Текст книги "Культурные различия и политические границы в эпоху глобальных миграций"

Иными словами, национальная культура – это договорное единство. Но этот негласный «общественный договор» выдается за «естественное состояние».

Культурный суверенитет в условиях глобализации

На протяжении более чем столетия (с первой трети XIX до середины XX века) притязания национального государства на культурный суверенитет казались и резонными, и реализуемыми. Государство было в состоянии продемонстрировать, что оно хозяин в собственном доме. Оно довольно успешно контролировало процесс производства и циркуляции значений на своей территории. Для такого контроля в его распоряжении был целый набор инструментов – от печатного станка, обеспечивавшего охват всего населения литературой на национальном языке, и школы, позволявшей воспитывать в детях граждан, до национальных каналов информации. Кроме того, государство в меру своих финансовых возможностей содержало музеи, а также поддерживало творческую деятельность своих граждан – спонсируя художников и литераторов, участвуя в финансировании национального кинематографа и так далее.

Разумеется, суверенитет государства в культурной сфере всегда был в большой мере фиктивен. Ни одно государство модерна не было в состоянии полностью оградить свою территорию от проникновения на нее знаков и символов, произведенных за ее пределами3131
  Впрочем, оно редко ставило перед собой такую задачу. Не считая относительно кратковременных тоталитарных проектов 1920—1940-х годов, государства охотно вступали в отношения культурного обмена с «заграницей».


[Закрыть]. И тем не менее в распоряжении государства вплоть до недавнего времени имелись ресурсы, позволявшие управлять идентичностями своих граждан3232
  Нет нужды делать специальное пояснение о том, что у государств типа Гватемалы, с одной стороны, и типа Соединенных Штатов, с другой, разные ресурсы воздействия на идентичность своих граждан.


[Закрыть].

Эти ресурсы заметно истощились в течение последней трети XX века. Распространение современных технологий в сфере транспорта и СМИ сделали межгосударственные границы пористыми. Спутниковое и кабельное телевидение положили конец монополии государства в сфере распределения культурных продуктов на его территории. С появлением Интернета вообще отпадает необходимость в государстве как посреднике в коммуникации между людьми. Отдельные индивиды и группы могут вступать в контакт друг c другом и формировать коммуникативные сети, минуя посредничество государства. Возникают сообщества и идентичности, не привязанные к какой-либо территории и, стало быть, не зависящие от желания или нежелания государства3333
  См.: Castells M. The Power of Identity. Oxford: Blackwell Publishers, 1997.


[Закрыть].

Тому, что государство перестает быть хозяином в собственном доме, немало поспособствовали и транснациональные корпорации, действующие в сфере культуриндустрии.

Так что если суверенитет – это независимость в принятии решений, то от культурного суверенитета государств в начале XXI столетия остались разве что воспоминания. Однако фиктивность культурного суверенитета не препятствует реальным притязаниям на обладание им.

На мой взгляд, происходящее в наши дни можно назвать стилизацией суверенности. Чем она обусловлена? Как ни странно, логикой того процесса, который мы за неимением более подходящего выражения будем называть глобализацией.

Малколм Уотерс обратил внимание на то, что сущность «глобализации» заключается именно в глобализации культурных обменов3434
  Waters M. Globalization. 2nd ed. L.; NY: Routledge, 2002.


[Закрыть]. Ведь что мы имеем в виду, говоря о глобализации? То, что совершающиеся в разных сферах обмены становятся всемирными. Однако, строго говоря, ни в экономической, ни в политической сфере этого не происходит. Всемирный характер приобретают лишь обмены в сфере культуры. Как подмечает М. Уотерс, «экономические обмены локализуются, политические – интернационализируются, культурные обмены глобализируются»3535
  Ibid. P. 20.


[Закрыть].

