Текст книги "Безмолвие как бы на полчаса. Письма из Нефели"

Разговор о кастовой структуре истории следует предварить хотя бы несколькими словами о синхронном и диахронном аспектах существования системы каст. Эта система может быть представлена в виде некоего синхронного среза, обнаруживающего одновременное сосуществование четырех социальных страт: брахманов, кшатриев, вайшьев и шудр, которые, тесно взаимодействуя друг с другом, но не смешиваясь между собой, образуют единое общественно-политическое тело государства. И эта же система может быть представлена диахронно – в виде последовательности четырех исторических периодов: периодов доминирования брахманов, кшатриев, вайшьев и шудр. Не следует думать, что в период господства брахманов не могут рождаться люди с задатками кшатриев, вайшьев или шудр. Они непременно будут появляться на свет, но эти задатки не получат необходимых условий для своего развития, оставшись невостребованными, а то и жестко заблокированными, в результате чего в период своего доминирования брахманы окажутся единственной реальной силой, генерирующей смыслы своего времени и полностью определяющей его лицо. Можно сказать, что на этом историческом этапе все: и кшатрии, и вайшьи, и шудры – будут ступать в след брахманов и исповедовать путь брахманов. То же можно сказать и о других периодах. Те же, кто в силу каких-либо причин не захотят или не смогут следовать предназначениям доминирующей в данный момент кастовой фигуры, окажутся не у дел или попросту будут выброшены на обочину истории.

Идея, согласно которой история делится на различные периоды, предопределяющие различные состояния природы человека и различные качества условий его жизни, не является чем-то новым. Достаточно вспомнить четыре юги индуистской традиции: Крита-югу, Трета-югу, Двапара-югу и Кали-югу, – или четыре века эллино-иудейской традиции: золотой, серебряный, бронзовый и железный. И в том и в другом случае наличие четырех периодов истории непосредственно обусловлено четырьмя основными антропологическими архетипами: архетипом брахмана, кшатрия, вайшьи и шудры. Эти архетипы имеют универсальное значение и, несмотря на различные интерпретации, одинаково действенны как в условиях западной, так и в условиях восточной традиции. В христианской традиции эти антропологические архетипы являют себя в виде четырех всадников Апокалипсиса, которые, согласно святоотеческому учению, олицетворяют собой четыре периода истории христианской Церкви, а говоря шире, истории всей христианской цивилизации, начиная с возникновения Церкви и кончая нашими днями. Каждый апокалиптический всадник символизирует определенный антропологический архетип, а каждый архетип манифестирует себя в определенном всаднике.

Последовательность этих взаимообусловленных олицетворений и манифестаций, увиденная в исторической перспективе, представлена в Апокалипсисе в виде кавалькады всадников. Первый всадник, сидящий на белом коне с луком в руках и с венцом на голове, олицетворяет эпоху жрецов-священнослужителей, то есть время доминирования брахманов. Второй всадник, на красном коне с мечом в руках, олицетворяет эпоху царей-воинов, то есть этап доминирования кшатриев. Третий всадник, на черном коне с весами в руках, сопровождаемый возгласами «хиникс пшеницы за динарий и три хиникса ячменя за динарий», олицетворяет эпоху вайшьев, производящих и приумножающих материальные и духовные ценности. И наконец, четвертый всадник, на бледном коне без каких-либо символических атрибутов в руках, – этот безликий, бесцветный всадник олицетворяет период доминирования шудр. Таким образом, можно сказать, что кавалькада всадников Апокалипсиса знаменует собой четыре эпохи или четыре времени истории христианской цивилизации: времени брахманов, времени кшатриев, времени вайшьев и времени шудр, чреда которых может быть рассмотрена как последование фаз постепенного выстывания христианской веры, как неуклонное нарастание знаний о мире и как неуклонная утрата знаний о Боге, но, прежде чем говорить об этом, следует хотя бы в самых общих чертах увязать все только что сказанное с конкретными историческими событиями и с конкретной хронологией.

