.


[Закрыть].

В числе факторов, определивших общественную активность новоприбывших, выделяются: 1) объективная социальная ущемленность; 2) несоответствие между реальной социальной ролью мигрантов и их символическим статусом; 3) насилие со стороны расистских группировок (проблема, горячо волнующая мигрантов, но не близкая принимающему населению); 4) несоответствие ожиданий, провоцируемых обществом потребления, реальным социальным перспективам второго поколения мигрантов.

Как мы уже отмечали, на процесс интеграции новоприбывшего населения негативно влияют антииммиграционные настроения среди старожилов. На уровне повседневности эти настроения проявляются, среди прочего, в форме бытовой ксенофобии (демонстративном нежелании иметь что-либо общее с «чужаками» и т. д.). На политическом уровне манифестацией подобных настроений служит поддержка крайне правых движений и организаций.

Действенность фактора крайне правых зависит от обстоятельств троякого рода:

1) являются ли движения крайне правого толка организованными – структурированными в политические партии (или выступают в качестве неформальных общественных движений);

2) обладают ли эти организации ресурсами коллективной мобилизации (или широкие слои населения остаются равнодушными к их призывам);

3) присутствуют ли партии, выражающие крайне правую идеологию, в парламентской политике (или действуют за пределами политического мейнстрима).

В большинстве западноевропейских стран крайне правые объединены в партии. Однако в ряде стран, например в Испании, заметные организации крайне правого толка отсутствуют. Кроме того, не везде, где такие партии действуют, они пользуются серьезной поддержкой в обществе. Одно дело – «Национальный фронт» во Франции, набиравший до 20 % голосов избирателей, или Партия прогресса в Дании, с 1976 г. прочно обосновавшаяся в национальном парламенте, другое дело – карликовые структуры с аналогичной идеологией, неспособные набрать более нескольких процентов голосов на национальных или локальных выборах. Например, ультраправой НДП (Национал-демократическая партия) в Германии никогда не удавалось мобилизовать вокруг своих лозунгов сколько-нибудь значительное количество сторонников, а близкие им по взглядам «Республиканцы» (Republikaner) хотя спорадически и получали на выборах земельного уровня поддержку более чем 5 % избирателей, довольно быстро утрачивали кредит доверия и снова возвращались к статусу маргиналов. В течение последних трех десятилетий политическое поле Западной Европы заметно трансформировалось. Во многих странах, где ультраправые традиционно являлись внепарламентскими партиями, они перегруппировались и добились очевидных успехов в мобилизации потенциального электората. Вчерашние маргиналы становятся сегодня респектабельными организациями, располагающими заметным количеством мест в парламенте, а порой и входящими в коалиционные правительства[103]103
  См.: Schain M. The Extreme-Right and Immigration Policy-Making: Measuring Direct and Indirect Effects // West European Politics. 2006. Vol. 29, N 2. P. 270–289.


[Закрыть].

Первой ласточкой в этой связи стали Freiheitlche («Свободные», или Партия свободы) Йорга Хайдера в Австрии, получившие в 1995 г. около 27 % голосов на парламентских выборах и вошедшие в правительственную коалицию. Это стоило Австрии санкций со стороны Евросоюза. Агрессивная антимигрантская риторика Хайдера в ту пору так резала слух, что от его единомышленников в других европейских странах открещивались. К 2000-м годам, однако, к этой риторике привыкают, а сама система взглядов, за ней стоящая, перестает восприниматься как нечто скандальное. В то же время приверженцы крайне правых идеологий и движений предпринимают определенные усилия по улучшению своего имиджа. Они дистанцируются от наиболее одиозных лозунгов, популярных в правом секторе, и следят за политкорректностью своих высказываний.

Результат – электоральные успехи Партии свободы в Нидерландах, а позднее их единомышленников в целом ряде других западноевропейских стран. Сюрпризом начала 2010-х стали прорывы в политический мейнстрим крайне правых на Скандинавском полуострове. В 2011 г. крайне правая партия под названием «Шведские демократы» преодолела пятипроцентный барьер (набрав 6 % голосов) и получила 20 мест в национальном парламенте. Еще более значительным был успех организации под названием «Истинные финны» (более 14 % голосов избирателей на парламентских выборах 2010 г.). Нельзя не упомянуть и Партию прогресса в Норвегии, в 2013 г. впервые в своей сорокалетней истории вошедшей в правительственную коалицию[104]104
  Эта организация существует с 1973 г. Ее членом был одно время будущий массовый убийца А. Брейвик, но антимигрантская повестка этой партии показалась ему недостаточно радикальной.


[Закрыть].

Влияние крайне правых на политический ландшафт либеральных демократий получило в специальной литературе обозначение «фактор Ле Пена» – по имени основателя упомянутого выше движения «Национальный фронт». Жан-Мари Ле Пен был первым ультраправым политиком в Европе, которому удалось пробить брешь в либеральной гегемонии и частично легитимировать идеи, которые с 1945 г. до середины 1980-х считались морально неприемлемыми[105]105
  См.: Schain M. The National Front in France and the Construction of Political Legitimacy // West European Politics. 1987. Vol. 10, N 2. P. 229–252.