Впрочем, к делу можно подойти иначе, а именно: уйти от жесткого разделения трех сфер общественной жизни и сосредоточиться на их взаимном проникновении. Так поступает Роланд Робертсон, настаивающий на том, что сегодня происходит «культурализация» общества на всех уровнях3636
  См.: Robertson R. Globalization: Social Theory and Global Culture. L.: Sage, 1992.


[Закрыть]. Иными словами, содержание процесса, именуемого глобализацией, заключается в том, что культура начинает пронизывать собой и экономику, и политику. В качестве примера можно взять соревнование японских и немецких автомобильных производителей. Вопрос о том, чьи машины окажутся более востребованными на мировом рынке, есть вопрос бренда. Это значит, что ответ на него лежит в знаково-символической – то есть в культурной – плоскости, а не в плоскости технической или финансовой. Про прочих равных (в том, что касается соотношения цены и качества) побеждает тот, чей «имидж» в глазах покупателя окажется более привлекательным.

Культурный суверенитет в постсоветской ситуации

Притязания на культурный суверенитет, выдвигаемые постсоветскими государствами, вызывают разные реакции. Многие (особенно те, кто наблюдает за ними из России) находят эти притязания безосновательными. При этом обычно отмечают скромные ресурсы, находящиеся в распоряжении новых претендентов на суверенитет. Культурное наследие и культурные символы, которые элиты постсоветских государств хотели бы использовать как национальные, на поверку оказываются частью более широкого цивилизационного ареала, скажем, тюркского в узбекском случае или иранского в таджикском, Тамерлан не был узбеком, как бы того ни хотелось современному руководству в Ташкенте, а Фирдоуси писал на фарси, а не на таджикском языке. Чингиз Айтматов, составляющий гордость Кыргызстана, слишком тесно связан с советской культурой и русским языком, чтобы его можно было без обиняков считать киргизским писателем. Кроме того, российских наблюдателей озадачивает некая избыточность усилий по культурной суверенизации. Многие мероприятия, проводимые руководством бывших советских республик, явно контрпродуктивны с точки зрения raison d’état. Переводить на государственный язык огромное количество литературы, доступной по-русски (от художественной до экономической и юридической), – чрезвычайно затратное дело. И ответственные руководители могли бы пустить эти деньги на более насущные нужды. Вытеснять русский язык из публичной сферы – занятие не только хлопотное (учитывая сопротивление русскоязычной части населения и недовольство официальной Москвы), но и вредное. Ибо русский язык для большинства людей, здесь живущих, – окно в мировую культуру.

Тем не менее при всей кажущейся иррациональности подобных усилий они вполне рациональны. Приведем два аргумента в пользу такого утверждения. Во-первых, современная мировая политическая система устроена как система государств. Государства рассматриваются как суверенные единицы – как средоточия власти, или «властные вместилища». Власть культурная здесь подразумевается так же, как военно-политическая и экономическая. Поэтому позиционирование себя в качестве (гомогенной) нации – вполне оправданная стратегия для государств. Она дает им шанс улучшить свои позиции в глобальной конкуренции. Либо вы представляете собой автономное культурно-политическое целое и заставляете считаться с собой как с таким целым, либо на вас смотрят как на не-вполне-государство. Во-вторых, в этих усилиях просматривается стремление к самоутверждению и, если угодно, реваншу. Элиты сегодняшних новых независимых государств, менее двух десятилетий назад входивших в состав СССР, готовы на многое, чтобы доказать «старшему брату» свою состоятельность – пусть и со свойственными подростку перехлестами. Добавим сюда необычайную популярность, которую приобрел начиная с 1970-х годов дискурс «постколониализма». Было бы удивительно, если бы новые суверены не воспользовались возможностью в него вписаться и представить свое нахождение внутри Российской империи и Советского Союза как пребывание в «тюрьме народов». Иными словами, выдвигая притязания на восстановление поруганной аутентичности, постсоветские государства всего лишь играют по тем правилам, которые задаются «глобальным сообществом». Их национализм есть не что иное, как подчинение транснациональным политическим императивам.