16

Время брахманов, олицетворяемое первым всадником Апокалипсиса, – это время апостолов, мучеников, Отцов Церкви и монахов. Это время непосредственных свидетелей христианской Теофании, время их прямых учеников и последователей. Можно сказать, что все эти люди видели Бога собственными глазами, все они являлись созерцателями и сопричастниками явленной Славы Божией. Кто-то сподобился этого еще при земной жизни Христа, кто-то – в качестве благодатного дара после Его воскресения. Кто-то обретал это видение путем стяжания мученического венца, а кто-то – путем тяжкого аскетического подвига, но всех их объединяет одно: бушующее пламя всеобъемлющей любви к Богу и непреодолимое стремление к Нему не оставляло в них места для мыслей о мире и для мира вообще. Для того чтобы царствовать вместе с Христом, необходимо отвергнуть мир – именно об этом свидетельствуют слова Христа, обращенные к Пилату: «Царство Мое не от мира сего». Призыв к отвержению мира ради пребывания с Богом еще настойчивее звучит в словах апостола Иоанна Богослова. «Не любите мира, ни того, что в мире, – пишет он в своем соборном послании, – кто любит мир, в том нет любви Отчей». И, следуя этому призыву, христиане бегут из этого мира в пустыни, в катакомбы, в пасти хищников на цирковых аренах, в котлы с кипящей смолой – куда угодно, лишь бы пребывать вместе с Богом. Время брахманов – это время победы над миром, это время оставления всего земного ради обретения Царства Небесного. Если говорить о хронологических рамках этого времени, то оно вписывается примерно в пять-шесть веков первого тысячелетия после Рождества Христова. Именно в этот исторический период христианская Церковь являет себя миру как мистическое тело Христа, как Жена, облеченная в солнце, как мировая религия, как сумма догматических и канонических установлений, а также как социальный институт, освященный авторитетом семи Вселенских соборов и базирующийся на учении Святых Отцов. Именно эта победа над миром, это победоносное воцарение Церкви в мире возвещается словами Апокалипсиса, относящимися к первому всаднику: «Он вышел как победоносный и чтобы победить».

Время кшатриев, олицетворяемое вторым всадником Апокалипсиса, – это время христианских империй – империй Юстиниана, Карла Великого и Оттона, это время рыцарских орденов, святых королей и крестовых походов, и, наконец, это время построения великих византийских базилик, романских и готических соборов, время схоластики и полифонического церковного пения. Все эти явления свидетельствуют о принципиальных изменениях, произошедших во взаимоотношениях человека с миром. Если во время брахманов любое проявление заботы о мире воспринималось как нежелательная помеха на пути, ведущем к богопознанию и богообщению, то теперь забота о мире перестает быть такой помехой и превращается в свою противоположность – в путь служения Богу, служения, целью которого является воцерковление мира. Земной мир должен стать упорядоченным и построенным по образу мира небесного. Моделью же земного порядка с его социальной организацией должна стать небесная ангельская иерархия, но для того, чтобы воспроизвести и удержать эту небесную модель в земных условиях, нужны специальные усилия. Здесь уже недостаточно тех сил, которыми обладали брахманы, ибо в процессе воцерковления мира сила молитвы должна быть дополнена и продолжена силою меча, и именно поэтому второму всаднику дан большой меч. Всадник на коне с мечом в руках – это, конечно же, образ кшатрия, это собирательный образ воина, но здесь речь должна идти о воинах особого рода – о воинах Христовых, или Cristi milites, изображению которых посвящена нижняя левая створка Гентского алтаря. Воин Христа, или крестоносец, становится ключевой фигурой или даже ключевым понятием времени кшатриев. Это понятие реально воплощается в рыцарских монашеских орденах тамплиеров и госпитальеров, в фигуре короля-воина, прошедшего испытание сарацинским пленом, – в Людовике Святом и в самой идее крестовых походов. В это время воинами Христа становятся не только те, кто подвизается непосредственно на военном поприще, ибо многие другие области человеческой деятельности начинают восприниматься именно как военное поприще, призванное завоевывать еще не воцерковленный мир. Так, строители готических соборов превращаются в воинов, воюющих с земным притяжением с помощью контрфорсов, а силлогизм превращается в рыцарский меч, с помощью которого Ансельм Кентерберийский осуществляет свое онтологическое доказательство бытия Божьего, воцерковляя умственный мир еще никому не ведомым доселе образом. Воинами Христа могут почитаться и доминиканец Фома Аквинский, и францисканец Бонавентура, ибо их нескончаемые каскады силлогизмов представляют собой не что иное, как некие грандиозные умственные лестницы, возводящие профанный ум к божественному знанию. И вообще, наверное, далеко неслучайно одним из самых часто употребляемых кантус фирмусов музыки res facta является песня L’homme armé – «Вооруженный человек», ибо невозможно подыскать более подходящего образа, призванного символизировать время кшатриев, чем вооруженный человек.