[Закрыть].

Каким образом фактор крайне правых затрудняет процесс интеграции? Во-первых, крайне правые формируют антимигрантскую повестку дня в политических дебатах. При условии их присутствия в парламенте это ведет к принятию законов, осложняющих положение мигрантов и объективно способствующих их социальному исключению. Во-вторых, крайне правые форсируют ксенофобские настроения, что не может не сказаться на уровне доверия в обществе вообще и на характере взаимодействия между старожильческим и новоприбывшим населением. Наконец, в-третьих, крайне правые партии и движения прямо или косвенно связаны с таким явлением, как антимигрантское насилие[106]106
  Скандалом 2013 г. стала причастность лидеров греческой ультраправой партии «Золотой рассвет» (Golden dawn) к расистски мотивированным убийствам. Скандал заключался в том, что данная партия является парламентской. Тем самым оказалась размыта граница между легальными и нелегальными крайне правыми. Ведь отличие первых от вторых основывалось на том, что они декларировали приверженность верховенству права и неприятие насилия. Нелегальные же ультраправые (White Power, Blood and Honor и т. д.) этих принципов не признают.


[Закрыть].

Антимигрантское насилие существует в двух формах – индивидуализированной и массовой. В первом случае речь идет о нападениях на отдельных представителей «видимых меньшинств» (такие нападения, как правило, идеологически мотивированы и планируются заранее), во втором – о погромах, носящих более или менее спонтанный характер.

Антимигрантские кампании на политическом уровне и антимигрантское насилие на низовом уровне подпитывают друг друга. Политики, выступающие с антимигрантскими инициативами в парламенте, канализируют общественное недовольство, направляя его на мигрантов[107]107
  Аргументы, которые при этом звучат (об этнической преступности, о нежелании мигрантов соблюдать местные обычаи и т. д.), подстегивают предубеждения против мигрантов, циркулирующие в обществе. См.: Racist Violence in Europe /Biörgo T, Witte R. (eds.). N.Y.: St. Martin’s Press, 1993; Witte R. Racist Violence and the State. N.Y.: Longman, 1996.


[Закрыть]. Вместе с тем погром, если он случился, служит дополнительным основанием для лоббирования антимигрантских законопроектов.

Однако каузальной связи между антимигрантскими политическими кампаниями, с одной стороны, и антимигрант-ским насилием – с другой, не существует. Исследователи, специально изучавшие эти процессы, продемонстрировали, что погромы против мигрантов случаются вне зависимости от того, имела ли место антимиграционная политическая кампания. Более того, начало подобных кампаний не служит триггером для дальнейших погромов[108]108
  См.: Karapin R. Major Anti-Minority Riots and National Legislative Campaigns Against Immigrants in Britain and Germany // Challenging Immigration and Ethnic Relations Politics: Comparative European Perspectives. P. 312–347.


[Закрыть]. Они подчиняются собственной логике.

Каковы предпосылки антимигрантских погромов? Эксперты выделяют четыре основных момента:

1) напряжения и конфликты на культурно-бытовой почве. Обострение таких напряжений, выливающееся в конфликт, особенно вероятно там, где местное население не имеет опыта контактов с этническими «чужаками»[109]109
  В Великобритании первые нападения на приезжих на почве расовой неприязни случились в 1948 г. в Ливерпуле, когда количество чернокожих иммигрантов не превышало 9 тыс. человек, то есть составляло доли процента от населения страны. (См.: Hansen R. Citizenship and Immigration in Post-War Britain: the Institutional Origins of a Multicultural Nation. Oxford: Oxford University Press, 2000). Равным образом нападения на «цветных» мигрантов на территории бывшей ГДР в начале 1990-х годов происходили там, где доля таких мигрантов по отношению к местному населению была менее 1 %, тогда как в западных землях ФРГ, где она была почти в 10 раз больше, подобных погромов не происходило. (Здесь, правда, имели место индивидуальные нападения на жилища мигрантов. Некоторые из них, в частности в Золингене и Мёльне, привели к гибели нескольких женщин и девочек турецкого происхождения.)