Поэтому вряд ли стоит впадать в другую крайность и пытаться дезавуировать их стремление к суверенности (культурной в том числе). На мой взгляд, культурный империализм – столь же проигрышная позиция, сколь и культурный национализм. Национализм выпячивает различия. Империализм их не замечает. Национализм от лица малых культур излишне усердствует по части суверенности (автономности, независимости, аутентичности). Империализм – а по сути, национализм от лица Большой культуры – отказывает малым культурам в каком-либо признании.

Национальное – глобальное – локальное:

неожиданные переплетения

В эпоху триумфа национализма оппозиция местного и национального выглядела как оппозиция партикулярного и универсального. Локальное (местное, региональное) противостояло национальному как часть целому. В эпоху глобализации в положении локального (партикулярного) оказывается уже национальное. Сантос де Суза проиллюстрировал это превращение на примере итальянского и французского кино. В 1950—1970-х культурные символы вроде Софи Лорен или Жана Габена выступали как глобальные; в 1990-е они начинают восприниматься как национальные, накрепко привязанные к локальному культурному контексту3737
  См.: de Sousa S.B. Towards a Multicultural Conception of Human Rights // Spaces of Culture: City, Nation, World / Ed. by M. Featherstone, S. Lash. SAGE, 1999. P. 216—217.


[Закрыть].

Стали уже тривиальностью жалобы на то, что анонимные транснациональные силы угрожают национальному культурному своеобразию. И хотя сами национальные государства в такой мере вовлечены в процесс всепроникающей маркетизации, что о своеобразии на их внутреннем культурном рынке можно говорить лишь cum grano salis, они тем не менее на такое своеобразие претендуют. Как мы уже заметили выше, фиктивность культурного суверенитета отнюдь не препятствует реальным притязаниям на обладание таковым. Защита и продвижение национальной культуры – часть стратегии государства в глобальной конкуренции. И сколь бы мало аутентичности ни было в массовой культуре сегодняшней Франции, Британии или Египта, они обречены ею торговать. А значит – форсировать массовое предложение пластмассовых и дюралюминиевых сувениров, изображающих Эйфелеву башню, Бигбен и пирамиду Хеопса (скрывая тот факт, что они сделаны в Китае).

Но подобные ламентации не должны помешать нам увидеть и другую сторону происходящих в культуре изменений. Дело в том, что по мере глобализации в культурной сфере происходит не только стирание различий, но и их усиление. Глобализация дает толчок как процессам унификации, так и процессам диверсификации. Она одновременно способствует и культурной стандартизации («макдональдизации»), и увеличению культурного разнообразия.

Мировой культурный рынок нуждается в том, что для наций-государств всегда было головной болью – в культурных различиях. ТНК, действующие в сфере культуриндустрии, – настоящие охотники за «аутентичностью». Стремясь удовлетворить существующий спрос на экзотизм, они ищут, находят и пестуют «культурные продукты», которые могут быть предложены покупателям как некоммерческие, альтернативные, антиконформистские и так далее.

Вот как выглядит, к примеру, стратегия звукозаписывающих концернов, занимающихся продажей так называемой «этнической музыки» (World music). Если некий этнический коллектив или отдельный исполнитель имеет шанс снискать любовь глобальной аудитории, ему придают необходимый глянец, после чего следует массированная рекламная кампания и, в случае успеха, огромные тиражи дисков. Если такой коллектив или исполнитель слишком специфичен и вряд ли будет воспринят мировой публикой, то акцент делается на его оригинальность и соответственно усиливаются его «этнические» черты, а сам продукт адресуется той или иной национальной аудитории3838
  Jenkins H. Pop Cosmopolitanism: Mapping Cultural Flows in an Age of Media Convergence // Globalization: Culture and Education in the New Millenium / Еd. by M. Suarez-Orozco, D.B. Qin-Hilliard. Berkeley; Los Angeles; L.: University of California Press, 2004. P. 114—140.