17

Если переход от времени брахманов к времени кшатриев происходит плавно и бесконфликтно, то при переходе от времени кшатриев к времени вайшьев, олицетворяемому третьим всадником Апокалипсиса, на черном коне с весами в руках, обнаруживается некий разрыв. Указание на этот разрыв заложено уже в описаниях второго и третьего всадников. Так, в тексте Апокалипсиса говорится, что второму всаднику «дан был большой меч», а третий всадник просто «имеет меру [то есть весы] в руке своей», из чего можно заключить, что если второй всадник получил свой меч от кого-то в процессе передачи, то третьему всаднику весы никто не передавал и он обладает ими изначально, как бы сам по себе. Здесь речь должна идти о разных вариантах существования и передачи традиции, а именно о преемственности традиции при переходе от первого всадника ко второму и об обрыве традиции при переходе от второго всадника к третьему, и оба эти варианта можно обнаружить в ходе конкретных исторических событий. Чтобы понять, откуда берется меч, который был дан второму всаднику Апокалипсиса, нужно вспомнить слова Христа: «Не мир пришел Я принести, но меч». Однако, поскольку доступ в сферу сакрального открыт только брахманам, олицетворяемым первым всадником Апокалипсиса, то кшатрии, олицетворяемые вторым всадником, не могут получить принесенный Христом меч непосредственно из рук самого Христа. Они получают этот меч из рук брахманов. Эта передача символически осуществляется в момент коронации. Императорскую власть, которая есть не что иное, как меч Христа, и Карл Великий, и Оттон, и другие императоры получали из рук папы во время коронации в Риме. С тех пор существует незыблемый закон, согласно которому все монархи должны короноваться высшими иерархами Церкви, что можно выразить и по-другому, сказав, что кшатрии должны получать власть из рук брахманов, а брахманы должны благословлять и освящать власть кшатриев, в результате чего брахманы и кшатрии оказываются в некоем едином иерархическом пространстве передачи властных полномочий. Наступление времени вайшьев обрывает традицию такой передачи, и это можно продемонстрировать на примере первых европейских вайшьев – флорентийских, сиенских и падуанских менял и банкиров, которые совершенно самостоятельно, на свой страх и риск сколачивали огромные состоянии и достигали вершин власти в обход традиционно-иерархической передачи властных полномочий. Это была уже не переданная кем-то и полученная от кого-то внеличная власть иерархической традиции, но личная власть, базирующаяся на личном богатстве, достигнутом личными усилиями.