[Закрыть]. Если при этом поведенческие различия накладываются на стереотипы и слухи, то развитие конфликта почти неизбежно;

2) наличие общественных активистов и организаций с антимигрантской идеологией. Такие организации консолидируют недовольство и обеспечивают социальную мобилизацию на почве антимигрантских настроений;

3) провалы в деятельности правоохранительных органов. Если после того, как погром случился, силовые структуры государства ведут себя пассивно, это воспринимается погромщиками как попустительство (а то и как молчаливое одобрение); в результате насилие приобретает более массовый и затяжной характер. Поначалу активные участники насильственных действий исчисляются несколькими десятками, в случае же эскалации счет идет на многие сотни и даже тысячи человек; при этом волнения не утихают в течение нескольких дней[110]110
  На пике так называемых расовых волнений (а именно нападений радикальной белой молодежи на чернокожих мигрантов с Карибских островов) в августе – сентябре 1958 г. в лондонском районе Notting Hill в них участвовало до 800 человек, а в местечке Nottingham в том же году – до 4 тыс. человек. Погромы продолжались четыре и три дня соответственно. В немецком городке Hoyerswerda погром 1 мая 1990 г. продлился один день, а годом позже (в сентябре 1991-го) аналогичные события длились шесть дней (с участием от одной до полутора тысяч человек). См.: Kara-pin R. Major Anti-Minority Riots and National Legislative Campaigns Against Immigrants in Britain and Germany.


[Закрыть];

4) наличие или отсутствие обратной связи между властями и обществом. Иллюстрацией ситуации, когда обратная связь между властями и обществом отсутствовала, может служить бывшая ГДР начала 1990-х годов. Именно здесь произошли погромы против мигрантов, потрясшие немецкую общественность. Если жители западной части Федеративной Республики имели дело с гастарбайтерами на протяжении трех десятилетий до этого, то восточные немцы столкнулись с притоком иноэтничного населения лишь после воссоединения Германии в 1990 г. В том же году жители бывшей ГДР получили гражданские свободы, которых они были лишены при прежнем режиме. Внезапное обретение свободы совпало с кризисом политической власти. Институты старого репрессивного государства уже не работали, а институты нового государства еще не заработали. Во всяком случае, в течение первых пяти лет после включения восточных земель в состав ФРГ органы власти на местах были не готовы к решению насущных проблем жителей и, соответственно, не были способны обеспечить каналы гражданского участия. Выражением кризиса и стали погромы против мигрантов[111]111
  См.: Ireland P. Socialism, Unification Policy and the Rise of Racism in Eastern Germany // International Migration Review. 1997. Vol. 31, N 3. P. 541–568.


[Закрыть]. Самый нашумевший из них – в Ростоке в августе 1992 г., длившийся пять дней и вовлекший в свою орбиту до 3 тыс. участников.

Отдельно следует сказать о нападениях на мигрантов, осуществляемых на индивидуальной основе. Такие нападения совершаются, как правило, молодежными группировками, организованность и идеологическая оснащенность которых сильно варьируют. Это могут быть и обычные уличные банды, «контролирующие» определенную территорию, и группы скинхедов (в идеологическом отношении аморфные и слабо организованные), и настоящие боевые отряды убежденных расистов, пытающихся влиять на публичную политику. В объяснении природы антимигрантского насилия эксперты расходятся. Одни ведут речь о недостатке политической культуры; в этом случае ключевыми понятиями выступают «атавистические инстинкты», недостаток «гражданского самосознания», досадные «проявления трайбализма». Другие считают нападения на мигрантов «естественной реакцией» национального сообщества на вторжение чужаков. Брутальность насильственных акций при этом, конечно, осуждается (особенно если дело заканчивается смертью жертв), но сама их мотивировка рассматривается как едва ли не обоснованная. Наконец, ряд наблюдателей вообще не склонны обсуждать насилие против мигрантов в качестве отдельной темы. Они не видят в этом насилии ничего, кроме хулиганства и прочих форм девиантного поведения, подростковой преступности и тому подобных явлений, всегда сопутствующих цивилизации.

Норвежский исследователь Торе Бьёрго, в течение многих лет изучавший антимигрантское насилие, предложил рассматривать этот феномен с точки зрения его «вписанности» в ткань социальных отношений. Для того чтобы минимизировать антимигрантское насилие, необходимо, во-первых, изучить его мотивы, а во-вторых, проанализировать сложнейший процесс взаимных влияний действий различных акторов. Наблюдения за молодежными группировками в Скандинавии показали, сколь непрост переход от расистских высказываний к расистски мотивированным действиям. В ряде случаев понимание особенностей подростковой психологии и конкретных причин радикализации подросткового сознания позволяло общественным активистам вытащить молодых людей из банд, вернув их к нормальной жизни[112]112
  С этой целью в Норвегии действует программа Project Exit – Leaving Violent Groups.


[Закрыть]. Что касается комплекса агентов, прямо или косвенно вовлеченных в ситуацию вокруг антимигрантского насилия, то такими агентами (помимо исполнителей насильственных действий и их жертв) выступают и симпатизанты расистской идеологии, и расистские организации, и их оппоненты (антирасистские организации), и мигрантские организации, и эксперты, и СМИ, и полиция, и представители властей (как местных, так и центральных), и политические партии мейнстрима[113]113
  См.: Björgo, Tore. Xenophobic Violence and Ethnic Conflict at the Local Level: Lessons from the Scandinavian Experience // Koopmans, Ruud and Statham, Paul (eds.). Challenging Immigration and Ethnic Relations Politics: Comparative European Perspectives. Oxford: Oxford University Press, 2000. P. 368–385.


[Закрыть].