[Закрыть].

Иными словами, отмеченная выше тенденция к форсированию различий порождена самим процессом маркетизации. Но это еще не все. Подчиняясь диктату мирового рынка, государства в наши дни начинают делать то, что еще полвека назад считалось контрпродуктивным, – поощрять культурное разнообразие на своей территории или, во всяком случае, делать вид, что поощряют таковое. Выставляя себя в качестве культурно плюралистических (и благоприятствующих плюрализму) целостностей, современные государства увеличивают свою привлекательность в глазах глобальной аудитории. Чем более «мультикультурными», то есть разнообразными в расовом, жизненно-стилевом, этническом и языковом отношении они выглядят, тем больше наберут очков в гонке за международный престиж. Яркий тому пример: рекламные ролики, запускаемые по спутниковому телевидению отдельными странами с целью привлечь внимание к какому-либо своему региону – как к месту для инвестиций или как к туристической цели. По количеству мелькающих на экране антропологических типов зрители могли бы заключить, что их приглашают посетить Южно-Африканскую Республику или Бразилию, если бы в самом конце ролика им не сказали, что речь идет о Рурской области в ФРГ.

Непреднамеренным результатом такой позиции государства становится своего рода второе рождение культурных меньшинств. Без пяти минут ассимилированные этнические группы вновь заявляют о себе, вытесненные на периферию языки перемещаются в публичное поле, полузабытые обряды и музыкальные стили превращаются в предмет массового изучения. Достаточно вспомнить об интересе к «кельтской» культуре, вышедшем в последние четверть века далеко за пределы Ирландии, Шотландии и Бретани. Наряду с историческими меньшинствами (или, по крайней мере, меньшинствами, претендующими на связь с этнической историей) на передний план выходит несметное количество сообществ идентичности нетрадиционного типа – от жизненно-стилевых до религиозных.

Запрос на различие, как снизу, так и сверху, набирает обороты. У государств нет ни возможностей, ни воли ему противостоять. Остается лишь согласиться с мыслью британского теоретика культуры Терри Иглтона, высказанной им в ходе наблюдений за постсовременными тенденциями в интересующей нас сфере3939
  Eagleton T. The Idea of Culture. Oxford: Blackwell Publishing, 2000.


[Закрыть]. Культура была в прошлом тем, что лежало в основе создания современных государств. Она же станет в будущем тем, что их разрушит.

Вообразить «народ»4040
    Первая вариант этого текста был опубликован в журнале «Отечественные записки», 2012. № 2 (47).


[Закрыть]

Современность знает четыре способа вообразить «народ». Народ как суверен, народ как согражданство, народ как солидарная группа и народ как сообщество происхождения (этнос).

Провозгласив, что источником суверенитета, то есть высшей власти и авторитета в государстве, является «народ», Современность (модерн) отграничивает себя от предшествующей эпохи, от до-современности (до-модерна). Понятно, что «народ» в данном случае – не более чем политическая фикция, пришедшая на смену фикции монарха как помазанника божьего. Отныне правление той или иной группы в государстве лишь в том случае считается легитимным, если эта группа получила свой мандат на правление от «народа».

Далее, «народ» в современном значении слова воображается как согражданство – как совокупность индивидов, равных перед законом. Это, говоря словами Ханны Арендт, «нация граждан», отличная от «расы аристократов» и в то же время отличная от «черни», которая лишена политической субъектности и потому не обладает гражданскими правами. Не случайно в либеральных демократиях, появившихся в Западной Европе и Северной Америке между 1800 и 1900 годами, гражданами являлись отнюдь не все жители, населяющие территорию государства. Объем предоставляемых им прав зависел от половой принадлежности (женщины из гражданства исключены), от обладания собственностью (имущественный ценз в европейских системах голосования отменяется лишь в 1890-е годы) и так далее4141
    Стоит оговориться, что неимущие работники в Северной Америке получают гражданский статус, то есть включаются в состав народа, уже в 1840-е годы, на полвека раньше, чем в Европе. Однако следует помнить, что это включение произошло за счет систематического исключения двух категорий работников – чернокожих и иммигрантов первого поколения. (И, конечно, женщин.)