О том, что самоутверждение, базирующееся на собственном суждении, приходит на смену иерархической передаче власти, свидетельствуют весы в руке третьего всадника. Если раньше, во времена кшатриев, весы мог держать только архангел Михаил, взвешивающий людские души на Страшном суде, то теперь весы оказываются в руке человека. Весы есть орудие измерения, суда и суждения, и поэтому всадник, держащий весы, олицетворяет человека меряющего, полагающего меру, а также судящего, рассуждающего и наделенного властью делать это. Все это как нельзя лучше соответствует данному Хайдеггером определению нововременного человека: «Внутри истории Нового времени и в качестве истории новоевропейского человечества человек пытается, во всем и всегда опираясь на себя самого, поставить самого себя как средоточие и мерило в господствующее положение, то есть заниматься самообеспечением. Для этого нужно, чтобы он все больше и больше удостоверялся в своих собственных способностях и средствах господства и всегда снова и снова приводил их в состояние безусловной готовности»[2]2
  Хайдеггер М. Европейский нигилизм. Перевод В. Бибихина. (Здесь и далее прим. ред.)


[Закрыть]. Став мерилом всех вещей, человек отныне начинает заниматься чувственным оформлением собственных представлений и превращается в свободного, «автономного» творца-автора, не нуждающегося уже ни в каких отсылках к традиционным первоисточникам и не делегирующего авторских полномочий ни реальному, ни мифическому первотворцу-первоавтору, пребывающему «во время оно». Если раньше анонимный цеховой мастер Средневековья тщательно следовал традициям своего цеха, скрупулезно воспроизводя канонические установления, то теперь художник Ренессанса смело ломает все каноны, создавая свой и только свой художественный мир. Именно поэтому во время вайшьев происходит обожествление фигуры автора, обретающей статус гения, чьи творения надежно оберегаются юридическим законом охраны авторских прав и начинают почитаться как высшие духовные ценности. И здесь обнаруживается еще одна сторона символического значения весов, связанная с обменом, торговлей и деньгами, а также с тем, что весы являются орудием оценивания и установления цены. Время вайшьев – это время тех, кто создает, распределяет и накапливает ценности и для кого слово «ценность» превращается в ключевое понятие. Система ценностей – это система взаимоотношений человека с реальностью, которая устанавливает шкалу, позволяющую оценивать все, что попадает в поле зрения человека. Поэтому в конце концов все превращается в ценности, и это позволяет говорить о духовных, человеческих, художественных, моральных, религиозных или этических ценностях. Таким образом, понятие ценности становится основополагающим и всеобъемлющим понятием времени вайшьев, и именно оно ставится под вопрос при переходе от времени вайшьев к времени шудр, олицетворяемому четвертым всадником Апокалипсиса, сидящим на бледном коне.

Этот всадник заметно отличается от трех предыдущих всадников. Во-первых, он не держит в своих руках никаких символических предметов, по которым можно было бы судить о его предназначении, а во-вторых, конь, на котором он скачет, есть «конь бледный», или конь бесцветный, что составляет резкий контраст с окраской первых трех коней – белой, красной и черной, полной разнообразными символическими и алхимическими значениями. Демонстративная безликость коня и всадника парадоксальным образом соседствует с конкретностью имени самого всадника, ибо в тексте Апокалипсиса со всей определенностью утверждается, что имя ему Смерть. Эта конкретность в сочетании с бескачественной аморфностью самого всадника придает особо зловещий смысл его облику, что заставляет вспомнить о словах Ницше: «Нигилизм стоит за дверями. Откуда идет к нам этот самый жуткий из всех гостей?» И в самом деле, если рассматривать четырех всадников Апокалипсиса как гостей, пожаловавших в мир, то последний всадник будет выглядеть особенно пугающим, во всяком случае, он неизбежно будет представлять собой нечто противоестественное. Время шудр – это время, когда слуги-шудры, призванные к обслуживанию брахманов, кшатриев и вайшьев, начинают занимать господствующее положение и получать власть над теми, кому должны были служить. Таким образом, время шудр – это время, когда обслуживание ставит себе на службу то, что ранее должно было обслуживать, а то, что ранее обслуживалось, теперь обслуживает само обслуживание, обеспечивая его постоянное функционирование. Если во время вайшьев обслуживание сопровождало процесс производства, распределения и накопления ценностей, то во время шудр производство, распределение и накопление ценностей обслуживают процесс обслуживания, превращая само обслуживание в ценность. Вот почему так смешны люди, которые говорят сейчас о европейских, религиозных, гуманистических и тому подобных ценностях. Они, наверное, даже не подозревают, что, говоря все это, они всего лишь делают текущие взносы, обеспечивающие им доступ к общей сфере тотального обслуживания.

18

В связи со всем этим небесполезно еще раз напомнить слова английского публициста о филистерах, которые я приводил выше: «Филистер – это уже не варвары, разбившие стоянку за пределами Цитадели Искусства, сегодня они на самой его вершине, с которой они благосклонно присматривают за культурным трафиком». Если принять во внимание, что упоминаемые здесь филистеры, расположившиеся на самой вершине Цитадели Искусства, есть не кто иные, как шудры, то это поможет прояснить понимание ситуации, имеющей место при переходе от времени вайшьев к времени шудр. Вайшьи представляют собой собирательный образ или, лучше сказать, архетип творца и создателя ценностей, а время вайшьев – это время производителей и авторов, создающих произведения, концепции и смыслы. Шудры представляют собой собирательный образ или архетип человека, который, не являясь ни автором, ни создателем, призван обслуживать процессы создания, продвижения и реализации авторской продукции, без чего существование этой продукции, да и самого автора, становится попросту невозможным. Это прежде всего кураторы, галеристы, концертные агенты, менеджеры и все те, кто образует армию административно-хозяйственного аппарата, управляющего индустрией создания научных идей и искусства. Если во время вайшьев автор и созданное им произведение являлись смысловым центром и целью, которую призваны были обслуживать люди административно-хозяйственного аппарата, то во время шудр на первый план выходит вопрос управления процессом производства и потребления, то есть вопрос публикации произведения, концепции или смысла, причем само произведение или сам смысл превращаются всего лишь в некую побочную функцию производственно-потребительских манипуляций. Произведение утрачивает свое самостояние, свою автономность, и об этой девальвации понятия «произведение» писал Хайдеггер еще в середине прошлого века: «Творения уже не те, какими они были. Правда, они встречаются с нами, но встречаются как былые творения. Былые творения, они предстают перед нами, находясь в области традиции и в области сохранения. И впредь они лишь представляют – они предметы. Их стояние перед нами есть, правда, следствие былого их самостояния в себе самих, но оно уже не есть это самостояние. Последнее оставило их. Предприимчивость художественной жизни – сколь бы насыщенной ни была она, как бы ни суетилась тут ради самих творений – способна достичь лишь этого предметного предстояния творений. Но не в том их бытие творениями»[3]3
  Хайдеггер М. Исток художественного творения. Перевод А. Михайлова.


[Закрыть].

Несмотря на мою безграничную любовь к Хайдеггеру, сейчас эти слова представляются мне каким-то гипертрофированно пафосным Lamento. В них даже слышится некий горестно-плачевный звук «у-у-у»: «У-у-у, творения уже не те, какими они были, – у-у-у – они встречаются с нами, но как былые творения – у-у-у…» и так далее. Мне кажется, сейчас прошло время горевать по этому поводу. О былых творениях можно сказать то же, что в Евангелии сказано о соли, переставшей быть соленой: «Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою?» Если творение утратило свою силу, то есть утратило свою сотворенность, то кто сделает его вновь сотворенным? Если бытие творения окончательно и бесповоротно подменено его предметным предстоянием, то кто сможет вернуть творению его бытие, его самостояние? Но кто сказал, что сейчас следует принимать на себя заботу о таком возвращении? Время автономных, «стоящих в самих себе» вещей прошло, ибо прошло время вайшьев и наступило время шудр, лишающее вещь автономности и самостояния и превращающее ее в один из компонентов всеобщей сферы услуг. Прошло время художников и поэтов – настало время портных и парикмахеров, и эта смена приоритетов является следствием более фундаментальной смены – смены соотношений между различными видами человеческой деятельности. Вообще-то, в этих соотношениях профессий изначально дело обстояло далеко не так уж однозначно.