[Закрыть].

Таким образом, современное представление о народе тесно связано с идеей демократии. До наступления Современности народ – это либо немая крестьянская масса, отгороженная непроходимым барьером от образованного «общества»4242
    Помню, как, будучи школьником, спросил учителя литературы, почему поэму «Евгений Онегин» называют «энциклопедией русской жизни», ведь в ней описывается жизнь одного процента населения. Ответ гласил: это энциклопедия русской общественной жизни.


[Закрыть], либо окормляемая церковью паства (слово «крестьяне» – от слова «христиане»). Это народ, который «безмолвствует».

Третий момент современного способа мыслить «народ» – представлять его группой людей, скрепленных узами солидарности, то есть взаимных обязательств. Народ в таком понимании есть создатель и пользователь welfare state, что переводится обычно как «государство всеобщего благосостояния», но это неточно. Ибо речь здесь идет не о всеобщем благосостоянии, а о благосостоянии тех, кто принадлежит к народу. Это народ тружеников и налогоплательщиков. Для всех остальных доступ к благосостоянию заказан. В 1996 году Конгресс США принял закон, лишивший права пользоваться услугами государственной системы социальной защиты всех неграждан, в том числе легальных резидентов, работавших в стране согласно трудовому договору и проживавших по грин-карте. И хотя этот закон был спустя год отменен, само по себе решение конгрессменов весьма показательно. Оно продемонстрировало глубочайшую связь между идеей welfare state и идеей государства как достояния «народа». Пользование этим достоянием – привилегия, предоставляемая своим и недоступная чужим.

И, наконец, четвертое из упомянутых измерений современного представления о народе – народ как этническое (этнокультурное) сообщество. Мысля народ в таком ключе, мы имплицитно допускаем, что население того или иного государства (по умолчанию, «национального государства») происходит из одного корня. Отсюда столь важный для любого современного государства миф об общих предках (или, на худой конец, об «отцах-основателях»), а также об общей для всех жителей страны истории и о разделяемых всеми ценностях. Что касается очевидного факта исторической разнородности населения, то из этой трудности выходят с помощью идеи «государствообразующего этноса», к которому постепенно присоединялись общности, именуемые «этническими меньшинствами».

У всех вышеперечисленных способов вообразить народ есть одна общая черта. Они не оставляют места для такого феномена, как миграция. Миграция всякий раз предстает как нечто внеположное народу и даже угрожающее ему. Миграция угрожает народу как суверену, ибо мигранты – агенты другого суверена. Отсюда столь часто встречавшийся в истории взгляд на мигрантов как на угрозу национальной безопасности («Почему в Англии так много китайских ресторанов? Чтобы не было заметно китайских шпионов»). Миграция угрожает народу как согражданству, ибо мигранты – носители иной, чем у граждан данного государства, политической и культурной лояльности. Они могут подорвать основы национальной правовой системы и ее моральный фундамент, а потому их натурализация – вещь в высшей степени нежелательная. Миграция угрожает народу как солидарной группе, поскольку возлагает непомерное бремя на систему социальной защиты. И, конечно же, миграция угрожает народу как этническому сообществу.

Ниже мы подробно займемся вопросом о связи между восприятием народа и восприятием миграции. Но прежде сделаем отступление для прояснения понятий, а именно проясним, в каких отношениях понятие «народ» находится с «нацией» и – по умолчанию, «национальным» – «государством».

Границы «народа»

Среди отечественных обществоведов все еще немало таких, кто расплющен сталинским определением нации. Руководствуясь знаменитой дефиницией, данной Сталиным в статье «Марксизм и национальный вопрос», они не прекращают попыток раз и навсегда «научно» установить, какие общности людей следует называть нациями, а какие этого гордого имени не заслуживают4343
    Непоколебимая вера в науку побудила недавно российских парламентариев обратиться в Институт этнологии и антропологии РАН с просьбой дать справку о том, существует ли «российский народ».


[Закрыть]. Беда в том, что эти попытки изначально обречены на провал. Критерии, которые как будто позволяют объективным образом отличить нации от не-наций (народов, этнических групп, народностей и так далее), на поверку оказываются ненадежными. Если для того, чтобы именоваться нацией, необходимо говорить на одном языке, то как быть со швейцарцами? Если конститутивный признак нации – общность традиций и обычаев (не говоря уже об общности «психического склада»), то как быть с индийцами, испанцами, бразильцами, ливанцами и еще многими десятками умопомрачительно разнородных сообществ, принятых в Организацию Объединенных Наций?

Для тех, кто верит в возможность провести четкую демаркационную линию между «нацией» и «народом», есть, правда, последняя лазейка: ввести в качестве единственного сущностного критерия наличие государственности. И тогда проблема, казалось бы, решена. Каталонцы – народ, испанцы – нация, квебекцы – народ, канадцы – нация, шотландцы – народ, британцы – нация. Короче говоря, надо лишь закрепить за словом «народ» этнокультурное значение, а за словом «нация» – гражданско-политическое. Однако и эта уловка не срабатывает. По той, прежде всего, причине, что с таким понижением статуса многие категорически не согласны. И в случае если у этих несогласных найдутся достаточные ресурсы (а они зачастую находятся), то право именоваться нациями за ними признают. Квебекцы, например, были несколько лет назад провозглашены нацией в составе федеративного канадского государства. Британцы в принципе, никогда не оспаривали правомерность выражения «шотландская нация». (Равно как и выражения «английская нация» и «валлийская нация».) К тому же в символической иерархии терминов «нация» и «народ» далеко не всегда именно «нация» стоит на первом месте. Например, в СССР универсальной рамкой, вмещавшей в себя различные нации, была новая историческая общность «советский народ». Да и сегодня источником власти в Российской Федерации, согласно Конституции, является ее «многонациональный народ». Как видим, слово «народ» здесь употребляется как раз в значении гражданско-политической общности.

Между прочим, некоторые эксперты сетовали на то, что формулировка Основного закона неудачна, и предлагали использовать вместо нее выражение «многонародная российская нация». Был даже период, когда руководство страны склонялось к тому же. В речах высших лиц государства на излете медведевской каденции довольно часто мелькало выражение «российская нация» (употребляемое как синонимичное выражению «российский народ»). Осенью 2011 года Минрегионразвития даже вышло с инициативой закрепить предикат «национальный» за явлениями государственного уровня, а для культурных явлений субгосударственного уровня использовать прилагательное «этнический». Все, что прежде подпадало под категорию «межнациональные отношения», предполагалось подвести под категорию «межэтнических отношений». Однако верх одержала другая партия, и в программной статье Путина по «национальному вопросу» все вернулось на круги своя. Более того, новые спичрайтеры полностью вымарали остатки прежней риторики: о «российской нации» в путинском тексте не вспоминается ни разу, зато много говорится о «русском народе» как стержне государства.

Конструируя народ

Постсоветское обществоведение, как кажется, переварило тезис, что нация есть нечто воображаемое. Но то, что к народам (в смысле – этносам) он применим в той же степени – эта мысль до сих пор многим кажется нестерпимой.

Между тем вопрос, который стоит обсуждать, состоит не в том, является ли народ воображаемым сообществом (любые крупные сообщества суть сообщества воображаемые), а в том, кому принадлежит контроль над его воображением. Иными словами, вопрос в том, каким общественным группам удастся навязать свой образ народа, или, выражаясь словами Бурдье, – «стиль легитимной перцепции». А поскольку соотношение сил между влиятельными группами со временем меняется, меняется и этот образ (и способ его конструирования «нацио-строителями», и то, как сами люди представляют себе общность, ими образуемую).