Несмотря на то что мастера парикмахерского и портновского искусства находились порою в самых привилегированных и даже близких отношениях с коронованными особами и с князьями Церкви, а также на то, что начиная с XIV века власть моды была практически безграничной и ее проявления принимали часто совершенно немыслимые и фантастические формы, все же ни портные, ни парикмахеры не могли претендовать на то место в общественном сознании, которое с наступлением эпохи вайшьев занимали поэты и художники. Однако в ХХ веке картина резко изменилась, в результате чего портные-модельеры и мастера парикмахерского искусства превратились в знаковые фигуры, оттесняя художников и поэтов на второй план, а показы высокой моды стали восприниматься как ключевые события, занимая место, принадлежавшее ранее громким оперным премьерам, вернисажам и престижным концертам. Никакой даже самый успешный поэт, художник или композитор теперь не может соперничать ни по известности, ни по доходам с ведущими модельерами, кутюрье и куаферами, престиж которых может быть сопоставим только с престижем кинозвезд и поп-идолов, и ни одно, даже самое амбициозное событие в сфере академического или авангардного искусства не может сравниться с грандиозными шоу топ-моделей по количеству присутствующих на них vip-персон и по вниманию, уделяемому им прессой. И дело здесь вовсе не в том, что одни виды деятельности становятся модными, а другие выходят из моды, но в том, что окружающая действительность в целом претерпевает кардинальные изменения. Действительность, сформированная вайшьями, сменяется действительностью, диктуемой шудрами, и профессии дизайнера, кутюрье или куафера становятся парадигматическими профессиями именно потому, что они соответствуют современной действительности – действительности шудр, в то время как профессии поэта, художника или композитора все более и более заметно перестают ей соответствовать, хотя и пытаются амбициозно претендовать на то, чего давно уже нет, тщетно взывая к уже ушедшему времени вайшьев. Именно в этой тщетности взывания к уже ушедшему и кроется причина переживаний Ульриха, у которого «на душе было так, словно он родился с каким-то талантом, с которым сейчас нечего делать».

Конфликт двух действительностей – действительности вайшьев и действительности шудр, раскрывающийся в противостоянии автономной вещи и вещи, превратившейся в функцию производственно-потребительских манипуляций, с еще большей наглядностью являет себя в противостоянии идеи и техники. Крайне упрощая ситуацию, это противостояние можно свести к противостоянию цели и средства или даже к противостоянию причины и следствия. В действительности, сформированной вайшьями, идея первична. Возникнув, она требует для своей реализации некоего технического решения, и это решение приводит к конкретному техническому воплощению изначально задуманной идеи. В действительности, сформированной шудрами, идея вторична, ибо она возникает как побочный и даже не всегда запланированный эффект, мерцающий в сознательно планируемом процессе производства технических инноваций. Таким образом, то, что раньше обслуживало идею, теперь начинает практически доминировать над ней – именно в этом-то и заключается суть времени шудр – времени доминирования слуг. Превосходство слуг являет себя в триумфальном господстве современной техники, сущность которой Хайдеггер определял словом «постав». «Поставом называется тот способ раскрытия потаенности, который правит существом современной техники, сам не являясь ничем техническим»[4]4
  Перевод В. Бибихина.