После распада Османской империи в Турции победил образ турецкого народа, который насаждал бывший офицер Мустафа Кемаль, а не его оппоненты – адепты пантюркизма, панисламизма или исламского традиционализма. В последние десять лет мы являемся свидетелями борьбы за «перевоображение» турецкого народа, которую исламисты (умеренные и радикальные) ведут с кемалистами.

Австрийская Республика, возникшая на обломках Австро-Венгерской империи (она тогда называлась Deutschösterreich, Немецкая Австрия), в глазах немцев была не более чем географическим нонсенсом. Однако для австромарксистов Карла Реннера и его сподвижников «австрийский народ», отличный от немецкого, безусловно, существовал. С их образом австрийского народа конкурировал образ, предложенный Куртом Шушнигом и его соратниками, совершившими в 1934 году фашистский переворот и упрятавшими за решетку как социал-демократов с коммунистами, так и местных нацистов. Четырьмя годами позднее нацисты одержали верх, и на короткое время Австрия оказалась вписанной в Третий рейх. В 1955 году утверждается новый образ австрийского народа. Основанием политической идентичности служит пакт о нейтралитете, а культурная идентичность черпается из богатейшей истории Габсбургской империи. Сегодняшние австрийцы, находясь за границей, не сильно обижаются, когда их путают с немцами, но довольно болезненно реагируют на любые проявления немецкого культурного шовинизма. Их задевает нежелание северного соседа признавать своеобразие австрийской культуры – от особой атмосферы венских кафе и специфического чувства юмора до особой архитектуры, музыки, живописи и литературы. Ни Малер, ни Кафка, ни Музиль, ни Климт, ни Эгон Шиле не могли быть немцами, хотя немецкий был их родным языком. И даже психоанализ Фрейда не случайно зародился именно в Вене, убеждены австрийцы. Для появления всех этих культурных феноменов нужна была уникальная атмосфера империи времен заката, сильно отличавшаяся от атмосферы кайзеровской Германии.

Отношение австрийцев к немцам в чем-то напоминает отношение украинцев к русским. И здесь притяжение сочетается с отталкиванием, очевидная культурная близость – с нежеланием мириться с ролью «младшего брата». Среди граждан Украины, появившейся на карте мира после декабря 1991 года, нет согласия по поводу базовых символов национальной идентичности. Если во Львове Степана Бандеру считают героем, то в Донецке на него смотрят как на предателя. Однако жители Донецка, как и жители Львова, вряд ли согласятся с русскими националистами, утверждающими, что существует единый русский народ, состоящий из великороссов, белорусов и малорусов. За двадцать лет они привыкли считать себя не малорусами, а украинцами.

Народ и национализм

Эрнест Геллнер любил эпатировать публику, утверждая, что современный человек является националистом. Под национализмом он имел в виду не шовинизм и ксенофобию (как, впрочем, и не патриотизм), а особый способ видеть мир. «Националистический» способ мироведения – назовем его, вслед за Андреасом Виммером и Ниной Глик Шиллер, «методологическим национализмом»4444
    См.: Wimmer A., Glick Schiller N. Methodological nationalism, the social sciences and the study of migration // International Migration Review. Vol. 37. № 3. 2003. P. 576—610.


[Закрыть] – заключается в том, что общественно-человеческий мир представляется естественным образом разделенным на национальные государства. При этом границы государств должны совпадать с этнокультурными границами.

В рамках методологического национализма «народ» воображается как культурное единство, связанное с определенной территорией. Это значит, во-первых, что на территории некоторого национального государства может проживать один, и только один, народ. Во-вторых, данный народ есть носитель одной, и только одной, культуры. Например, Исландия есть государство исландцев, и национальный суверенитет этого государства выступает гарантией сохранности исландской культуры – культуры исландского народа.

Иными словами, методологический национализм постулирует конгруэнтность этнических, культурных и политических границ. Но если в случае небольшого островного государства такая конгруэнтность как будто имеет место, то в большинстве современных государств дело обстоит совсем иначе. Границы этносов и границы культур вообще редко совпадают. Еще реже совпадают границы народа/этноса и территориальной юрисдикции государства. Где, к примеру, проходили границы польского народа в эпоху раздела Польши (между 1795 и 1918 годами)? Что считать территорией венгерского народа после Первой мировой войны (когда Трансильвания отошла к Румынии)? Где пролегают границы русского народа после декабря 1991 года? И следует ли вместе с сербами считать Черногорию частью Сербии или вместе с гражданами возникшего в 2006 году нового члена ООН настаивать на существовании отличного от сербов черногорского народа?

В высшей степени примечательна амбивалентность, которую в общественно-политических дискуссиях сегодняшней России приобрело понятие «соотечественники». Можно насчитать пять разных трактовок. Первая: это граждане Российской Федерации, проживающие за ее границами. Вторая: это все бывшие граждане СССР, сохранившие культурную лояльность России (по сути – русскоязычное население государств, возникших после распада Советского Союза). Третья: это все выходцы из России, включая эмигрантов 1920-х годов и их потомков. Четвертая: это все этнические русские, где бы они ни проживали (в этой парадигме быть русскоязычным – мало; для того чтобы принадлежать русскому народу, надо быть русским «по крови»). И, наконец, в версии коммунистов, соотечественники – это все жители бывшего СССР, стремящиеся к его восстановлению. (В данном случае в качестве определяющего признака берется скорее идеологическая ориентация, нежели культурная лояльность или этническая принадлежность). Симптоматично, что однозначной дефиниции понятия «соотечественник» не найти ни в соответствующем законе, ни в публичных заявлениях политиков и чиновников4545
    Shevel O. Russian Nation-Building from Yel’tsin to Medvedev: Ethnic, Civic or Purposefully Ambiguous? // Europe-Asia Studies. 2011. Vol. 63. № 2. P. 179—202.


[Закрыть]. Вполне возможно, что от однозначности отказываются намеренно. С той, например, целью, чтобы иметь максимально широкое пространство маневра во внешней политике.

Миграция как объект вытеснения

В какой бы перспективе ни рассматривался народ (как гражданско-политическое или как этнокультурное единство), он предстает как нечто в-себе-завершенное. Как некое целое, которое, однажды сложившись, не нуждается в прибавлении извне. Отсюда и специфическое отношение к феномену миграции. Миграция мыслится как явление, внеположное народу, случайное, не затрагивающее его сущности.

Так же как неприятные эпизоды в биографии индивида, так и миграция в истории народа подвергается вытеснению. По замечанию Эрнеста Ренана, национальный коллектив создают два обстоятельства: то, что у его членов много общего, и то, что все они вместе о многом забыли. Эту истину лишний раз подтвердили исторические социологи в 1980-е годы: они выяснили, что каждый пятый житель Франции является прямым потомком иммигрантов, а именно имеет деда или бабку, которые родились не во Франции4646
    См.: Noiriel G. The French melting pot: immigration, citizenship, and national identity / Translated by G. de Laforcade. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1996.


[Закрыть]. Тем не менее, согласно официальному нарративу, подхваченному СМИ и разделяемому многими рядовыми гражданами, во Франции живут французы – гордые потомки галлов.

Вытеснение памяти о реальном вкладе иммиграционных потоков в становление народа сочетается с нежеланием рассматривать современную (им)миграцию в позитивном – или хотя бы ценностно нейтральном – ключе. То есть нежеланием видеть в мигрантах потенциальных членов общества, а не чужаков, которым лучше убраться восвояси, оставив народ наедине с собой. Гражданство почти везде считается привилегией, которую следует зарезервировать для «своих» (для «соотечественников», если не сказать – для «соплеменников»).