[Закрыть], – пишет он в статье «Вопрос о технике». В этой статье Хайдеггер проводит различия между двумя судьбоносными способами раскрытия потаенного: «Постав есть один из способов раскрытия потаенности, на который посылает судьба исторического бытия, – а именно производственно-поставляющий способ. Столь же судьбоносный способ – раскрытие потаенного в про-изведении. ‹…› Производяще-поставляющее раскрытие исторически происходит от раскрытости произведения. Но вместе с тем постав роковым образом заслоняет собою поэзис». Два судьбоносных способа раскрытия потаенного, упоминаемые Хайдеггером, есть не что иное, как результат жизнедеятельности двух человеческих типов, один из которых восходит к архетипу вайшьев, а другой – к архетипу шудр. Следуя логике Хайдеггера, можно утверждать, что путь вайшьев к раскрытию потаенного – это поэзис, реализующий себя в произведении, а путь к раскрытию потаенного шудр – это постав, реализующий себя в поставляющем производстве. Здесь, конечно же, возникает большой вопрос: может ли путь шудр привести к раскрытию потаенного? Сам Хайдеггер отвечает на этот вопрос отрицательно. Будучи одним из последних великих вайшьев, он еще как-то надеялся на то, что поэзис сможет преодолеть роковое заслоняющее воздействие постава, но, скорее всего, сам уже не верил своей надежде, иначе не закончил бы «Вопрос о технике» следующими словами: «Дано ли искусству осуществить эту высшую возможность своего существа среди крайней опасности, никто не в силах знать. Но мы вправе ужасаться. Чему? Возможности другого: того, что повсюду утвердится неистовая техническая гонка, пока однажды, пронизав собою все техническое, существо техники не укоренится на месте события истины». И вот теперь, когда прошло более чем полувека с момента написания этих строк и когда совершилось то, ужасаться чему призывал Хайдеггер, вдруг оказалось, что ужасаться-то уже совсем и некому. Из вайшьев в этом мире почти никого не осталось, а шудры как раз и занимаются тем, что укореняют существо техники на месте события истины. Так что теперь я уже не знаю, для кого пишу все это, и мне не остается ничего другого, как писать своему умершему коту, как писать тебе, Хрюня. В эпоху шудр только умершие коты остаются теми существами, с которыми еще можно как-то общаться.

19

Хрюня! Не могу удержаться от того, чтобы снова не написать тебе, тем более что сейчас подвернулся подходящий повод. Только что случайно увидел по телевизору передачу, в которой несколько серьезных ученых говорили о том, что человечество все более и более заметно перестает нуждаться в домашних животных и что роботы уже сейчас искусно имитируют их поведение, полностью удовлетворяя человеческое желание общения. В подтверждение этому приводилась масса цифр и фактов. Говорили о том, что в США, только по официальным данным, за год усыпляется два с половиной миллиона домашних животных, что домашние животные являются рассадником страшных аллергий, гельминтов и каких-то таинственных, неизвестных науке болезней, что пространство современного мегаполиса категорически несовместимо с проживанием в нем домашних животных, и еще о многом другом в том же роде. А когда я услышал, что современная собака-робот может быть запрограммирована на несколько вариантов поведения: на ласковость, на игривость, на агрессию и даже на делание луж в неположенных местах, то подумал, что многие не отказались бы от робота-жены, которую можно было бы запрограммировать то на оказание каких-то фантастических сексуальных услуг, то на скандалы с битьем посуды, то на рабскую покорность, то на интрижки с другими мужчинами и которую можно было бы просто отключить от питания в том случае, если все это начало бы надоедать. Вообще, все это является какими-то смешными и глупыми разговорами, к тому же разговорами весьма не новыми. Такие вещи давным-давно могли стать сюжетами рассказов Рэя Брэдбери или Станислава Лема – во всяком случае, именно такими сюжетами буквально переполнена научно-фантастическая литература 1950–1960-х годов. И я бы не стал относиться серьезно ни к этим разговорам, ни к этой передаче, если бы не вспомнил о жирафе Мариусе, которого на глазах у десятков детей, специально пришедших в зоопарк, а затем и на глазах у миллионов телезрителей застрелили из пистолета для забивания гвоздей и разобрали на составные кусочки-детали, как какого-то отключенного от питания робота. Если увиденная мною телевизионная передача сама по себе и гроша ломаного не могла бы стоить, то в свете всего случившегося с жирафом Мариусом она стала превращаться для меня во что-то серьезное, и – что гораздо важнее – она вошла в резонанс с той темой, которая волнует меня сейчас больше всего, – с темой конца времени человека.

Давным-давно я написал книгу «Конец времени композиторов», затем я набросал конспект книги «Конец времени русской литературы», и вот сейчас я еле удерживаю себя от того, чтобы тут же не приступить к написанию книги «Конец времени домашних животных». Конечно же, я не буду писать эту книгу, но не сказать кое-чего по этому поводу теперь уже тоже не могу. Одомашнивание животных началось со времен неолитической революции, а может быть, даже и гораздо раньше, но как бы там ни было, со времени неолита человек живет на этом свете не один, а вместе с животными, которых он приручил. Человек очеловечил животных, а животные вошли в жизнь человека и стали ее неотъемлемой частью, без которой человек в какой-то степени перестает быть человеком. Конечно же, было бы очень интересно проследить всю историю взаимоотношений человека с домашними животными начиная с Шумера и Египта и кончая нашими днями, но, не имея ни времени, ни возможностей для такого предприятия, я обращу внимание только на два эпизода этой истории: на литературу XIX – ХХ веков, героями которой являются домашние животные, и на ту котоманию и собакоманию, которыми одержим интернет последние десятилетия. Говоря о литературе XIX–XX веков, я буду иметь в виду такие произведения, как «Му-му», «Каштанка», «Холстомер», «Тема и Жучка», «Собачье сердце», «Белый Бим Черное Ухо», «Белый Клык», «Джерри-островитянин», «Майкл, брат Джерри», «Нелло и Патраш» и многие-многие другие произведения известных, менее известных, а то и совсем мало известных авторов. Говоря о той эпидемии котомании и собакомании, которая охватила ныне просторы интернета, я буду иметь в виду бесчисленное количество сюжетов с милыми и смешными котами и собаками, попадающими в самые невероятные ситуации, выкидывающими самые невероятные коленца и собирающими миллионы «лайков» и десятки миллионов просмотров. Признаюсь, что я имею достаточно четкое представление о современных домашних животных, скачущих по просторам интернета, и могу сравнить это представление с теми домашними животными, чей образ запечатлен на страницах литературных произведений прошлых веков. И тут начинает казаться, что речь идет не просто о разных домашних животных, но о разных категориях живых существ. Домашние животные литературных произведений полностью очеловечены. Они думают и чувствуют, как люди. Они рискуют или даже жертвуют своей жизнью ради хозяев, а люди рискуют своей жизнью ради своих любимых животных. Судьбы людей и животных тесно переплетаются между собой, порождая драматические или даже трагические ситуации, читать о которых порой невозможно без слез, и все это оставляет глубокий след в сознании читателя. Что же касается домашних животных интернета, то они не просто расчеловечены – они полностью разодушевлены. Практически они ничем не отличаются от покемонов, телепузиков и подобных им персонажей компьютерных игр. Тут невозможно говорить о мыслях и чувствах животных, и тем более смешно говорить о переплетении судеб животных и человека. Тут невозможно говорить даже о реальности, ибо милые и смешные животные интернета – это, по сути дела, персонажи виртуальной реальности – той самой реальности, в которую почти что уже совсем переселился современный человек. Поэтому участники случайно увиденной мною телепередачи, скорее всего, правы: современному человеку живые домашние животные не нужны – от общения с ними нельзя получить ничего, кроме аллергии, гельминтов и каких-то неизвестных еще науке болезней.